CC BY
14ржать друг друга в трудную минуту, отличить истину от лжи, благородство от безнравственности, искренность от лицемерия, мужество от трусости.
Таким образом, повесть «Призыв» И. Базор-кина можно рассматривать как художественное исследование исторических событий, преломленных через сознание автора и переработанных в его творческой лаборатории. Опираясь на исторический факт, писатель создает в своем воображении целостную картину жизни. При помощи художественного вымысла достигается необходимое для реалистического воспроизведения слияние исторического с философским. Этим можно объяснить и «роль поэтической фантазии и того чувства историзма, которые помогли проникнуть
писателю в дух эпохи, в сущность событий, психологию и мысли людей далекого прошлого» [5].
Литература
1. Белинский В. Г. Избранное: в 2 кн. Кн. 1. М., 1959.С. 117.
2. Шаззо К. Г. Художественный конфликт и эволюция жанров в адыгских литературах. Тбилиси, 1978. С. 89.
3. Храпченко М. Б. Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы. М., 1972. С. 151.
4. Базоркин И. Призыв. Грозный, 1987. С. 29. Далее текст цитируется по данному изданию.
5. Петров С. П. Советский исторический роман. М., 1984. С. 68.
kh. m. martazanova. the problem of historical method in i. bazorkin's story «prizyv»
On the example of I. Bazorkin's story «Prizyv» such genre signs of historical prose as documentary basis, historical method, correlation of truth and fiction are considered in the article.
Key words: national prose, social and psychological story, artistic ethnographism, principle of historical method.
З. Х. ШИГАЛУГОВА, Е. А. КУЯНЦЕВА ЖЕНСКИЙ ОБРАЗ В СБОРНИКЕ Т. ЗУМАКУЛОВОЙ «ИЗБРАННОЕ»
Авторы статьи анализируют модель женского поведения и образ материнства как центр поэтического осмысления мира в сборнике Т. Зумакуловой «Избранное» (1983).
Ключевые слова: Т. Зумакулова, образ материнства, гендерный подход.
Изучая литературное произведение, мы традиционно рассматриваем его в историко-культурном контексте, однако в последнее время вектор исследований переместился в направлении гендера (социальных характеристик пола). Это не случайно. Как отмечает Рюткёнен, «гендер создается в отношении к <...> ситуации в обществе, определяющей одни черты как женственные, а другие как маскулинные: мы социализируемся в женщин и мужчин» [1].
Феминистическое литературоведение, используя социологические, историографические, психоаналитические и другие методологии, отстаивает мысль о том, что «гендер автора» и «гендер исследователя» зависимы от многих факторов: контекста исторических событий, идеологии, возрастных характеристик личности, жанровых особенностей произведения и пр. Все это влияет как на процесс создания текста, так и на варианты его интерпретации. М. Рюткёнен, Э. Сиксу, Л. Иригарэй, Ю. Крис-тева и другие ученые признают, что литературоведение пока еще не выработало методы и приемы гендерного исследования текста.
Мы предполагаем, что в «женском» тексте может быть и специфический женский образ, на основе анализа которого можно говорить о социокультурной модели женского поведения как воз-
можности исследовать и по-иному истолковать сам образ. В сборнике Т. Зумакуловой «Избранное» (1983) этот образ - материнство.
Обращаясь к словарям символов (Х. Э. Керлот, Д. Тресиддер), а также к работам М. М. Маковского («Язык - миф - культура: символы жизни и жизнь символов», 1996; «Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках», 1996), мы установили, что в них не включено толкование концепта «материнство», присутствует лишь толкование концепта «мать». Признавая схожесть их значений, отметим и главные отличия. Материнство - некий временной промежуток жизни (по аналогии с детством). В соответствующем понятии поведенческая доминанта ставится выше биологической и, в отличие от предметно-реального образа, акцентируется внутреннее состояние женщины-матери. Но границы образов мать и материнство прозрачны; возможно, поэтому материнство и не рассматривается отдельно (например, Д. Тресиддер связывает образ матери с природой, землей и ее водами, плодородием, питанием, сердечностью, заботой). Хотя практически все мифы о сотворении мира представляют творца мужчиной или двуполым богом, Тресиддер предполагает, что таким преданиям предшествовали верования в Богиню-мать,
которая олицетворяет животворящую силу природы. Так, древнегреческий поэт Гесиод поместил Гею (Мать-землю) в начало генеалогии богов как родительницу всего сущего. Именно она дала жизнь богам и первому человеку Эрихтонию.
Согласно типологии, которую предлагает современный исследователь Т. К. Киселева, можно выделить четыре аспекта образа матери в мировой литературе. Медея символизирует борьбу женщины за право быть личностью: она ведет себя не как мать, а как отвергнутая влюбленная. Богоматерь -средоточие положительных черт женщины-матери и одновременно пример социальной пассивности женщины, приветствовавшейся церковью и государством. Мать-правительница (царица-матушка) - пара к мужскому эквиваленту Отца-правителя (царь-батюшка), носителя сакральной монархической власти (с установкой на родительские полномочия по отношению ко всему народу). Родина-мать - аналог покровительницы целого народа (Афина у греков, Изида у египтян и т. д.); c тех пор как во времена Великой французской революции произошел синтез понятий «Родина» и «мать», соответствующий образ стал одним из центральных в жизни и литературе [2].
Христианское поклонение Деве Марии по-своему уникально: Богородица была земной женщиной, однако ее культ полностью порвал с вековой традицией почитания природы-матери (поклонения силам природы).
Кельтские богини-матери (их атрибутами считались корзины с плодами, снопы, рог изобилия) обычно были защитницами людей и животных. Символика всепоглощающей материнской любви включает в себя не только земное начало (тьма материнского лона и могилы), но и семантику морских глубин (и первичные воды, и символ шумерской богини-матери Намми, и бездна страха). Кали (Мать-тьма) в индуистской мифологии -наиболее пугающий образ творца-разрушителя. «Ужасная мать» в психологии - символ эгоистической материнской любви, опасности инфантилизма и отказа от собственного «Я» (психологи связывают понятие материнства с инстинктом и такими эмоциональными проявлениями чувства, как нежность). У К. Юнга мать ассоциируется с богиней судьбы (символ коллективного бессознательного, воплощение anima - души, которую человек должен соотносить с женщиной, переходя от матери к сестре, а потом к возлюбленной).
В горском этикете культивировалось бережное отношение к женщине, ожидающей ребенка. Ее оберегали от физического и психологического напряжения, защищали от отрицательных эмоций (испуг, страх и т. д.). У адыгов и балкарцев будущая мать должна была соблюдать пищевые запреты: не есть рыбу (ребенок женщины, нарушившей запрет, не будет дышать носом), не ходить на кладбище, не раздувать огня. По обычаю, требующему эмоциональной сдержанности от всех представителей рода, мать публично не ласкала ребенка, не могла выразить своих чувств.
Лирическая героиня Т. Зумакуловой - женщина, в сознании которой укоренены и давние наци-
ональные традиции, и черты современного бытия: лирическая героиня некоторых ее произведений даже протестует против строгости обычаев.
Стихотворение «Мать-земля» наполнено верой в силу традиции. В творческом сознании поэтессы скорбь матери, потерявшей единственного сына, смыкается со скорбью Матери-земли. Развернутая метафора - сопоставление этих аспектов образа - звучит как философско-поэтическая концепция. Напряженность и внутренний драматизм растут от строфы к строфе:
У матери-горянки молодой
Смерть отняла единственного сына...
Вопят и стонут женщины над ним.
И лишь одна молчит, как неживая.
Да, только ей одной не зарыдать,
Не вскрикнуть, не забиться исступленно.
Не плачет мать. Не смеет плакать мать. [3].
Восходящая градация усиливает трагичность образов горянки и Матери-земли. Конкретные, скрупулезно точные и предельно масштабные детали сопутствуют друг другу: «Горящих глаз не освежит слеза», «Не плачут материнские глаза, / Но плачут плечи. / Горько плачут руки», «Не проронит ни звука сжатый рот, / Но все лицо немым исходит криком», «.земля / Мучения свои вот также прячет», «Земля жалеет всех своих сынов», «Из-за людских несчастий и обид / Земля безмолвно корчится от боли», «Все наши беды жгут ее огнем». В деталях-штрихах сквозит ярко выраженное женское начало. Оно постоянно напоминает о себе через монолог матери и размышления лирической героини, глазами которой читатель видит происходящее: «Мне страшно. Боль ей сердце разорвет!»; «Поплачь, несчастная, / Прохладой слез / Омой глаза, чтоб с горя не ослепли.».
В стихах звучит голос в защиту несчастной матери: «За что, закон, ее караешь ты, / Вменяя даже слезы в преступленье?!» Этот новый взгляд на обычай требует высказать отношение к затронутой проблеме. Мученица-мать и мученица-Земля, внутренний и внешний мир, микро- и макрокосм -в таком синтезе формируется ответственность лирической героини за все, что происходит в изменяющемся мире. Прием олицетворения придает достоверность повествованию, вызывая у читателя острое чувство сопричастности судьбам несчастной матери: реально происходящее поднимается на уровень символического обобщения. Женщина-мать и Мать-земля объединены понятием «материнство», несущим в себе такие черты, как терпение и всепрощение. Обе, «страдая, безмолвно корчатся от боли».
Трагическая нота слышна и в «Балладе о материнских слезах». Мать над постелью умирающего сына молится о его выздоровлении. Поэтесса с особым чувством подает этот хорошо известный сюжет. Как и любой балладе, стихотворению присущ оттенок таинственности. Насыщенность эмоций лирической миниатюры, предельную содержательность символики женского можно отнести к основным стилевым чертам всего сборника.
В центре стихотворения два образа: мать и сын. Отдельные бытовые и пейзажные штрихи -не столько дань балладной романтической традиции, сколько уровни повествования (природа и люди). Между ними одно общее, композиционно и логически обусловленное понятие - горе.
«В тот день была такая тишина! / Умолкли горы. Замерли, иссякли / Потоки ветра. И в снегах слышна / Была лишь тишина.» (с. 98). Казалось бы, покой, идиллия в природе. Но на фоне природного благополучия развертывается картина близкой утраты. «Стонал, смежив ресницы, человек, / Его чело дышало хладным жаром». Нити повествования стянуты к смысловому центру - монологу матери: «Ты слышишь?! Умирать тебе нельзя, / Уж лучше я, а сыну слишком рано»; «Пусть свет уйдет из материнских глаз, / Чтоб только сына засветились очи». В монологе явлено новое качество мироощущения: по-матерински жертвенная, бескорыстная любовь - не самоцель, не сугубо личное переживание.
Баллада состоит из нескольких больших развернутых периодов, детали и оттенки смыслов придают происходящему трагический и торжественный характер. Т. Зумакулова не стремится к полному развертыванию суждения, нарочито избегает дидактичности, рассчитывает на свободное додумывание. Читательский вывод - эффект непроизводного выявления мысли, которая вытекает из всей атмосферы произведения (по убеждению поэта, иначе и не может быть в знакомом читателю контексте времени). Отталкиваясь от вечных тем, автор добивается яркого и убедительного эффекта: недосказанность уступает место глубокому психологическому подтексту и символике образов матери и материнства как реалий вневременного бытия, вечного и бесконечного.
Сын открыл глаза. Мать «приняла его кончину», успев «слезами передать / Всю жизнь свою воспринявшему сыну». Это открытый финал. Ответ на вопрос, как трактовать суть сказанного, зависит от нас - он заложен в нашем читательском и человеческом опыте.
Трагизм мироощущения лирической героини проанализированных стихотворений логически подводит к размышлениям глобального характера. Т. Зумакулова, используя известный поэтический прием, передает внутреннее состояние лирической героини через явления внешнего мира:
И сыплет с неба белый снег,
Не зная,
Чем суждено его снежинкам стать, -
Стать ли дорожной слякотью, растаяв,
Или столетья на горах блистать. (с. 155).
Поэтесса сопоставляет природу и микрокосм, сравнение идет от пристального внимания к человеку и глубокого знания о внутреннем мире женщины-матери. Монолог матери искренен, убедителен, он звучит с беспощадной прямотой и сливается с образом самой поэтессы - изображает ее собственный характер, в котором материнство превалирует над всеми другими качествами.
Известно мне: все матери Земли Родят детей, понятья не имея, Кого на свет произвели, -Родили гения или злодея.
Столетья с неба падать снег привык, Родятся дети, жизни ход обычен. И будущих злодеев первый крик От крика бедных жертв их не отличен.
Как миллионам матерей земных, Мне ведомо, что больше нет печали, Чем увидать родных детей своих Не теми, кем мы видеть их мечтали.
Не просто нам свой путь предугадать, А путь детей предугадать тем более. Пусть нам за них случится испытать Как можно менее стыда и боли (с. 155).
Строки подкупают открытостью в выражении чувств, активной нравственной и гуманистической позицией. Как мы уже отмечали, стихотворениям Т. Зумакуловой о материнстве присуща лирико-философская направленность. Тон повествования, стихотворный ритм насыщены нотами интимного переживания. В отвлечении от конкретно исторического времени сама мудрая назидательность матери разъясняет, как тяжело не иметь детей, - это противоречит женскому естеству. Мысль о материнских обретениях и утратах не оставляет ощущения неизбывного трагизма.
Поэтесса далека от морализаторства и в тех строках, где говорится от первого лица: «Когда не знала материнства я, / То, будь я ханши сказочной богаче, / Все отдала бы, ничего не пряча, / За теплоту, за радость бытия, / Вместившуюся в крохотное тело» (с. 161). Нарастает состояние полноты и радости бытия: «Услышать все, что он лепечет сладко»; «Чтоб испытать любовь, в которой вся, / Вся растворишься - разом, без остатка, / Чтоб на груди своей дитя пригреть. / А там, пожалуй, можно умереть». На такой звенящей ноте рождается завет: «Но ту, что не познала благодать / Подобных чувств, - не нужно осуждать! / Не говорите ей худого слова. / Запомните: она обойдена» (с. 162). «Такую женщину мне жалко вчуже», - подводит итог своим размышлениям Т. Зумакулова.
От стихотворения к стихотворению можно наблюдать усложнение лирического и философского начал, развитие неторопливого беседного строя речи. В обнаженных думах и чувствах, размышлениях о мире поэтессе дано право говорить о разных гранях материнства, защищать женщин, лишенных простого земного счастья. Лирическая героиня прощает им «характер крутой», «надменность», из-за которой у них не встретишь «той доброты, что матерям дается». По этой линии идет постепенное развитие философско-синтети-ческого и аналитического начал в сборнике.
Художественная палитра, регистр и диапазон звучания стихов весьма разнообразны. Произведения, насыщенные трагизмом, постепенно
уступают место стихотворным пьесам, напоминающим по строю и стилю легкие детские песенки. За кажущейся легкостью и тут глубокое содержание. Счастье материнства и счастье слагания стихов объединяются как главные ценности.
Ни о чем я не мечтаю,
Ничего я не прошу,
То я дочке постираю,
То стихами погрешу.
Чем владею, то и мило. (с. 157).
В приведенных строчках картина счастья сужена до границ дома (готовится хинкал, варится немудреный суп, «зреют строчки / Где-то в глубине души»). Извечный «женский» порядок в доме дает ощущение гармонии и радости. Через повторяемость привычных действий («постираю дочке», «хинкал катаю», «суп варю») возникает проникновение в суть, думы об органичной части жизни, включенной в круг неотменимых ценностей.
Стихотворение заканчивается риторическим вопросом: «А поэзия? Не знаю, / Как и чем я ей служу, / Тем ли что белье стираю, / Тем ли что хинкал катаю, / Тем ли что стихи слагаю, / Над словами ворожу?» Цель сказанного - не получение ответа, а обострение внимания к тому, что близко и дорого. Т. Зумакулова в этом стихотворении извлекает из жизни лучшее и охотно о нем говорит.
Поэтесса погружает читателя в известную ситуацию, как художник создает крупными мазками на полотне бытовую зарисовку, - и смотрит, что из этого получается: что каждый сам для себя извлечет из «художественного материала».
Вот - женщина.
Она к груди прижала одеяльце.
Что там? Дитя? Какое там дитя!
Собачка даме шею обняла.
Вот юный франт. На поводке ведет он
пса-боксера.
.А на окраине старуха-мать
Неделями в глаза не видит сына!
Но ни в душе, ни в доме у сынка
Нет места матери. (с. 222).
Да, случается, что любовью к животным прикрывают черствость по отношению к родной матери, а коллекционирование богемского стекла, золотой вышивки соседствует с равнодушием. Как видим, поэтесса не боится стать обличителем. У нее есть продуманная гражданская позиция.
Подобные зарисовки-размышления формируют эстетику, в которой главные ценности - «Дом, где мать сидит на самом лучшем месте», «Довольная улыбка старика, / Который знает: / Он не в тягость детям». В этом мире слышен «не лай, / А новорожденного крик». В таких комнатах светло «от ребенка. / Да от улыбки бабушки-старушки». Простор распахнут, широк, «многообразен и велик». Финал стихотворения оптимистичен: «Мы же по природе милосердны!»
В связи с образом материнства Т. Зумакулова стремится передать веру в бессмертие человечности, раскрыть спектр социальных проблем. Лирическая героиня стихотворения «Вот женщина.» испытывает сожаление (но не стыд!) о том, что «три дня назад <.> был прерван / Путь жизни небольшой в утробном сне / Того, кто был бы ей всех больше предан, / Кто матерью ее назвать бы мог.» (с. 224). Показывая, как эта женщина «одаривает лаской собачонку, / Надеясь, что потом себя простит», поэтесса мудро направляет читателя: побуждает сопоставлять, идти от первоначальных ощущений к размышлениям.
Наиболее часта в творчестве Зумакуловой форма лирического раздумья с последовательным развитием поэтической мысли и обобщающим суждением в конце стихотворения: «Ответственности меньше за щенка <.> Конечно, это проще.» (с. 225). В последней строфе находим то, ради чего написано стихотворение. Такой финал подготовлен нарастающим внутренним напряжением темы. Самое главное, ради чего женщина приходит в мир, - счастье материнства. Т. Зума-кулова воссоздает женский мир, в котором дом, семья, дети, творчество царят как главные ценности. Через образ материнства обостренно воспринято ощущение вечности, слитности, бесконечности бытия. Именно материнство дает женщине чувство сопричастности тайнам жизни, принадлежность к космосу, осознание глубинной гармонии всего сущего. Оно позволяет лирической героине быть и мудрым наставником, и строгим судией.
На поэтическом пространстве стихотворения, избегая каких-либо внешних эффектов, Т. Зумаку-лова осмысливает привычную жизнь, постигает философско-эстетическую глубину важнейших вопросов. В каждой строчке чувствуется женщина и поэтесса: центр мира связан с понятием материнство. «Вечные» ценности как бы проецируются на воображаемый экран. Сиюминутные зарисовки, лирико-философские полотна, балладная исповедальность передают предметное видение, умение детализировать повествование, соединять пластически разрозненные аспекты реальности. Воспринимаемые читателями яркие ассоциативные связи делают стиль Т. Зумакуловой индивидуальным и легко узнаваемым. Поэтесса не просто созерцает отдельные моменты жизни и явления -отобранный образ исследуется с разных сторон, ситуации горя и радости мудро вписывают человеческую индивидуальность в канву повествования. Чувства лирической героини и поэтессы часто слиты в один образ. Их спектр разнообразен: от мимолетного удивления - до глубокого внутреннего напряжения, от лирической задумчивости -до резкого осуждения.
Именно так по горской традиции мудрая мать (старшая женщина в доме) беседует с младшими домочадцами. К ней не просто прислушиваются - ей внемлют, воспринимая сказанное как непреложный закон жизни. От стихотворения к стихотворению сборник «Избранное» выкристаллизовывает художественный замысел: через образ материнства пробудить лучшее, что есть в человеке, поднять душу к вечным ценностям. Имя им -Честь, Совесть, Долг.
Литература
1. Рюткёнен М. Гендер и литература: проблема «женского» письма и «женского» чтения // Филологические науки. 2003. № 3. С. 3.
2. Киселева Т. Г. Социальный образ женщины
в культурах мира // Общественные науки и современность. 2003. № 3. С. 162-167.
3. Зумакулова Т. М. Избранное. М., 1983. С. 62. Далее тексты стихотворений цитируются по этому сборнику. В скобках указывается номер страницы.
z. kh. shigalugova, ye. a. kuyantseva. feminine image in t. zumakulova's collection «selected poems»
The authors of the article analyze model of feminine behaviour and image of maternity as the centre of poetical comprehension of the world in T. Zumakulova's collection «Selected poems» (1983). Key words: T. Zumakulova, image of maternity, gender approach.
Т. Е. СОРОКИНА
СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ РОМАН КАК ЯВЛЕНИЕ ИСТОРИОСОФСКОЙ ИДЕИ
Статья посвящена концептуализации историософских идей в романах А. Проханова, В. Личутина, П. Кру-санова, З. Прилепина, В. Пелевина, В. Сорокина, В. Шарова, Д. Быкова.
Ключевые слова: современный русский роман, литературная эсхатология, «патриотическая» и «либеральная» модели историософского сознания.
Русский роман историософичен, литература отображает интерес к историческим проблемам, стремится эстетически воссоздать те или иные модели общественного сознания, отношение человека к движению в социально обусловленном времени. Этот интерес сейчас особенно актуален: последние десятилетия резко изменили и представления об исторической реальности, и саму реальность, поставившую серьезные вопросы о становлении личности в условиях мировоззренческих и государственных катастроф. «Ревизия истории была, без преувеличения, одним из самых существенных внутренних импульсов для отечественной литературы», - отмечает Л. Данилкин в связи с двумя важнейшими функциями художественной историософии. Она обращена к реконструкции прошлого, способной исправить ошибки, допущенные при идеологической интерпретации, и (что, на наш взгляд, особенно значимо) в поисках целостного смысла намечает концепцию, творит «идею истории» [1]. Остановимся на романах восьми современных писателей, наиболее значимых с этой точки зрения.
Речь пойдет о произведениях Александра Проханова («Господин Гексоген», «Надпись», «Пятая империя»), Владимира Личутина («Миледи Рот-ман», «Беглец из рая»), Павла Крусанова («Укус ангела», «Бом-бом», «Американская дырка»), Захара Прилепина («Санькя»), Виктора Пелевина («Чапаев и Пустота», «Священная книга оборотня», «Ампир В»), Владимира Сорокина («Путь Бро», «День опричника», «Сахарный Кремль»), Владимира Шарова («До и во время», «Будьте как дети»), Дмитрия Быкова («Оправдание», «Эваку-
атор», «ЖД»). Наша цель - не детальный анализ их поэтики, а комплексное представление об авторской историософской идее, сохраняющей константность в разных романах.
Александру Проханову свойственно воспринимать последние десятилетия нашей истории как катастрофический конфликт, который отличается новыми формами, но характерен для русского национального пути на всем его протяжении. Мистический смысл воссозданных событий призван подчеркнуть общехристианский архетип жертва - смерть - воскресение: за фабулой, вызывающей у читателя вполне конкретные ассоциации, проступает образ эпической битвы между добром и злом, светом и тьмой. Гротеск, гиперболизация, деперсонификация подчеркивают, что вся русская история - поле борьбы с демоническими силами, диалог с которыми вряд ли возможен. Частое обращение к идеям Николая Федорова подчеркивает, что Проханов тяготеет не к православию, а к концепции, эклектично объединяющей представления о четырех русских империях (рассматривающей историю как пространство религиозно-социальной активности ради утверждения идеи бессмертия).
Если прохановское мировосприятие окрашено драматизмом и, пожалуй, трагизмом, то у Владимира Личутина преобладают пессимистические тона. Два названных его романа создают образ национального поражения - условия, при которых страна вызывает неприятие и у «чужих», и у «своих». По идее Личутина, мы наблюдаем становление антисистемы, антибытийного феномена, который не просто поменял социальный строй и
