CC BY-NC-ND
47
Ю.А. Асоян
ПРАКТИКИ ИССЛЕДОВАНИЯ КОНЦЕПТОВ: ОТ «КАТЕГОРИЙ КУЛЬТУРЫ» К «СЕМАНТИКЕ ПОНЯТИЙ»
В статье освещаются изменения в российских практиках исследования культурных концептов, произошедшие за последние четверть века. В качестве отправной точки избран подход, восходящий к работе «Категории средневековой культуры» А.Я. Гуревича. Термины «категории культуры» и «картина мира» определяются как взаимосвязанные элементы исследовательской практики 1980-х гг. Базовыми словами работ следующего десятилетия стали «языковая картина мира», «концепт» и «концептосфера», что обозначило переход к новому языку описания культуры, близкому к лингвистике. В последние годы можно наблюдать возвращение к подходам исторической семантики, актуализированным благодаря импульсам, идущим от западной «интеллектуальной истории», «когнитивной истории» и «новой истории понятий».
Ключевые слова: категории культуры, ментальность, языковая картина мира, концепт, концептосфера, семиосфера, когнитивная история понятий.
В данной статье мы будем говорить о ряде изменений языка культурологических исследований, произошедших за последние двадцать лет. Отправным для отечественной культурологии стал подход, основанный на выделении и описании некоего базового перечня категорий культуры. Появление этого подхода, довольно неожиданного для своего времени, прочно связано с «Категориями средневековой культуры» А.Я. Гуревича. Первым изданием его книга вышла еще в 1972 г., но ее стимулирующее воздействие особенно проявилось в середине 1980-х гг., когда она была издана вторично. Автор ставил своей целью дать «обобщающий очерк средневековой культуры», рассмотрев широкий спектр представлений той эпохи о пространстве и времени, праве, труде, богатстве... Всё это названо категориями средневековой культуры. Надо сказать, что этот термин поначалу воспринимался не без внутреннего сопротивления, так как в те времена было принято говорить только о категориях метафизики или категориях фундаментальной научной теории... Выражение «категории культуры», и притом средневековой, «резало слух» как неподготовленному читателю, так и «философски подкованному» специалисту. Не меньше смущало и заявление А.Я. Гуревича (в предисловии к одному из изданий своей книги), что применительно к средневековью понятие культуры не может быть
ограничено высотами философской мысли, историей искусства и богословием, что в него надо включить спектр самых разнообразных явлений повседневной жизни. Значит, они ставились «на одну доску» с категориями - «высшими формами обобщающей рефлексии».
В предисловии ко второму изданию книги (1984 г.) А.Я. Гуревич пишет: «Реконструкция духовного универсума людей иных эпох и культур - характерная черта современного гуманитарного исследования, в отличие от традиционного». Тут же автор предупреждает читателя, что тот не найдет в его работе ни истории идей, ни истории художественных творений, ни истории литературы, искусства или метафизики. Всем этим историки занимаются уже давно, тогда как его внимание «направлено на изучение не сформулированных явно, не высказанных эксплицитно, не вполне осознанных в культуре умственных установок, общих ориентаций и привычек сознания...» (курсив мой. - Ю. А.). Итак, подобные установки, ориентации и привычки должны обрести новое качество - они призваны свидетельствовать о категориях культуры, сформулировать которые берется исследователь. В другом месте А.Я. Гуревич утверждает: «Мир культуры образует в данном обществе и в данную историческую эпоху как бы тот воздух, которым дышат все члены общества, ту невидимую всеобъемлющую среду, в которую они погружены». Воздух и среда культуры - эти метафоры очень важны для того целостного подхода к культурной истории, который с успехом реализует автор. Но согласимся, что для привычного взгляда были плохо совместимы: «воздух» - и категории культуры, «умонастроения» - и строгие дистинкции категориального анализа.
Отмеченные трудности и весьма продуктивные «противоречия» «Категорий средневековой культуры» - далеко не единственные. Речь шла о том уровне интеллектуальной жизни, который современные историки обозначают расплывчатым термином «ментальность». Трудноуловимую «ментальную среду» автор подвергает расчленяющей категоризации, что позволяет ему достичь почти невозможного: представить «воздух культуры» в виде дифференцированного семантического пространства, имеющего свои доминанты и систему связей. Гуревич пишет: «Стремясь уточнить понятие ментальности, я предложил вычленить некоторый набор категорий, образующих картину мира, время-пространство, право, труд, богатство. Этот набор не может быть полным, он в принципе открыт. Дальнейшие исследования. приведут к включению в эту картину мира новых категорий и аспектов. Существенно то, что все эти компоненты теснейшим образом между собой связаны, находятся во взаимодействии и их нелегко отделить один от другого»1.
Во введении к первому изданию «Категорий.» Гуревич приводит слова Ле Гоффа о том, что «к средним векам необходимо применить адекватные критерии, рассмотреть средневековую культуру в свете ее собственной логики, попробовать понять изнутри». Задача понять изнутри неоднократно повторяется: «Понять культуру прошлого можно только при историческом подходе, только измеряя ее соответствую-
щей меркой. Единого масштаба, под который можно было бы подогнать все цивилизации и эпохи, не существует, как не существует и человека, равного самому себе во все эти эпохи». Любопытно, что столь ясно осознанная задача словно бы не распространяется ни на авторский перечень категорий средневековой культуры, ни на порядок их развертывания. Впрочем, вопрос о «собственной логике» средневековой культуры и ее собственных способах категоризации в книге А.Я. Гуревича время от времени возникает. Раскрывая содержание средневековых представлений, автор говорит об особенностях средневекового мышления, о средневековых способах оперирования понятиями. Тем не менее предлагаемый список категорий не содержит ровным счетом ничего средневекового, выглядит едва ли не универсальным - как будто автор всё же нашел «единый масштаб соизмерения различных эпох»...
Конечно, можно было бы возразить, что отмеченная здесь особенность исследовательского подхода попросту неизбежна. Однако некоторый автоматизм перевода явлений средневековой культуры на язык современных понятий типичен именно для исследовательской практики описания «категорий культуры»2. Смысловое содержание средневековых категорий специфично, и автор стремится в полной мере отобразить это своеобразие. Например, говоря о пространстве как категории средневековой культуры, А.Я. Гуревич одновременно признаёт, что отвлеченного понятия «пространство» средневековье еще не знает, его не существовало (хотя исследователи средневековой схоластики сочли бы это утверждение довольно спорным3). Автор «Категорий...» отмечает, что для средневековой культуры «пространство - spatium, это "протяженность" тела, "промежуток" между телами, или locus - т. е. место, занимаемое телом»... Итак, получается, что отвлеченного понятия пространства еще нет, тем не менее такая категория культуры фиксируется и раскрывается автором, причем в целях именно адекватного понимания средневековой картины мира.
Стимулирующее воздействие книги А.Я. Гуревича на отечественное гуманитарное знание невозможно переоценить. Ссылки на нее некоторое время даже служили элементом распознавания в системе свой-чу-жой (со всеми вытекающими последствиями). На «Категории.» ссылались не только и не столько историки-медиевисты: в большей степени предложенный Гуревичем подход интересовал литературоведов, философов, искусствоведов. Появилось немало работ, в которых с большим или меньшим успехом использовался прием выделения и описания «категорий культуры» (как правило, в их перечень тоже входили пространство, время, мир, человек, социальные понятия). «Категории культуры» - это словосочетание стало не просто техническим термином, а едва ли не символом новой веры4.
Необходимо подчеркнуть, что понятие «категории культуры» возникло в непосредственной связи с идеей «картины мира». Последнее понятие является преемником устойчивого словосочетания «воззрение на мир» (или «видение мира»), которое в гуманитарном знании и философии стало обиходным в середине ХХ в.5 Понятие «картина мира»
вместе с его производными (научная, художественная, религиозная и даже мифологическая картина мира) вошло в язык культурологии в 1970-х - начале 1980-х гг., - судя по всему, из философии и истории науки.
Кто именно ввел в оборот понятие «картина мира», сказать сложно, но в значительной мере оно было инспирировано философией символических форм Эрнста Кассирера. Дело в том, что, по Кассиреру, наука, искусство, миф есть самостоятельные формы постижения и символического построения мира. Это значит, что наряду с научной картиной мира, которая долгое время считалась единственно правильной, на равных существуют и другие формы конструирования мира как целого.
«Картина мира» и «категории культуры» - тесно связанные понятия, элементы целостной исследовательской практики 1980-х гг. Однако в 1990-е гг. им на смену приходят другие термины - «концепт» и «концептосфера»; они были довольно быстро усвоены отечественной культурологией и существенно повлияли на смену ее подходов. В это же время были опубликованы результаты лингвокультурологических исследований Анны Вежбицкой, посвященных «ключевым словам культуры»6. Культура рассматривается ею как перечень «концептов», среди которых Вежбицкая выделяет и общие всем языкам семантические универсалии, и специфические понятия конкретной культуры (которые вне ее рамок «не работают»). Исследования Вежбицкой показали, что слова для выражения гнева, печали или радости в разных языках имеют неповторимый «вкус», и за этими семантическими различиями стоят особые мировоззренческие установки, разные языковые картины мира...
На первый взгляд, «концепт» (этот термин восходит к лат. «сопсер-Шз») значит то же самое, что и «понятие», однако в культурологической литературе понимание «концепта» несколько отличается от общенаучного. В концепте гораздо значительней, чем в абстрактном понятии, представлена конкретно-образная составляющая, и этот термин используется для описания как национальной, так и исторической ментальности7. По словам В. Красных, из долговременной памяти ассоциативного пространства культуры как бы «вытаскиваются» все известные сведения и факты, связанные с данным концептом-представле-нием8. Можно сказать, что концепт - это понятие-образ, сгущающее в себе определенное культурное содержание.
Переход от «категорий культуры» к «концептам» означал переход к новому языку, гораздо более близкому к сфере лингвистики. Показательно, что и связанное с «категориями» понятие «картина мира» в 1990-е гг. потребовало важного уточнения: теперь речь шла о «языковой картине мира». Использование в исследовательской культурологической практике термина «концепт» предполагает обращение к «живому» слову. Например, если речь идет не о категории, а о концепте «пространства», нам гораздо больше, чем прежде, придется говорить о конкретных словах, передающих восприятие пространства носителями данного языка9. Концепты гораздо ближе, чем категории, к практике
бытовой, разговорной речи, в них значительно полнее представлены образная и семиотическая составляющие.
В 1990-е гг. анализ концептов и языковой картины мира стал выдвигаться в число приоритетных направлений отечественной культурологии; казалось, что «лингвистический поворот», пройденный гуманитарным знанием еще в 1960-е - 70-е гг., только теперь по-настоящему «настиг» отечественную культурологию10. В это время вышел ряд работ, пролагавших пути новой исследовательской практике. Так, в 1992 г. академик Д.С. Лихачев ввел в научный оборот термин «концептосфера», обозначающий сферу понятий того или иного языка, тесно связанную с лексическим, словарным запасом11. По словам Лихачева, концептосфера - это концентрат культурных смыслов каждого национального языка и каждой эпохи, причем указывалось, что «термин кон-цептосфера вводится, по типу терминов В.И. Вернадского - ноосфера, биосфера и пр.»12. Среди аналогов концептосферы, вероятно, следует назвать и понятие «семиосферы» Ю.М. Лотмана.
В 1997 г. вышел объемный труд академика Ю.С. Степанова13. В нем концепт определяется как «широкое культурное понятие», «сгусток культуры в голове человека». В этой работе автор попытался описать концептосферу русской культуры, выделив набор «ключевых слов» и понятий, которые он назвал константами русской культуры.
Понятие концептосферы оказалось весьма значимым для исследовательской практики культурологов. Во-первых, оно задает более объемное зрение, в поле которого попадает не отдельное понятие, а целостный мир взаимосвязанных концептов. Теперь исследователь уже не может тянуть монотонную мелодию «истории одного концепта», так как любой концепт живет не изолированно, а только в силовом поле концептосферы культуры. Мы всегда имеем дело с «семьями» или «сообществами» понятий: например, в России XIX века в концепт «культура» входил такой их пучок: цивилизация, просвещение, образование, быт. Характерно, что семантические сдвиги в одном понятии приводят к изменениям смежных значений; возникает своего рода «цепная реакция», нечто подобное калейдоскопу, когда одна семантическая «встряска» меняет всю картинку в целом.
Понятие культурной концептосферы хорошо встраивается в разные виды лингвистических исследований, - в частности, в области исторической, структурной и когнитивной семантики. Историческая семантика - наиболее традиционное, давно сложившееся направление, делающее ставку на отслеживание генезиса и исторических трансформаций анализируемых понятий14. Рядом с исторической семантикой возникла семантика структурная, нацеленная на установление базовых семантических оппозиций и корреляций15. Впрочем, взаимная увязка структурной и исторической семантики для конкретных исследований культурных концептов представляется и возможной, и продуктивной.
На сегодняшний день осуществлен целый ряд исследовательских проектов, связанных с описанием различных этнических концепто-сфер. Это работы не только Ю.С. Степанова, но и Т.И. Вендиной,
В.В. Колесова и др. Защищены диссертации, посвященные сравнительному анализу отдельных фрагментов концептосфер - например, русской и французской. Самым узким местом большинства исследований такого рода является перечень «ключевых слов», по мнению авторов, базовых для той или иной концептосферы. Их отбор, как правило, оказывается если и не совсем произвольным (основанным только на «языковой интуиции» автора), то все же недостаточно фундированным. К сожалению, до сих пор появляется совсем мало работ, посвященных такой исключительно важной теме, как своеобразная «пересадка» отдельных концептов (и даже целых концептосфер) из одной культурной среды в другую. Например, можно говорить об «усвоении» европейских социальных и политических терминов в языке русской общественной мысли16.
С использованием понятия «концептосфера» связан целый спектр возможностей. Например, если удается проследить параллельные сдвиги в семантике ряда концептов (смежных или, наоборот, далеких друг от друга), это выводит анализ на совершенно другой уровень - можно сказать, собственно культурологический. Кроме того, иногда бывает легче уловить перестройку всей концептосферы, а затем идти от этих наблюдений к истории конкретных понятий. Членение концептосферы как семантического пространства возможно разными способами: 1) на элементы доминантные и периферийные; 2) на культурные универсалии и термины, специфические для данной культуры; 3) на семантические константы и переменные. Понятие концептосферы позволяет также выделять взаимосвязанные термины, локализованные в рамках определенной национальной или исторической культуры, - социальные, культурно-исторические, религиозные и художественные.
Этот перечень может вызвать ассоциации с так называемыми «формами общественного сознания» (которые являются, конечно, анахронизмом), показаться попыткой «наполнить старым вином новые меха». Понятие «концептосфер» (во множественном числе) гораздо более продуктивно, открыто и вариативно, оно диктуется исследовательской практикой. Однако принципы выделения концептосфер учитывают только современные формы тематизации, а не то, каким способом структурируются знания в конкретной культуре. Поэтому мы вновь возвращаемся к проблеме, обсуждавшейся на примере «Категорий средневековой культуры», но вопрос заключается в том, будем ли мы стремиться к выделению каких-то универсальных концептосфер, или же по возможности их специфицировать.
Вспоминается пример, вычитанный Мишелем Фуко у Борхеса, который якобы нашел в средневековой китайской энциклопедии такую классификацию животных: они делятся на «принадлежащих императору; бальзамированных; прирученных; молочных поросят; сирен; сказочных; бродячих собак; буйствующих как в безумии; неисчислимых; нарисованных очень тонкой кисточкой на верблюжьей шерсти; только что разбивших кувшин и. издалека кажущихся мухами.»17. Вопрос о классификационных схемах мышления восходит к социальной и куль-
турной антропологии начала XX столетия. Э. Дюркгейм одним из первых заговорил о принципах примитивной классификации, которые он считал основанными на социоморфном коде. Позднее о классификационных схемах первобытного мышления говорили К. Леви-Строс и В. Тернер - антропологи-структуралисты, показавшие колоссальное значение бинарных оппозиций. Имя Мишеля Фуко знаменует значительный сдвиг в способе обсуждения этой темы: в рамках своей археологии знания Фуко изучал классификационные схемы европейского знания. Если раньше материалом анализа классификационных схем мышления служили в основном примитивные культуры, то Фуко решительно перенес эту проблематику в сферу изучения вполне современных исторических культур знания18. И это послужило формированию новых подходов в сфере исторической и когнитивной семантики концептов.
Прежде чем перейти к разговору об этих практиках, стоит отметить одну примечательную особенность исследований, связанных с описанием концептов и концептосфер, которая особенно ярко проявилась в уже упомянутом исследовании акад. Ю.С. Степанова. В заглавии его работы мы встречаем знаковое слово - константы. Предполагается выявление неких неизменных величин, своеобразных стержней русской концептосферы. Вообще переход к анализу языковых картин мира сопровождался некоторым ослаблением исторического начала исследований, хотя существуют работы, где равновесие двух этих составляющих достигнуто. И тем не менее, несмотря на заверения в верности историческому методу, синхронический подход, можно сказать, возобладал над диахроническим. В «Константах» Степанова содержание каждого концепта помещено в контекст истории, но исторические метаморфозы лишь оттеняют уже отмеченную константность - неизменность фундаментальных смыслов национальной культуры. Культура описывается не столько как историческое образование, сколько в качестве некоего семиотического пространства - целостной, внутренне устойчивой структуры, где нас встречает не столько «дух времени», сколько пресловутый «дух народа».
С момента выхода книги академика Степанова прошло всего десять лет, однако в исследовательских подходах уже проявилась интересная реакция: тенденция возвращения к приоритетам и модусам историчности. Теперь это происходит уже на новом уровне, поскольку культурологические подходы обогатились практиками «критики языка», логического и лингвистического анализа. Прежде всего речь идет о так называемой «когнитивной истории», интересы которой связаны с изучением исторических систем знания. В рамках этой исследовательской практики происходит обращение к метаморфозам понятийных рядов и систем, к ситуациям появления в структурах знания новых «предметных сфер», незнакомых предшествующим эпохам. Когнитивную историю интересует появление одних понятий (терминов, категорий и концептов) и переосмысление других. Культурная история представлена здесь как серия неожиданных или, наоборот, последовательных обнаружений «понятий-
ных сфер», не замечавшихся ранее. Сохраняя интерес к истории понятий и категорий культуры, когнитивная история описывает их по-новому, более плотно увязывая логико-лингвистический, исторический и собственно когнитивный аспекты исследования.
Другая новая область - «интеллектуальная история» - возникла на пересечении традиционной истории идей (А. Лавджой) с историей мен-тальности. Интеллектуальные практики она описывает как системы мысли, не «замкнутые на себя», а неразрывно связанные с культурно-историческими обстоятельствами, «ландшафтом» и контекстом. Системы мысли изучаются тут как неизбежно ограниченные в своих возможностях тем или иным «интеллектуальным инструментарием» (Э. Паноф-ски) или «ментальным оснащением» (Л. Февр)19. А. Вежбицкая писала: «Часто ведутся споры, "отражают" или "формируют" образ мышления слова, заключающие в себе понятийные категории. По-видимому, и то, и другое. Слово и отражает, и стимулирует определенную точку зрения на человеческие действия и события». Категории и термины «представляют собою понятийные орудия, отражающие прошлый опыт общества касательно действий и размышлений о различных вещах. По мере того как общество меняется, указанные орудия могут также видоизменяться или отбрасываться. В этом смысле инвентарь понятийных орудий общества никогда не "детерминирует" его мировоззрение полностью, но оказывает на него вполне определенное и существенное влияние»20.
Появление нового термина часто оказывается дополнительным толчком к актуализации того или иного представления, действенным стимулом формирования нового теоретического подхода, научной концепции или даже целой области знания. Вместе с тем слово как бы держит понятие в оковах: так бывает в ситуации возникновения нового понятия, для которого еще не найдено подходящее имя. Старое, «исчерпавшее себя» слово может не позволить увидеть новую реальность. Вот почему концептуально-терминологическое наполнение языка любой дисциплины имеет колоссальное значение: смена терминологии производит существенные изменения в мышлении, в точке зрения на предмет. Применительно к физике на это обращал внимание еще А. Пуанкаре, утверждавший, что пока не были установлены терминологические различия между «жаром» и «температурой», невозможно было эффективно размышлять о термальных явлениях21. Появление нового термина часто производит стимулирующее, творческое воздействие, а то и прямо революционизирует мысль. Все эти аспекты изучения категорий и концептов входят в сферу непосредственных интересов интеллектуальной и когнитивной истории.
Еще одна область знания, тесно связанная с изучением категорий и концептов, - это так называемая «новая история понятий». Как вспомогательная дисциплина, история понятий (немецкая begгiffs-geschichte) существует с XIX в. Но если прежде она лишь описывала исторические метаморфозы отдельных терминов22, то в качестве новой области гуманитарного знания ставит перед собой гораздо более масштабные задачи. Специальным предметом исследований «новой истории понятий» ее адепты (Р. Козеллек и др.) считают формирование ап-
парата социально-политических теорий, но они претендуют на нечто гораздо большее - схватить самую суть «исторической темпоральнос-ти»23. Ключевой для данного направления исследований является концепция переломного времени, которое в Европе приходится на вторую половину XVIII столетия. До этого времени социальные понятия описывали фрагментарную реальность общества, ориентируясь на уже сложившийся опыт. На рубеже XVШ-XIX вв. ситуация стремительно меняется: социальные понятия переориентируются на горизонт ожиданий, устремляются в будущее, универсализируются. Исследовательские практики в сфере «новой истории понятий» вырабатывают свою терминологию, призванную подчеркнуть разную направленность социально-политического мышления.
В частности, речь идет о различной «тематизации знания». Каждое время интересуется своими особыми темами, и очень важно не путать современные вопросы, обращаемые нами к человеку, обществу и миру, с теми, которые задавали люди других эпох. Для современной исследовательской практики характерны вопросы, касающиеся отношений «человека и общества», «общества и природы», «общества и государства», «культуры и религии», а также «национальные вопросы», вопросы «прав человека» и «интересов этнических меньшинств». Если мы хотим понять, как тематизируется мир в иных культурах, мы для начала должны перестать считать эти проблемы универсальными. С этой точки зрения «поиск ответов на волнующие нас вопросы у мыслителей прошлого» (типичный для многих философов) оказывается невозможным. «Новую историю понятий» интересуют классификационные схемы мышления, способы рубрикации и формы группировки явлений, используемые в исторически конкретных системах знания.
Работы по «новой истории понятий», как и по «когнитивной истории», представлены у нас пока преимущественно переводами соответствующих западных исследований, но активная публикация этих исследований представляется весьма симптоматичной. Среди работ 1990-х гг., в наибольшей степени отвечающих проекту когнитивной истории, стоит назвать исследование Эрика Хобсбаума «Нации и национализм после 1780 года» (СПб.: Алетейя, 1998). Довольно близка этой работе и статья Юргена Хабермаса «Что такое народ?», опубликованная в сборнике политических работ философа24. К сожалению, до сих пор не переведен ряд других значительных исследований того же автора, который еще в начале 1960-х гг. обратился, например, к истории понятий «общественная сфера» и «общественное мнение»25. Почти не представлены на русском языке и работы классика «новой истории понятий» - Рейнхарда Козеллека26 (трудность, связанная с колоссальным объемом его трудов, может служить тут лишь частичным оправданием). Лишь совсем недавно в Санкт-Петербурге была издана работа историка и политического мыслителя К. Шмитта, посвященная истории диктатуры и давно ставшая классической27.
Среди более новых работ по истории социальных и политических понятий весьма значимы исследования П. Бурдье, который настаивает на
том, что понятие «государственный суверенитет» (и соответствующая ему реальность) является сконструированным. Он пишет: государство есть «выдумка юристов, не только создававших теорию государства, но и одновременно участвовавших в его производстве». По мнению П. Бур-дье, созданная юристами политическая философия является «не дескриптивной, а продуктивной и предсказательной относительно своего объекта». В распоряжении юриста, подчеркивает автор, содержится не просто ресурс понятий и определений; юристу доступен целый арсенал организационных приемов и моделей действия - этот «капитал решений и прецедентов», позволяющий категориям обрести санкцию и силу закона. «Следовательно, - говорит Бурдье, - нельзя довольствоваться тем, чтобы брать из анализируемой реальности концепты (например, "суверенитет", "государственный переворот" и т. п.), чтобы использовать их для [объективистского] объяснения той самой реальности, составной частью которой они являются». По мнению этого автора, концепты нужно изучать как особые социальные практики, причем исследователь может претендовать на нечто большее, чем просто быть историком права (в обычном понимании).
Похожий замысел сближения интеллектуальной и социальной истории содержал проект «новой истории понятий» Р. Козеллека и его единомышленников (Отто Бруннер, Вернер Конце). По мнению К. Скиннера, этот проект столкнулся с той трудностью, что «долгая» история понятий невозможна, а доступна лишь история использования и употребления тех или иных понятий в спорах28. Впрочем, несмотря на пессимизм Скинне-ра, ему самому удалось детально проанализировать историю понятия «государство» на протяжении довольно значительного периода - с XV до начала XVIII в. Статья К. Скиннера, как и работы трех других авторов (Д. Кола, Т. Пулкинен, О. Хархордин) не так давно была помещена в сборнике «Понятие государства в четырех языках» (издание Европейского университета в Санкт-Петербурге). Авторы прослеживают становление терминологии исследований государства в английском, французском, финском и русском языках. Статья Квентина Скиннера, посвященная анализу истории понятия «the state», по существу выходит далеко за рамки исключительно английской терминологии29. Автор начинает с анализа политико-правовых значений латинского «status» и прослеживает его трансформации в нескольких литературах Нового времени. При всей скрупулезности историко-филологического анализа работа Скиннера по существу является теоретической. Автор рассматривает формирование основных структурных оппозиций концептуального словаря XV-XVII вв.: государя и правительства, правительства и общества (или народа), общества и государства.
Этим обзором исследовательской литературы «по новой истории понятий» можно было бы закончить, но существует еще один важный момент: во многом похожие подходы существовали в 1980-е гг. в нашей стране. Среди трудов того времени, представляющих интерес и сейчас, -книга Пиамы Гайденко «Эволюция понятия науки» (от античности до XVIII столетия) и монография Анатолия Ахутина (1989), посвященная
понятию «природа» в античности и в Новое время. Эти и ряд других работ отечественных исследователей по постановке задач в значительной степени приближались к тому, что теперь принято называть «когнитивной историей понятий». Упомянутые здесь монографии могут показаться не вполне релевантными этому современному направлению, поскольку они слишком прочно ассоциируются с историей науки. В действительности это было в какой-то мере вынужденным ограничением, а на самом деле программа подобных исследований, ориентированная на «анализ развивающегося понятия» (сформулированная еще в работах В.С. Библера), носила гораздо более широкий, культурологический характер. И это была совсем другая «культурология», чем та, которая сегодня преподается в вузах.
Итак, мы остановились на нескольких подходах к исследованиям культуры, обратив внимание на те изменения в соответствующих практиках, которые произошли в конце XX века. Нами была предложена определенная схема этих сдвигов: от описания «категорий культуры» к анализу «концептосфер» и языковых моделей мира, а затем - к «когнитивной истории понятий». На первый взгляд, предложенная конструкция может показаться весьма условной, так как она не отражает всего многообразия современных подходов. Более того, отмеченные нами исследовательские практики представлены здесь как замещающие, уступающие место одна другой, в действительности же они гораздо более независимы, чем в «выпрямленной» нами схеме. Тем не менее нам кажется, что эта схема отражает определенные реальные «смещения акцентов» в гуманитарных исследованиях и позволяет осознать «узкие места» прежних приемов. Можно сказать, что мы имеем дело с опытом развития определенной исследовательской практики, получающей импульсы своих трансформаций из разных предметных сфер - истории культуры, филологии и лингвистики, интеллектуальной истории и истории науки.
Примечания
Гуревич А.Я. Избранные труды. Т. 2: Средневековый мир. М.; СПб.: Университетская книга, 1999. С. 20.
Полезно сравнить в этом отношении работу А.Я. Гуревича с монографией С.С. Аверинцева «Поэтика ранневизантийской литературы» (М.: Coda, 1997, первое издание - 1977 г.), где сделан значительный шаг именно в представлении ранневизантийской эстетики в ее собственных категориях.
См., напр.: Зубов В.П. Пространство и время у парижских номиналистов XIV в. // Из истории французской науки. М.: Изд-во АН СССР, 1960. Ср.: Гайденко В.П., Смирнов Г.А. Западноевропейская наука в средние века. М.: Наука, 1989.
См., напр.: Жуковская Н.Л. Категории и символика традиционной культуры монголов. М.: Наука, 1988.
1
2
3
4
5 В 1950 г. была опубликована работа М. Хайдеггера «Время картины мира», содержащая критику этого понятия. См.: Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993.
6 См., напр.: Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1996; Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков / Пер. с англ. А.Д. Шмелева. М.: Школа «Языки русской культуры», 1999.
7 См.: Вендина Т.И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. М.: Индрик, 2002; Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека. СПб., 2001.
8 Одно из значений лат. сопсер1ш - «зачатие», «рождение» - очень хорошо раскрывает культурологическое толкование этого термина: исследователи пытаются вскрыть генезис, рождение того или иного понимания явлений действительности. Концепт - это не застывшее абстрактное понятие, а рождающееся понимание-представление.
9 См.: Логический анализ языка. Языки пространств. М., 2000; Логический анализ языка. Языки этики. М., 2000.
10 Неслучайно именно на это время приходится пик издания на русском языке работ тех исследователей, которые олицетворяют «лингвистический поворот» в гуманитарных науках и в философии (Гадамера, Фуко, Дерриды).
11 Аскольдов С. Концепт и слово // Русская словесность. От теории словесности к структуре текста. Антология. М.: Академия, 1997.
12 Лихачев Д.С. Концептосфера русского языка // Русская словесность. От теории словесности к структуре текста. Антология. М.: Академия, 1997. С. 287.
13 Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. М.: Языки русской культуры, 1997.
14 См., напр.: Бурдах К. Реформация, ренессанс, гуманизм. М.: РОССПЭН, 2005.
15 Греймас А.-Ж. Структурная семантика: Поиск метода. М.: Академ. проект, 2004.
16 Пример работы, продвигающей нас в этом направлении, - книга А.В. Мали-нова «Философия истории в России XVIII века» (СПб.: Летний сад, 2003).
17 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1992. С. 28.
18 См.: Фуко М. Надзирать и наказывать. М.: Ad та^тет, 2000; Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб.: Университетская книга, 1997; Фуко М. Нужно защищать общество. Курс лекций, прочитанных в Колеж де Франс в 1975-76 учебном году. СПб.: Наука, 2005.
19 Понятие «интеллектуального инструментария» ввел в оборот известный теоретик и историк искусства Э. Панофски, который имел в виду использование определенных слов, символов и понятий, а также излюбленные схемы рассуждения конкретной эпохи. Л. Февр предпочитал понятие «ментального оснащения» или «ментальной оснастки» исторических систем знания. Со временем ментальная оснастка эпохи может подвергнуться существенной порче и искажению, регрессировать или усовершенствоваться.
20 Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 269. Заметим, что Вежбицкая говорит здесь о специфических категориях конкретной культуры, но данное положение справедливо и для иных случаев.
21 Уайт Л. Наука о культуре // Антология исследований культуры. СПб., 1997. С. 157.
22 См., напр.: Бурдах К. Реформация, ренессанс, гуманизм. М.: РОССПЭН,
2004.
23 Копосов Н.Е. Хватит убивать кошек. Критика социальных наук. М.: НЛО,
2005. С. 55.
24 Хабермас Ю. Что такое народ? // Хабермас Ю. Политические работы. М.: Праксис, 2005.
25 См.: Habermas J. Strukturwandel der Öfflentlichtent. Neuwied: Hermann Luhterhand Verlag, 1962.
26 См.: Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1979; Koselleck R. Futur passé, contribution à la sémantigue des temps historigues. Paris: EHES, 1990. Единственная известная нам работа Козеллека, переведенная на русский: Козеллек Р. Теория и метод определения исторического времени // Логос. 2004. № 5. С. 97-130.
27 См.: Шмитт К. Диктатура. СПб.: Наука, 2005 (первое издание на нем. яз. -1921 г.).
28 Context and Meaning. Quentin Skinner and his critics. Oxford, 1988. P. 283.
29 См. также: Skinner Q. The foundation of Modern Political Thought. L.; N.Y.: Cambridge University Press, 1978.
