CC BY
41
Э.Г. Куликова
КУЛЬТУРНАЯ ПАРАДИГМА ЭПОХИ ПОСТМОДЕРНИТИ: ЯЗЫКОВАЯ НОРМА
Статья посвящена языковой норме в обществе эпохи постмодернити. Языковая рефлексия воплощается в метатекстах и в различных формах обыгрывания в речи тех или иных единиц языка. Функция задания нормы перешла от художественной литературы к СМИ. В обществах эпохи постмодернити снижается ощущение коллективной ответственности за сохранность языка. Сниженное или неустойчивое знание литературной нормы приводит к столкновению речевых навыков самых различных социальных слоев, что, с одной стороны, несомненно, делает лабильной литературную норму, а с другой - побуждает лингвистов снижать порог нормативных запретов.
Ключевые слова: языковая норма, постмодернити, коммуникативная ситуация, языковая рефлексия.
Языковая рефлексия в обществе эпохи постмодернити воплощается не столько в метатекстах (публицистических статьях на тему языка и стиля), сколько в различных формах обыгрывания в речи тех или иных единиц языка. Даже образование прецедентных антиобразцов, отраженных в анекдотах, киноцитатах (из речи отрицательных персонажей) и непосредственно крылатых словах, свидетельствует о языковой рефлексии. В последнем случае важна именно интенция посредника при тиражировании высказывания как отрицательного примера, а не интенциональное нарушение нормы. Каждый речевой акт имеет два измерения: он существует и как относительно автономная интеракция, и как часть общего дискурса. Чем больше у единичного высказывания возможных адресатов (тиражированность, способность существовать во времени, ориентация на
цитированность), тем больший удельный вес приобретает то обстоятельство, что данное высказывание принадлежит некоему целому.
В.Г. Костомаров в середине 90-х гг. ХХ в. отмечал: «Сейчас наше общество, вне всякого сомнения, встало на путь расширения границ литературного языка, изменения его состава, его норм. История показывает, что это резко повышает нормальные темпы языковой динамики и, сильно изменяя формы выражения, создает нежелательный разрыв в преемственности традиций, в целостности культуры» [3, с. 2]. Для нас ценной в этом высказывании является ссылка на целостность культуры. Угрозу целостности, полагал ученый, представляют темпы языковой динамики.
Деструктивные процессы связаны с контаминацией интенционального и стихийного отклонения от нормы. Не только всякий адресат способен различать «игровое» и нормативное употребление (дети; малообразованные люди; лица, для которых русский язык не является родным), но и сам адресант в пределах одного высказывания позволяет себе «игровое» отклонение от нормы, тем самым допуская ошибку, вследствие чего остается невыясненным, что сказано в шутку, а что всерьез. Для того чтобы разобраться в этом, адресат зачастую должен уже не просто владеть нормами литературного языка, но и иметь специальное филологическое образование, быть в курсе происходящих в языке процессов. Это напоминает известную в психиатрии ситуацию, когда душевнобольной осложняет симптоматику одной психической болезни, симулируя другую. Речь идет об энтропии системы, прорыве адаптационного барьера, т. е. о заведомо деструктивных явлениях.
Закономерна обеспокоенность современных лингвистов этими процессами: «:...задача языковедов - осознав экстремальность положения, решиться на активное вмешательство в
процессы так называемой демократизации языка, многие из которых непременно должны быть приостановлены» [2, с. 196]. Конструктивные процессы связаны с поисками форм для нюансировки смыслов и с общим подъемом языковой рефлексии, привлекающим к явлению нормы общественное внимание.
« Для современного русского литературного языка характерен бурный рост интенционально обусловленного употребления грамматических форм, особенно в речи культурных людей, в связи с изменением отношения к норме в сознании носителей языка, что, в свою очередь, обусловлено отказом от диктата историзма» [4, с. 14]. Мы солидарны с этим высказыванием в том смысле, что отказ от историзма, связанный с новой культурной парадигмой, можно рассматривать как основу для интенциональных употреблений. К этому, однако, необходимо добавить еще и нарушение дискурсивного неблагополучия, которое следует понимать уже как потребность в данных употреблениях. Речь идет о следующем. Если в 60-е гг. ХХ в. отмечался паронимический взрыв, проявившийся главным образом в деформации идиом и игре слов (собственно парономазии, распространенность в этот период сатирического жанра фразы), то в 90-е гг. можно констатировать взрывообразный рост интенциональных девиаций.
Паронимический взрыв также может быть рассмотрен в двух аспектах: с точки зрения возможности, связанной с бурным развитием письменных форм речи, а также потребности, продиктованной, по-видимому, заштампованностью позднего советского языка и неискренностью общественного дискурса. Ведь главный результат « паронимического взрыва» - ревизия готовых форм, речевых штампов, крылатых слов и лозунгов советского времени. Например, окказиональные образования типа приспособленинец (из приспособленец и ленинец), обилие газетных и телевизионных штампов в сатирических песнях Владимира Высоцкого: «Я хорошо усвоил чувство локтя, Который мне совали под ребро».
Сегодняшний взрыв интенциональных употреблений грамматических форм можно интерпретировать не как желание потеснить норму, но, напротив, как сигнал бедствия -реакцию на утрату нюансировок. Главный результат - ревизия речевых и стилистических ошибок, актуализация зон колебания нормы.
В сознательных девиациях, допускаемых в речи культурных людей, можно усмотреть новый виток развития языка, его усложнения, если бы речь большинства носителей русского языка не утратила смысловой нюансировки и развитый язык не подменялся упрощенным жаргоном, если бы даже в речи писателей не отмечались массовые и отнюдь не интенциональные контаминации (к примеру, стилистическая небрежность у Бориса Акунина: положить ногу за ног вместо положить ногу на ногу или закинуть ногу за ногу).
Л.А. Брусенская, исследуя множественность грамматической нормы, отмечает, что наряду с грубыми нарушениями системной нормы, за которыми обычно стоит оправданная интенция говорящего, «ошибочные употребления, связанные с тем, что не учтены особенности грамматической семантики словоформ, распространены даже среди тех, кто профессионально работает со словом» [1, с. 64]. Сосуществование этих случаев (иногда в пределах одного текста) не дает повода для оптимизма.
Н.Б. Мечковская называет основными объектами сознательного воздействия на язык графику, орфографию, терминологию и нормативно-стилистическую систему языка, находя между ними известную общность. Этим сущностям автор противопоставляет фонологию, грамматику и основной словарный фонд, которые «лежат вне досягаемости волевого воздействия на язык» [5, с. 142]. «Неодинаковая прочность» - явление функциональное, и дело, вопреки мнению Н.Б. Мечковской, не в доступности или недоступности различных уровней языка реформаторским либо пуристическим позывам лингвиста (сознательному влиянию). Суть дела, по-видимому, в выживаемости системы в целом. Культивировать следует то, что нуждается в совершенствовании.
В настоящее время орфографический режим испытывает огромное давление со стороны современной информационной среды, устроенной таким образом, что возникает зазор между фактической публичностью (предъявленностью) и публичным одобрением (санкционированностью). Например, не выверенный орфографически текст может быть размещен на активно посещаемом сайте. В этом смысле сознательное влияние на орфографию не облегчено, а затруднено. Сложности в унификации правописания возникли и в Средние века, что также было связано с особенностями информационной среды (переписывание рукописей в скрипториях). В настоящее время потребность в унифицированной орфографии есть, а возможность ее осуществления затруднена. Это и означает наличие дисфункции в системе.
Потребность в стилистических эталонах также не может быть отнесена к периферийным задачам. Размывание границ функциональных стилей, разрушение устойчивых жанров и речевого этикета - черты языкового хаоса, описанного И. Буниным в «Окаянных днях», М. Зощенко в его рассказах и другими авторами. Система стилей, существовавшая в языке дореволюционной России, оказалась разрушена и впоследствии заменена новой, которая так до конца и не избавилась от явления, обозначенного К. Чуковским как «канцелярит». В настоящее время именно стилистическая система больше, чем какая-либо другая, нуждается в культивации.
Неодинаковая прочность языковых норм свидетельствует о разной скорости информационного обмена между средой и подсистемами одной системы. Функционально это подобно обновлению клеток живого организма или ротации кадров в учреждении. При этом важно поддержание каждой подсистемы, их развитие. Там, где необходимость культивирования выходит за пределы возможного, наступает распад подсистемы или всей системы. В современной коммуникативной ситуации ослабляется интеллектуальная функция литературного языка, что особенно характерно для публичного языка радио и телевидения. Ученые отмечают, что «в процессе сознательной кодификации норм можно выделить три тесно взаимосвязанные стороны - это оценка, отбор и закрепление реализаций, включаемых в норму» [6, с. 576]. Понятно, что оценка может быть в виде публичных обсуждений вопросов языка, которые, как правило, ведутся в кругу лингвистов и появляются в публичном пространстве - выступления лингвистов в газетах или по телевидению, как это было в связи с предложениями о реформе орфографии или недавним «кофейным бунтом». К этим обсуждениям может присоединяться широкая общественность. Более того, оценочные суждения о языке могут высказываться и вовсе не лингвистами и даже не относительно проблем, поднятых лингвистами.
Вообще вопрос об авторах оценочных высказываний, предшествующих отбору и кодификации норм, представляется непраздным. Особенно интересна коммуникативная ситуация, порождающая такие суждения. Если «сознательную кодификацию» осуществляют лингвисты «с оглядкой» на обычных носителей языка, следует ли из этого, что обычные носители языка чужды языковой рефлексии и не высказывают оценок относительно тех или иных вариантов речи? Многочисленные примеры из художественной литературы и наш собственный опыт подсказывают, что языковая рефлексия обычных носителей языка имеет место всегда и обостряется в моменты, переломные для истории языка, что обусловливает назревшую необходимость новой кодификации. Активные участники знаменитой полемики «шишковистов» и «карамзинистов» не были профессиональными языковедами, а граница, отделявшая активных участников от пассивных, была условна. Мемуаристы свидетельствуют, что в обществе часто спорили по вопросам языка. Отголоски этих споров можно найти в часто цитируемых письмах А.С. Пушкина или «Старой записной книжке» П.А. Вяземского. Более того, оценка языкового факта далеко не обязательно реализуется в метавысказывании с использованием автонимической речи (как, например, в случае, когда к И.А. Крылову обратились с вопросом: можно ли сказать бывывать?). Оценка может быть дана в форме интенционального отклонения от нормы, в форме каламбура, анекдота,
мимезиса, иногда просто эмфатизации той или иной формы (прынципы Евгения Базарова и принсипы Павла Петровича Кирсанова). Последний пример интересен тем, что собеседники не воспроизводили и не высмеивали чужую речь, а акцентировали собственное произношение.
Кодификация выступает как конечный результат языковой рефлексии, причем вопрос о том, профессиональная это рефлексия или нет, имела она институциональные формы или нет, представлена ли она в развернутых текстах или разрозненных высказываниях, должен, видимо, решаться по-разному в каждом отдельном историческом случае. Язык, как и всякая адаптивная система, преодолевает с большими или меньшими потерями для себя дестабилизирующее влияние внешней среды, кодификация - один из механизмов, одна из подсистем, помогающих языку в его адаптации к изменяющимся условиям. Утверждать априорно неизбежность развития мы не можем. Современные ученые, в частности, обращают внимание на своеобразие коммуникативной ситуации. «В
современных речевых условиях вопрос о нормативности все чаще уходит из поля кодификации: понятие правильности/неправильности заменяется понятием
уместности/неуместности. А это не задается нормативными словарями с разного рода пометами типа “разг.”, “просторечн.”, “устар.”, “поэтич.”, “неценз.” и т.п.», - отмечает М.В. Ласкова [4, с. 157]. В связи с этим в лексикографии все большее предпочтение отдается «эластичной кодификации», «кодификации рекомендательной», когда вместо простых ограничений (запретов) используется расширенная подача ненейтральных единиц с указанием на их стилистическую или коммуникативную ценность [4, с. 256]. При этом отмечается, что терпимая к отклонению кодификация должна после отклонения как бы вновь пружинить в стабильное состояние.
Эластичность кодификации de facto является приметой наших дней. Вопрос о том, насколько она адекватна задаче сохранения языка, разумеется, остается открытым, как и вопрос о том, ведет ли такая кодификация, даже если она адекватна такой задаче, к усовершенствованию языка (реальной полифункциональности и отшлифованности). Изменения, обусловившие «языковую неряшливость», коснулись не только языка, но и в преобладающих речевых стратегий, используемых носителями языка.
В них высоко ценятся новизна и креативность, а не точность и правильность.
Современная коммуникативная ситуация обусловлена не только известными социальными реалиями, специфичными для российской действительности (крушение старой идеологии, появление в относительно короткий срок новых социальных реалий, снятие цензурных запретов и т.п.). Одним из признаков современных обществ, активно формирующих отношение к норме, является плюрализм элит. Множественность элит, их принципиальная неиерархичность, отсутствие среди них той элиты, которую можно назвать языковой, приводят к тому, что искусство говорить и писать правильно перестает восприниматься как нечто ценное.
Функция задания нормы перешла от художественной литературы к СМИ. В языке СМИ отмечается смешение стилей и, как следствие, разрушение системы жанров и жанровых ожиданий. В газетной статье, посвященной серьезной теме, крайне трудно прогнозировать наличие или отсутствие жаргонных слов и даже зачастую невозможно предвидеть уровень орфографической и пунктуационной грамотности (например, написание названия улицы -«Буденовский» на рекламных щитах в центре города, существительного «ученные», причастия «увидивший» в достаточно профессионально сделанной «Столичной» газете; сталица в «Московском комсомольце»). Размывание в языке СМИ даже столь понятной и естественной оппозиции, как «официальное - фамильярное», говорит само за себя. Реальность состоит в том, что, относясь к сфере регулированного речевого поведения, язык СМИ регулирует его на свой манер, не так, как это делалось в художественной литературе. Унифицированные СМИ советских времен, когда идеологические нормативы влекли за собой определенные словесные формулы, эвфемистически называвшиеся в те времена газетными штампами, представляли собой исключение, а не правило. СМИ в
информационном обществе функционируют по-другому, и то, что языковая норма находится в ведении этих средств, с присущей им, в частности, установкой на сенсационность, создает объективно иную картину, отличную и от того времени, когда норма определялась образцовой речью писателей, «властителей дум» и мастеров слова, и от тех времен, когда языковая политика была частью политики идеологической. В устных медиальных СМИ для установления сиюминутного, одномоментного коммуникативного контакта с массовой аудиторией происходит снижение языковой «планки», которая дрейфует между языковой компетенцией необразованного носителя русского языка средних лет с ограниченным словарным запасом и языком подростка с его «вестернизированным» сленгом (юзать) и социальными этнографизмами из жизни активных пользователей компьютера (чат, аська).
Следует признать неоднородность языкового сообщества в отношении владения литературным языком, но при этом надо отметить еще одну, более важную, с нашей точки зрения, черту - бесструктурность языкового сообщества, т.е. отсутствие осознанной и институализованной иерархии в отношении владения языком. Иными словами, владение или невладение литературным языком в современной России не связано жестко с социальной структурой общества, с наличием особо выделенной культурной элиты. Эту проблему мы называем проблемой множественности элит. Отсутствие языковой элиты, на роль которой пока реально претендуют только телеведущие, приводит к тому, что говорить правильно перестало быть престижным. Сниженное или неустойчивое знание литературной нормы приводит к столкновению речевых навыков самых различных социальных слоев, что, с одной стороны, несомненно, делает лабильной литературную норму, с другой - побуждает лингвистов снижать порог нормативных запретов. Эффект «обманутого ожидания» в отношении корректного текста можно рассматривать и как глобальный процесс, т.е. на макроуровне. Огромное количество интенциональных нарушений нормы, массовые игры со словом, обыгрывание грамматических форм порождают иллюзию того, что создан некий «текст культуры», где зрелый язык, переживающий расцвет своего совершенства, демонстрирует свои огромные возможности, раскрывает свои потенции. Однако «текст современной культуры» на большинство современников такого впечатления не производит. Напротив, жалобы на падение речевой культуры стали приметой нашего времени.
Отношение к норме в обществах постмодернити способно объяснить многое из того, что происходит, и создать ясное представление о том, что мы имеем дело не с техническими проблемами (например, подготовка квалифицированных кадров), а с особой культурной парадигмой. Это выделяет в проблеме отношения к норме проблему отношения к норме в обществах постмодернити, в которых деформации подвергаются не только языковая норма, но и нормы этики, отношения государства и индивида и т. п. В такой ситуации, с одной стороны, это обусловливает индивидуальное языковое экспериментирование, а с другой - снижает ощущение коллективной ответственности за сохранность языка в целом, за гомеостат языка. В современном описании нормы оказывается упущенным глобальный лингвофилософский аспект. Вместе с тем процессы, о которых идет речь, достаточно серьезны и ставят ряд проблем, выходящих за рамки языка. Ведь «расшатывания» грамматики - в несуммируемые слаботипизируемые эксперименты при безразличии к целому - ведут к «расшатыванию» логики. К. Бюлер, ссылаясь на Э. Гуссерля и полемизируя с Х. Штейнталем, утверждал, что «грамматическая правильность предшествует логической, и грамматика в целом служит основой логики». Разрушение гомеостата языка, по-видимому, создает угрозу не только языку, но и мышлению.
Литература
1. Брусенская Л. А. Множественность грамматической нормы и языковая аномалия // Функционально-семантические категории: языковой и речевой аспекты. Ростов н/Д, 1999.
2. Катлинская Л. П. О тактических просчетах в языковой политике // Словарь и культура русской речи. М.: Индрик, 2001.
3. Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. М.: Русский язык, 1994.
4. Ласкова М. В. Грамматическая категория рода в аспекте гендерной лингвистики: Дис. ... д-ра филол. наук. Краснодар, 2001.
5. Мечковская Н.Б. Социальная лингвистика. М.: АО АСПЕКТ ПРЕСС, 1994.
6. Семенюк Н.Н. Норма // Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка. М.: Наука, 1970.
