CC BY
185
ТЕКСТ И ЕГО СМЫСЛ
УДК 81 '83
А. В. Кремнева
Алтайский государственный технический университет им. И. И. Ползунова пр. Ленина, 46, Барнаул, 656038, Россия
annakremneva@mail.ru
ТРАНСФОРМАЦИЯ ТЕОРИИ ДИАЛОГИЗМА М. М. БАХТИНА В КОНТЕКСТЕ СТРУКТУРАЛИЗМА И ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМА
Статья посвящена трансформации теории диалогизма М. М. Бахтина, «иному» прочтению его идей в свете нового научного и культурного контекстов. Большое внимание уделяется влиянию теорий М. М. Бахтина, Ф. де Соссюра и З. Фрейда на взгляды структуралистов и постструктуралистов в целом, в особенности на работы Ю. Кристевой и Р. Барта. Приводится краткий обзор наиболее значимых работ, посвященных проблеме интертекстуальности.
Ключевые слова: теория диалогизма, интертекстуальность, полифония, структурная парадигма, антропоцентрическая парадигма, интертекстуальный тезаурус.
Как известно, термин «интертекстуальность» был впервые введен в научный оборот в 1967 г. Ю. Кристевой в статье «Бахтин, слово, диалог и роман», в которой она, отдавая должное идеям Бахтина о диало-гизме гуманитарного мышления, заменяет термином «интертекстуальность» бахтин-ский термин «интерсубъективность» [2000а. С. 429]. И эта замена имеет, на наш взгляд, принципиальное значение, поскольку в ней отражается суть той трансформации, которой подверглась концепция М. М. Бахтина в контексте структурной парадигмы.
В самом начале другой своей работы «Разрушение поэтики» Ю. Кристева пишет: «Предлагать эту книгу - по прошествии 40 лет - вниманию зарубежной аудитории -значит идти на определенный риск (а как текст воспринят читателем?), создавая тем самым не только теоретическую, но и идеологическую проблему: что же все-таки мы хотим услышать от текста, когда извлекаем его из ситуации места, времени и языка и заново обращаемся к нему, минуя времен-
ную, географическую, историческую и социальные дистанции?» [2000б. С. 458].
Следует признать, что ее опасения подтвердились: будучи перенесенными в другой научный, социально-исторический и культурный контекст, идеи Бахтина были проинтерпретированы по-иному в условиях этого контекста и получили новое прочтение. Основными факторами, обусловливающими эволюцию идей Бахтина, были следующие: структурная парадигма в лингвистике, фрейдизм в обыденном и художественном сознании и модернизм в литературе.
В 60-е гг. ХХ в. ведущей парадигмой научного лингвистического знания была, как известно, системно-структурная парадигма, основателем которой в Европе являлся Ф. де Соссюр. Она не могла не оказать влияния на развитие теории интертекстуальности в европейской гуманитарной мысли.
Помимо Ф. де Соссюра, значительное влияние на разработку теории интертексту-
Кремнева А. В. Трансформация теории диалогизма М. М. Бахтина в контексте структурализма и постструктурализма // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2014. Т. 12, вып. 2. С. 83-90.
ISSN 1818-7935
Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2014. Том 12, выпуск 2 © А. В. Кремнева, 2014
альности в контексте структурализма и постструктурализма оказали идеи Кл. Леви-Стросса, и, прежде всего, его тезис о том, что язык и культура являются результатом работы человеческого сознания, а потому культура обладает строением, подобным строению языка [Levi-Strauss, 1967. P. 6679]. Эта идея открывала путь к изучению культуры в целом и литературы в частности с использованием методов, разработанных в структурной лингвистике. Как отмечает Г. К. Косиков, методологической установкой структурализма стала «унификация гуманитарных наук под знаком лингвистики» [2000. C. 4].
Называя учение Ф. де Соссюра в качестве одного из источников теории интертекстуальности, авторы обычно указывают на его исследование анаграмм [Денисова, 2003. C. 31], однако, как нам представляется, влияние идей Соссюра на развитие теории интертекстуальности было более глобальным. Идеи Бахтина были перемещены из антропоцентрической парадигмы в структурную парадигму и поэтому не могли не получить иного прочтения. Современная французская исследовательница Н. Пьеге-Гро формулирует эту мысль более категорично - говоря о различиях во взглядах М. М. Бахтина и Ю. Кристевой, она указывает, что Ю. Кристева подвергла диалого-полифоническую теорию М. М. Бахтина по меньшей мере трем «рабочим» искажениям [Пьеге-Гро, 2008. C. 14]. Мы считаем более корректным говорить в данном случае не о «рабочих» искажениях, а об иной интерпретации идеи диалогизма и полифонии в новом научном и культурном контексте. Нам более близка точка зрения американского исследователя Г. Аллена, считающего, что различные толкования, которые получил термин «интертекстуальность» за время своего существования, отражают те различия в исторических ситуациях, в которых он существовал [Allen, 2000. P. 58].
Как отмечают критики, теория Ю. Кри-стевой представляет собой своеобразный синтез идей Бахтина и Соссюра, результатом которого стала интерпретация антропоцентрической по своей сути теории Бахтина с позиций структурализма и постструктурализма. Языковой знак в концепции «внутренней лингвистики» Соссюра предстает как сущность, входящая в сложную сеть отношений, образующих языковую систему
в ее синхронном аспекте. Подобно этому, в концепции Ю. Кристевой совокупность текстов, созданных литературой за многие века ее существования, предстает как огромная система, из которой литературный автор черпает не только слова и выражения, но и сюжеты, образы, характеры, манеру повествования, фразы и предложения, используя их как материал для построения собственного текста. Роль автора при этом сводится лишь к новой аранжировке этих средств, а внимание исследователя направлено на внутреннюю структуру текста.
Экстраполирование соссюровских идей в область теории литературы и попытка представить с этих позиций сущность феномена интертекстуальности ясно прослеживаются и в метаязыке Ю. Кристевой. Так, выдвигая гипотезу о функционировании слова в пространстве текста, она формулирует ее следующим образом: «... всякая эволюция литературных жанров есть бессознательная объективация лингвистических структур, принадлежащих различным уровням языка» [Кристева, 2000а. С. 430]. Говоря о задачах поэтического языка, автор пишет: «...поэтический язык следует изучать в рамках конкретной (здесь и далее курсив автора. -А. К.) литературной конструкции, а также изучать его специфическое место в истории знаковых систем, не смешивая его с областью Смысла или Сознания» [2000б. С. 462]. Такие термины, как «лингвистические структуры», «уровни языка», «литературная конструкция», «знаковые системы», используемые Ю. Кристевой при изложении теории М. М. Бахтина, а также ее замечание о необходимости не смешивать предлагаемый ею подход с областью смысла и сознания, служат подтверждением принципиально иной трактовки теории диалогизма М. М. Бахтина в контексте другой научной парадигмы.
Переход от антропоцентрического подхода к текстоцентрическому нашел свое выражение прежде всего в перемещении фокуса внимания исследователей от субъекта, т. е. автора текста и его сознания к объекту, или самому тексту и его структуре. Аналогичную точку зрения встречаем в работе американской исследовательницы Дж. Ф. Дью-ри, которая отмечает, что бахтинская идея автора-писателя «испаряется» из работ Ю. Кристевой, уступая место анализу языковых и текстовых практик [Бигеу, 1991]. Это перемещение фокуса внимания от авто-
ра к внутренней структуре текста закономерно нашло свое отражение в замене бах-тинского термина «интерсубъективность» на «интертекстуальность», суть которой заключается в том, что любой текст, как пишет Ю. Кристева, «строится как мозаика цитаций, любой текст есть продукт впитывания и трансформации какого-нибудь другого текста» [2000б. С. 462].
Перенос фокуса внимания с автора, творца текста на сам текст и акцентирование идеи о том, что текст, подобно другим языковым знакам, строится из уже имеющихся других текстов, неизбежно привели к превращению автора текста, их творца в так называемого скриптора, а сам текст - из феномена «индивидуального, единственного и неповторимого» (как его характеризовал М.М. Бахтин) - лишь в «мозаику цитаций» (Ю. Кристева), в «нескончаемый тихий говор всего написанного» (И. Фуко).
Дальнейшее развитие и радикализация этой идеи Р. Бартом, работы которого знаменовали переход от структурализма к постструктурализму, привели его к двум закономерным в рамках развиваемой им теории выводам: 1) о тождественности понятий текста и интертекста; 2) о «смерти автора», что свидетельствует о принципиально ином подходе к бахтинскому понятию диалогизма.
Р. Барт разграничивает понятия текста и произведения, понимая под произведением результат, продукт работы автора, а понятие «текст» в его трактовке (у Барта текст становится глобальным Текстом), по сути дела, приходит на смену интертексту Ю. Кристе-вой. Этот глобальный Текст рассматривается Р. Бартом как весь предшествующий литературный и языковой опыт, из которого черпает автор, создавая собственные произведения. В сегодняшней терминологии бар-товское понимание текста соответствует терминам «гипертекст» (при фокусировке внимания на тексте) или «лингвокультур-ный (интертекстуальный) тезаурус» (при фокусировке на авторе или читателе). Абсолютизируя идею межтекстового взаимодействия, Р. Барт пишет: «Любой текст - это интертекст: на различных уровнях, в более или менее опознаваемой форме в нем присутствуют другие тексты - тексты предшествующей культуры и тексты культуры окружающей; любой текст - это новая ткань, сотканная из побывавших в употреблении
цитат» [1989. C. 415]. Таким образом, текст в трактовке Р. Барта возникает не на основе авторского индивидуального сознания, а на основе множества голосов, предшествующих высказываний и предшествующих текстов. Развивая известную максиму Франсуа Де Ларошфуко о том, что если бы не романы, мы бы не смогли влюбляться, Р. Барт говорит о том, что мы мыслим, чувствуем и ведем себя в соответствии с теми кодами, которые существуют в культурном пространстве предшествующих текстов, в том, что уже сказано, написано, прочитано (the already spoken, written, read) [Barthes, 1987. Р. 47].
Переключение внимания от автора как творца к самому тексту как результату сплетения предшествующих текстов приводит Р. Барта к необходимости введения метафоры «смерть автора», которая приобретает у него двоякий смысл. Во-первых, под «смертью автора» Р. Барт имеет в виду тот факт, что автор из творца превращается в скрип-тора, роль которого сводится лишь к сплетению ткани (паутины) текста из старых цитат. Во-вторых, говоря о «смерти автора», Р. Барт подчеркивает тем самым роль читателя при интерпретации текста, иначе говоря, автор «умирает», уступая место читателю, который по-своему прочитывает текст с учетом тех культурно-исторических условий, в которых он находится в момент прочтения произведения. Само значение, как подчеркивал Р. Барт, разделяя при этом взгляды одного из главных идеологов постструктурализма Ж. Деррида, исходит не от автора текста (отсюда - «смерть автора»), а от самого текста, прочитанного в интертекстуальном ключе, т. е. в процессе игры с интертекстом.
Эта идея получила абсолютизацию в философии и эстетике постструктурализма, в основу которой заложены такие понятия, как деструкция, децентрация, нестабильность, неопределенность, субъективность, желание, удовольствие и игра [Деррида, 2000].
Другим не менее важным фактором, оказавшим влияние на трактовку идей М. М. Бахтина в работах Ю. Кристевой и других представителей структурализма и постструктурализма, были идеи З. Фрейда, авторитет которого в западной литературе и всей культуре ХХ в., как отмечают многие исследователи, можно было сравнить только
с авторитетом Шекспира [Allen, 2000]. Влияние идей Фрейда на теоретиков интертекстуальности было настолько ощутимым, что сами отношения между более ранними и более поздними текстами нередко описывались метаязыком психоанализа и рассматривались в терминах Эдипова комплекса, как это делает американский исследователь Х. Блум, в работе которого автор, создающий произведение, выступает в роли сына, публика - в роли матери, а литературный предшественник - в роли отца, которого автор стремится убить своим молчанием, но в то же время никак не может от него избавиться [Bloom, 1973].
Именно поэтому бахтинское понятие расщепленного сознания получает у Ю. Кристе-вой совершенно иное, фрейдистское толкование: у Бахтина это диалог с другим или собой - другим, а у Ю. Кристевой - это борьба между сознанием и подсознанием, между разумом и желанием, между рациональным и иррациональным, между коммуникабельным и некоммуникабельным. В этом состоит принципиальное отличие взглядов Ю. Кристевой от взглядов М. М. Бахтина, который, как мы уже отмечали, подчеркивал необходимость отличать сознательное от подсознательного, считая, что подсознательное лишает личность свободы и ведет к ее разрушению. На это различие бахтинской и собственной концепции указывает и сама Ю. Кристева, рассуждая о возможности иной интерпретации полифонии романов Достоевского: «...эта "логика сна" устанавливается Бахтиным на уровне означаемых и ни в коем случае не на уровне означающих; последнему нас научит Фрейд» (подчеркнуто нами. - А. К.) [Кристева, 2000б. C. 469]. Это признание влияния Фрейда на ее принципиально иную трактовку идей М. М. Бахтина звучит в следующих словах, сказанных ею в одном из интервью: «Мне кажется, что изначально "другой" Бахтина - это все же "другой" гегельянского сознания, в вовсе не раздвоенный "другой" психоанализа. Я же, со своей стороны, пожелала услышать его не как "межличностного другого", но как измерение, открывающее иную реальность внутри реальности сознания. То есть я как бы повернула "гегельянского" Бахтина и сделала из него Бахтина "фрейдистского"» (цит. по: [Пьеге-Гро, 2008. C. 14]).
В значительной степени под влиянием идей З. Фрейда и Ж. Лакана, Кристева трак-
тует понятие «расщепленного субъекта» как наличие двух областей в сознании и, соответственно, двух «языков»: области «символического», подчиняющейся законам разума социальных норм и правил коммуникации, и области «семиотического», связанной с эротическими желаниями, импульсами, телесными ритмами и движениями, сохранившимися с младенческого возраста. Поскольку в фокусе внимания Ю. Кристевой находится не сам субъект, а текст, она переносит идею «расщепленного субъекта» на анализ внутренней структуры текста, в которой, согласно ее концепции, сосуществуют два вида текстов, или два поля, в терминологии Ю. Кристевой (//е/М1): символическое и семиотическое, отражающие расщепленное сознание субъекта, вечную борьбу между логическим и алогическим, сознанием и подсознанием. Она выделяет во внутренней структуре текста так называемый фенотекст, функция которого состоит в передаче содержания, поверхностного смысла, и генотекст, т. е. поле скрытого смысла, в котором отражается область подсознательного, что находит свое выражение в таких фонематических средствах, как ритм, интонация, мелодика, повторы и другие виды нарративной организации текста [Хй^уа 1984. Р. 87].
Как мы уже отмечали, теория интертекстуальности была подготовлена текстовыми практиками, она отражает и обобщает то, что создается художниками слова. Подобная трактовка понятия расщепленного субъекта Ю. Кристевой и выделение ею так называемого генотекста, отражающего область подсознания, также в значительной степени обусловлены литературными тенденциями ХХ в., прежде всего, художественной эстетикой модернизма. Основная задача современной литературы, как отмечала В. Вульф, состоит в том, чтобы показать не то, что лежит на поверхности, а то, что находится в глубинах психики, подсознания. Именно на исследование этих сфер направлено основное внимание таких выдающихся представителей модернизма, как В. Вульф, Дж. Джойс, Д. Г. Лоуренс, Ф. Кафка, М. Пруст, произведения которых стали поистине культовыми и имели множество последователей во всех странах мира. Интерес к художественному исследованию глубинных слоев человеческой психики, подсознания обусловил необходимость разработки
новых форм повествования, прежде всего так называемого «потока сознания», основная заслуга в создании которого принадлежит Дж. Джойсу. Именно его проза, характеризующаяся многочисленными отклонениями от синтаксических норм, незаконченными предложениями, всевозможными текстовыми разрывами и расщеплениями, но в то же время особой музыкальностью и внутренней экспрессией, передающей, по мнению самого автора и его исследователей, внутренние страсти, импульсы, побуждения и инстинкты, извечно присущие человеку, может служить лучшей иллюстрацией сущности гено-текста, о котором пишет Ю. Кристева. Взяв за основу произведение великого Гомера, используя его сюжет как своеобразную матрицу, Дж. Джойс переносит его в современность, наполняет его новым внутренним содержанием, новой формой повествования, одновременно подчеркивая при этом идею универсальности бытия и неизменности человеческой сущности.
Можно полагать, что именно эти новые текстовые практики были одной из причин, побудивших Ю. Кристеву в своих более поздних работах заменить термин «интертекстуальность» термином «транспозиция» [Kristeva, 1984. P. 59-60]. Как объясняла сама Ю. Кристева, суть транспозиции заключается в переносе ранее существующих текстов в новый культурно-исторический контекст, в использовании их для принципиально иных целей, в наполнении их новым содержанием. Введением нового термина она подчеркивает отличие транспозиции от таких форм межтекстового взаимодействия, как подражание, продолжение традиции и т. п., которые утратили свою актуальность в ХХ в. и были вытеснены новыми формами межтекстового взаимодействия [Ibid. P. 60].
Практика «расщепленного письма», разорванности повествования, иконически отражающая расщепленность сознания современного человека, начатая писателями модернистами, приобрела дальнейшее развитие и стала ведущей в литературе постмодернизма, получив одновременно свое теоретическое обоснование и свое объяснение в теории постструктурализма, в основе которой лежит идея протеста против абсолюта власти, абсолюта центра, структурной упорядоченности мира (более подробно о философской и эстетической основе пост-
структурализма и постмодернизма см: [Ильин, 1996]).
Кратко формулируя сущность философии постструктурализма, Г. К. Косиков отмечает, что ее кредо не историческое движение, а «движение без истории», не единство становления, а «становление без единства», не множественная истина, а «множественность без истины» [2000. С. 35]. С позиций этой философии была подвергнута переосмыслению и переинтерпретации вся предшествующая и современная литература.
Именно «расщепленность сознания» писателя, исповедующего постмодернизм, как подчеркивает Н. А. Фатеева, обусловливает его стремление выйти за пределы своего сознания в сферу Текста, т. е. в бесконечную паутину межтекстовых связей, в которой стираются оппозиция «язык-мир» и границы между своим и «чужим» словом. При этом в качестве смыслопорождающих элементов выступают сами интертекстуальные связи, т. е. смыслом становится сама форма, в результате чего произведение оказывается «текстом о тексте» и требует только метаязыкового прочтения [2000. С. 4-13]. В тех случаях, когда интертекстуальность достигает своего крайнего предела, текст превращается в своего рода коллаж из явных и скрытых цитат, оставляя впечатление, что подлинным предметом вымысла автора становятся не столько описываемые события, сколько сама интертекстуальность.
Подводя итоги того, какие изменения претерпела теория диалогизма М. М. Бахтина в контексте новых парадигм и новых культурно-исторических условий, и подчеркивая тот факт, что суть этих изменений заключалась в переносе фокуса внимания от автора-творца и его сознания к самому тексту, к его внутренней структуре, следует признать, что такой подход имел свои весьма позитивные результаты. Подобно тому как последовательное развитие так называемой «внутренней лингвистики», т. е. языка «в самом себе и для себя», как сегодня выражаются критики Ф. де Соссюра, имело своим результатом обогащение наших знаний о структуре языка, разработку объективных методов ее исследования, изучение интертекстуальности с позиций текста также было результативным. Так, Ж. Женетт, создавая свой вариант теории интертекстуальности в трех взаимосвязан-
ных работах, впервые представил подробную классификацию типов интертекстуальности (транстекстуальности как более общего термина, предложенного им), основанную на различных формах межтекстового взаимодействия. Он выделил следующие типы: 1) собственно интертекстуальность, т. е. присутствие «чужого слова», маркерами которой выступают цитата, аллюзия и т. д.; 2) паратекстуальность, которая включает отношение между текстом и заглавием, эпиграфом, предисловием и послесловием; 3) метатекстуальность как комментирующая ссылка на претекст; 4) гипертекстуальность (глобальный Текст в терминологии Р. Барта) и 5) архитекстуальность, под которой он понимает межжанровые формы текстового взаимодействия [Genette, 1992; 1997a; 1997б].
Значительный вклад в теорию и практику интертекстуального анализа внесли работы М. Риффатера, сделавшего попытку интегрировать в единое целое идеи структурализма, постструктурализма, психоаналитических теорий литературы и идей стилистики декодирования в практике интертекстуального анализа. Развивая идеи М. М. Бахтина о диалогической природе текста, об обращенности авторского сознания к другому, М. Риффатер фокусирует внимание прежде всего на читателе, подчеркивая значимость литературной компетенции читателя для осуществления так называемой археологии чтения, т. е. раскрытия внутреннего смысла текста, декодирования тех скрытых смыслов (hyporgrams, в терминологии автора), которые содержатся в различных семиотических кодах. Его обращенность к читателю находит отражение в предложенном им определении интертекстуальности. Он определяет интертекстуальность как сложную сеть (паутину) функций, которая устанавливает и регулирует отношения между текстом и интертекстом («the web of fonctions that constitutes and regulates the relations between text and intertext») [Riffaterre, 1990. Р. 57]. Продолжая предложенную им метафору, мы можем сказать, что эта паутина сплетается автором, а распутывать ее в поисках смысла текста должен читатель, пытаясь постичь авторский замысел. М. Риффатер подчеркивает, что связь между текстом и интертекстом не сводится только к заимствованиям и влияниям, а является гораздо более сложной.
В этой связи он дополняет диаду «текст -интертекст» третьим компонентом, так называемой интерпретантой, функция которой заключается в установлении взаимосвязи и осуществлении трансформации смыслов взаимодействующих текстов [Riffaterre, 1972. P. 135]. Эта функция и осуществляется читателем при восприятии смысла текста. В этой связи М. Риффатер выделяет два вида чтения: mimetic reading, первичный уровень, при котором возможно лишь понимание содержания текста, но не его глубинного смысла; семиотическое (semiotic) прочтение, заключающееся в декодировании глубинного смысла текста, передающегося с помощью интертекстуальных включений, отсылок, матриц, социокультурных и других семиотических кодов. Условием для такого прочтения служит наличие у читателя необходимого уровня не только языковой, но и общефилологической, литературной компетенции. Важным, на наш взгляд, является введение М. Риффатером понятия связующих элементов (connectives), устанавливающих интертекстуальные связи между текстами. При этом исследователь особо подчеркивает, что связующие элементы, служащие сигналами интертекстуальных связей, могут не иметь эксплицитных маркеров, а выводиться на основе интерпретации текста путем соотнесения его с другими текстами, а также другими произведениями искусства (в частности, живописи), в которых разрабатывается та же тема, или которые основаны на тех же мифологических сюжетах и образах [Riffaterre, 1978. P. 6; 1990].
Вклад М. Риффатера в разработку теории интертекстуальности заключается прежде всего в том, что он представил в своих работах прекрасные образцы глубокого интертекстуального анализа текстов, показав органическую взаимосвязь литературоведческого и лингвистического анализа. Его теория получила дальнейшее развитие в российской версии теории интертекстуальности, разрабатываемой И. В. Арнодьд [1995] и ее школой. Идея о роли читателя в процессе осуществления межтекстовых связей рассматривалась и в работах Н. А. Фатеевой [1997], которая выделяет, наряду с авторской, также читательскую интертекстуальность.
Что касается сосредоточенности внимания постструктуралистов не на авторе, а на
самом тексте как «генераторе смыслов», то, как справедливо отмечает Н. А. Кузьмина, такая динамическая модель отношений между языковыми объектами соответствует современному этапу развития естественных и гуманитарных наук [2009. С. 19]. В работе Н. А. Кузьминой такой динамический характер отношений между текстами рассматривается в рамках синергетического подхода к тексту.
Говоря о вкладе структуралистов и постструктуралистов в развитие теории интертекстуальности, следует также отметить, что, рассматривая интертекстуальность в контексте общих проблем семиологии, они предложили предельно широкое понимание и текста, и интертекстуальности, включая в нее взаимодействие различных кодов, как вербальных, так и невербальных, что послужило основой для изучения таких явлений, как интердискурсивность и интермеди-альность, активно разрабатываемых сегодня многочисленными исследователями на материале различных языков (см., например: [Каркавина, 2011; Олизько, 2009; Чернявская, 2009]).
Мы уже указывали выше, что направление развития теории интертекстуальности в значительной степени определяется теми текстовыми практиками и тенденциями, которые существуют в литературе в тот или иной период. Как отмечают сегодня литературоведы, эпоха постмодернизма прошла пик своего развития, и на повестку дня выходит неореализм с его интересом к вопросам современной реальности, внутреннего мира человека. Кроме того, когнитивная парадигма лингвистики, ее антропоцентрическая направленность также имеет существенное значение для дальнейшего развития теории интертекстуальности, прежде всего, пристального внимания к проблемам диало-гизма мышления, авторского сознания и, следовательно, к изучению интертекста как одного из сложных способов передачи смысла, т. е. тех вопросов, которые составляли суть концепции М. М. Бахтина. Сказанное позволяет охарактеризовать современный этап развития теории интертекстуальности как «вперед к Бахтину», что еще раз доказывает спиралевидный путь познания. Таким образом, сегодня идеи М. М. Бахтина могут получить иное осмысление в контексте новой исследовательской парадигмы, что подтверждает основную мысль
М. М. Бахтина о жизни слова в контексте большого времени.
Список литературы
Арнольд И. В. Проблемы диалогизма, интертекстуальности и герменевтики. Лекции к спецкурсу. СПб., 1995. 189 с.
Барт Р. От произведения к тексту // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989. 616 с.
Денисова Г. В. В мире интертекста: язык, память, перевод. М.: Азбуковник, 2003. 298 с.
Деррида Ж. Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. М.: Прогресс, 2000. С. 406-426.
Ильин И. П. Постструктурализм. Декон-структивизм. Постмодернизм. М.: Интрада, 1996. 255 с.
Каркавина О. В. Языковая реализация интермедиальных отношений в творчестве Тони Моррисон: Автореф. дис. ... канд. фи-лол. наук. Барнаул, 2011. 18 с.
Косиков Г. К. «Структура» и / или «Текст» (стратегии современной семиотики) // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. М.: Прогресс, 2000. С. 3-48.
Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. М.: Прогресс, 2000а. С. 427-458.
Кристева Ю. Разрушение поэтики // Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму. М.: Прогресс, 2000б. С. 458-484.
Кузьмина Н. А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка. 2-е изд., стереотип. М.: Едиториал УРСС, 2004. 272 с.
Кузьмина Н. А. Интертекст: тема с вариациями. Феномены культуры и языка в интертекстуальной интерпретации: Моногр. Омск: Изд-во ОмГУ, 2009. 228 с.
Олизько Н. С. Интердискурсивность постмодернистского письма (на материале творчества Дж. Барта). Челябинск, 2009. 162 с.
Пьеге-Гро Н. Введение в теорию интертекстуальности. М.: ЛКИ, 2008. 240с.
Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977. 695 с.
Фатеева Н. А. Интертекстуальность и ее функции в художественном дискурсе // Изв.
АН. Серия литературы и языка. 1997. Т. 56, № 5. С. 367-375.
Фатеева Н. А. Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов. М.: Агар, 2000. 280 с.
Чернявская В. Е. Лингвистика текста: Поликодовость. Интертекстуальность. Ин-тердискурсивность: Учеб. пособие. М.: Либ-риком, 2009. 248 с.
Allen Gr. Intertextuality. L.; N. Y.: Rout-ledge, 2000.234 p.
Barthes R. Sollers Writer / Transl. by Ph. Toddy. L.: Antlone Press, 1987.
Bloom H. The Anxiety of Influence: A Theory of Poetry. Oxford Univ. Press, 1973.
Durey J. F. The state of play and interplay in intertextuality // Style. 1991. № 25 (4). Р.616-635.
Genette G. The Architext: an introduction / Transl. by J. E. Lewin. Berkeley; Oxford: Univ. of California Press, 1992.
Genette G. Palimpsests: Literature in the second degree / Transl. by G. Newman, C. Dou-binsky. Lincoln; London: Univ. of Nebraska Press, 1997a.
Genette G. Paratexts: Thresholds of Interpretation. Cambridge Univ. Press, 1997b.
Kristeva J. Revolution in Poetic Language / Transl. by M. Waller. N. Y.: Columbia Univ. Press, 1984.
Levi-Strauss C. Structural Anthropology. Translated from the French by Claire Jacobson and Brooke Grundfest Schoepf. N. Y.: Anchor Books, 1967. 413p.
McGee V. W. Note on Translation // Bakhtin M. M. Speech genres and other late essays. Austin: Univ. of Texas Press, 1986.
Riffatere M. Semiotique intertextuale: l'interpretant // Revue d'Esthetique. 1972. № 1-2.
Riffaterre M. Semiotics of Poetry. Bloom-ington: Indiana Univ. Press, 1978.
Riffaterre M. Compulsory Reader Response: the intertextual drive // Intertextuality. Theories and Practice. Edited by Michael Worton and Judith Still. Manchester; New York: Manchester Univ. Press, 1990. Р. 56-79.
Материал поступил в редколлегию 06.11.2014
A. V. Kremneva
Altai State Technical University 46 Lenin Ave., Barnaul, 656038, Russian Federation
annakremneva@mail.ru
TRANSFORMATION OF M. M. BAKHTIN'S DIALOGISM THEORY IN THE CONTEXT OF STRUCTURALISM AND POSTSTRUCTURALISM
The article deals with the transformation of M. M. Bakhtin's theory of dialogism, to «another» interpretation of his ideas in the light of new cultural and scientific contexts. Much attention is paid to the influence of M. M. Bakhtin's, F. de Saussure's and Z. Freud's theories on the views of structuralism and post structuralism linguists in general, and on the views of J. Kristeva and R. Barthes in particular. A short review of the most significant papers, devoted to the issues of intertextuality, is presented.
Keywords: theory of dialogism, intertextuality, polyphony, structural paradigm, anthropocentric paradigm, intertextual thesaurus.
