CC BY
54
ТРАДИЦИОННЫЕ ЦЕННОСТИ В УГОЛОВНО-ПРАВОВОЙ МЕНТАЛЬНОСТИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА
В.В. Кулыгин
Кафедра уголовного права и криминологии
Хабаровская государственная академия экономики и права Ул. Тихоокеанская, 134, 680021, Хабаровск, Россия
В последние десятилетия в юридической мысли развивающихся стран вес более заметной становится тенденция усиления критического и негативного отношения к правовой аккультурации» поступающейся традициями ради западного права, не соответствующего реалиям этих стран. Факты несовпадения таких общепризнанных ценностей Запада, как право и демократия, с культурой и традициями стран «третьего мира» отмечают и сами европейцы, и американцы. По замечанию Гарольда Дж. Бермана «сегодня мир подозрительно относится к западной «законности». Человек Востока и Человек Юга предлагают иные альтернативы. Да и сам Запад засомневался в универсальной пригодности своего традиционного представления о праве, в особенности, для не западных культур» [1|. В свете этого признания, думается, небезынтересным будет сравнение с позиций этнокультурного анализа, влияния 'традиционных ценностей Востока и Запада на правосознание и определяемую им специфику уголовно-правового поведения. Вполне понятно, что лучшими объектами такого сравнения являются великие цивилизации восточных соседей России -Китая и Японии.
В КИР в настоящее время действует Уголовный кодекс 1979 г., однако в 1997 г. в него были внесены столь масштабные и кардинальные изменения, что, по мнению российских исследователей, можно с полным основанием говорить о реформе всего уголовного законодательства данной страны. Отмечается» что указанный кодекс «при всех его недостатках и просчетах, бесспорно, стог не только очевидным достижением специалистов-разработчиков и китайских законодателей, но и продемонстрировал принципиальные позитивные изменения в правовой культуре правящей элиты и всего общества» [2]. Никак не оспаривая данный вывод, хотел бы сделать некоторые уточнения. Несмотря на несомненные успехи проводимых в Китае экономических реформ, значительная часть более чем миллиардного населения республики продолжает жить в сельской местности, а жизнь в глубинке южных и центральных провинций страны, значительно отличающаяся от жизни в урбанизированных приморских районах, во многом продолжает оставаться такой же, как и сто лет назад. Более того, учитывая устойчивость стереотипов этнической картины мира, можно предположить, что и в больших городах сохраняются старые традиции. Косвенным образом это подтверждается тем фактом, что при выросших за последние годы объемах приграничной торговли северных китайских провинций с Приморским и Хабаровским краями и значительно увеличившемся количестве преступлений против китайских торговцев~«челноков», последние по-прежнему всячески стараются избегать контактов с российскими правоохранительными органами, даже оказываясь в положении потерпевших. Чтобы понять эту особенность ханьской правовой ментальности, необходимо вспомнить некоторые специфические моменты духовной истории и культуры китайской цивилизации, насчитывающей четыре тысячи лет. По замечанию Э.З. Имамова, «без выявления в современном уголовном праве черт традиционализма нельзя возлагать надежды на раскрытие глубинной сущности не только уголовного, но и всех других отраслей киггайского права. Постижение сути уголовного права находится в прямой зависимости от познания принципиальных, основополагающих вопросов правосознания китайского общества» [3].
На протяжении многих веков основной ценностью общественной и личной жизни
китайского народа являлся принцип «ли», возникновение которого относят к 350-летнему периоду, начавшемуся в первые годы западной династии Чжоу (1122 г. до н.э.). Наиболее полное развитие принцип ли получил в трудах Конфуция и его последователей. В самом общем значении «ли» означает правильное и пристойное поведение, достойный образ жизни, необходимый для самого человека и его отношений с другими людьми. Человек должен был следовать такому образу жизни, который способствовал бы гармонии между ним и природой [4].
В принципе конфуцианство не отвергало использования для управления государством методов уголовно-правового принуждения, однако наказания признавались крайним и нежелательным средством, а обращение к закону было отвратительным и легко могло повлечь «потерю лица». Согласно традиционным китайским представлениям, уголовные законы и наказания - «фа» - изобрел варварский народ миао, населяющий Южный Китай в ХХШ веке до н.э. и который впоследствии был истреблен богами. По этим же причинам право пригодно лишь для варваров, для тех, кто не заботится о морали, для неисправимых преступников и, наконец, для иностранцев, которым чужда китайская цивилизация. Китайский же народ прекрасно обходится и без права, регулируя межличностные отношения так, как ему подсказывает смысл, следуя не требованиям закона, а соглашению и гармонии. Эту гармонию легко восстановить благодаря моральным началам воспитания китайцев, заставляющим их искать причины конфликтов не в злой воле или ошибках другого человека, а в собственных действиях. По замечанию Э.З. Имамова, «для китайского сознания совершение аморальных поступков расценивалось уже как величайший грех, и этот фактор служил надежным профилактическим средством недопущения перерастания подобных деяний в преступные» [3].
Несмотря на несомненное, с точки зрения современных китайских ученых, взаимообогащение принципов «ли» и «фа», в конце концов в силу многообразных причин «ли» вновь занял господствующее положение. «Общегражданские отношения обычно упорядочивались посредством «ли». Действовал принцип - выход за пределы «лм» означал вхождение в сферу уголовного права», которое по-прежнему рассматривалось как нечто чуждое традиционной этнической картине мира китайцев. Учитывая, что в эпохи смут и династических конфликтов идея гармонии отступала перед жестокостью репрессий, «представление о законе как орудии подавления прочно вошло в генофонд национального правосознания, и поэтому всякий раз, когда применяли жесточайшие меры уголовноправового воздействия, идея правления на основе законов компрометировалась» [3].
Приоритет морали и справедливости над правом породил еще одну характерную особенность китайского уголовного права. В то время как в средневековом европейском праве субъективное вменение являлось пусть прогрессивной и гуманной, но все же, в основном, идеей, бросившей робкий вызов господству объективного вменения, китайское уголовное право, напротив, пренебрегало объективной стороной преступления, преувеличивая роль субъективных признаков преступления. Целью расследования было не установление цепи фактических событий - звеньев преступления, а вскрытие порочного внутреннего мира, умонастроения преступника, выявление низменных мотивов деяния [3],
Реформа уголовного права 1997 г„ значительно усовершенствовав структуру и технику Уголовного кодекса КНР, не отменила и не могла отменить действия традиционных механизмов уголовно-правового регулирования, «запрограммированных» на уровне фундаментальных основ уголовно-правовой ментальности ханьского этноса. Об этом свидетельствует множество фактов, таких как жесткость санкций по отношению к «неисправимым» преступникам, нарочитая суровость и демонстративное неприятие подозреваемых в совершении преступлений, и, вместе с тем, продолжающаяся практика призывов к явке с повинной, в результате чего, например, за три месяца 1999 г, «более 33 тысяч человек явились с повинной в результате мощного давления со стороны правоохранительных органов и общественного мнения (выделено мной. — В.К.). На это
указывают и другие, на первый взгляд, частные обстоятельства. Например, для китайской деревни острой проблемой является «женский вопрос» - нехватка в сельской местности представительниц прекрасного пола. Вследствие этого в китайских деревнях существует устойчивый спрос на молодых женщин и детей, прежде всего мальчиков. Естественно, что подобный спрос интересует криминальный бизнес, и китайские средства массовой информации регулярно сообщают о приговорах, выносимых продавцам женщин и детей. Но, что интересно, подвергая похитителей и торговцев «живым товаром» суровым наказаниям, правоохранительные органы крайне снисходительно относились к тем, кто покупает себе «жен» и детей, «полагая, что они и так потратили большие деньги, которые им и так никто не вернет» [2].
В конечном итоге, думается, что именно по причине гармоничног о взаимодействия традиционной китайской правовой культуры и динамично развивающегося уголовного законодательства «КНР по-прежнему остается государством с минимальным, по международным стандартам, уровнем преступности» |2|.
Островной сосед Китая - Япония ** во мног их отношениях страна, по западным меркам, уникальная и удивительная. Японцам присуща врожденная вежливость, более искренняя и менее церемонная, нежели в Китае, но, одновременно, с ней сочетается готовность к самопожертвованию, самурайские традиции смелости и отваги. Редкое трудолюбие соединено с обостренным чувством чести и глубокой, до смерти» преданности патрону, будь то император, сюзерен, учитель или глава процветающей фирмы, Перечень качеств национального японского характера можно было бы продолжить, но здесь хотелось бы выделить одну особенность, которая, на мой взгляд, во многом объясняет специфику и парадоксы японского правопонимания. Это - «удивительная способность заимствовать и усваивать, перенимать и развивать достижения иных народов и культур, сохраняя при этом свое, национальное, своеобразное, японское» [5].
Несомненно, с формальной точки зрения современное японское законодательство, построенное по канонам западноевропейской юридической техники, декларирует основные принципы демократического правового государства. Но, вместе с тем, за пределами констатации данного факта остается ряд вопросов, касающихся реального содержания уголовно-правовых традиций, скрывающихся за западным фасадом.
Один из таких вопросов связан с видимой легкостью рецепции права западного типа. Если, например, первый УК Японии, одним из автором которого был французский профессор Буассонад, испытывал сильное влияние французского уголовного права, то принятый 27 лет спустя новый (и ныне действующий) кодекс воспринял многие начала германского УК 1871 г. После поражения Японии во второй мировой войне уголовное право страны заметно американизировалось, и в настоящее время «многие из иных, кроме УК, источников уголовного права являются носителями влияния англосаксонской правовой системы» [6]. Данный факт можно интерпретировать двояким образом. С одной стороны, подобные трансформации можно объяснить способностью японцев к восприятию инокультурного опыта. Другое объяснение состоит в том, что для японцев, как и для китайцев, уголовное право находится «за горизонтом» привычной системы ценностей, что делает их индифферентными к внешней форме выражения запретов, Симптоматично, что по этому поводу между японскими и западными правоведами ведется достаточно острая дискуссия. С точки зрения последних, господствующая в японском обществе конфуцианская мораль, как и в Китае, вызывает у населения отрицательное отношение к категоричности судебных решения и ригоризму правовых норм, поэтому большинство японцев «ведет жизнь, руководствуясь конфуцианской идеей социальной иерархии, основанной на естественном порядке» [4].
Японские авторы в большинстве своем не разделяют тезиса западных юристов о правовом нигилизме японцев, считая его ошибочным: стереотипом. Дня японских правоведов, в частности, Оки Macao, в целом «не подлежит сомнению, что правовые идеи и выполняемая
правом роль определяются правовым стереотипом той или иной страны», но при этом специфика японского права видится им в особенностях исторического развития страны. Соглашаясь с тем, что, с точки зрения западных правовых идей, традиционные для Японии институты полюбовного разрешения споров, гуманного правления, возложения ответственности за участие в драке на обоих участников или разрешения дел на началах взаимности представляются странными, и, признавая, что именно эта институты «действительно оказали определяющее влияние на формирование японского типа правосознания», Оки Macao в итоге резюмирует, что «каждый из тех институтов права, которые обычно приводятся в качестве примера специфически японского типа правосознания, следует считать порождением объективных условий и конкретной исторической ситуации», хотя, конечно, «невозможно игнорировать влияние правосознания, национальных черт и идеологических факторов на формирование и развитие национального права» [7], Заметим, что и российские исследователи считают, что «исключительная эффективность японского уголовного права объясняется не столько разработанностью правовых институтов, которые порой уступают российским аналогам, и тем более - не тонкой юридической техникой, сколько соответствием правовой системы устоям общества, его традициям, социальным поведенческим стереотипам, этическим воззрениям» [8].
Отделение права как нормативной системы от его нравственной основы, возможно, главный фактор формирования западной правовой ментальности. Высокий уровень развития правовой науки и обусловленное им качество законодательной техники позволили западному обществу урегулировать посредством права гораздо более значительные области человеческой деятельности и поведения, чем цивилизациям другого типа. Как результат -знание права, в том числе, разумеется, собственных прав, и законопослушание стали главными критериями добропорядочности гражданина. Однако известно, что в любой системе, «недостаток», «нехватка» одного из ее элементов (в данном случае - права) может компенсироваться более интенсивным развитием других элементов системы, в частности нравственных норм или же норм - обычаев, традиций. Поэтому то, что с точки зрения западного наблюдателя-юриста рассматривается как правовая неразвитость, является, на деле, альтернативной формой социальной регуляции, не менее, а зачастую и более эффективной, чем методы правового регулирования. «Если субъективное право для европейца, - пишет Э.З. Имамов, - это сфера юридической свободы, юридическое предоставление, мера юридической возможности, обеспечиваемая юридическими обязанностями и охраной со стороны государства, то субъективное право для китайца - это, главным образом, сфера моральной свободы, мера моральной возможности, обеспечиваемая моральными обязанностями и охраной со стороны общества, коллектива, микросоциальной среды и каждой личности в отдельности» [3],
Заметим, что мораль, в отличие от права, не может ощущаться довлеющей враждебной силой. В крайнем случае, моральные установки могут отвергаться индивидом без опасения применения к нему внешних санкций. Если для японского, китайского, корейского и т.д. сознания уже сам факт совершения аморальных поступков расценивается как нечто позорящее, постыдное, то для европейца, американца, канадца и т.д. важно не преступить закон. «Совершив аморальный проступок, европеец практически всегда выдвинет в свою защиту чрезвычайно убедительный, на его взгляд, довод, что он не допустил правонарушения, то есть близость права со строжайшими требованиями соблюдения его предписаний как бы снижает напряженность в обязательности выполнения моральных норм. Приводимый расхожий довод европейца целиком проистекает из четко осознаваемого им субъективного права не подвергаться никаким санкциям вне конкретных правонарушений» [3].
Верно и наоборот. Никакой поступок, совершенный в интересах права, не может, для западного человека, восприниматься как аморальный, Если в России водители зачастую предупреждают светом фар встречных автомобилистов о том, что на трассе впереди дежурят
работники ГИБДД, то, по эмоциональному замечанию одного из журналистов, «просвещенный иностранец почтет своим долгом поставить власти в известность, если заметит, что вы нарушили правила дорожного движения или просто выбросили мусор на ходу из машины. Донесет на совершенно постороннего человека, который лично ему ничем не помешал!»[9].
В свете сказанного становится более понятным различие между пониманием вины, как субъективного основания уголовной ответственности, принятым в государствах романогерманской и англо-американской правовых систем и характерной для обществ социоцентрического типа «культурой стыда». Понятие вины, при всей его дискуссионное™, связано с внешней правовой оценкой поведения субъекта. Упрочность поведения заключается в дефекте всшеобразоваиия. Осознание лицом противоправности своего поведения или его общественной опасности всегда «есть знание преступником того, как именно ег о поведение оценивается обществом - с точки зрения социального качества этого поведения» [10]. Вина вне уголовной ответственности невозможна. Японца же, например, больше беспокоит стыд, боязнь позора и связанные с этим переживания. Например, жестокое убийство путем отсечения головы в 1997 году младшего школьника преступником, затеявшим затем «игру» с полицией анонимными письмами, всколыхнуло общественно негодование. Западные исследователи отмечали реакцию населения, лейтмотивом которой была не жалость, а стыд [ 11],
«Культура стыда», как отмечалось, присуща не только цивилизациям Дальнего Востока, но и традиционным африканским этническим культурам. 'Гак, М. А. Супатаев, характеризуя распространение западного влияния в странах Африки, пишет о внезапном и решительном сдвиге от привычного ударения на стыде к европейскому акценту на вину, от принципа компенсации к западным методам уголовного наказания. Однако поскольку «вина как антитеза стыда оставалась в африканском традиционном обществе смутным понятием, уступающим по своей значимости последнему как более очевидному и массовому типу действия на правовое социальное поведение индивидов», в итоге произошла «эскалация насилия и преступности, особенно в африканских городах, но также неумолимое разложение полиции, упадок судебной и правовой систем, пенитенциарных учреждении» [12].
Разумеется, дело вовсе не в том, что «культура стыда» «лучше» «культуры вины», а в том, что принудительная инкорпорация законодательства западного типа в обычное право оказалась несовместимой с господствующим типом этнической картины мира и основанными на ней стандартами правового поведения. Сохраняющих же «культуру стыда» механизмов в виде конфуцианской морали и буддийской философии в странах Тропической Африки, как известно, не было.
Россия, географически расположенная в Европе и Азии, в культурном отношении представляет собой самостоятельный тип цивилизации, в котором, вопреки известному высказыванию Р, Киплинга, сошлись Восток и Запад. Вполне очевидно, что культурноисторическая самобытность России самым непосредственным образом отразилась и на становлении ее правовой системы. Не повторяя ранее высказанных соображений об источниках и исторических этапах формирования восточнославянской, а затем и собственно российской уголовно-правовой ментальности, хотелось бы акцентировать внимание на некоторых моментах, имеющих, как представляется, принципиальное значение для самоидентификации отечественного уголовного права в культурно-юридическом континууме между Западом и Востоком.
Главный из них заключается в том, что наша национальная уголовно-правовая культура представляет собой сложный симбиоз различных элементов западного и восточного типов правосознания. Причем чисто российской спецификой является сочетание антагонистических, казалось бы взаимоисключающих, тенденций. Например, в стремлении политического руководства страны решать любые проблемы, используя методы правового регулирования, нельзя не увидеть европейского понимания права как абсолютной ценности и
универсального социоре1улятора. Так, по словам президента Российского фонда правовых реформ Владимира Мазаева, «в праве и, наверное, сейчас только в нем, отражаются те ценности, по которым мы пытаемся жить»[13]. Но если в западном правосознании доминирует рациональное начало, то российской уголовно-правовой ментальности более свойственна полярность, сочетающая правовой идеализм и нигилизм. Первый проявляется в представлении о всесилии уголовно-правового запрета, способного «бороться» не только с традиционной преступностью, но и жестоким обращением с животными или прекращением подачи электроэнергии. Второй - в массовом игнорировании этих запретов. В свою очередь, в поиске истоков правового нигилизма можно обнаружить, что в России, как и во многих странах Дальнего Востока, исторически долгое время развивавшихся по пути общинного хозяйствования, сложился отличный от западного коллективистский тип правовой культуры, характерной чертой которого является ориентация членов коллектива на внутригрупповые стандарты поведения. Позитивное право, законодательство здесь отступают на второй план по отношению к традиционным нормам морали и обычного права, репродуцируемым архетипами «реликтового» правосознания. Следствием этого выступает, во-первых, разделение права на «свое» и «чужое», в том числе исходящее от государства; во-вторых, стремление к урегулированию конфликтных ситуаций, минуя учреждения публичной власти.
Отмечая сходство восточного и российского типов уголовно-правовой ментальности, следует отметить и различия. В России, пережившей в двадцатом столетии два разрушительных кризиса - сначала православной этики, а затем коммунистической морали, традиционные факторы сдерживания преступности оказались ослабленными. Деструктивное воздействие оказала и экспансия западной системы ценностей, основанной на идеалах личного преуспевания. В результате Россия, в отличие от Японии и Китая, не смогла противопоставить росту преступности эффективных мер ее сдерживания и профилактики.
Существенное различие этноправовой психологии русских от народов Запада заключается в самой сути представлений о праве. Право (и каждый его «кирпичик» -правовая норма) для европейца и североамериканца самодостаточно, очищено от всех посторонних «примесей» и не нуждается в каком-либо дополнительном обосновании своих велений и запретов. В России правовой формализм зачастую воспринимается как неизбежное зло, которое можно, впрочем, обойти. Правовая норма тесно связана с другими факторами социальной регуляции; моралью, идеологией, обычаями и т.д. Ее реализация без поддержки этих факторов крайне затруднена и неэффективна. Закон, если он не находит одобрения в общественном правосознании, будет нарушаться без всякого морального осуждения со стороны окружающих, так как в российском правовом сознании, практически отождествляющем право со справедливостью, отсутствие (реальное или предполагаемое) последней в законе является достаточным основанием этот закон не исполнять. Постулат римского права о необходимости соблюдения даже плохих законов, разделяемый большинством западноевропейцев, совершенно неприемлем для русского человека. Это утверждение не является голословным. Десятилетний правовой эксперимент деятельности так называемых общественных и исследовательских судов присяжных показал, что «общественные присяжные, в отличие от профессиональных судей, чувствуют себя гораздо более раскованными в обращении с уголовным законом...довольно часто в ходе совещания большинство общественных присяжных фактически признавали за осужденным вину в уголовно-наказуемом деянии, но тем не менее высказывались за его оправдание». Здравый смысл народного правосознания видится авторам эксперимента и в том, что «если профессиональный юрист при оценке действий обвиняемого или подсудимого, как правило, отталкивается от буквы закона, то общественного присяжного больше интересует то, какой вреди причинили эти действия, кому именно, и в чем он конкретно выразился» [14].
В последние годы в отечественной юридической литературе вновь стали высказываться широко обсуждаемые в XIX веке и немыслимые в советский период идеи о приоритете справедливости над формальной законностью как традиции и особенности российской
правовой культуры. А.А. Корольков, например, считает, что стремление «к чисто правовому регулированию человеческих отношений в России, без «излишеств» совести - означает попытку расстаться с самой русскостью как неповторимостью исторически сложившихся национальной души, культуры, всего бытия» [15]. По мнению Н.М. Азаркина, «жажда безусловной справедливости является стержневой линией духовных исканий, стремлений русского человека...Применительно к России проблема «правды-справедливости» чаще всего связывается с адекватным выражением «русской идеи» [16].
Представляется, что именно это направление должно стать магистральным путем, парадигмой научного поиска в области адекватных национальному правосознанию механизмов уголовно-правового регулирования общественных отношений. При этом необходимо помнить» что России как евразийской державе и ее народам свойственны свои уникальные правовые архетипы и стандарты поведения, которые необходимо изучать и учитывать в том числе и при выработке стратегии уголовно-правовой политики. Опыт Китая, Японии и других азиатских государств свидетельствует о возможности осуществления эффективного контроля и противодействия преступности на основе традиционных ценностей национальный культур.
TRADITIONAL VALUES IN CRIMINAL LAW MENTALITY OF EAST AND WEST
V.V. Kuiygin
The Department of Penal Law and criminology The Khabarovsk Government academy of economy and law Tihookeamaya. St., 134, 680021, Khabarovsk, Russia
ЛИТЕРАТУРА
1. Берман Г. Дж, Западная традиция права: Эпоха формирования. - М.» 1998. - С. 48.
2. Ахметшин Х.М., Ахметшин Н.Х., Петухов А. А, Современное уголовное законодательство КНР. - М. - Муравей. - 2000. - С 7.
3. Имамов Э,3. Уголовное право Китайской Народной Республики, Теоретические вопросы Общей части. - М. - Наука, 1990. - С. 24.
4. Синха Сурия Пракаш. Юриспруденция. Философия права. - М. ~ 1996. - С. 29-30.
5. Васильев Л,С История религий востока. — М. - 1988. - С. 354.
6. Уголовное законодательство зарубежных стран (Англии, США, Франции, Германии, Японии): Сборник законодательных материалов. - Под ред. И.Д.Козочкина. - М. -Изд-во «Зерцало».- 1998. - С. 308,310.
7. Антология мировой правовой мысли. Т. I. М. - 1999. -С. 614,616.
8. Уголовный кодекс Японии. СПб» - 2002. - С, 25. 15
9. Сивкова В. Вертикаль в России не стоит. - Аргументы и факты. - 2000, - Ха 42. С. 6.
10. Злобин Г.А. Виновное вменение и уголовная ответственность. - В сб.; Актуальные проблемы уголовного права. -М. - 1988. - С. 45.
1L Морозов Н.А. Преступность и борьба с ней в современной Японии. Диссертация кандидата юридических наук. - Владивосток. - 2000. - С. 33.20
12. СупатаевМА Культурология и право. -М.-1998 -С. 118.
13. Мазаев В. Национальную идею нужно искать в праве. Комсомольская правда. -19.06.99. С. 10.
14. Сокирко В.В. Сумма голосов присяжных в поиске граней экономической свободы. - М. -РосКонсульт. - 2000. - С .622-623.
15. Русская философия права. Антология.-СПб.-1999.-С. 434.24
16. Азаркин Н.М. История юридической мысли России. Курс лекций. М. ~ Юридическая литературара. - 1999. - С. 8.
