CC BY
225
УДК 343(470X091)
СУБЪЕКТИВНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ И ПРИЗНАКИ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ В УГОЛОВНОМ ПРАВЕ ДРЕВНЕРУССКОГО ГОСУДАРСТВА
© Георгиевский Э. В., Кравцов Р. В., 2013
Иркутский государственный университет, г. Иркутск
Анализируются признаки, характеризующие субъекта и субъективную сторону состава древнерусского преступления. Рассматриваются законодательные приемы, которые использует древнерусский законодатель при текстуальном оформлении уголовно-правовых норм.
Ключевые слова: Русская Правда; договоры Руси и Византии; муж; злоумышленный; бесхитростный.
Определенные сложности при осуществлении юридического анализа древнерусских уголовно-правовых норм вызывают субъективные элементы и признаки состава преступления. И если характеристика субъекта преступного посягательства возможна без серьезных трудностей, то этого же нельзя сказать о характеристике субъективной стороны.
Практически все субъекты в древнерусском уголовном праве были специальными (впрочем, как и потерпевшие) [1]. Именно поэтому, очевидно, их очень сложно подвести под какую-либо одну унифицированную характеристику, свойственную общему субъекту преступления. Они различались по государственно-правовому положению, социальному статусу, степени приближенности к князю, полу, но при этом очень сложно установить их общие характеристики, такие как возраст или вменяемость. Так, согласно точке зрения Н. А. Мак-симейко, например, «муж» Древнейшей Правды — это всякий свободный человек (включая и иностранных граждан). И хотя различия «мужей» по общественному, служебному положению и племенному происхождению все-таки существуют, но, тем не менее, Древнейшей Правдой в равной степени охраняются все одинаково. Чего нет в Правде Ярославичей, где нет не только общего понятия о «муже», но и жизнь потерпевших охраняется по-разному в зависимости от сословного происхождения [2].
Несмотря на то, что Псковская судная грамота, в отличие от Русской Правды, практически не знает социальной дифференциации в применении права, она, тем не менее, выделяет следующие категории
физических лиц, которых можно признать субъектами преступлений. Ими являлись бояре, купцы, житьи и посадские люди как представители господствующего класса, а также изорники, огородники, кочетники как представители феодально-зависимого населения. Отсутствие среди субъектов преступлений по Псковской судной грамоте холопов А. Н. Федорова объясняет возможным регулированием их ответственности нормами Русской Правды [3].
Таким образом, субъект преступления в исследуемую эпоху — это преимущественно физическое лицо, а в ряде случаев лицо юридическое. Что касается возраста ответственности и вменяемости как признаков субъекта, а также иных характеристик личности, могущих повлиять на назначение наказания, то никаких упоминаний о них мы в законодательстве Древней Руси не встречаем [4]. Но мы считаем возможным согласиться с предположением С. В. Юшкова о том, что малолетство; безумство от рождения; сумасшествие; тяжелая болезнь, доводящая до беспамятства и исступления; одряхление; глухонемота, например, вполне могли быть учитываемы при назначении наказания и привлечении к ответственности нашими далекими предками.
Так, например, упоминание о малолетнем («детине») встречается среди процессуальных норм Псковской судной грамоты при определении правового статуса участника поля [5]. Очень интересные суждения о нижней возрастной границе ответственности в древнерусском уголовном праве высказывает В. А. Рогов. Исследователь полагает, что закрепленный в градских законах минимальный возраст ответствен-
ности в семь лет не является случайным. Такой минимальный возраст уголовной ответственности, будучи порождением византийского уголовного законодательства, был безоговорочно принят в Древней Руси. Он определялся исходя из способности человека грешить. Так как преступление уже рассматривалось как грех, то и ответственность за него определялась способностью грешить. А за некоторые, например половые, преступления возраст уголовной ответственности устанавливался в двенадцать лет, так как в этом возрасте наступала гражданская зрелость мужчин и женщин и именно в этом возрасте, в соответствии с опять-таки византийскими законами, на Руси уже могли заключаться браки [6]. Очень осторожное предположение о семилетнем возрасте субъекта преступления или его «бесности» применительно к убийству делает на основании кормчих книг А. Богдановский. Только эти моменты, по мнению исследователя, освобождали лицо от ответственности.
Нужно заметить, что и среди современных исследователей по данному вопросу нет единодушия. Так, например, А. Н. Федорова полагает, что малолетние и душевнобольные освобождались от уголовной ответственности. С. А. Кондрашкин и М. Ю. Неборский считают, что эта категория лиц была подсудна церковному суду [7]. Мы считаем возможным присоединиться к точкам зрения С. В. Юшкова и В. Е. Рубаника, обоснованно полагающих, что каких-либо фактических данных в законодательстве Древней Руси по данному вопросу нет, а следовательно, и нет возможности достоверно на него ответить.
Примечательно, что достаточно четкие нижние возрастные пределы, правда, только для хищений, устанавливает древнее англосаксонское законодательство. Так, в законах короля Этельстана (927—937 гг.) устанавливается, что любой вор старше двенадцати зим, пойманный с поличным, не может быть пощажен [8]. А Судебник города Лондона (930—940 гг.) вообще начинается со статьи, в которой говорится, что если вору исполнилось двенадцать зим и он украл на сумму свыше двенадцати пенсов, то пощады ему не может быть, и в случае признания его виновным он мог быть убит [9].
Глухонемота являлась обстоятельством, в соответствии с которым, по англосаксонскому Судебнику короля Альфреда (90-е гг. IX в.), за совершенное общественно опасное дея-
ние должен был платить отец такого лица [10]. Это последнее обстоятельство со всей очевидностью свидетельствует о том, что такие лица (глухонемые), если уж и не признавались невменяемыми в современном смысле этого слова, то, во всяком случае, не признавались правоспособными. «Средневековое право большинства европейских государств, — пишут Ю. М. Антонян и О. Ю. Звизжова, — провозглашало принцип виновности только вменяемого лица, считая, что безумный либо слабоумный не может отвечать за свои поступки, а значит, и за совершенное преступление. То есть понятие невменяемости, неспособности лица в силу психического расстройства осознавать значение своих действий средневековому праву было известно» [11]. Вполне возможно, что, не будучи закрепленными в законе, данные признаки все-таки учитывались и в древнерусской судебной практике.
Уголовно-правовая ответственность холопов (рабов) также имеет свою специфику. Мы в целом согласны с точкой зрения тех исследователей, кто полагал, что холопы времен Русской Правды не являлись субъектами преступлений [12]. Будучи первоначально выведены в категорию своеобразных специальных субъектов, холопы могли быть убиты за совершение некоторых преступлений, за которые свободные люди могли, например, откупиться штрафами. Позже ответственность холопов также была ограничена «зане суть несвободны» [13]. Достаточно интересную мысль по этому поводу высказывает И. А. Рожков: «Тем не менее, не следует слишком увлекаться мыслью, что холоп совершенно не признавался преступником: уже само право обиженного убить или бить холопа-обидчика и возможность выдачи холопа его господином потерпевшему указывают, что практиковались личные наказания холопов, и эта практика санкционировалась законом» [14]. Вероятно, что несвободное состояние древнерусского человека также относилось к специальным признакам субъекта.
Имела свои особенности и уголовная ответственность юридического лица, в качестве которого могла выступать сельская или городская община, о чем мы уже частично упоминали. К тому времени, когда древнерусская община попадает на страницы древнерусских законов — к началу XI в. — она прошла достаточно длительный путь
развития от родовой общины к соседской
[15]. И вервь уже несла перед княжеской властью коллективную ответственность за убийство в разбое, а также когда ее член нарушал права вотчинной княжеской собственности. Но, как мы уже отмечали, сельской общине по Русской Правде нежелание отыскивать преступника на ее территории в вину не вменялось, хотя ответственность все-таки была закреплена законодательно. Такое своеобразное послабление можно, очевидно, объяснить только тем, что княжеская власть не могла в полной мере узурпировать все общинные судебные функции и вынуждена была идти с ней на определенный компромисс. Княжеская власть, которая возникла в условиях существования общинных организаций, просто не могла с ними не считаться. И лишь по мере усиления власть постепенно меняла роль общины, придавая ей новые функции ответственности за нарушение государственных интересов
[16]. «Вервь в Русской Правде, — пишет Я. Н. Щапов, — выступает, таким образом, перед лицом государственной власти и княжеской вотчины, с одной стороны, как юридическое лицо, первичная административная ячейка общества, а с другой, как автономная организация, обладающая функциями внутреннего самоуправления» [17].
Как мы уже упоминали, субъективная сторона преступления в древнем праве была наименее видна [18], в отличие от других элементов состава, таких как объект, объективная сторона и субъект преступления. Однако, по мнению большинства исследователей, она была не менее, если не более значимой. Так, например, «главным, преобладающим моментом в понятии преступного действия» считал «преступную злонамеренность воли» или «субъективный момент» в целом А. Чебышев-Дмитриев [19]. И это было вполне объяснимо. М. М. Винавер полагает, что именно от степени преступной воли зависела большая или меньшая общественная опасность совершаемого в будущем преступления и именно поэтому степень преступной воли и начинает интересовать общество, которое пытается предупреждать преступления путем применения определенных видов наказаний [20].
Конечно, древнерусский законодатель не наполняет в полной мере соответствующим юридическим смыслом эти, условно выделяемые, элементы состава преступления. И это вполне объяснимо — уровень законода-
тельной техники еще очень невысок. Однако обрисовка внешних признаков совершения преступления (на что и каким образом осуществляется посягательство), указание на демографические, социально-сословные, а в ряде случаев на государственно-правовые признаки субъекта посягательства в текстах древнерусских законов присутствует.
Нельзя сказать также, наверное, что в первых отечественных памятниках права субъективная сторона не проявляется абсолютно. Согласно исследованиям В. А. Рогова, термины «вина» и «повинен» встречаются уже в договорах русских с греками. Другой вопрос, что раскрыть их смысловое содержание достаточно сложно. Лишь с большой долей осторожности можно предположить, что элементы психического состояния упоминаются в первых церковных уставах [21]. И если неосторожная форма вины, а тем более невиновное причинение вреда, действительно являются редкостью, то злонамеренность умысла во многих нормах показана достаточно очевидно. Наши предки используют для иллюстрации такой злонамеренности достаточно большое количество терминов — «безо всякой свады», «в разбое», «в обиду», «пакощами» и т. д. [22]. А также более или менее ясное представление об уровне злоумышленности можно получить исходя из анализа видов наказаний — «поток и разграбление», а также смертная казнь отражали это в полной мере. Таким образом, злонамеренность фактически приравнивалась к обстоятельствам, отягчающим наказание.
Анализируя виды умысла применительно к различного рода преступлениям по Русской Правде, Н. Власьев отмечает, что, например, в тех посягательствах на собственность, в которых законодатель подчеркивает злоумышленность определенными терминами, он же назначает за такие преступления еще и продажу [23]. Там же, где злоумышленность лингвистически не подчеркивается, остается только частное удовлетворение (урок) потерпевшему. Правда, исследователь ведет речь о разных редакциях Русской Правды. Статья 84 Пространной редакции действительно предполагает еще и продажу 12 гривен, а статья 18 Краткой редакции (Древнейшая правда) продажу не предполагает, как и практически все ее статьи [24]. В преступлениях же против личности в Русской Правде Н. Власьев не видит совершенно никакого деления
умысла на виды [25]. И, напротив, не сомневается в здравом смысле древнерусского законодателя Н. И. Ланге, когда объясняет современному ему исследователю, что все различия в плате за побои и увечья как раз зависели, в том числе, и от наличия или отсутствия злого умысла [26].
М. Ф. Владимирский-Буданов выделяет в злом умысле еще и степени его, говоря о «количестве злой воли» при татьбе и истреблении вещей [27].
Кроме злонамеренного умысла существовал, безусловно, простой умысел, который также характеризуется, прежде всего, совершенно определенным терминологическим аппаратом. Это, например, убийство «в сваде», «на пиру явлено», а также обычные ситуации, когда просто указывается характер действия — «убьет», «ринет», «оударитъ». О своеобразной «простоте» подобных преступлений свидетельствует также и композиционный характер наказаний. Хотя, на наш взгляд, и здесь нужно иметь в виду то, кому наносятся удары или причиняется в конечном итоге смерть, так как в ряде случаев демографические признаки или социальносословное положение потерпевшего выступали также обстоятельствами, отягчающими или смягчающими наказание.
Подобного рода деление умысла на простой и злонамеренный также объясняется соответствующим уровнем развития общественных отношений. Законодательные конструкции создаются не просто прецедентным путем, но и под серьезным влиянием эмоций и чувств, которые кладутся в основу законодательного построения. «^Первобытный, грубый и неразвитый человек, — пишет А. Богдановский, — действуя всегда под неодолимым влиянием чувства, страсти, не сумеет, да и не захочет различать целей и намерений, которые руководили действием другого, причинившим ему вред или обиду — он стремится только отомстить, возвратить себе отнятое имущество или, отплативши обидчику тем же злом, восстановить свою утраченную честь» [28]. Именно поэтому древнерусский законодатель очень рельефно видит еще один признак объективной стороны состава преступления — орудия, которыми причиняется вред или ставится в угрозу причинение такого вреда. Так как, например, нанесение ударов жердью («деревомъ»), посудой и т. д. были особенно оскорбительными для древнерусских воинов-дружинников.
Несколько сложнее обстояло дело с выявлением неосторожной формы вины и невиновного причинения вреда. На наш взгляд, основная проблема в разграничении неосторожных и случайных действий состоит в том, что древнерусская норма в таких случаях конструировалась по форме как неосторожное преступление, хотя, по сути, в большей степени представляла собой казус, так как после описания причинения вреда содержала, как правило, одно и то же прибавление — «а в том его вины нет» [29].
А. Богдановский замечает, что древнерусский законодатель уже пытается в позднейших прибавлениях к Русской Правде даже отличить случайное от неосторожного действия, приводя в пример статью 58 «О закупе же». В соответствии с ней, если пропажа коня происходила из хлева при отсутствии участия закупа, то в том его вины не было [30]. То же самое, по мнению исследователя, касается и Псковской судной грамоты. В противовес злонамеренным преступлениям, во всех подобных случаях древний законодатель использует термин «безхитростный». «Действия неосторожные были безразличны с случайными — и те и другие назывались безхитростными» [31].
Достаточно определенно о различии форм вины в древнерусском уголовном праве высказывается С. И. Штамм. Исследовательница полагает, что обоснование форм вины впервые осуществляется лишь в Кормчей. Там, в частности, выделяется вменение «вольной вины», т. е. когда преступное деяние совершается по воле виновного лица, и «невольной», что фактически означало неосторожную вину. Кроме того, именно в Кормчей (хотя и не только в ней) говорится о состоянии аффекта, очень близко примыкающего к умышленной форме вины — «отнюдь невольное убийство, но близь вольного» [32].
О «временном параличе сознания и воли» применительно к субъективной стороне говорит и М. Ф. Владимирский-Буданов. Исследователь имеет в виду резкое сужение сознания, характерное для состояния аффекта, вызванное тяжелыми оскорблениями или издевательствами со стороны потерпевшего лица. Русская Правда такое состояние относит к обстоятельствам, исключающим преступность деяния [33]. Солидаризуясь с М. Ф. Владимирским-Будановым, И. А. Рожков полагает, что в Русской Правде есть положения,
позволяющие говорить о состоянии аффекта как особого рода эмоциональном состоянии, влияющем на наказуемость лица [34].
Достаточно удачный пример состояния аффекта в древнерусском уголовном праве, на наш взгляд, приводит В. Е. Рубаник, полагающий, что статья 22 Соглашения Смоленска с Ригою и Готским берегом фактически узаконивает право убить прелюбодея на месте совершения прелюбодеяния [35]. де
1. Древнерусское уголовное законодательство не признавало в качестве субъектов преступления животных, в отличие, например, от древнего хорватского законодательства. Полицкий статут допускал подобное в отношении, например, собаки или коня. Единственным условием для хозяина «набедокурившего» животного являлась выдача его потерпевшему со словами — «вот твой преступник», в противном случае хозяин был обязан заплатить штраф (Леонтович Ф. Древнее хорвато-далматское законодательство / / Зап. Имп. Новорос. ун-та. Год 2. Т. 1, вып. 3 и 4. Одесса : Тип. Л. Нитче, 1868. С. 127).
2. Максимейко Н. А. Опыт критического исследования Русской Правды. Вып. 1. Краткая редакция. Харьков : Тип. и литогр. М. Зильберберг и сыновья, 1914. С. 16-17.
3. Федорова А. Н. Определение понятия правонарушения по Псковской судной грамоте // Вектор науки ТГУ. 2010. № 1 (11). С. 149.
4. Богдановский А. Развитие понятий о преступлении и наказании в русском праве до Петра Великого. М. : В тип. Каткова, 1857. С. 134.
5. Федорова А. Н. Определение понятия правонарушения по Псковской судной грамоте. С. 149.
6. Рогов В. А. История государства и права России IX — начала ХХ веков. М. : Зерцало, Теис, 1995. С. 45—48.
7. См.: Рубаник В. Е. Государство, право и суд в Киевской Руси: историко-юридический очерк. М. : Юрлитинформ, 2013. С. 168—169.
8. См.: Хрестоматия памятников феодального государства и права стран Европы / под ред.
В. М. Корецкого. М. : Госюриздат, 1961. С. 78.
9. Там же. С. 81.
10. Там же. С. 73.
11. Антонян Ю. М., Звизжова О. Ю. Преступность в истории человечества: монография. М. : Норма: ИНФРА-М, 2012. С. 102.
12. См., напр.: Лоба В. Е., Малахов С. Н. Уголовное право Древней Руси ХІ—ХІІ вв. (по данным Русской Правды) : монография. Армавир : РИО АГПА, 2011. С. 71; Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Ростов н/Д : Феникс, 1995. С. 311—312.
13. См.: Юшков С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. М. : Госюриздат, 1949. С. 481.
14. Рожков И. Очерки юридического быта по Русской Правде / / Журн. М-ва нар. просвещения. 1897. Нояб. (часть СССХІУ). С. 24.
15. См.: Щапов Я. Н. О функциях общины в Древней Руси // Общество и государство феодальной России : сб. ст., посвящ. 70-летию акад. Льва Владимировича Черепнина / редкол.: Н. М. Дружинин [и др.]. М., 1975. С. 15.
16. Там же. С. 18.
17. Там же. С. 16.
18. Анализируя психологическую компоненту в составе древнего правонарушения в обычном англосак-
сонском праве, получившем отражение в первых варварских правдах, Г. А. Есаков, на наш взгляд, абсолютно точно подмечает, что англосаксонское право ориентировалось лишь на характер и степень серьезности проступка, исключая «малодоступный для установления и сомнительный с точки зрения его правовой ценности... психический элемент» (Есаков Г. А. Мешгеа в уголовном праве США: историко-правовое исследование / предисл. О. Ф. Шишова. СПб. : Юрид. центр Пресс, 2003. С. 45).
19. Чебышев-Дмитриев А. О преступном действии по русскому допетровскому праву. Казань : В тип. Имп. ун-та, 1862. С. 87, 91.
20. Винавер М. Исследование памятника польского обычного права XIII века, написанного на немецком языке // Варшав. университет. известия. 1888. № 1. С. 152.
21 . Рогов В. А. История государства и права России IX — начала ХХ веков. С. 52—53.
22. Примечательно, но в Помезанской Правде упоминание об умысле как форме вины можно встретить непосредственно в тексте некоторых норм. Так, например, говорит об умысле статья 50 «О крови и ранах» (См.: Пашуто В. Т. Помезания. «Помезанская Правда» как исторический источник изучения общественного и политического строя Помезании ХШ—Х!У вв. М. : Изд-во Акад. наук СССР, 1955. С. 85).
23. Власьев Н. О вменении по началам теории и древнего русского права. М. : В универ. тип., 1860. С. 184.
24. См.: Памятники русского права : в 8 вып. / под ред. С. В. Юшкова. М. : Госюриздат, 1952. Вып. 1: Памятники права Киевского государства. Х—ХП вв.
С. 78, 117.
25. Власьев Н. О вменении по началам теории и древнего русского права. С. 185.
26. Ланге Н. И. Исследование об уголовном праве Русской Правды. СПб. : В тип. II Отд. Собственной Его Имп. Величества Канцелярии, 1860. С. 150.
27. Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. С. 312.
28. Богдановский А. Указ. соч. С. 116.
29. Необходимо отметить, что в вопросе различия форм вины Русская Правда достаточно выгодно отличалась, например, от Винодольского устава, в котором нет практически статей, четко говорящих о различии случайных действий и преступлений, совершаемых по злой воле (См.: Леонтович Ф. Древнее хорвато-далматское законодательство. С. 26—27).
30. Богдановский А. Указ. соч. С. 119.
31. Там же. С. 122—123.
32. См.: Развитие русского права в XV — первой половине XVII в. / отв. ред. В. С. Нерсесянц. М. : Наука, 1986. С. 159.
33. Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. С. 313.
34. Рожков И. Очерки юридического быта по Русской Правде. С. 29.
35. Рубаник В. Е. Государство, право и суд в Киевской Руси. С. 171—172.
Subjective Еlements and Аeatures of the Corpus Вelicti in the Criminal Law of Ancient Russia
© Georgievsky E., Kravtsov R., 2013
This paper analyzes the features that characterize the subject and the subjective aspect of ancient crime. Considered legislative techniques used by the ancient Russian law maker textual design of criminal law.
Key words: Russian Truth; Treaties of Russia and Byzantium; the husband; abusive; silly.
