CC BY
41
менением алгоритма прагмалингвистического типи-
рования на практике.
ЛИТЕРАТУРА
1. Айзенк Г.Ю. Структура личности. М.: РГБ, 2004.
2. Аугустинавичюте А. Соционика. Психотипы. Тесты. СПб., М.: Terra Fantastica, 1998.
3. Белянин В.П. Психолингвистические аспекты художественного текста. М.: Изд-во МГУ, 1988.
4. Бутусова A.C. Прагмалингвистический потенциал эллиптических предложений (на материале немецкого бытового диалога): Дис... канд. филол. наук. Ростов н/Д, 2004.
5. Куклина Т.В. Психо- и прагмалингвистический аспекты речевого поведения авторов (на материале текстов рецензий и политических выступлений): Дис... канд. филол наук Ростов н/Д, 2005.
6. Ленец A.B. Прагмалингвистическая диагностика особенностей речевого поведения немецкого учителя: Дис... канд. филол. наук. Ростов н/Д, 1999.
7. Матвеева Г.Г. Диагностирование личностных свойств автора по его речевому поведению. Рос -тов н/Д: Дон. юрид. ин-т, 1999.
8. Матвеева Г.Г. К вопросу о речевых стратегиях скрытого воздействия отправителя текста на его получателя // Личность, речь и юридическая практика: Межвуз. сб. науч. тр. Вып. 6. Ростов н/Д, 2003. С. 122-128.
9. Павлов И. П. Избранные труды. М.: Медицина, 1999.
10. Филатова Е.С. Соционика личных отношений. М.: Доброе слово: Чёрная белка, 2004.
11. Цуканов Б. И. Фактор времени и природа темперамента // Internet 1986: http://www.voppsy.ru/ issues/1988/ 884/884129.htm
12. Чигридова Н.Ю., Холодкова Л.К. Стратегия социального престижа в речи делового коммуниканта // Личность, речь и юридическая практика: Межвуз. сб. науч. тр. Вып. 4. Ростов н/Д: ДЮИ, 2001. С. 187-191.
13. Чуриков М.П. Об особенностях выражения отрицания в немецком языке // Филология в образовательном пространстве донского региона и ее роль в развитии личности: Межвуз. сб. науч. тр. Ростов н/Д, 2001. С. 152-157.
14. Юнг К.Г. Психологические типы. М., СПб.: ACT, 1996.
Э.Г. КУЛИКОВА, д-р филол. наук, доцент кафедрырусскогоязыка и культуры речи юридического факультета Ростовского государственного экономического университета «РИНХ»,
И.А. БЕЛЯЕВА,
канд. филол. наук, старший преподаватель кафедры иностранных языков Северо-Кавказской академии госслужбы
ЯЗЫКОВАЯ РЕФЛЕКСИЯ В ОБЩЕСТВЕ ЭПОХИ
ПОСТМОДЕРНИТИ
В настоящее время, когда осмысливаются процессы, происходящие в массовом обществе, в обществе эпохи постмодернити, вопрос об источниках языковой нормы, о механизмах, задающих норму, приобрел особую актуальность. Чрезвычайно важна для ос -мысления нормативных процессов проблема языковой рефлексии. Речь идет не только о рефлексии профессионалов-лингвштов, отраженной в создании специальных метатекстов, а, в конечном счете, в словарях и грамматиках, т.е. о массовой рефлексии носителей языка, о метаузусе как о части узуса, отраженной в речи оценке языковой единицы носителями языка. Такая рефлексия воплощается не столько в метатекстах (публицистических статьях на тему языка и стиля), сколько в различных формах обыгрывания в речи тех или иных единиц языка. Даже образование прецедентных антиобразцов, отраженных в анекдотах, кино цитатах (из речи отрицательных пер-
сонажей) и непосредственно крылатых словах (вроде чревато боком из речи B.C. Черномырдина) также свидетельствует о языковой рефлексии. В последнем случае неважно, имело ли место интенциональное нарушение нормы, но важна интенция посредника при тиражировании высказывания как отрицательно -го примера. Это показывает, что квалификация нарушения нормы как интенционального или неинтен-ционального не является решающей при определении коммуникативной целесообразности. Во всяком случае, всплески такой рефлексии всегда свидетельствуют об активизации нормативного процесса. Например, наряду с узуальным употреблением существительного кофе как слова среднего рода, нормативно закрепленного в мужском роде, следует вспомнить и автонимическое употребление этого слова в анекдотах (Дайте мне одно кофе и одну булку. - А мне один кофе и один булка) или цитатах (например,
из кинофильма «Бриллиантовая рука», где фонетически, с помощью нозализации подчеркивается иноязычный, «шикарный» облик этого слова: «Принять ванну, выпить чашечку кофе») и просто в отдельных речевых высказываниях, выражающих узуальное, обыденное, в духе «народной лингвистики» отношение к родовой принадлежности этого слова, к факту его несклоняемости и к его фонетическому облику.
Каждый речевой акт имеет два измерения: он существует и как относительно автономная интеракция, и как часть общего дискурса. Чем больше у единичного высказывания возможных адресатов (тиражиро-ванность, способность существовать во времени, ориентация на цитированность), тем больший удельный вес приобретает то обстоятельство, что это высказывание принадлежит некоему целому. Скажем, очистить вместо отчистить в рекламном тексте моющего средства нисколько не влияет на понимание смысла и, возможно, усиливает апеллятивную функцию высказывания, так как очистить больше ассоциируется со словом чистый, чем «отчистить» (удалить грязь). Однако тиражирование рекламы ведет к утрате смыслового различия между глаголами очистить и отчистить. Семантическое различие глаголов одеть и надеть - любимый пример у авторов, выступающих за чистоту русского языка. Но первое слово ближе по фонетическому составу к глаголу одеваться, имеющему, в частности, значение «манера подбирать одежду» (одеваться во все импортное), и это делает его гораздо более привлекательным для рекламы, чем слово надеть, имеющее значения, выходящие за пределы интересующей рекламодателя предметной области (надеть наконечник на шланг). Поэтому текст «Одел вещь и забыл проблемы» можно толковать как оправданный задачами коммуникативной ситуации. Способность слова вызывать нужные ассоциации может идти вразрез с объемом его значения и, если отклонение от нормы не эмфатизировано, не декларируется как заведомое отклонение, возникает ее размывание.
Сознательное нарушение нормы связано с разнообразными приемами языковой игры. Однако вопрос о целесообразности (конструктивности или деструк-тивности для системы-гомеостата) этих нарушений остается открытым.
В.Г. Костомаров в середине 90-х гг. XX в. отмечал: «Сейчас наше общество, вне всякого сомнения, встало на путь расширения границ литературного языка, изменения его состава, его норм. История показывает, что это резко повышает нормальные темпы языковой динамики и, сильно изменяя формы выражения, создает нежелательный разрыв в преемственности традиций, в целостности культуры» [5, с.2]. Для нас ценна в этом высказывании ссылка на целостность культуры. Угрозу целостности автор видит в темпах языковой динамики.
Деструктивные процессы связаны с контаминацией интенционального и стихийного отклонения от нормы. Мало того, что не всякий адресат способен различать «игровое» и нормативное употребление (дети; малообразованные люди; лица, для которых русский язык не является родным), но и сам адресант в пределах одного высказывания в одном случае по-
зволяет себе «игровое» отклонение от нормы, а в другом - допускает обыкновенную ошибку, вследствие чего остается невыясненным, что сказано в шутку, а что всерьез. Чтобы разобраться в этом, адресат зачастую должен уже не просто владеть нормами литературного языка, но и иметь специальное филологическое образование, быть в курсе происходящих в языке процессов. Это напоминает известную в психиатрии ситуацию, когда душевнобольной осложняет симптоматику одной психической болезни симуляцией другой. Речь идет об энтропии системы, прорыве адаптационного барьера, т.е. о заведомо деструктивных явлениях. Совершенно справедливо отмечается, что «...многообразие и вариативность современной грамматической нормы, допускающей параллельные или стилистически дифференцированные способы выражения сходного содержания, не отменяют противопоставления правильного и ошибочного, и аномального» [1, с.68]. Трудности возникают там, где многообразие и вариативностьсоседствуюг с ошибками. Более того, это глобальная трудность для всего современного общественного дискурса.
Закономерна обеспокоенность современных лингвистов процессами, очень похожими на деструктивные : «.задача языковедов, - осознав экстремальность положения, решиться на активное вмешательство в процессы так называемой демократизации языка, многие из которых непременно должны быть приостановлены» [4, с. 196].
Конструктивные процессы связаны с поисками форм для нюансировки смыслов и с общим подъемом языковой рефлексии, привлекающими к явлению нормы общественное внимание.
Понятие «коммуникативная целесообразность» может быть рассмотрено на микроуровне (целесообразность в рамках данного речевого акта) и на макроуровне (целесообразность в рамках дискурса). «Ри-торизация» нормы и связана с актуализацией целесообразности первого типа и игнорированием проблематики глобальной целесообразности. Намеренное и заведомое нарушение нормы выступает как актуали-затор этой проблематики, переключает внимание с единичного акта (игровое проявление непрагматично в узком смысле слова) на общие проблемы коммуникации.
Интенциональное нарушение нормы все чаще привлекает исследователей, т.к. становится все более продуктивным явлением. «Для современного русского литературного языка характерен бурный рост ин-тенционально обусловленного употребления грамматических форм, особенно в речи культурных людей, в связи с изменением отношения к норме в сознании носителей языка, что, в свою очередь, обусловлено отказом от диктата историзма» [6, с. 14]. Мы солидарны с этим высказыванием в том смьсле, что отказ от историзма, связанный с новой культурной парадигмой, можно рассматривать как основу для интен-циональных употреблений. К этому, однако, мы добавили бы еще и нарушение дискурсивного неблагополучия, которое следует понимать уже как потребность в этих употреблениях. Речь идет о следующем. Если в 60-е гг. XX в. отмечался паронимический взрыв, проявившийся главным образом в деформа-
ции идиом и игре слов (собственно парономазии, ср. распространенность в этот период сатирического жанра фразы), то в 90-е гг. можно констатировать взрывообразный рост интенциональных девиаций.
Паронимический взрыв также можно рассмотреть в двух аспектах: в аспекте возможности, связанной с бурным развитием письменных форм речи, и в аспекте потребности, продиктованной, по-видимому, за-штампованностью позднего советского языка и неис-кренностью общественного дискурса. Ведь главный результат «паронимического взрыва» - ревизия готовых форм, речевых штампов, крылатых слов и лозунгов советского времени. Ср. окказиональные образования типа приспособленияец (из приспособленец и ленинец), обилие газетных и телевизионных штампов в сатирических песнях Владимира Высоцкого:
Я хорошо усвоил чувство локтя,
Который мне совали под ребро.
Сегодняшний взрыв интенциональных употреблений грамматических форм можно интерпретировать не как желание потеснить норму, а напротив, как сигнал бедствия - реакцию на утрату нюансиро-вок. Главный результат - ревизия речевых и стилистических ошибок, актуализация зон колебания нормы.
В процитированной выше работе М.В. Ласковой приводится пародия З.С. Паперного на стихи Е. Евтушенко:
Евтушенко писало,
Что стояла поэт.
Евтушенко считало,
Что родов больше нет.
Поводом для пародии послужили строки Е. Евтушенко об Анне Ахматовой: Поэт стояла; с кем пошла на поединок поэт когда-то, проявив могучесть.
В пародировании подоплека таких употреблений совершенно ясна. Их интенция может быть вербализована так: «Обратите внимание на то, как обращаются с языком!»
Однако у этого явления есть и другая сторона. В сознательных девиациях, допускаемых в речи культурных людей, можно было бы усмотреть новый виток развития языка, его усложнения, если бы речь громадного большинства носителей русского языка не утратила смысловой нюансировки и развитый язык не подменялся упрощенным жаргоном, если бы даже в речи писателей не отмечались массовые и отнюдь не интенциональные контаминации (к примеру, стилистическая небрежность у Бориса Акуни-на: положить ногу за ногу: из положить ногу наногу и закинуть ногу за ногу).
Л.А Брусенская, исследуя множественность грамматической нормы, отмечает, что наряду с грубыми нарушениями системной нормы, за которыми обычно стоит оправданная интенция говорящего, «ошибочные употребления, связанные с тем, что не учтены особенности грамматической семантики словоформ, распространены даже среди тех, кто профес-сионально работает со словом» [1, с.64]. Сосуществование этих случаев (иногда в пределах одного текста) не дает повода для оптимизма.
Приведем характеристику современной языковой ситуации, содержащуюся в опубликованных в
«Вестнике МГУ» выступлениях членов кафедры рус -с кого языка МГУ.
О.Г. Ревзина: «Число владеющих литературным языком в полном объеме имеет тенденцию к снижению. Наиболее массовым является неполное владение литературным языком, проявляющееся в незнании кодифицированных норм, в неграмотности, в стилистической некомпетентности, в неспособности к этической и эстетической оценке письменной и устной речи во всех ее разновидностях. Неполное владение сопровождается очевидным снижением качества владения, что находит выражение в бедном словарном запасе, в использовании внелитературных средств - грубых просторечий, уголовного жаргона, бранной лексики, мата. Неполное владение характерно для молодого поколения, с некоторой дифференциацией в зависимости от уровня образования» [10, с. 81-82].
Л.О. Чернейко: «Информация (знания) о языке, вне учебных заведений, особенно в современных ус -ловиях, оказывает скорее отрицательное влияние на говорящих и пишущих на русском языке. Телевидение и радио насаждают «новояз», представляющий собой невероятную смесь сленгов молодежи, одна часть которой ориентирована на американский образ жизни, а другая - на «новый русский». У многих журналистов культура речи не выдерживает никакой критики» [10, с. 84].
Сознательное отступление от нормы изучается либо в связи с той или иной грамматической категорией, что проливает дополнительный свет на семантику этой категории, либо в связи с экспрессией и комическим, что позволяет расширить представления о ресурсах комического или экспрессивного. Иными словами, исследователи идут либо от формы к содержанию, либо от содержания к форме. При этом сама интенциональность задается как булева переменная : либо она есть (и тогда исследования возмож-ны), либо ее нет (и тогда речь может идти лишь об ошибках).
Но при нормативном подходе необходимо различать адекватно понятую и неадекватно понятую интенцию, интенцию источника и интенцию нарратора, посредника.
Многими учеными отмечается факт неоднородности нормы, ее «неодинаковой прочности» и неодинаковой подверженности кодификации. Последовательно функциональный подход к норме и перспектива кодификации нормы должны, на наш взгляд, способствовать телеологическому, а не причинно-следственному описанию неоднородности нормы. В этом смысле для нас неприемлемы приведенные ниже рассуждения Н.Б. Мечковской. Она называет ос -новными объектами сознательного воздействия на язык графику, орфографию, терминологию и нормативно-стилистическую систему языка, находя между ними известную общность: «Во-первых, письмо, терминология и стилистика - это те языковые облас-ти, которые в самом своем зарождении прямо связаны с сознательно-культурным и искусственным началом в языке. Поэтому и в дальнейшем эти области оказались наиболее открытыми для сознательного воздействия людей... Во-вторых, ... будучи наименее
автоматическими, протекая под большим контролем разума, они способны относительно легко перестраиваться в соответствии с новыми требованиями, продиктованными обществом». В-третьих, все они относятся к периферии языка: «...письмо - это вторичная надстройка над природной звуковой материей языка, периферия его формы; терминология представляет собой периферийные зоны словаря.»; нормативно-стилистическая система - периферия по отношению к семантическому ядру. Наконец, «в-четвертых, характерна факультативность (необязательность) самого наличия в конкретном языке письма, терминологии или нормативно-стилистической обработанно-сти». В большинстве языков их нет, и всюду они не изначальны [9, с. 141-142].
Названным сущностям автор противопоставляет фонологию, грамматику и основной словарный фонд, которые «лежат вне досягаемости волевого воздействия на язык» [9, с.142].
«Неодинаковая прочность» - явление функциональное, и дело, вопреки мнению Мечковской, не в доступности или недоступности тех или иных уровней языка реформаторским или пуристическим позывам лингвиста (сознательному влиянию). Навряд ли дело заключается также и в периферийноети отдельных элементов, «отданных на откуп» норме. Суть дела, по-видимому, в выживаемости системы в целом. Культивировать следует не то, что легко культивируется, а то, что нуждается в культивации. Поясним это на примере терминологии, письма и стилистики, а также «недосягаемого» основного словарного фонда и грамматики.
Терминологии в языке, действительно, может и не быть, но там, где она есть, термин выполняет арбитражную функцию. Неупорядоченность терминологии приводит не только к коммуникативным неудачам, но и к правовым тупикам (например, в патентоведении или непосредственно в юриспруденции). Можно жить без уголовного кодекса, но, если он есть, лучше, чтобы все его экземпляры были идентичными. Невозможно судить человека за «хищение в особо крупных размерах», если это словосочетание не является термином, имеющим дефиницию. Культивация терминологии, получающая институциональные формы (Комитет научной терминологии РАН, сборники рекомендуемых терминов [7, с. 559-560]), объясняется не ее периферийностью или доступностью, а насущной необходимостью. Терминосистема утратит свой смысл и погибнет, если ее не культивировать. Так случилось с терминосистемой риторики, вследствие чего унаследовавшая ей стилистика столкнулась с практически неразрешимыми трудностями в области теории фигур. Восстановление этой терминосистемы сегодня ощущается как актуальная проблема.
Орфографический режим испытывает сегодня огромное давление со стороны современной информационной среды, устроенной таким образом, что возникает зазор между фактической публичностью (предъявленностью) и публичным одобрением (санк-ционированностью). Например, не выверенный орфографически текст может быть размещенным на активно посещаемом сайте. В этом смысле созна-
тельное влияние на орфографию сегодня не облегчено, а затруднено.
Сложности в унификации правописания были также и в Средние века, что тоже было связано с особенностями информационной среды (переписывание рукописей в с критериях). Но тогда не было и потребности в такой унификации, и не случайно она не была достигнута в отношении мер веса, объема и даже единиц измерения времени, различных в разных областях европейского мира [3]. Сейчас потребность в унифицированной орфографии есть, а возможность ее осуществления затруднена. Это и означает наличие дисфункции в системе.
Потребность в стилистических эталонах также не может быть отнесена к периферийным задачам. Размывание границ функциональных стилей, разрушение устойчивых жанров и речевого этикета - черты языкового хаоса, описанного Иваном Буниным в «Окаянных днях», Михаилом Зощенко в его рассказах и многими другими авторами. Система стилей, существовавшая в языке дореволюционной России, оказалась разрушенной. Впоследствии эта система была заменена новой, которая так до конца и не избавилась от явления, обозначенного Корнеем Чуковским как «канцелярит» [14]. В настоящее время именно стилистическая сис-тема больше, чем какая-либо другая, нуждается в культивации.
Что касается основного словарного фонда и грамматики, то диалектные особенности, как известно, распространяются на оба эти явления (ср.: разговаривать - гутарить, мое платье - моя платья).
Неодинаковая прочность норм свидетельствует о разной скорости информационного обмена между средой и разными подсистемами одной системы. Функционально это подобно обновлению клеток живого организма или ротации кадров в учреждении. При этом необходимо поддержание каждой подсистемы, ее культивирование. Там, где необходимость культивирования выходит за пределы возможного, наступает распад подсистемы или всей системы.
К.С. Горбачевич подчеркивает особую роль нормы в литературном языке: «Литературным языком обычно называют исторически сложившуюся выс-шую (образцовую, обработанную) форму национального языка, обладающую богатым лексическим фондом, упорядоченной грамматической структурой, развитой системой стилей (подъязыков). Норма как раз и является тем объединяющим и цементирующим звеном в сложной структуре литературного языка, которое придает ему характер упорядоченности, избирательности и общеобязательности» [2, с.36].
Большим прорывом в осмыслении нормы литературного языка был разработанный В. Матезиусом принцип «языковой отшлифованности» в его противопоставлении принципу «исторической чистоты» [8, с. 378-382]. Если требование «исторической чистоты» по сути своей вкусовое, а не функциональное (ради чего литературный язык должен сохранять верность архаике?), то «отшлифованностъ» - функциональное требование к языку: высшая форма языка не та, которая копирует старину, а та, которая различает смысловые нюансы. Тем самым функционально не осмысленный пуризм, появившийся отчасти
вследствие отождествления литературного языка с книжным, уступал место функционально полезному свойству - способности дифференцированно передавать нюансы смысла.
Тем же автором констатировались еще два свойства литературного языка - интеллектуализация и автоматизация. Особенно важно для нас первое: «Под интеллектуализацией литературного языка (которую можно было бы называть также рационализацией) мы понимаем такую степень развития языка, при которой высказывания становятся более определенными и точными, а в случае надобности - абстрактными и способными выражать всю сложность мыслей и их взаимосвязь; следовательно, под интеллектуализацией понимается усиление интеллекту -ального аспекта языка» [8, с. 349]. Наивысшее воплощение интеллектуализация, по Матезиусу, получает в научном языке. Но если для научного языка требуется точность, то для языка вообще можно выстроить следующую градацию: понятность - определенность - точность. Понятность обеспечивается ситуативным контекстом, что допустимо для обычного разговора, но уже в «рабочем» языке («административном, торговом, журналистском») требуется определенность, «.независимость от конкретной ситуации и от конкретных лиц здесь должна быть гораздо больше, чем в разговорном языке» [8, с. 353].
Для нас эти рассуждения ценны тем, что в современной коммуникативной ситуации ослабляется именно интеллектуальная функция литературного языка, что особенно характерно для публичного языка радио и телевидения. Широкое использование па-раязыковых средств и визуализация культуры заметно снижают определенность языка. Часто приводимые цифры о количестве информации, поступающей к человеку через зрительный канал, ничего не сообщают о том, насколько определенно интерпретируется эта информация.
Что касается автоматизации, то В. Матезиус определяет ее как «использование, при котором выражение само по себе не привлекает внимания» [8, с. 355]. Ясно, что усиление экспрессии, использование риторических фигур направлено именно на деав-томатизацию языка. Тем самым риторическая норма конфликтует прежде всего с нормой литературного языка.
С процессом нормализации связана кодификация - конечное и уже поэтому не единственное действие, связанное с решением задачи «воспроизведения образцового варианта языка». И в самом деле, ученые отмечают, что «в процессе сознательной кодификации норм можно выделить три тесно взаимосвязанные стороны - это оценка, отбор и закрепление реализаций, включаемых в норму» [12, с. 576]. Понятно, что процесс оценки может осуществляться в виде публичных обсуждений вопросов языка. Такие обсуждения могут вестись в кругу лингвистов и появ-ляться в публичном пространстве в виде выступлений лингвистов в газетах или по телевидению, как это было в связи с предложениями о реформе орфографии. К этим обсуждениям может присоединяться широкая общественность. Более того, оценочные суждения о языке могут высказываться и вовсе не
лингвистами и даже не в связи с проблемами, поднятыми лингвистами.
Вообще вопрос об авторах оценочных высказываний, предшествующих отбору и кодификации норм, представляется непраздным. Особенно интересна коммуникативная ситуация, порождающая такие высказывания. Если «сознательную кодификацию» осуществляют лингвисты «с оглядкой» на обычных носителей языка, то следует ли из этого, что обычные носители языка чужды языковой рефлексии и не высказывают оценок относительно тех или иных вариантов речи? Многочисленные примеры из художественной литературы и наш собственный опыт подсказывают, что языковая рефлексия обычных носителей языка имеет место всегда и обостряется в моменты, переломные для истории языка. Обострение этой реакции и означает назревшую необходимость новой кодификации. Активные участники знаменитой по -лемики «шишковистов» и «карамзинистов» не были профессиональными языковедами, а граница, отделявшая активных участников от пассивных, была зыбка и условна. Мемуаристы свидетельствуют, что в обществе часто спорили по вопросам языка. Отголоски этих споров можно найти в часто цитируемых письмах A.C. Пушкина или «Старой записной книж-ке» ПА Вяземского.
Более того, оценка языкового факта далеко не обязательно реализуется в метавысказывании с ис -пользованием автонимичес кой речи (как, например, в случае, когда к ПА. Крылову обратились с вопросом, можно ли сказать бывывать?). Оценка может быть дана в форме интенционального отклонения от нормы, в форме каламбура, анекдота, мимезиса, иногда просто эмфатизации той или иной формы (принципы Евгения Базарова и принсипы Павла Петровича Кирсанова). Последний пример интересен тем, что собеседники не воспроизводили и не высмеивали чужую речь, а акцентировали собственное произношение.
Кодификация выступает как конечный результат языковой рефлексии, причем вопрос о том, профессиональная это рефлексия или нет, имела она институциональные формы или нет, представлена ли она в развернутых текстах или разрозненных высказываниях, должен, видимо, решаться по-разному в каждом отдельном историческом случае.
Кодификация вообще чутка к истории. И это касается ее форм и принципов. Так, Н.И. Толстой рассматривает два способа языковой нормализации: «текстологический» способ - исправление текстов и книжный - составление грамматик, т.е. собственно кодификацию. [13, с. 592]. Текстологический способ нормализации широко применялся в период реформы письма Ефимия Тырновского и был связан с громадной работой по исправлению рукописных книг. По мере накопления массивов текстов на первый план выходит словарный способ кодификации нормы.
Н.К. Семенюк высказывает важную мысль о том, что «параллельно сдвигам в соотношении типов норм наблюдаются также изменения в задачах и способах кодификации норм» [12, с. 588]. При этом для ранних этапов формирования национального языка существенен «отбор основных константных элементов орфографической, грамматической и лексической
норм», для более позднего периода - «поддержание функционально обусловленного варьирования, связанного с распределением отдельных вариантов по разным функциональным сферам языка и, напротив, устранение варьирований, не имеющих такой значимости» [12, с. 589]. В каждый исторический период кодифицируется лишь некоторая часть языковых явлений. «Для русского языка с XIX по XX в. происходит упрощение фонетических и грамматических норм, чему способствует, в частности, издание нормативных грамматик Греча и Востокова. Орфография стабилизируется здесь относительно поздно, о чем свидетельствуют многочисленные колебания литературного узуса (еще у Пушкина и Грибоедова наблюдаются такие написания, как окуратный, прозъба, заеяски, лезит, корман и др.» [12]. Соглашаясь с этими высказываниями, отметим все же их исторический пафос: ранние и поздние «стадии» создают впечатление поступательного развития языка и совершенствования форм кодификации. Думается, однако, что следует занять более осторожную позицию: позднее не означает лучшее. Представление о линейном прогрессе литературного языка, о все более разветвленной и утонченной стилевой и коммуникатив-ной дифференциации, о все более тонких и совершенных способах его кодификации не имеют под собой никакого теоретического обоснования и не подтверждаются фактами. Из общих положений следует лишь, что язык, как и всякая адаптивная система, преодолевает с большими или меньшими потерями для себя дестабилизирующее влияние внешней среды, что кодификация - один из механизмов, одна из подсистем, помогающих языку в его адаптации к изменяющимся условиям. Утверждать априорно неизбежность развития мы не можем.
Возвращаясь к вопросу о кодификации, отметим, что уровень языковой рефлексии (в частности, оце-ночности языковых явлений) удобно рассматривать как часть языковой ситуации. Формы языковой рефлексии, ее характер составляют важную подсистему языковой деятельности.
Современные ученые, в частности, обращают внимание на своеобразие сегодняшней ситуации. «В современных речевых условиях вопрос о нормативности все чаще уходит из поля кодификации: понятие правильности/неправильности заменяется понятием уместности/неуместности. А это не задается норматив ными словарями с разного рода пометами типа «разг.», «просторечн.», «устар.», «поэтич.», «неценз.» и т.п.», - отмечает М.В. Ласкова [6, с. 157]. В связи с этим в современной лексикографии все большее предпочтение отдается «эластичной кодификации», «кодификации рекомендательной», когда, вместо простых ограничений (запретов), используется рас -ширенная подача ненейтральных единиц с указанием на их стилистическую или коммуникативную ценность [6, с. 256]. При этом отмечается, что терпимая к отклонению кодификация должна после отклонения как бы вновь пружинить в стабильное состояние [11, с. 43].
Эластичность кодификации de facto является приметой наших дней. Вопрос о том, насколько такая «эластичность» адекватна задаче сохранения языка,
разумеется, остается открытым. Вопрос о том, ведет ли такая кодификация, даже если она адекватна такой задаче, к усовершенствованию языка (реальной полифункциональности и отшлифованности), также открыт. Чтобы приблизиться к ответам на эти вопросы, надо проанализировать сложившуюся ситуацию в возможно более широком контексте.
Современная коммуникативная ситуация обусловлена не только известными социальными реалиями, специфичными для российской действительности (крушение старой идеологии, появление в относительно короткий срок новых социальных реалий, снятие цензурных запретов и т.п.). Одним из признаков современных обществ, активно формирующих отношение к норме, является плюрализм элит. Множественность элит, их принципиальная неиерархичность, отсутствие среди них той элиты, которую можно назвать языковой, приводит к тому, что ис-кусство говорить и писать правильно перестает вое -приниматься как нечто ценное.
Функция задания нормы перешла от художественной литературы к средствам массовой информации (коммуникации). В языке СМИ отмечается смешение стилей и, как следствие, разрушение системы жанров и жанровых ожиданий. Скажем, в газетной статье, посвященной серьезной теме, крайне трудно прогнозировать наличие или отсутствие жаргонных слов и даже зачастую невозможно предвидеть уровень орфографической и пунктуационной грамотности (ср. написание названия улицы - «Буденовский» на рекламных щитах в центре города, существительного «ученные», причастия «уеидиеший» в достаточно профессионально сделанной «Столичной» газете; столица в «Московском комсомольце»). Размывание в языке СМИ даже столь понятной и естественной оппозиции, как «официальное - фамильярное», говорит само за себя. Реальность состоит в том, что, относясь к сфере регулированного речевого поведения, язык СМИ регулирует его на свой манер, не так, как это делалось в художественной литературе. Унифицированные СМИ советских времен, когда идеологические нормативы влекли за собой определенные словесные формулы, эвфемистически называвшиеся в те времена газетными штампами (тем самым авторство приписывалось журналистам, что не всегда соответствовало действительности!), представляли собой исключение, а не правило. Средства массовой информации в информационном обществе функционируют по-другому, и то, что норма находится в ведении этих средств, с присущей им, в частности, установкой на сенсационность, создает объективно иную картину, отличную и от того времени, когда норма определялась образцовой речью писателей, «властителей дум» и мастеров слова, и от тех времен, когда языковая политика была частью политики идеологической. В современных устных СМИ представлена речь всевозможных персонажей, но поскольку «автор» (телеведущий) находится в диалоге с героями своих передач, особенности его речи так или иначе дрейфуют в сторону речи «персонажей», т.е. приглашенных в студию лиц. Ненормативные явления в устных СМИ завуалированы и, можно сказать, не освоены до конца адресатом передачи. Даже такой
артистичный и грамотный телеведущий, как Дмитрий Нагиев, безусловно владеющий большим стилевым диапазоном, не в состоянии контролировать речь приглашенных в студию и организовать ее так, чтобы речевые ошибки этих приглашенных воспринимались зрителями именно как ошибки, а норма -как норма. В устных медиальных СМИ для установления сиюминутного, одномоментного коммуникативного контакта с массовой аудиторией происходит снижение языковой «планки», которая дрейфует между языковой компетенцией необразованного носителя русского языка средних лет с ограниченным словарным запасом и языком подростка с его «вес-тернизированным» сленгом (юзать) и социальными этнографизмами из жизни активных пользователей компьютера (чат, асъка).
Сокращение площади вербального текста в журналах и даже в газетах приводит к тому, что не текст организует пространство вокруг себя, как это было в древних рукописных книгах, включающих миниатюры и художественное оформление инициальных букв, или как это происходит в иллюстрированной книге Нового времени, но сам текст, напротив, вписывается в общий дизайн. В разнообразных буклетах наших дней цветной фон может даже затруднять чтение текста. Последнее обстоятельство может также осложняться уменьшением размера букв, сигнализирующим о факультативности текста. В иллюстрированных справочных изданиях, особенно рассчитанных на школьника, площадь, отведенная для текста, оказывается зачастую меньше площади, отведенной для рисунка. При этом либо текст и графика составляют два параллельных ряда, либо, что чаще, графика образует пространство, в которое вписывается текст, подобно тому, как художественные миниатюры Средних веков вписывались в заглавную букву.
Характерно, что крупные коммерческие фирмы, кровно заинтересованные в своей репутации и тратящие колоссальные средства на рекламу и вообще на поддержание своего имиджа, проявляют полную беззаботность в отношении орфографии. В дорого изданных буклетах встречается даже написание слова Россия с одной с - Росия. И это не сознательная бравада вроде распространенной в компьютерных рекламных обращениях манеры злоупотреблять двойными согласными: «Обррати внимммание», а молчаливо узаконенная небрежность. Ситуация вокруг предполагаемой реформы орфографии показала, помимо всего прочего, и уровень общественного авторитета самих лингвистов в вопросах нормирования языка. Это, разумеется, центральная проблема и, анализируя ее, нужно поставить вопрос о том, совпадает ли распространенная интерпретация отношения носителей языка к норме (коммуникативная гибкость нормы как свидетельство высокого уровня развития языка) с реальным отношением говорящих и пишущих к правильности и чистоте речи. Ведь граница действия языковой нормы устанавливается узусом [2, с. 45-46]. Притом, что сама языковая норма обнаруживает функциональное и структурное сходство с нормой правовой, их нарушения влекут за собой социальные санкции, а в их основе лежит этический принцип. Отметим, кстати, что правовая норма со-
стоит из трех частей, первая из которых (так называемая гипотеза) излагает условия, при которых следует руководствоваться данной нормой.
Следует признать неоднородность языкового сообщества в отношении владения литературным языком, но при этом надо отметить еще одну, более важную, с нашей точки зрения, черту - бесструктурность языкового сообщества, т.е. отсутствие осознанной и институализованной иерархии в отношении владения языком. Иными словами, владение или невладение литературным языком в современной России не связано жестко с социальной структурой общества, с наличием особо выделенной культурной элиты. Эту проблему мы называем проблемой множественности элит. Изменения, которые привели к языковой неряшливости, касаются не только изменений в языке, но и изменений в преобладающих речевых стратегиях, которыми пользуются носители языка. В этих стратегиях ценится новизна и креативность, но низко оцениваются точность и правильность, а также яс-ность, что вызывает конфликт не только с ортологи-ей, но и с риторикой, если понимать последнюю в аристотелевском смысле.
Отношение к норме в обществах постмодернити способно объяснить многое из того, что происходит сегодня, и создать ясное представление о том, что мы имеем дело не с техническими проблемами вроде подготовки квалифицированных кадров, а с особой культурной парадигмой. Это выделяет в проблеме отношения к норме вообще проблему отношения к норме в обществах постмодернити. В обществах эпохи постмодернити деформации подвергается не только языковая норма, но и нормы этики, отношения государства и индивида и т.п. В такой ситуации, с одной стороны, это обусловливает индивидуальное языковое экспериментирование, а с другой - снижает ощущение коллективной ответственности за сохранность языка в целом, за гомеостат языка. Нетрудно увидеть в обоих проявлениях наиболее характерные черты ситуации, складывающейся вокруг языковой реформы. Индивидуальное экспериментирование -это активно изучаемое сегодня явление, которое в ряде работ оценивается положительно и связывается со степенью зрелости литературного языка. Отсутствие коллективной ответственности за язык скорее осуждено публицистически, чем осмыслено научно. В нем принято отмечать частные моменты, вроде падения культуры редакторско-корректорской работы и связывать его со скоростью российских «перестроечных» процессов. Тем самым, во-первых, смешиваются национальная и временная специфика раз -вития языка, во-вторых, игнорируются глубинные культурные процессы. Вследствие этого в современном описании нормы оказывается упущенным глобальный лингвофилософский аспект. Вместе с тем процессы, о которых идет речь, достаточно серьезны и ставят ряд проблем, в том числе даже выходящих за рамки языка. Ведь расшатывания грамматики - в несуммируемые слабо типизируемые эксперименты при безразличии к целому и есть расшатывание грамматики - ведут к расшатыванию логики. Карл Бюлер, ссылаясь на Эдмунда Гуссерля и полемизируя с Хейманом Штейнталем, утверждал, что «граммати-
ческая правильность предшествует логической и грамматика в целом служит основой логики». Разрушение гомеостата языка, по-видимому, создает угрозу не только языку, но и мышлению.
Процессы, о которых идет речь, достаточно серьезны и ставят ряд проблем, в том числе выходящих за рамки языка. Множественность элит (политических, экономических, интеллектуальных, спортивных, артистических и пр.) создает ситуацию, в принципе отличную от жизни сословных обществ, в недрах которых и формировались литературные языки. Социальный престиж размывается: самые образованные (интеллектуальная элита), самые влиятельные (политическая элита), самые богатые (финансовая элита) и самые известные (артистическая элита) не совпадают в одном сословии. В настоящее время указать на элиту, чей язык признавался бы образцовым, достаточно сложно. Политическая элита не была в этом отношении авторитетной с советских времен. Над речевой манерой «вождей», т.е. руководителей партии и государства, выступавших в печати, по радио, а затем и по телевидению, втихомолку посмеивались. Эта речь была постоянной темой анекдотов, обыгрывалась в мемуарах, опубликованных в постсоветское время. Авторитетность недавно появившейся финансовой элиты также сомнительна в свете многочисленных анекдотов о «новых русских», где высмеивается все: от речевых манер до жестового поведения («пальцы веером»). Отсутствие языковой элиты, на роль которой пока реально претендуют только телеведущие, приводит к тому, что говорить правильно перестало быть престижным. Даже внутри социальной группы, которую можно назвать «образованные», имеется множество страт, обладающих своими социальными диалектами, т.е. наблюдается явление, обозначаемое жаргонным словом тусовочность. Уже тот факт, что нет внятного и общепринятого литературного синонима этого слова (абстрактного существительного тусовочность), позволяющего говорить о явлении, не прибегая к описательным оборотам, свидетельствует о новизне самого явления, не тождественного ни салонным, ни клубным языкам.
Уровень полученного образования является лишь формальным критерием, не гарантирующим ни корректности использования литературной нормы, ни тем более принадлежности индивидуума к числу ее носителей. Сниженное или неустойчивое знание литературной нормы приводит к столкновению речевых навыков самых различных социальных слоев, что, с одной стороны, несомненно, делает лабильной литературную норму, с другой - побуждает лингвис-тов снижать порог нормативных запретов. Эффект «обманутого ожидания» в отношении корректного текста можно рассматривать и как глобальный процесс, т.е. на макроуровне. Огромное количество ин-тенциональных нарушений нормы, массовые игры со словом, обыгрывание грамматических форм порождают иллюзию того, что создан некий «текст культуры», где зрелый язык, переживающий расцвет своего совершенства, демонстрирует свои огромные возможности, раскрывает свои потенции. Однако «текст современной культуры» на большинство современников такого впечатления не производит. Напротив,
жалобы на падение речевой культуры стали приметой нашего времени.
Нелепо полагать, что язык подобен устройству вроде будильника, заранее запрограммированному на динамические изменения, независимые от того, что происходит вокруг, и вызванные потребностью в непрерывном прогрессе. Изменения возникают в языке как результат столкновения адаптивной системы с экстралингвистической внешней средой. Развитие есть реакция на вызовы времени, с которыми постоянно сталкивается язык. Лишь результат этих столкновений можно толковать как прогресс или, напротив, как регресс. Ясно одно: языку постоянно приходится выживать, и выживание это имеет пределы, о чем свидетельствует феномен мертвых языков.
ЛИТЕРАТУРА
1. Брусенская Л.А. Множественность грамматической нормы и языковая аномалия //Функционально-семантические категории: языковой и речевой аспекты. Ростов-на-Дону, 1999. С. 61-68.
2. Горбачееич К.С. Вариантность слова и языковая норма. Л.: Наука, 1978. 234 с.
3. Гурееич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века). М.: Искусство, 1989. 366 с.
4. Катлинская Л.П. О тактических просчетах в языковой политике // Словарь и культура русской речи. М.: Индрик, 2001. С. 195-203.
5. Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. М.: Русский язык, 1994. 219 с.
6. Ласкова М.В. Грамматическая категория рода в аспекте тендерной лингвистики: Дис... докт. фи-лол. наук. Краснодар, 2001. 302с.
7. Лейчик В.М. Терминология // Русский язык. Энциклопедия. М.: Большая российская энциклопедия, 1998. С. 558-560.
8. Матезиус В. О необходимости стабильности литературного языка //Пражский лингвистический кружок М.: Прогресс, 1967. С. 348-386.
9. Мечкоеская Н.Б. Социальная лингвистика. М.: АО АСПЕКТ ПРЕСС, 1994. 207с.
10. Русский язык сегодня. Русский литературный язык на современном этапе его развития: несколько оценочных суждений// Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 2002. №2. С. 81-108.
11. Саари X. Норма, потенциал и эластичная кодификация // Общелитературный язык и функциональные стили. Вильнюс, 1986. С. 30-73.
12. Семенюк H.H. Норма //Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка. М.: Наука, 1970. С.549-596.
13. Толстой H.H. К вопросу о древнеелавянском языке как общем литературном языке южных и вое -точных славян// Вопросы языкознания. 1961. №1. С.52-66.
14. Чуковский К.И. Живой как жизнь // Чуковский К. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т.
