CC BY
15
2016.03.005. БЕРГЕР Г. мл. ФИГУРЫ ИЗМЕНЯЮЩЕГОСЯ МИРА: Метафора и появление современной культуры. BERGER H., jr. Figures of a changing world: Metaphor and the emergence of modern culture. - N.Y.: Fordham univ. press, 2015. -160 p.
Ключевые слова: культурный код; метафора; метонимия.
Г. Бергер является почетным профессором литературы и истории искусств Калифорнийского университета, г. Санта Круз, а также научным сотрудником Американской академии искусств и наук, автором 17 монографий и 96 статей по культурологии и литературоведению.
Настоящая монография состоит из двух частей, включающих в себя 11 разделов.
В части первой «Теория и практика» рассматриваются общие вопросы, касающиеся природы, статуса и функций двух классических фигур речи: метафоры и метонимии.
Раздел первый посвящен исследованию метафоры. Автор выдвигает предположение о том, что тенденция к созданию метафор более характерна для современной культуры, в то время как традиционная культура в большей степени базируется на метонимии. Любая среда упорядочивается посредством процесса метонимизации (с. 3). Модернизация есть процесс трансформации метонимий в метафоры. «Модернизировать значит де-метонимизировать и метафо-ризировать. Ре-традиционализировать значит деметафоризировать, ре-метонимизировать» (с. 3).
Автор заявляет, что «различие между метафорой и метонимией есть различие между созиданием и видением: мы создаем метафоры, но видим метонимии. С одной стороны, метафора - это нечто, что мы создаем; ее не существовало до того, как мы ее создали; мы сами произвели ее на свет. С другой стороны, метонимия -это нечто, что мы видим; мы не придумали ее; она уже была там»» (с. 4).
Автор приводит классический пример метафоры «Ахиллес -это лев», указывая на то, что буквальное значение слова лев вызывает в сознании человека зрительный образ (с. 4). Этот зрительный образ стирается в процессе динамического перехода к переносному, метафорическому значению. Автор особо подчеркивает дина-
мические и «контрвизуальные» (countervisual) (c. 4) свойства метафоры. Ахиллу не приписывается внешнее сходство со львом; ему приписываются лишь храбрость и сила, свойственная львам. Метафора выталкивает нас «за пределы визуализации к интерпретации» (с. 5). При любой попытке визуализировать метафору получается «гротескный образ, монстр, особенно когда противопоставление заостряется до степени катахрезы» (с. 5).
Описывая классическую структуру метафоры «А (не) есть В», автор предлагает и более простой и понятный способ трактовки заложенного в ней глубинного противопоставления: «А есть В, но не совсем» (A is B, but not really) (c. 6). Метафора, таким образом, должна восприниматься как ложное высказывание, и именно абсурдность или противоречивость метафорического высказывания гарантирует, что мы не поверим в его содержание и интерпретируем его как переносное.
Автор подчеркивает, что именно острота противопоставления «накачивает метафору и позволяет ей взлететь». Ослабляясь в результате частого и длительного использования, метафора «сдувается и теряет высоту, пока окончательно не приземляется в буквальность» (c. 6). Примером тому служит такое выражение, как ножка стола, которое не воспринимается более как абсурдное даже при попытках визуализации, поскольку ножка утратила свое исходное телесное значение и передает теперь более общий смысл «опоры» (с. 6). «Метафора отрицает действительное либо предшествующее положение вещей, отвергает различия, которые принимаются как данность при нормативном использовании, соединяет предметы, которые принадлежат разным контекстам, разным "мирам" либо рамкам референции» (с. 6).
Г. Бергер утверждает, что метафора предполагает модификацию значения под влиянием риторического контекста, в то время как метонимия предполагает аналитические или дескриптивные изменения имени, которые могут прояснять, но не изменять первичные значения обозначаемых вещей. Метафора риторически оспаривает сходство, которое она устанавливает грамматически, показывая тем самым отступление от первоначально установленного положения вещей. Метонимия предстает как аналогия, которая подтверждает и выражает существовавшее ранее положение вещей. Метонимии являются гарантами фактичности (facticity), и значение
этого термина может быть определено как «подобие факту» (fact-like-ness) (с. 12).
В отличие от факта и фактуальности фактичность обозначает состояние сходства, подразумевая тем самым риторический эффект, троп. Прибегая к приему ложного этимологизирования, автор связывает введенное им понятие фактичности с прилагательным factitious (искусственно произведенный, ненастоящий, поддельный), от которого посредством замены всего одной буквы он переходит к fictitious (фиктивный). Метафоризация есть стратегия фик-ционализации, в то время как метонимизация есть стратегия дефикционализации.
Автор ссылается на классические труды Р. Якобсона, выделяя четыре положения, которые он намерен развивать далее в своей работе.
1. Метафора и метонимия составляют два базовых типа отношений в языке. Метафора фундаментально парадигматична и выражает внутренние отношения сходства, контраста, выбора и замены. Метонимия фундаментально синтагматична и выражает внешние отношения комбинирования и смежности.
2. Метонимические отношения включают в себя различные типы смежности (языковую, временную или нарративную, пространственную и причинную).
3. Метафора ассоциируется с поэзией и символизмом, а метонимия - с прозой и реализмом. Автор ссылается на К. Леви-Стросса, по мнению которого базовый закон мифологического мышления заключается в том, что метафора трансформируется в метонимию. Это означает, что нечто фиктивное, сугубо образное трансформируется в нечто такое, что воспринимается как реальное.
4. Метонимизация и метафоризация - это процессы и «акты».
Общая тенденция, по мнению автора, заключается в том,
чтобы подчеркивать структурные различия между метонимией и метафорой, пользуясь при этом языковыми, а не риторическими категориями. Некоторые авторы при этом рассматривают метафору как более смелый и изобретательный прием, а метонимию - как более прозаический.
В «менталистских» терминах метафора, провозглашая собственную фиктивность, сталкивает разум с реальным миром, представая как словесная драматизация акта сознания, которое видит
или создает вещи заново. Метонимия же является приемом для выражения, подчеркивания уже существующих взаимосвязей и соответствий. Метонимия может помочь нам обнаружить либо заново открыть для себя единичное во множестве или множество в единичном. «Однако метонимия более прозаична, скромна и надежна, чем метафора, и когда она соединяет две вещи, которые обнаруживают пространственную или временную смежность, она уважает их раздельность и случайный характер их связи» (с. 23).
«Метонимия работает в рамках одного мира, и этот мир, существовавший ранее и знакомый, является действительным, сложным и целостным». «Метафора же работает между мирами, которые отличаются друг от друга; она ненадолго соединяет их в хрупком и противоречащем действительности синтезе "нового мира"» (с. 23).
Главное различие между метафорой и метонимией заключается в их отношении к действительности, существующему положению вещей, «реальному миру» и т.д. Эти два тропа преодолевают границу между языковой деятельностью и экстралингвистической реальностью по-разному, но утверждая это, мы постулируем тем самым незыблемый характер этой границы. Автор предпринимает попытку оспорить это положение, рассматривая две точки зрения, согласно которым сегментация перцептивного поля подразумевает языковое и культурное кодирование.
Первая из них принадлежит Ницше. Автор приводит положение Ницше о том, что неверное представление о реальности, которое систематически повторяется в рамках определенной традиции, укоренено в риторической структуре языка. Метафорическая (образная) структура - это не просто одна из языковых форм среди многих; она характеризует язык как таковой.
В одной из своих лекций Ницше определяет метафору как троп, который не «производит новых слов, но дает им новые значения» (с. 30). В другой лекции Ницше рассматривает определение «метафора - это сокращенное сравнение» и перечисляет четыре различных типа замены, обращаясь затем к тетралогической схеме Аристотеля. Он принимает в качестве «правильного» лишь такой перенос, при котором фигура конструируется пропорционально. Иллюстрацией тому служит следующая метафора: «как старость относится к жизни, так вечер относится к суткам; следовательно,
можно назвать вечер старостью дня, а старость - вечером жизни» (с. 30). Бергер не видит в этом «академическом упражнении» (с. 30) особой новизны. Новизна, однако, усматривается в тех претензиях, которые Ницше предъявляет своим современникам. «Мы, современные люди, используем слово "риторический" как мягкий упрек, который означает вынужденное и вычурное отступление от нериторической естественности языка, однако такая "естественность" есть миф, и мы верим в него только потому, что мы не способны понять, что истинная античная проза есть эхо публичной речи и построена по ее законам, в то время как нашу прозу всегда следует объяснять через письмо, и наш стиль представляется чем-то, что нужно воспринимать посредством чтения» (с. 31).
Ницше распространяет силу тропов на переплетающиеся языковые и перцептивные процессы, помещая риторичность в телесно-органические, психологические и социальные процессы, в которых оказывается вовлеченным человек. «Суть языка, - заявляет Ницше, - основывается на риторике ничуть не в большей мере, чем на "сути вещей". Следовательно, его суть есть его способность, которую Аристотель называет риторикой, обнаруживать и навязывать все то, что производит необходимый эффект и впечатление» (с. 31), поскольку язык «желает не наставлять, а доносить до других субъективный импульс и заставлять принять его. Человек, который формирует язык, воспринимает не вещи или события, а импульсы: он сообщает не ощущения, а лишь копии ощущений. Ощущение, порождаемое нервным импульсом, не принимает в себя саму вещь: это ощущение представлено внешне через образ» (с. 32). Ницше предлагает анализ, в котором слиты язык, риторика, восприятие и желание, предстающие как телесные функции чувствующего и испытывающего желания человека. Язык является механизмом желания (desiring machine), который производит эффект заражения; это машина, которая хочет заставить говорящего испытать то, что он выражает.
Угроза заражения, однако, уменьшается вследствие риторического противодействия, осуществляемого операцией, которая обычно обозначается терминами передавать, сообщать (convey) (с. 32). В этом контексте у Ницше впервые возникает ключевой для его концепции термин übertragen (в буквальном переводе - «переносить», а также «перемещать, проецировать или переводить»).
Переводчики Ницше неизменно отмечают, что основное, базовое значение этого термина то же, что у греческого глагола metaphero, от которого произошло слово метафора. Действительно, в сфере риторики немецкое слово Übertragung часто используется для обозначения метафоры, хотя далее в том же тексте Ницше следует традициям Квинтилиана и Цицерона, заявляя, что именно этим характеризуются все тропы и отличаются от таких риторических фигур, как схемы или фигуры речи. (с. 33).
Еще более эксплицитно Ницше связывает метафоричность с перцептивными процессами в работах «Философ» и «Об истине и лжи во вненравстсвенном смысле». Наше чувственное восприятие основывается не на бессознательном выводном знании, а на тропах. Базовая процедура заключается в том, чтобы обнаружить сходство между одной вещью и другой, чтобы определить подобное через подобное. Сначала нервный импульс трансформируется в образ (первая метафора). Образ, в свою очередь, отображается, имитируется в звуке (вторая метафора). И каждый раз наблюдается прыжок из одной области в другую, в центр совершенно новой сферы. Именно так происходит со всеми нами во всем, что касается языка: мы полагаем, что знаем что-то о самих вещах, когда мы говорим о деревьях, цветах, снеге, однако мы обладаем всего лишь метафорами для этих вещей - метафорами, которые ни в коей мере не соответствуют исходным сущностям (с. 34).
Ницше опровергает представление о перцепте как о копии оригинала и описывает его как продукт «культурного консенсуса» (с. 35), основывающегося на наивной теории, согласно которой перцепт есть следствие действия, в ходе которого пассивный орган чувств получает отпечаток от объекта.
Г. Бергер признает, что ницшеанская концепция оспаривает и существенно усложняет ту схему, которую он предлагает в этой книге. Он считает, что метафора представляет собой эксплицитно ложное утверждение идентичности, воображаемую конструкцию; метонимия же представляет собой перенос имен референтов, которые уже соотнесены между собой. В концепции Ницше метафора и метонимия «работают вместе» (с. 38), для того чтобы «заточить нас в ложной реальности» (с. 38), поскольку перцептивные данные есть уже готовые интерпретации, сформированные под воздействием языка.
Для Ницше метафора - это троп, основанный на перцепции, а метонимия - троп, основанный на концептуализации (с. 39).
Автор завершает раздел рассмотрением вопроса о том, почему Ницше называет высказывания, построенные по модели «А есть В», метонимией, а не метафорой. В рамках ницшеанской концепции этот тип переноса предполагает не поверхностное условное соединение двух непохожих вещей в различных сферах дискурса, а концептуальную перестановку причины и следствия. «Метонимия есть нечто большее, чем изменение названий; на самом деле она есть не что иное, как скрытая метафора (suppressed metaphor), потому что она предполагает фиктивную интеграцию опыта в унифицированный набор приказов, законов и процессов, структурированных паралогизмом обратной причинности» (с. 41).
В разделе пятом автор рассматривает метафору и метонимию с позиции кибернетической теории избыточности.
Автор исходит из того, что язык и перцепция являются продуктом эволюционной логики, результатом многих миллионов лет экологически функциональных адаптаций. Одна из этих адаптаций заключается в том, что перцепция и язык представляют мир, который они создают, как мир, который они лишь пассивно воспринимают и точно отражают. Автор считает возможным назвать этот процесс деметафоризацией, или буквализацией.
Метонимизация - это тоже процесс, связанный с буквализацией. Он может быть проиллюстрирован переносом терминов кровного родства на нелинейные структуры родства и власти: переносом концепта КРОВЬ на часть процесса порождения и структуры; переносом терминов, обозначающих сознание и личность, на природные явления; переносом личных имен на племена и регионы; а также переносом терминов социального порядка на объекты космического порядка (и наоборот).
В этом процессе разум свободно создает метафорические связи между различными предметами и порядками опыта и скрывает это от наивного сознания посредством деметафоризации, или метонимизации, этих связей (с. 46). Вот в чем заключается смысл высказывания о том, что размах (extent), с которым разум воздействует на мир, маскируется тем размахом, с которым мир, как представляется, воздействует на разум (с. 46). Эта скрытая диалектика выявляется в акте деконструкции, смысл которого заключается в
реметафоризации базового отношения языка к реальности. Но помимо того что этот акт позволяет нам увидеть ложность наших представлений о языке, он подводит нас к выводу о том, что эта обманчивость должна была обслуживать какие-то адаптивные потребности и служить определенным экологическим целям. Эту цель автор описывает в терминах кибернетики, используя понятие избыточности.
Бергер обращается к концепции избыточности, предложенной Г. Бейтсоном. Она основывается на идее о том, что «значение» можно рассматривать как приблизительный синоним паттерна, избыточности, информации в рамках парадигмы следующего типа: любой набор событий или объектов (например, последовательность фонем, картина, культура и т.д.) может считаться содержащим элемент избыточности, если он может быть разделен «косой чертой» (/) так, чтобы наблюдатель мог воспринимать только то, что находится с одной стороны от нее, и догадываться о том, что находится с другой, причем эта догадка должна быть закономерно успешной. Мы можем сказать, что содержание, расположенное по одну сторону косой черты, отчасти содержит информацию о содержании, расположенном по другую ее сторону. Тем самым этот набор отчасти избыточен. Например, по одной части английского предложения можно догадаться о том, какая синтаксическая структура содержится в другой. Избыточность определяется, таким образом, как «наличие паттерна или предсказуемости определенных событий в рамках более крупной совокупности событий» (с. 49). При таком подходе к коммуникации любое кодирование информации соответствует схеме «часть вместо целого».
Автор подчеркивает, что видеть нечто как часть и быть в состоянии предсказать, что составляет другую часть, предполагает не только знание, но и веру в существование целого. Принцип избыточности монокосмичен. «Целое и часть, макрокосм и микрокосм постулируются и конституируются в едином процессе переноса» (с. 49).
Автор напоминает о ранее сделанном им наблюдении, что метонимия лишь внешне выглядит как смена имени. На самом деле это скрытая метафора, потому что она предполагает фиктивную интеграцию опыта в единый набор приказов, законов и процессов. Объединяющая формула «А есть В» может быть выражена множе-
ством способов, например: «опыт есть единое целое», «мир есть сферический космос», «социальный порядок отражает космический порядок», «психический порядок отражает социальный порядок» и т.д. (с. 51). В любом случае сторонний наблюдатель распознает наличие противоположного высказывания (А не есть В), которое эта формула догматически подавляет.
В некоторых случаях противоположное высказывание принимает форму инверсии: космический порядок может быть образом, производным от социального порядка; человек создал природу и законы природы, а также формы высших существ, которым он приписывает продукты своего творчества. Примеры такого рода называются «культурными постулатами» (с. 51). Подавляя противоположное, конвертируя метафору в метонимию, мы меняем постулат на де-постулат. Обращаясь со словами так, как будто они есть лишь названия, метонимия перемещает (де-постулирует) модификации значения из языка в реальность.
Процесс метонимизации, описанный автором, выполняет две функции. 1. Он актуализирует принцип избыточности, чтобы интегрировать опыт в упорядоченную систему. Посредством операции избыточности опыт упрощается, упорядочивается и обогащается, и культурные ценности открыто вписываются во множественные структуры и практики. 2. Он придает продуктам избыточности «объективное значение». В ситуациях, когда люди оказываются под воздействием сил, которые они считают не поддающимися контролю с их стороны, они вынуждены искать способы справляться с этими силами, входить с ними в контакт, оказывать обратное влияние на них. Один из способов повысить предсказуемость и уменьшить опасения заключается в том, чтобы транспонировать на мир присутствие человекоподобных существ, чтобы трансцендентная реальность виделась как такая реальность, которая осознает присутствие в ней человеческих существ и учитывает их потребности. Метонимия натурализует, а избыточность усиливает «авторитет» каждой действующей силы.
Предположим, пишет автор, мы видим вершину дерева и рассматриваем ее как часть высшего существа, находящегося в земле. В этом случае мы производим либо метафоризацию, либо метонимизацию, в зависимости от того, какую именно интерпретацию санкционирует наша культура. Метонимизация - это способ
сделать нечто реальным, трансцендентным. Функция метафоры же заключается в том, чтобы уменьшить избыточность и предложить фиктивные альтернативы культурно одобренной реальности. Ценность метафоры не будет понята в эпоху, когда общество нуждается в метонимизации для установления и поддержания практических и духовных ориентиров. Метонимия традиционна и консервативна, в то время как метафора современна и радикальна (или разрушительна).
Раздел шестой озаглавлен «Семиотика метафоры и метонимии: Умберто Эко». В отличие от многих теоретиков семиотики Эко настаивает на том, что мы не можем производить референцию к объектам, если они еще не заданы как таковые с помощью кодирования, производящего семиотические сущности, которым соответствуют объекты. Даже организация и сегментация перцептивного поля кодируется с помощью языка и, следовательно, предполагает и культурное кодирование.
Бергер ссылается на пример Эко, который рассматривает аналогию между доминиканскими монахами и собаками. Эта аналогия может быть основана на свойствах объектов: и монахи, и собаки обладают свойством «верность», что позволило в XII в. метафорически обозначать доминиканцев словосочетанием domini canes (псы Господа). Эко, однако, указывает на звуковое сходство между означающими (Dominicans и domini canes), обнаруживая тем самым не подобие самому объекту, а семиотическую идентичность. Метонимия представлена в концепции Эко как результат перекодирования: замена по синтагматической смежности основана на том, что при наличии готовой синтагмы установившиеся привычки позволяют заменять один элемент на другой. Так, при наличии общепринятого семиотического суждения «Президент США официально проживает в Белом доме» легко использовать Белый дом в качестве метонимического обозначения президента США. В интерпретации Эко метонимия - это случай не «семиотической идентичности», а «семиотической взаимозависимости», и особый упор делается на то обстоятельство, что факт проживания в Белом доме принимается как семантическое свойство культурной единицы «Президент США». Тем самым Эко подчеркивает, что метонимические отношения предшествуют их языковому выражению. Предшествование, предварительное существование (préexistence)
является более базовой характеристикой метонимии, чем пространственная смежность, которая представляет собой лишь его частный случай.
Сам Эко называет пример с доминиканцами и псами Господними почти идеальным примером метафоры. Она порождается условным и случайным наложением означающих, которое создает игру слов. То, что он называет «семиотической идентичностью», однако, это не идентичность означающих, а идентичность коннота-тивных маркеров «верность» и «защита». Это разграничение между денотативными и коннотативными маркерами, а также семиотический взгляд на связки позволяют выявить важный критерий, который позволяет Эко отличить метафору от метонимии.
Денотативные маркеры - это маркеры, совокупность которых составляет и обособляет культурную единицу, соответствующую означающему. Денотатом означающего является сеть позиций в рамках одной семантической системы. Для слова «собака» этой системой является зоологический, а не церковно-религиозный код. Коннотатом означающего является сеть позиций в рамках разных семантических систем. Коннотативные маркеры способствуют созданию одного или более других культурных единиц, выраженных предшествующей знаковой функцией.
Разница между денотативными и коннотативными маркерами заключается в том, что вторые предполагают первые и основываются на них.
У. Эко формулирует еще одну пару дефиниций, которые оказываются применимы к теории производства знаков и принимают во внимание фактор референции: (1) денотат - это культурная единица или семантическое свойство определенной семемы, которое является в то же время культурно признанным свойством своих возможных референтов; (2) коннотат - это культурная единица или семантическое свойство определенной семемы, сообщаемое ее денотатом и не обязательно соответствующее культурно признанному свойству возможного референта (с. 58).
Бергер предпринимает попытку приложить эти определения к анализу различий между метафорой и метонимией и рассматривает два примера: 1) «роза» означает «любовь» (или роза есть любовь); 2) «парус» означает «корабль» (или парус есть корабль).
Разница между этими примерами заключается в следующем. «Роза» не имеет внутренней связи с «любовью», в то время как парус является частью корабля. В первом случае одна семема обладает некоторыми семами другой в отношении коннотативных маркеров, но не денотативных. Во втором случае семемы соотносятся как денотативно, так и коннотативно.
В этих примерах важное отличие метафоры от метонимии заключается в том, что они по-разному соотносятся с «культурно признанными» свойствами образующих пары семем, которые определяются наличием или отсутствием денотативных отношений, выражающих семиотическую взаимозависимость. С одной стороны, семиотическая идентичность метафор доказывается отсутствием семиотической взаимозависимости. С другой стороны, в каждой метонимической паре оба термина денотативно соотнесены. Таким образом, оба они занимают положение в рамках одной семантической системы как члены (часть вместо целого, конкретное вместо абстрактного, вместилище вместо содержимого) культурной единицы, которая представляет собой «готовую синтагму» (с. 59).
Одним из важных положений концепции Эко автор считает то, что поскольку постулируемый им процесс неограниченного се-миозиса может анализироваться как синхронически, так и диахронически, семиотика может изучать вклад референции и производства знаков в постоянное изменение кода.
В «Семантике метафоры» Эко показывает, что есть возможность свести метафору к лежащим в ее основе метонимическим связям, которые составляют основу кода и на которых основывается строение любого семантического поля, частичного или глобального. В модели, основанной на неограниченном семиозисе, любой знак рано или поздно должен обнаружить зависимость от связи, заложенной в коде. Когда эти связи визуализируются как сеть путей, мы можем увидеть, почему метонимия определяется в терминах смежности и почему Эко характеризует язык как многомерную сеть метонимий, каждая из которых объясняется культурной конвенцией, а не первоначальным сходством (с. 66). Не просто фактическая смежность, но смежность кода, установленная «культурным дизайном», делает возможным употребление слова корона в значении «король» и слова парус в значении «корабль». Метафорические замены есть «короткие пути по заранее проложенным тропам» (66).
Они могут осуществляться только потому, что в коде уже существуют связи и, как следствие, смежности (ассоциации), а значит, и метонимии.
Поскольку новые метафоры устанавливают непредвиденные или прежде не обнаруженные связи внутри круга неограниченного семиозиса, их нелегко принять, и система их отвергает. Эко описывает процесс, с помощью которого метафорические соответствия, которые еще не являются частью нашей культуры, постепенно принимаются. Либо они становятся привычными и входят в код в качестве метонимий (the mouth of the bottle, the leg of the table), либо, будучи предвестниками нового знания, они способствуют реструктуризации кода. В обоих случаях метафора, которая была изначально странной, разрушительной либо контркультурной, «превращается в культуру» (с. 67) и обретает онтологически скромный характер метонимии. Если метафора - это рухнувшая метонимия, метонимия - это подавленная метафора (c. 67).
Раздел седьмой озаглавлен «Фрост и розы: Разочарование сопротивляющегося (reluctant) модерниста». Автор приводит стихотворение Р. Фроста «Семья розы» (The rose family), в котором обыгрывается известное «A rose is a rose is a rose» Г. Стайн, с одной стороны, и демонстрируются возможности метонимического переноса, с другой стороны. К разряду «роз» в стихотворении относятся яблоко, груша и слива. Секрет стихотворения заключается в том, что существует 115 видов растений, которые относятся к классу rosaceae (розовые) и, следовательно, могут по праву называться «розами» вследствие метонимического переноса. Знание этого факта заставляет нас усомниться в том, имеем ли мы дело с тавтологией или с метонимией. В стихотворении показан фиктивный характер научно устанавливаемых категорий, которые противоречат здравому смыслу. «Модернистское разочарование» в мире обусловлено пониманием того, что наши языковые привычки, фигуры речи и мысли, системы классификаций и референции всегда конституировали трансцендентные реальности, которые одновременно сохраняют наши идеалы и влияют на наше поведение (с. 70).
Часть вторая монографии озаглавлена «История» и содержит четыре раздела.
В разделе восьмом автор рассматривает философские взгляды Св. Августина и его видение метафоры. Для Св. Августина
должным местом обитания человека является Небесный Город, и поскольку язык, как и сам человек, изгнан из вечности единого (неопределенность присутствия) в вечность множественного (бесконечность последовательности), это означает, что язык есть метафорическое отступление от пути к Господу, поскольку никакая последовательность слов, даже «правильных» слов, не может адекватно представлять вневременной и целостный смысл.
Бергер называет Св. Августина и одним из великих «метони-мизаторов западной традиции» (77). Взяв за основу фразу «Господь есть Создатель» (Deus creator omnium), Св. Августин начинает реконструировать порядок бесконечности, постоянно расширяя сеть заключенных в ней частей, которые соединяют «жизнь всех» в сообщество. И здесь возникает возможность положительного метонимического переноса, посредством которого часть может символизировать целое, следствие - причину, низшее - высшее, а видимое - невидимое. Термин «символизировать» в данном контексте означает не просто «заменять собой нечто». Он имеет более динамическое и сложное значение: «устремляться к», «иметь недостаток в чем-то».
В разделе девятом рассматривается видение метафоры и метонимии в Средние века. Анализируя труды Фомы Аквинского, автор обнаруживает следующую интерпретацию метафоры: метафора - это ментальный конструкт, основанный на переносе одной части космического порядка на другую и образующий отношения, которые не соответствуют ничему в реальности, лежащему за пределами разума. Слово, используемое в метафорической аналогии, не сохраняет за собой то же понятие, только то же имя, следовательно, оно получает аналоговую референцию лишь в нашем сознании и есть не более чем эпистемическая фантазия.
Идея метафорического переноса дополняется идеей расширения: референт в одной части универсума соединяется с референтом в другой его части, вступая в отношения, которые соответствуют чему-то в реальности за пределами разума. Данте и Фома Аквинский различают разные части универсума и связывают их между собой в терминах параллелизма, иерархии и причинно-следственных связей.
Такой альтернативный взгляд на метафоричность обеспечивается тем, что философы выдвигают перспективную антитезу ме-
жду ordo nominis (порядок знания, наименования, обозначения) и ordo rerum (порядок вещей). Так, Фома Аквинский утверждает, что термин «свет» сначала используется для обозначения понятия, выражающего нечто сенсорного порядка, то, что делает тела видимыми и что есть ratio propria, предполагающее материю. Есть, однако, и общее понятие (ratio communis), обозначаемое этим термином. Поскольку это слово не реферируется к материи, оно может использоваться для обозначения «духовных сущностей». Здесь, таким образом, происходит расширение значения имени. Расширение есть метонимическая альтернатива метафоре.
С этих позиций метафора является приемом, который не предназначен ни для обнаружения, ни для конституирования реальности. Она употребляется ограниченно как риторический, декоративный или эвристический прием, например для того, чтобы приспособить трансцендентную реальность к ограниченным возможностям смертных или дать им возможность расширить свой разум и выйти за границы видимого мира к невидимому.
Автор подытоживает содержание раздела следующим образом: если убрать сферический Аристотелев космос или убрать веру в его трансцендентную или сотворенную Богом реальность, метонимии превращаются в метафоры. Отсюда следует вывод о том, что метафора и метонимия должны иметь одну и ту же внутреннюю логико-синтаксическую или риторическую структуру и выявление различий между ними лежит за пределами изучения риторических фигур. Видим ли мы аналогию, соответствие или метафорический / метонимический перенос, зависит от того, что мы считаем актуальным и реальным, а что - вымышленным. Это означает не только то, что любая риторическая фигура культурно обусловлена. Это означает также, что мы должны выйти за пределы лингвистического, риторического и семантического анализа в культурно-историческую плоскость, для того чтобы определить статус и пределы метафорического относительно всего того, что метафорическим не является.
В разделе десятом автор рассматривает труды Гуго из аббатства Сент-Виктор, аббата Сугерия и Данте.
В завершающем монографию разделе одиннадцатом Бергер рассматривает монолог Улисса из пьесы У. Шекспира «Троил и Крессида». Автор обнаруживает в произведении стремление найти
соответствия всего всему, что характерно для мировоззрения той эпохи. Божий моральный порядок воплощается в пространственном порядке физического мира и отражается в политическом порядке мира человеческого. Природные катаклизмы вызывают социальные катаклизмы, т.е. планетарный и политический беспорядок связаны метонимией, а не метафорой.
А.В. Нагорная
ПСИХОЛИНГВИСТИКА
2016.03.006. АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ПСИХОЛИНГВИСТИКИ И КОГНИТОЛОГИИ В СБОРНИКЕ «ЯЗЫКОВОЕ БЫТИЕ ЧЕЛОВЕКА И ЭТНОСА: Психолингвистический и когнитивный аспекты». (Реферативный обзор). Часть 1.
Ключевые слова: психолингвистика; методология; психолин-гводидактика; речевая способность; речевая деятельность; концепт; двуязычие; междисциплинарный объект.
Названный ежегодник в 11 выпусках представляет материалы Березинских чтений (Международной школы-семинара), которые проводятся с июня 2004 г. в память о Федоре Михайловиче Березине, выдающемся историографе отечественной науки, получившем заслуженное признание и в России, и за рубежом. В работе школы-семинара принимали участие известные российские и зарубежные лингвисты, психолингвисты, философы, в том числе возглавляющие определенные течения и направления в психолингвистике (А.А. Залевская, создатель и глава Тверской психолингвистической школы, В.З. Демьянков, Р.К. Потапова, Е.Г. Беляевская, Е.Ф. Тарасов, Ю.А. Сорокин, В.И. Шаховский, В.И. Аршинов, Е.Ю. Мягкова, А.Б. Михалев, А.Г. Сонин, А.В. Кирилина и многие другие). Сборники содержат научные статьи, относящиеся к разным направлениям и разделам современной лингвистики, и в известной степени отражают реальную картину исследования определенных проблем языковедения в разных регионах России на протяжении последних лет. В сборниках представлены статьи по методологии лингвистических исследований, переводу и переводоведению, психолингвистике и этнопсихолингвистике, когнитивной лингвистике, исследующие различные проблемы языкознания в теоретическом и
