Научная статья на тему 'Социально-политические воззрения Аполлона Григорьева'

Социально-политические воззрения Аполлона Григорьева Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

CC BY
222
18
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
рационализм / консерватизм / либерализм / монархизм / гласность / политические права и свободы / централизация / самоуправление

Аннотация научной статьи по философии, этике, религиоведению, автор научной работы — В Ф. Кривушина

Автор выясняет основные положения социально-политической позиции Григорьева. В статье показан её сложный и внутренне противоречивый характер. Парадоксальность этой позиции рассматривается и объясняется в свете современных коллизий между либерализмом и консерватизмом.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «Социально-политические воззрения Аполлона Григорьева»

восприятие чего-либо. Между ментальным и физиологическим не существует логической связи в ее обычном причинном понимании, а есть только функциональная зависимость, именуемая в данном случае «корреляцией». Это и есть коррелятивная логика.

Список литературы

1. Алюшин А.Л., Князева Е.Н. Эндофизика и временные шкалы виртуального восприятия // Вопр. философии. - 2007. - № 2. - С. 80-96.

2. Асланикашвили Н., Суладзе А. Вулканы и люди // В мире науки. -2008. - № 2.

3. Васильев В.В. Мозг и сознание: выходы из лабиринта // Вопр. философии. - 2006. - № 1.

4. Вригт Георг фон. Объяснение в понимании действий // Логос. - 2001. - № 2.

5. Дубровский Д.И. Зачем субъективная реальность или «почему информационные процессы не идут в темноте?» (Ответ Д. Чалмерсу) // Вопр. философии. - 2007. -№ 3. - С. 90-104.

6. Кох К., Гринфилд С. Как рождается сознание // В мире науки. - 2008. -

№ 1.

7. Лурия А.Р. Эволюционное введение в психологию. - М., 1978.

8. Молчанов В.И. Время и сознание // Критика феноменологической философии. - М., 1988.

9. Нагель Т. Мыслимость невозможного и проблема духа и тела // Вопр. философии. -2001. - № 8. - С. 101-112.

10. Brockman Jan. M. Phänomenologie und Egologie. Haag., 1963.

11. Husserl E. Erführung die Phänomenologie der Erkentnis Vorlesung.1909 Herausgegeben vom Elisabeht Schuhmann. - Springer, 2005.

12. Marbach E. Das problem des Ich in der Phänomenologie Husserls. -Haag., 1974.

13. Rang B. Kausalität und Motivation. Untersuchungen zum Verhältnis von Perspektivität und Objektivität in der Phänomenologie Edmund Husserls. - Haag., 1973.

УДК 1 (47+57) (091) "18"

В. Ф. Кривушина Социально-политические воззрения Аполлона Григорьева

Автор выясняет основные положения социально-политической позиции Григорьева. В статье показан её сложный и внутренне противоречивый характер. Парадоксальность этой позиции рассматривается и объясняется в свете современных коллизий между либерализмом и консерватизмом.

Ключевые слова: рационализм, консерватизм, либерализм, монархизм, гласность, политические права и свободы, централизация, самоуправление.

Русский поэт, литературный критик и мало изученный мыслитель Аполлон Григорьев держался принципа «самобытно-культурного» против «общечеловеческого», поскольку оно в концепциях линейного прогрессизма формируется поверх национального. Эта установка григорьевской мысли гасила его интерес к социальной проблематике. В романтические сороковые годы Григорьев открыто заявлял о своей экзистенциальной невосприимчивости к идее «социального страдания». Со временем эта позиция изменится. Григорьев был живым человеком и в пятидесятые-шестидесятые годы он будет глубоко переживать социально-политические коллизии своего драматического времени, но переживать как «органический» мыслитель или как «ненужный человек», что по существу тождественно.

Григорьев видел, что в текущий момент другие, не «органические», не культурно-экзистенциальные идеи востребованы обществом, и понимал, пока их историческая актуальность не пройдет, до тех пор не наступит время идеала органического, который в настоящем должно ориентировать поверх status quo и непосредственно грядущего - в неопределенное будущее. Этот разрыв между проектируемой мыслью Григорьева органико-экзистенциальной системой отсчета и реальной «злобой дня» окрашивал сознание критика в трагические тона и рождал в нем упомянутое нами выше самочувствие «ненужного человека», к которому он тем не менее старался адаптироваться. «Что мы на время ненужные люди, это надобно переварить. То, чему мы служим, во что веруем, то есть дух, истина, прекрасное, стремление - поверь мне, неиссякаемо и еще не раз поднимется к небу если не стройным целым Парфено -на и не стрелами готических соборов - то чем-нибудь другим, равно прекрасным, равно свидетельствующим о борьбе и силе духа» [4: 232]. Этот оптимизм с необходимостью вытекал, конечно, для Григорьева из самой духовной природы человека. Но и на фоне переживания своей ненужности в настоящем у критика, под воздействием революционной ситуации, либерализации духовной жизни и последовавших затем буржуазно-демократических реформ, оживают реакции на вызовы текущей действительности. В условиях начавшейся в правительственных кругах работы по подготовке отмены крепостного права, Григорьева, бывшего тогда в Италии, охватила сильнейшая эйфория. Прочитав в газете корреспонденцию из России М.П. Погодина, также возбужденного надеждой на обновление сбрасывающей с себя крепостное ярмо России, он не расставался с газетой, в лирическом упоении цело-

вал строки «Утро встает, заря занимается», бродил по улицам в поисках соотечественников и испытывал прилив национальной гордости даже своей русской (простонародной) одеждой, с которой упорно не расставался даже за границей.

Встает вопрос: занял ли Григорьев ввиду раскрепощения экономического развития России какую-нибудь социально-экономическую позицию, и если занял, то с какими социально-экономическими силами он связал свои интересы? Одна из рецензий критика, вернее даже не рецензия, а сам рецензируемый материал, проливает свет на этот вопрос. Речь идет о литературном сборнике «Утро» [7]. Среди материалов сборника была помещена статья «Из путевых заметок» В.А. Кокорева. Об авторе статьи известно, что он был откупщиком и одним из самых богатых людей России. Во всяком случае в 1861 г. его капитал составлял 7 млн руб. Будучи совсем «простого», незнатного происхождения, и не получив сколько-нибудь серьезного начального образования, Кокорев впоследствии сумеет приобщиться к самой утонченной западной цивилизации, соберет блестящую картинную галерею из бессмертных шедевров русской и европейской живописи, среди которых будут представлены полотна В.К. Боровиковского, Г.И. Угрюмова, Ф.М. Матвеева, С.Ф. Щедрина, А.Г. Венецианова, А.О. Орловского, О.А. Кипренского, В.А. Тропинина, К.П. Брюллова, Ф.А. Бруни, А.А. Иванова, Н. Пуссена, Д. Тенирса, Я. Брейгеля и др. [1]. За рамками своей основной предпринимательской актив -ности Кокорев выступал на поприще финансовой и социально-реформаторской деятельности, писал статьи по политико-экономическим вопросам; известен он и как крупный меценат патриотического направления. Именно Кокорев положил начало так называемому «русскому стилю» - он первый поставил на стол зо -лотой лапоть. Характерно, что и умер он в той же вере, в которой родился - в старообрядческой [11].

Статью «Из путевых заметок» Кокорев написал в связи с деловой поездкой через Нарву и Ригу - в Германию. Григорьев, рецензируя сборник, обошел публикацию Кокорева как чужеродную по своей хозяйственно-экономической направленности в литературном издании. Однако оговорив таким образом неуместность кокоревской статьи, он охарактеризовал ее как замечательную. Всякий же, кто прочтет эту статью, поймет, что хотел сказать критик - статья говорит сама за себя и, что в данном случае важно, много говорит о своем авторе. Перед нами человек сильного, самостоятельного и очень деятельного ума, способный разглядеть

много существенного в панораме сменяющих друг друга картин русской, эстляндской, немецкой действительности - в восприятии критичном и продуктивном одновременно. Продуктивно-творческая, «положительная» направленность ума Кокорева должна была пленить Григорьева, осваивающего мир в интеллектуальном созерцании. Русскому купцу интересны и топография западно-европейских городов, и структуры их политической жизни; архитектура эстляндских крепостей и немецкий закон о воинской повинности; его волнует настроение, внешний вид и одежда различных категорий русских крестьян; он анализирует социальные последствия свободы индивидуального винокурения в Эстляндии и отсутствия таковой в России. Богатейшую пищу для грустных размышлений даёт автору водопад на реке Нарве, «праздная» теперь сила которой - он видит это - «могла бы ковать, плющить, сверлить, точить, словом, обращаться с железом, чугуном и медью, как с воском, производя из металла машины, орудия, винтовки, пароходы и паровозы» [10: 200]; ничем разумно не объяснимое отсутствие шоссе из Петербурга в Ямбург, откуда ведет тракт в Дерпт, Ригу и в восточную Пруссию; отсутствие важного для России пароходства на Чудском озере; отсутствие самого необходимого дорожного снаряжения и общая безурядица на русских станциях и проч. Впечатление Григорьева от «Путевых заметок» невозможно реконструировать без учета того, как весь этот материал был подан автором. А подан он был так, что выводы и проекты, рождающиеся в голове русского купца как бы на наших глазах, принимали сразу столь убедительный вид, что невольно располагали в свою пользу. Срабатывали обаяние неизменной апелляции к здравому смыслу, неотразимость и простота аргументов, замечательная способность непринужденно и легко, как бы играючи, прикинув в уме, тут же обсчитывать стоимость альтернативных хозяйственных проектов, учитывая множество элементов: численность жителей, протяженность речной сети, наличие необходимых местных строительных материалов, сравнительные преимущества для России одного вида производства перед другим и т. д. И все это - в статье откровенно идеологичной.

Позиция автора задана с первой страницы и выдержана до последней. Высказываясь, что называется «открытым текстом», Кокорев ставит в прямую зависимость нищету русского народа, бедность его одежды и стертость лиц с его крепостным состоянием, а неурядицы русской, общественной жизни - с засильем чиновничьей бюрократии. Под соответствующим углом зрения дает-

ся им и сравнительный анализ русских и немецких порядков - неизменно в пользу порядка, основанного на свободном труде. Автор «Заметок» - безусловно человек, способный к активному преобразованию России феодальной - в капиталистическую и готовый взять на себя эту миссию. Он понимает по-немецки, разбирается в готике и стилях внутреннего убранства аристократического жилья; письменная речь его свободна, отмечена навыками точного словоупотребления и вкусом к образности. Но прежде всего автор - человек, захваченный возможностями буржуазного предпри -нимательства. Потому-то самым сильным впечатлением во время пребывания в Германии для него стали не чудеса дворцового и паркового искусства Шарлоттенбурга, Потсдама и Сан-Суси. Таким впечатлением для него стал Моабит - слобода под Берлином, в которой немецкий купец Борзих, бывший мастеровой, разбогатевший «от своего ума и труда» построил завод, где пять тысяч рабочих выпускают локомотив с периодичностью в три дня. Но это не все. В портрете Кокорева не хватает еще одной очень важной для понимания отношения к нему Григорьева, краски.

Со страниц «Путевых заметок» с нами говорит русский человек, настроенный глубоко и неподдельно патриотично. И размышления об упущенных возможностях развития отечественной экономической жизни, и «проективная» активность Кокорева неизменно отливаются в национально-патриотическую форму и потому неотделимы от нее. Патриотизм - это, безусловно, форма мировоззрения Кокорева. С горечью он пишет, как иностранный груз кофе, вин и различных гастрономических диковинок обменивается в Петербурге на хлеб, сало, кожи - на «потовый труд» русского мужика. И как этот мужик, голодный, без мясной пищи, на одном хлебе и воде, и холодный, без теплой одежды и сапог транспортирует торговую барку по всей Двине. И это в то время как его иностранного торгового партнера обслуживают сытые, накормленные мясом и поенные пивом веселые моряки. Соглашаясь по первому предложению принять участие в финансировании строительства русской церкви в Париже, он чувствительно задет тем, как плохо идет сбор средств, как неудовлетворительно организовано дело, имеющее с его точки зрения общероссийское значение. Его размышления о положении русского народа наполнены болью, горечью, грустью, недоумением. Кокорев знает - русский мужик выпивает всего-то треть от того, что выпивает эстонец. А между тем эстонец редко и пьян бывает. Ведь он пьет, как правило, ежедневно перед обедом, в то время как русский - на свадьбах, похоро-

нах, праздниках. И уж дорвавшись до вина, пьет неистово, без меры - с горя. Выход здесь, полагает Кокорев, один - «показать свет гражданственности», тогда и вольная продажа вина не опасна -исчезнет горе, заливаемое вином, исчезнет пьянство с отчаяния. А сейчас в богатейшей, сравнительно даже с пограничными странами, «сильной» русской природе «человек вял и жилища бедны», «нет жизни ни в чем - ничего он не делает с любовью, ничего не радеет, все ему постыло...» [10: 205].

И вот об этом-то человеке, друге Погодина, Погодину же Григорьев писал: «Я верю только в трех человек, в Вас, Кокорева, Островского...» [4: 194]. Кокорев, взятый как целостная личность, в системе мировоззренческих ценностей критика действительно мог стать феноменом, заслуживающим идеологического доверия. В противоположность деформирующим жизнь теориям он, как жизненно-состоявшийся реальный тип личности имеет для Григорьева искомый им авторитет действительности. Кокорев - жизненная сила; он, такой какой есть, свидетельствует собой и тем самым требует серьезного идеологического учета. А таким, каким он состоялся, Кокорев, как видно, импонировал Григорьеву: «Вы, Кокорев, Островский. старая и, я думаю, надоевшая Вам песня, но она мне работалась» [4: 191]. Кокорев как бы воплощал в себе творческое начало русского купечества - сословия, в котором критик видел ту социальную силу, которая, будучи традиционно связанной с народными корнями, могла осуществлять общественный прогресс в культурно-самобытной форме.

Если попытаться определить вектор того направления, в котором «работался» кокоревский «элемент» социального мышления Григорьева объективно, этот вектор укажет, конечно, в сторону «почвенного», традиционного капитализма. Мысль о сочетаемости экономического прогресса с сохранением и развитием национально-культурного своеобразия поддерживались у Григорье -ва, в частности, тем, что патриотизм и национальное чувство столь внятно говорили за себя через восприятие действительности Кокоревым и, надо полагать, всей, связанной с Погодиным, «купеческой группы» Кокорева. Ясно, таким образом, что искушение Григорьева Кокоревым, то есть искушение романтического сознания почвенным капиталом стало возможным по причине национально-патриотической формы последнего и только в размерах действительной граждански-нравственной дистанции между капиталом русского купца и капиталом западноевропейским, поис-

тине потопившем к тому времени в ледяной воде эгоистического расчета все священные чувства.

В философском мировоззрении критика находится ключ к пониманию его подхода к проблеме политической демократизации общества. На уровень концепции государственного управления прямо проецируется весь пафос его статьи «Белинский и отрицательный взгляд в литературе». Прослеживая издержки гегельянства Белинского, Григорьев, в частности, резюмирует вытекающие из прогегельянски-логицистской позиции великого русского критика следствия: «1) уничтожение всего непосредственного, прирожденного в пользу выработанного духом, искусственного, 2) уничтожение всего местного в пользу общенационального и по тому же принципу всего общенационального в пользу общечеловеческого» [8: 263]. В сфере политического управления государственной жизнью аналогом этой позиции, как показывает Григорьев, являются централизационные тенденции. Об этом он прямо говорит и в самом тексте статьи, и в связи с проблематикой статьи, в частности, в письме М.П. Погодину: «Я то Вас читаю, а Вы то меня читали ли, то есть читали ли мои статьи во «Времени»? В особенности статьи о Белинском? Ведь я тут подрывал централизацию в учении самого даровитого из ее пророков!» [8: 279].

С поклонением абстрагированной от реальных самобытных человеческих множеств искусственному, теоретическому феномену «человечества», как показывает Григорьев, у Белинского связаны и романтизация кровавой личности Ивана Грозного, - централизатора, и его вражда к малороссийской литературе, как к литературе «местной», и недооценка русского народного творчества, как еще пралитературы. Апологию централизации критик фиксирует далее у С.М. Соловьева и К.Д. Кавелина - в санкционировании ими опричнины Грозного как орудия «прогрессивной» политики, в предании смерти упорно самостоятельного, демократического Новгорода и Твери и т. д. Таким образом, из самого органического характера мировоззрения Григорьева естественно следует его принципиальная ориентация на децентрализацию социально-культурной жизни и управления, по-видимому, в конституционно не ограниченной монархии1. Такую возможность он связывал прежде всего с земским самоуправлением.

1 «В конституцию и Запад уже изверился». Земские соборы и «народ» -в этих двух пунктах критик политически идентифицирует себя со славянофилами [см.: 4].

Земство будет учреждено в России уже в 1864 г. как попытка царизма приспособить самодержавный строй к потребностям капиталистического развития. В деятельности земских органов наряду с помещиками, фабрикантами и духовенством принимали участие купцы и крестьяне, преимущественно богатые. Григорьев, однако, рассчитывал на широкое народное представительство в земских органах. Косвенно об этом можно судить по отношению к земству Достоевского, обнародованному еще при жизни критика и в том же самом контексте критики теоретизма и космополитизма, причем с несомненным и явным учетом сделанного в этой области Григорьевым. Полемизируя с западниками и славянофилами как с теоретиками, сходящимися в попытках «нагибать к себе действительность», западники - в искусственно общечеловеческих формах, славянофилы - в узкой форме старого московского идеаль-чика, Достоевский рассматривает земство как отодвинутое обстоятельствами, но исторически выработанное русским народом одно из главных начал национальной жизни. Анализируя проблему, писатель прямо отождествляет земство с народом: «народ -наше земство» [9: 8].

Что же касается демократизации русской жизни, которая в конце пятидесятых - начале шестидесятых годов осуществлялась в формах гласности и свободы слова, то Григорьев проживал этот процесс с сильнейшим разочарованием и раздражением. Его глубоко травмировали некоторые тенденции русской публицистики, возникшие на волне гласности, когда правительство Александра II в условиях резкого обострения общественного подъема было вы -нуждено сделать ряд уступок в цензурной политике. Это время ознаменовалось бурным ростом периодических изданий и вызвало к жизни то «общественное возрождение», когда, как писал П.Н. Ткачев, «каждый живой человек восчувствовал непреодолимую потребность как можно скорее «высказаться», как можно скорее поделиться с своими ближними запасом мыслей и чувств, накопившихся в глубоких тайниках его души в тяжелые бесконечные дни его «обязательного молчания» [13: 6]. Массовость публикаций сопровождалась, однако, известным понижением их идейно-теоретического, а в частности, нравственного уровня, на что Григорьев реагировал чрезвычайно болезненно. Да иначе и быть не могло у человека его склада. «Читали ли вы в «Норде». - писал он в 1857 г. Погодину, - один фельетончик из Петербурга, срамной фельетончик, где мы хотим показать, что и мы дескать европейцы и у нас есть блудницы, скандальные истории, Эеть

monde?... Это ужасно! Не знаю, произвел ли он в Вас то же чувство негодования... Ведь этот голос из России, это - les premices нашей свободы слова.» [4: 154-155]. Так воспринимал он феномен русской гласности в 1857 г. То же - в 1860. Гласность и свобода проституированной, как ему виделось, «Искры», холуйски англоманского «Русского вестника» и «теоретиков» воспринималась им как лишенная сколько-нибудь серьезного духовного содержания. Он испытывал глубокое презрение к тем трубадурам гласности и расхожих идей общественного прогресса, которые, будучи в сущности людьми без убеждений, использовали новые возможности общественно-политической ситуации в целях популярности. Поняв, «что в настоящую минуту выгодно «постоять за народ», (они) принимают под свое покровительство, под покровительство «благодетельной гласности» нахальство лихачей-извозчиков Невского проспекта.» [5: 368-369] и проч. Предвосхищая упреки братьев Достоевских в несвоевременности обличения каких бы то ни было публицистов, поскольку они все-таки выступают глашатаями прогресса и, тем самым, упреки в компрометации «великого дела общественного прогресса и гласности», сорокадвухлетний Григорьев восклицает: «Не во время! Не могу я, старый ненужный человек, слышать равнодушно этого любимого слова доктринеров: не во время! Я верю в старого Шекспира, верю, что время всегда на то, что происходит в нем» [3: 370].

Григорьев не может и не хочет редуцировать принцип органической полноты жизни под воздействием требований, исходящих от в корне для него неприемлемой идеи прогресса, неспособной обеспечить национально-самобытное существование и развитие культур. Либерализм его был столь же принципиальным, сколь и органичным, в том специфическом смысле, который отличает все его мировоззрение. Об этом можно судить, в частности, по его отношению к рассуждению Н.Ф. Самарина о самоубийстве мысли. В статье «Письма о материализме» [3: 353-364] Самарин выступает против односторонней направленности мысли, «принимающей характер исключительности». Такая направленность ведет к разрыву непосредственного общения человека с истиной, поскольку последняя есть «полная жизнь». Написанная раньше, статья Самарина, по напечатании ее в 1861 г., когда программно заявили себя односторонне-утилитаристские тенденции в русском нигилизме, приобрела новую злободневность. Самаринский императив самоубийства мысли Григорьев, конечно, воспринимал в отношениях его оппозиционности к «ограничительной» тенденции в нигилизме.

Этой ограничительной тенденции (Писарев доводил ее до признания целесообразности закрытия целого ряда «бесполезных» в идейном отношении общественно-политических журналов) объективно и противостоял самаринский императив «самоубийства мысли».

Мысль нельзя преследовать, убивать, - доказывал славянофил. Это грешно: нечестиво посягать на свободу человека. Это безрассудно: преследуя и убивая ложную мысль, мы мешаем ей развернуться последовательно в своей односторонности и тем самым прийти к самоотрицанию, к «самоубийству», что ей, как ложной, мысли предопределено самой логикой. Императив «самоубийства мысли» пленил Григорьева пафосом терпимости к идейно-теоретическому инакомыслию. Эту идею Самарина он помещал на границе двух идейных направлений, материализма и обскурантизма («с его кострами, инквизициями» - речь идет о ж. «Маяк» под редакцией С.О. Бурачека) - в качестве критического корелля-та их обоих. За ограничением возможностей идейного волеизъяв -ления в слове для критика стоит методология тех же теоретизма и централизаторства, которая, игнорируя таинственную и неуследи-мую в своих проявлениях стихию человеческого духа с высоты произвольно присвоенного себе авторитета, понуждает человеческую мысль рабски следовать букве некой канонизированной догмы [8: 289].

Органический характер политического либерализма Григорьева резко выступает в оппозиции материальному детерминизму Чернышевского-Добролюбова. Утрируя его: полагать, «что государственные свободы, политические права, наука - вздор и побрякушки, что главное дело - есть, пить и < ... > - значит, ты сам знаешь, что» - для Григорьева значит идти против духовного первородства человека. «Не созданы же народы (ты знаешь, что я не верю в человечество) только срать (конечный результат практической жизни)» [4: 231, 232]. Придерживаться этого принципа, то есть принципа материального детерминизма, полагает он, - опускать человечество на четвереньки. Государственных свобод и политических прав критик касается в статье «Ветер переменился» [15: 21], где, как свидетельствует Б.Ф. Егоров, нашли отражение впечатления Григорьева о своей поездке по России летом 1862 г. в условиях разгула черносотенной реакции на революционное движение в стране. Григорьев пришел в неописуемый ужас от многочисленных проявлений «белого террора», обнаруживающихся преимущественно в бюрократических и мещанских слоях [2: 392].

В том же 1863 г. в статье «Плачевные размышления о деспотизме и вольном рабстве мысли. Из записок ненужного человека» критик с удовлетворением пишет о расширении гражданских прав евреев. Однако все эти либеральные симпатии и настроения Гри -горьева не делают его приверженцем либерализма как такового. Страхову (1862): «Мрачна лежит теперь передо мною жизнь, почти что без значения. Гласность, свобода - все это, в сущности, для меня слова, слова, слова, бьющие только слух, слова вздорные, бессодержательные. Гласность бордельной "Искры", свобода "Русского вестника" или теоретиков ... неужели ты в серьезные минуты самоуглубления веришь в эти штуки. "Едино есть на потребу", друг, и "иде же Дух Господен - ту свобода." А где Он Дух Господень?... Увы! "Се зде Христос или инде!"» [4: 272]. Заподозрив Ф.М. Достоевского в таком либерализме, он оставляет идейно близкий ему почвеннический орган «Время». Несогласный, в частности, с фигурой бойкого либерального журналиста А. Разина на месте ведущего политический отдел журнала, он хотел бы видеть на его месте «человека нового и свежего, человека со стремлениями к правде и самобытности, а не к либерализму quand meme» [4: 250]. Компромиссу со «своими» в таком принципиальном для него вопросе он предпочитает свою откровенно прагматическую позицию в идейно-эстетически далеком, но близком «служением self-goverment, ненавистью к централизации, культом мира, свободы, "законности"» [4: 232] «Русском вестнике».

С другой стороны, Григорьев выступает против того, что он называет «узким консерватизмом», то есть против централизаци-онной идеи и идеи порядка «quand meme», поскольку поборники узкого консерватизма прикрывают себя «святым именем любви к порядку и закону»1. Ввиду такого парадоксального сочетания ли -беральных и консервативных ориентаций в мировоззрении Гри -горьева нетрудно понять, что критик сам затруднялся сформули-

1 Не забудем, что Григорьев закончил юридический факультет университета и романтизировал «закон и порядок», но конечно, не абсолютизировал. В статье «Тургенев и его деятельность». По поводу романа «Дворянское гнездо», в связи с анализом одного из второстепенных героев, Григорьев пишет: «Паншин - тот деятельный человек, тот реформатор с высоты чиновничьего воззрения, тот нивелер, верующий в отвлеченный закон, в отвлеченную справедливость, который равно противен нашей русской душе, в каких бы образах он нам ни являлся». [6: 151-152]. Далее следует целый ряд подобных образов, что Григорьеву важно для доказательной силы своей мысли - ведь критерий истины для него - художественные результаты литературного процесса.

ровать свою политическую позицию. В этом смысле показательно свидетельство известного русского писателя и философа В.Ф. Одоевского. Григорьев приехал к Одоевскому просить содействия в получении материальной помощи от литературного фонда, и тот был буквально поражен отчаянным материальным положением, в котором находился критик. В объяснение своей нищеты Григорьев, как не без юмора пишет мемуарист, сослался на то, что «хотя он и либеральный человек, но консерватор», поэтому «ни в какой журнал идти со своими статьями не может» [14: 119, 121].

Однако парадоксальность политического выбора Григорьева находит, как нам представляется, объяснение в коллизиях неоконсерватизма уже второй половины ХХ века. Призванный «по определению» защищать монархию, иерархическую структуру общества и прочее, консерватизм ХХ века вынужден защищать социальные смещения и неконтролируемые динамические импульсы, идущие от капиталистической экономики. В собственно идейной сфере происходит то же движение консерватизма в сторону либерализма, причем сближение может переходить в обмен позициями. Консерваторы перехватывают лозунги гражданских свобод у либералов, успевших в них разочароваться, взывают к восстановлению гуманистического уважения к достоинству индивидуальной души [2: 16-17]. Парадоксы, которые вызрели ко второй половине ХХ века в мировом масштабе, были, как пишут Р.А. Гальцева и И.Б. Роднянская, более чем за сто лет предвосхищены в русских мыслительных моделях. Социальное творчество, стесненное в практической области, переливалось в сферу духовных поисков и теоретических дискуссий, имеющих, как оказалось, весьма отдаленные перспективы.

Для нас здесь особый интерес представляет то, что, развивая эту тему, авторы приводят высказывание Н.Н. Страхова о том, «что либерал, по сущности дела, должен быть в большинстве случаев консерватором, а не прогрессистом и ни коем случае не революционером, это едва ли многие знают и ясно понимают» [цит. по: 12: 228]. Страхов вместе с Ф.М. Достоевским и Григорьевым принадлежал к идейному ядру сотрудников почвеннического органа «Времени». Он рекомендовал Григорьева Достоевскому, был другом и в известном смысле горячим поклонником критика, а после его смерти пропагандистом его идейного наследия. Григорьев называл Страхова своим Горацио. А Страхов, к своим «Воспоминаниям об Аполлоне Александровиче Григорьеве», взял эпиграф из «Гамлета»: «Горацио! ты все ему расскажешь». Что имел в ви-

ду Страхов, высказывая, очевидно, общую у него с Григорьевым мысль? Полагаем, она отражала логику «органического взгляда». Почвенники были противниками революционной ломки, мотивированной умозрительным, конкретно социалистическим идеалом. Достоевский, Григорьев, а по-видимому и менее нам известный Страхов сходились на том, что личность в социализме роковым образом не может избежать подавления. Гуманистический, личностный пафос Григорьева политически находил себя в «органической», национально ориентированной и потому консервативной структуре, а не в прогрессистской социалистической («теоретической»).

Парадоксальность григорьевской мысли засвидетельствовала, таким образом, наличие в мировой и русской культурной жизни проблем, подлежащих разрешению, как оказалось, в далекой перспективе.

Список литературы

1. Андреев А. Н. Указатель картин и художественных произведений галереи В. А. Кокорева. - М., 1863.

2. Григорьев Ап. Воспоминания. - Л., 1980.

3. Григорьев Ап. Воспоминания. - М.-Л., 1930.

4. Григорьев Ап. Письма. - М., 1999.

5. Григорьев Ап. Плачевные размышления о деспотизме и вольном рабстве мысли (Из записок ненужного человека) // Воспоминания. - М.-Л., 1930.

6. Григорьев Ап. Собр. соч.: в 2 т. - Т.2. - М., 1990.

7. Григорьев Ап. Утро: лит. сб. // Русское слово. - 1859. - №2.

8. Григорьев Ап. Эстетика и критика. - М., 1980.

9. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 т. - Т. 20. - Л., 1980.

10. Кокорев В. А. Из путевых заметок // Утро. - М., 1859.

11. Кокорев В. А. Наши государственные и общественные деятели. -СПб., 1890.

12. Неоконсерватизм в странах Запада. - Ч. 2. Социально-культурные и философские аспекты: реф. сб. - М., 1982.

13. Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Время». 18611863. - М., 1972.

14. Одоевский В. Ф. Текущая хроника и особые происшествия. Днев-ник.1859-1869 гг. // Лит. наследство. - Т. 22-24. - М., 1935.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.