CC BY
34
Сер. 6. 2007. Вып. 2. Ч. I
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
А.Е. Егоров
РИТОРИЧЕСКОЕ ОСМЫСЛЕНИЕ СЕТЕВОГО ОБЩЕСТВА: МЕТАФОРА ИЛИ МЕТОНИМИЯ?
Постмодернистский отказ от предшествующей философской традиции сопровождался настойчивой критикой «принципа тождества», олицетворявшего в глазах критиков незыблемое основание всей классической метафизики. Известный всем как закон формальной логики, принцип тождества получил новое, более широкое толкование и предстал в качестве механизма, действием которого все понятия, используемые в определенном дискурсе, приводятся в зависимость от единого смыслообразующего центра - основополагающих принципов или идей. Именно этот механизм, давший жизнь метафизическому мировоззрению, стал основной мишенью современной постструктуралистской мысли, осознавшей его недостаточность. Кратко и образно выразить различие между дискурсами, обладающими и не обладающими интенцией тождества, позволяют понятия метафоры и метонимии. Эти понятия, зародившиеся и традиционно применявшиеся в сфере филологии, были переосмыслены в структуралистских работах Р. Якобсона и Ф. Соссюра, а их легитимация в философском языке произошла благодаря усилиям представителей йенской школы деконструтивизма, прославленной такими именами, как Пол де Ман, Хэрольд Блум и Жак Деррида, В результате философской интерпретации понятие метафоры утратило более узкий литературоведческий контекст и стало выражать общее отношение по сходству; само же сходство стало символом дискурсивности отождествляющего типа. Новый смысл метафоры удачно выразил комментатор Деррида Е. Гурко: «Метафора. .. привносит восприятие тождества или подобия между двумя дистанцированными, несходными областями значения с одновременным сохранением следа дистанции», она «способна самым прихотливым образом объединять различные и различающиеся значения»1. В классической философии примерами сильных метафор являются: Единое, Бог, Абсолют, отождествление «истины, добра и красоты».
Основное различие между метафорой и метонимией как двумя противоположными типами дискурса заключается в следующем. Метафорический дискурс привносит с собой иерархию позиций, смыслов, понятий и, как следствие этого, сопровождается эффектом «ценностности» концепта. Метонимия, напротив, создает независимые, неподчиненные отношения «по смежности» и тем самым устраняет все смысловые и ценностные субординации. Она характерна для дискурсов, преодолевающих инерцию метафизического. Проявлением различия между метафорическим и метонимическим дискурсом является отношение к логико-метафизическому «принципу основания». Ученик Карла Поппера X. Альберт, автор постпозитивистской теории ангажированности, отмечал, что «постулат достаточного обоснования.. .тесно связан с более обширным принципом: постулатом теоретического монизма»2. Весьма показательно, что в период господства классической философии не было цели более высокой, чем метафизический поиск «первого основания». Переход от дискурса тождества к метонимическому способу интерпретации был ознаменован «забвением бытия» - решительным отказом от поиска каких бы то ни было «первых
© А.Е. Егоров, 2006
оснований», В метонимическом дискурсе нет места ни первым, ни последним, равно как и нет никаких отношений подчиненности и зависимости. Так, модный постмодернистский концепт шизотимической «машины желаний» выражает характерное упование на то, чтобы желание потеряло всякую связь с испытывающим его субъектом: не было бы связано ни с его стремлением, ни с тягой к обладанию, ни его симптоматикой.
Эволюция философского самосознания в отношении собственной метафоричности становится специальным предметом исследования Пола де Мана. Он отмечает, что европейскую философию на всем ее историческом протяжении можно обозначить как период господства метафор; однако с определенного времени это господство, столь очевидное и бесхитростное поначалу, приобретает причудливую и даже трагическую окраску. С тех пор, как философская рефлексия осознала гнет метафор, она ничего так страстно не желает, как только освободиться из-под их диктата. Невозможность этого достичь расценивается как нечто весьма зловещее. Обращаясь к ницшеанской нигилистической риторике, над которой «классика тождества» довлела в виде гегелевского хода мысли, Пол де Ман показывает, как протест против «великих метафор» классического прошлого поднимается до почти что сознательного протеста против «метафорического принципа» как такового.
Речь идет о ницшеанской критике законов тождества и противоречия, выступавших опорой классического «фундаментализма»3. Метафора, как отмечает Е. Гурко, «становится объектом радикальной критики Ницше, который подчеркивает, что философия всегда была заложницей истины, которую она стремилась обнаружить наперекор всем козням языка и в особенности метафор»4. Ницше убежден, что только посредством вытеснения метафор из своего языка философии удастся реализовывать такие недогматические проекты, как распространение рациональности, просвещение, критика религии и пр. Ницше чрезвычайно близко подходит к способу радикального отказа от метафизических эффектов, однако де Ман показывает, что фундаментализм подкрался к Ницше оттуда, откуда последний меньше всего ожидал его, - из самого пафоса ницшеанских текстов, от которого их автор никогда не мог отказаться. В связи с этим де Ман задается вопросом: «Можем ли мы раз и навсегда освободиться от ограничений принципа тождества, утверждая и отвергая одну и ту же пропозицию в одно и то же время?»5 В ницшеанской речи текст «не утверждает и отрицает тождество в одно и то же время; он отрицает само утверждение. И это вовсе не то же самое, что одновременное утверждение и отрицание тождества»6. Иными словами, текст, содержащий критический аффект, сам оказывается во власти критикуемого и таким образом перенимает его «уродливые» черты. Уроки ницшеанства приоткрыли секрет неплодотворности критицизма модерна: оказалось, что никакого «рока» не существует, а метафора просто настигает критика там, где последний не может сдержать инерцию ее безоговорочного отрицания.
Очевидно, что характер организации дискурса - метафорический или же метонимический - влияет на «риторику» философской речи. Под «риторикой», согласно де Ману7, понимается энергия воздействия, запускающая процессы «легитимации», «властного распределения» и прочие демонстративные эффекты дискурсивного акта, определяющие степень доверия к нему заинтересованного сообщества. Перед философской рефлексией не мог не встать практический вопрос, какая стратегия выгоднее метафорическая или метонимическая? Суть проблемы в том, что даже при самом резком протесте против метафорического функционирования дискурса исключение метафоры именно с риторической точки зрения вовсе не является выгодным. Метафора отрицалась по причине
устарелости самого приема, из лживости ее метода (настаивание на отождествлении там, где апелляция к тождеству недопустима по соображениям философской этики). На метафорическую риторику как таковую никто не посягал - напротив, философия с некоторого времени ставила целью воспитание устойчивости по отношению к силе метафорического влияния, к «магии» метафоры, к ее «прелести». Согласно де Ману, именно метафора отвечает за «риторику» как функцию дискурса, с позиции деконструктивизма, она и есть воплощенная риторичность. Однако со временем, было замечено, что метафора не только не обладает безоговорочным риторическим преимуществом, но способна нанести вред своему собственному содержанию. Философская критика эффекта тотальности указала на то, что именно метафорическая организация дискурса ответственна за признаки его несамокритичности, замкнутости, т. е. за ощущение ангажированности, неизбежно возникающее при соприкосновении с метафорически организованными смыслами8. Господствуя, метафора неизбежно раздражает, вызывает в ответ мощную критическую реакцию. Напротив, у метонимии, как неангажированного сочетания дискурсивных элементов, выявляется ряд преимуществ. Рассуждая об этом, Пол де Ман пишет: «Когда вместо "лев" мы говорим "Ахиллес", в этом есть крупица истины, отсутствующая, когда вместо "автомобиль" мы говорим "Форд".. ,»9. Метонимия неожиданно оказывается риторически более выгодной, нежели метафора: выгода последней лишь тактическая, тогда как метонимия представляет собой стратегию многообещающую уже потому, что она не подвержена «дискурсивной инфляции».
Идеология веками уповала на метафору как на наиболее эффективное воплощение аффекта, но, как показал современный дискурсивный анализ метонимии, существует риторика более сильная, нежели риторика тождества (например, выводы теории дискурса Ш. Муфф и Э. Лакло10). Это открытие размывает основания, на которых метафора покоилась даже тогда, когда ее эффекты были разоблачены; в частности, оно отрицает веру в допущение, что метафорическая организация аутентична подсознанию. «Подсознание» само по себе является довольно сильной метафорой, с которой долгое время опасались спорить, однако поздний структурализм справился с этой задачей. Благодаря Лакану выяснилось, что и подсознание функционирует метонимически. Вследствие этого открытия стало непонятным, с чем же в действительности имела дело та или иная критика архетипа; и не потому ли последний в иных случаях был так устрашающе силен, что скрывал в себе именно метонимический механизм, называвшийся «метафорическим» лишь по ошибке (ведь все риторически мощное долгое время по умолчанию считалось «метафорой»)?
Дело в том, что метонимическая убедительность, в отличие от метафорической, характеризуется неброскостью, ей недостает «артистичности», которой, безусловно, обладает метафорический концепт. С другой стороны, метонимия порой выглядит излишне парадоксальной, причем, парадоксальность ее суховата и носит скорее интеллектуальный, нежели эмоциональный характер. Метонимия более буднична, но, в то же время, более «деловита»: она не побуждает к обсуждению проблемы «равенства», но естественным образом организует такое положение «вещей», при котором эта проблема оказывается излишней - такова ее грамматическая структура. Метонимический дискурс вообще не склонен к «побочной риторике», которую в избытке порождала метафора, что было одним из необходимых моментов ее функционирования, своеобразным «пафосным выхлопом», особенно заметным в религиозных и нравоучительных текстах. В то же время, в метонимии есть некая сила. Прежде всего, это сила ее «правдивости», ощущаемая даже незаинтересованным наблюдателем. Следует признать, что в метафоре действительно
есть то, что позволяет разоблачить ее как «ложь». Достаточно взять любую из «великих» метафор (отождествление истины и бога, бытия и блага), чтобы убедиться: в метафоре всегда скрывается «блеф» - некая недоказуемая претензия. «Обнаруживается, что "истина" тождества, которую нужно установить в будущем, наступающем после того, как она сформулирована, всегда уже существовала в прошлом своего ошибочного полагания»11, - поясняет Пол де Ман механизм метафорической авантюры.
Задача окончательного освобождения от метафорического влияния и создания новой неметафорической риторики стала программной установкой постмодерна. Хотя постмодерн, как казалось, учел все ошибки и недоработки критической инициативы модерна, это не уберегло его от череды метаний. Сначала с целью преодоления метафоры были испробованы разные виды игры с означающим (впрочем, эти игры начались уже в позднем модерне); затем, посредством деконструкции, постмодерн проявил себя в новой, критической, ипостаси. Критический этап завершился драматической ситуацией, ознаменованной тем, что предмет критики - дискурс тождества - и сама критика начали совпадать; это стало очевидным не только стороннему наблюдателю. В результате критика не принесла удовлетворения и победной радости; начались жалобы на «повторность», «вторичность» эпохи. Неутешительными оказались и попытки специалистов по истории философии здраво объяснить, что в постмодернистской «вторичности» нет «ничего нового», что она вполне обычна для философской истории.
Результаты этого этапа демонстрируют иллюзорность желания «покончить с метафорой». Сама риторика восстает против подобного «цивилизованного варварства», поскольку не может функционировать без метафорического допущения. Хотя остается в силе предположение де Мана о том, что именно метонимия является «венцом» дискурса как условие и форма его предельной убедительности, из этого не следует, что метафора должна быть абсолютно исключена из философской речи. Напротив, существование чистой метонимии, метонимии самой по себе, - миф, утопия. Метафора востребована любым дискурсом, но, прежде всего, философским, который без нее попросту невозможен. Это обнаружилось в процессе рефлексии постмодерна, дискурсивные игры которого всегда лишь «распределяют» то, что произведено кем-то другим и в другое время. Ситуация вынудила постмодерн преодолеть нигилизм модерна и признать неизбежность метафорического элемента в любом дискурсе. Борьба с «метафорическим соблазном» завершилась признанием, что метафорический элемент также необходим для риторики, как и риторика необходима «модернистскому пережитку», называемому «субъектом».
В результате «реставрации метафоры» возникла глобальная дискурсивная матрица, обозначаемая в постмодерне как «сеть». Следует заметить, что постмодерн вовсе не сводим к «сетевой модели», напротив, его философия во многом противостоит глобалистской сети, включающей в себя этико-утилитаристские, либералистские и прочие концепты. Идеология дискурсивной сети основывается на убеждении, что постмодерну удалось достигнуть такой глобальной метонимичности, которая включает в себя метафору и тем самым, наконец-то, ее окончательно нивелирует. Сетевое мировоззрение уже не совершает ошибки полного отказа от метафорического компонента, но создает условия для того, чтобы каждый мог наслаждаться своими собственными метафорами без ущерба для сетевой системы в целом. Подобная идиллия, несмотря на внешнее, пока еще в основном теоретическое, благополучие, все же не может не вызывать неприятного ощущения. Так возникает критика неподлинной, униженной, «беззубой» метафоры - прежде всего, это реакция современного иррационалистического гностицизма, например, в лице традиционализма и некоторых
видов неоконсерватизма. При этом известно, что иррационализм, выглядевший столь искренно и трогательно в протесте против «удушающей» официальной линии, впоследствии показал себя достаточно воинственной риторикой, ко всему прочему, совершенно не знающей метонимии. В своей книге «Миф о модерне» П. Козловский характеризует гностический тип мировоззрения как преимущественно метафорический, причем именно как агрессивно метафорический.
Для нас в вопросе критики сетевой модели важна прежде всего именно «неправильная метонимия», возникающая при работе «сети». Дело в том (и это один из постулатов сетевой идеологии), что метонимия в сети расположена на стыке индивидуальных метафор, разделяя их с целью обезопасить от них сам сетевой «порядок». Таким образом, метонимия как бы создает пробелы, не позволяющие метафорам встречаться и образовывать идеологический фронт, который может представлять угрозу глобальному равновесию дискурсов. Философы «сети» уповают на то, что именно благодаря метонимическому разрыву разного рода ангажированности (в виде религиозных, политических, этических и прочих метафор) получат право на существование и одновременно не будут приниматься сообществом всерьез, поскольку будут оставаться замкнутыми. Но дело в том, что проект сетевой организации осуществляет эксплуатацию метонимического принципа связи не слишком эффективно, поэтому ни один из известных в философии способов обращения с метафорическим дискурсом не вызывает чувства удовлетворения. Практически метонимия используется не по назначению, хотя потенциал ее богатых возможностей далеко не исчерпан.
Рассуждая о превосходстве метонимического дискурса, де Ман обращается к стилевому своеобразию романов М. Пруста12. Дискурс Пруста демонстрирует уникальные возможности метонимии: оказывается, она способна замещать метафорическую связь без ущерба и даже с известной пользой как для элементов этой связи, так и для всего облика текста. Чем больше дискурсивных элементов (этими элементами также могут быть метафоры) вступают вместо метафорического в метонимическое отношение, тем «правдивее» (разумеется, в риторическом, текстуальном смысле) повествование. Метафора обладает инерцией склеивания. Именно эта инерция приводит к созданию эффекта «мирового древа», когда метафорическое образует целые гроздья, организуясь в мега-метафору. Метонимия должна разбивать метафорические спайки, преобразуя инерцию сходства в привлекательность различия, тем самым, удовлетворяя философскому вкусу. Пример с романами Пруста показывает, что метонимия должна проходить внутри индивидуального дискурса, а не снаружи, не разделять разные дискурсы, но выгодно соединять разные части каждого из них. Попытки же элиминирования метафоры оборачиваются неудачей. Догадка о возможности метонимического сценария не символизирует ни конец истории, ни даже смерть метафоры. Сегодня еще только предстоит изучить особенности функционирования тропов; и, возможно, интеллектуальное наслаждение, доставляемое их умелым использованием, сделает гораздо более переносимым невозможное для многих предположение о том, что и сама философия в некотором отношении является «риторикой».
1 Гурко Е. Деконструкция: тексты и интерпретации. Минск, 2001. С. 38.
2 Альберт X. Трактат о критическом разуме / Пер с нем., вступ. ст. и прим. И.З. Шишкова. М., 2003. С. 37
3 Термин употреблен в чисто эпистемологическом смысле, вне современных политических коннотаций.
4 Гурко Е. Указ. соч. С. 124.
5 Ман П. де, Аллегории чтения. Екатеринбург, 2003. С. 149.
6 Там же. С. 149.
7 Там же.
8 См. критику тоталитарных дискурсов у Ж. Липовецки, П. Слотердайка, П. Козловски, X. Арендт и др.
9 Ман П. де. Указ. соч. С. 149.
10 См.: ФиллипсЛ., Йоргенсен М. Дискурс-анализ. Харьков, 2004.
11 Ман П. де. Указ. соч. С. 149.
12 Там же. С. 22.
Статья принята к печати 22 ноября 2006 г.
