CC BY
13Оганисьян Ю.С.
ПОСТСОВЕТСКИЕ РЕФОРМЫ: ДВИЖЕНИЕ ПО КРУГУ?
Похоже, социополитические перемены на постсоветском пространстве станут новым подтверждением универсальности древнейшей модели общественного развития, представляющей его в виде бесконечного круговращения. Первоначально ее статичные контуры, возникнув где-то в потемках предисторического сознания, трансформируются в динамичную символику первобытных мифов и ритуалов, где эта модель предстает как отражение круговорота природных и астральных явлений; затем она модифицируется в религиозные образы («колесо дхармы» в индуизме и др.), веками служит архетипом историософских конструкций - от пифагорейских «сфер» до циклических «ритмов» А. Тойнби и сходных доктринальных построений нашего времени.
Пронизывающая тысячелетия преемственность циклических интерпретаций общественных процессов подчас обнаруживается в занимательных перекличках исторических фигурантов, подвизающихся в несвязуемых прямыми контактами эпохах и представляющих далекие друг от друга политические и духовные миры. «Что было, то и будет; и что сделалось, то и будет делаться», - изрек некогда древнеиудейский царь Соломон (Еккл. 1,9), бесстрастно взирая на мирскую суету. «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда», - откликается постсоветский златоуст, досадуя на тщетность благих намерений российских реформаторов.
С иными интонациями названный архетип кодируется лексическими штампами официозного реформизма. «Возрождение духовности и культуры народа, - пишет президент Узбекистана И. Каримов, - возвращение ему подлинной истории и самобытности приобретает сегодня решающее, определяющее значение для успешного продвижения вперед на пути обновления и прогресса нашего общества» [4, с. 130].
Это, вполне оптимистическое, высказывание бывшего партийного вождя советской республики, как и все прокламации подобного рода в государствах СНГ, сильно напоминает программные декларации КПСС. Тот же риторический пафос, та же процеженная через идеологическую цензуру терминология. Изменилось нечто более существенное: вектор декларируемого прогресса повернут вспять. Маршрут к светлому будущему прокладывается через недавно проклинаемое прошлое. Инверсия стала знаком времени. Призраки золотого века реинкарнируются в еще вчера поругаемых символах - двуглавом орле, жовтоблакитном прапоре, исламском полумесяце и т.д. Круто меняется запечатленная в матери-
альных «памятниках эпохи» траектория прогресса: прямолинейно нацеленная в «коммунистическое завтра» магистраль БАМа свертывается в замкнутые периметры византийских куполов «возрожденного» храма Христа Спасителя.
Все эти процессы предварялись и стимулировались сдвигами возвратной направленности в политическом сознании ряда национальных элит в СССР. «Инверсивность состояла в том, - пишет, например, об «эмиграции» грузинских интеллектуалов в «волшебное царство своей истории» один из них, Н. Пирцхалава, - что поступательное движение, прогресс воспринимались как вперед-направленное-возвращение назад к идеалу славного прошлого нации с великой традицией дер-жавности» [7, с. 189]. Вообще говоря, ничего принципиально нового и необычного в этом нет. Как известно, в обществоведении давно бытует расхожий термин «развитие по спирали», который означает некий вращательный процесс, идущий по восходящей и на каждом витке вносящий в социальную реальность новое качество. Но спираль может раскручиваться или, если угодно, «развиваться» и в обратном направлении, возвращая общество к качественно старым, пройденным состояниям, в том числе духовным, когда на смену рациональным идеологиям типа марксизма, либерализма и т.п. могут прийти «более древние, более укорененные националистические, религиозные, фундаменталистские, не исключено, и мальтузианские силы, возвращающие нас к временам дорационалистического упорядочения мира» [10, с. 99]. Пытаясь «преодолеть» советское прошлое, начать «модернизацию» с до-коммунистических рубежей, «реформы» раскручивают порой спираль до витков едва ли не родоплеменных.
Между тем, никому и никуда от этого прошлого не деться, оно неотделимо от настоящего. Каждая из постсоветских республик - его органичный продукт, непосредственно из него выросший вместе со своими президентами, советниками чикагской или иных зарубежных школ, необъятной бюрократией, муллами, церковными иерархами, политиканствующими генералами, криминальными авторитетами и т.д. В силу этого анализ того общего, что их пока объединяет, более продуктивен для осмысления существа постсоветских перемен в каждой из них, чем исследование местной специфики, учет которой, разумеется, необходим. (Оставим в стороне республики Прибалтики. Здесь удалось миновать некоторые зигзаги эволюции по маршруту «туда-сюда-обратно», чему есть особые причины, требующие отдельного анализа).
Еще одно замечание. Эволюция по кругу отнюдь не обязательно означает прекращение развития, необратимый упадок либо движение в сторону энтропии. Во-первых, ее начала и концы никогда наглухо не
замыкают круг, из него постоянно выбиваются кванты изменений, пусть первоначально и незаметных для современников, но неотвратимо преобразующих, зачастую в геометрии той же модели, витальную фактуру общества. Во-вторых, чем сложней социополитическая система, тем более многочисленны составляющие линии ее эволюции (политические, экономические, социокультурные и др.), которые могут иметь разные направленность и конфигурацию (например, вроде кольцеобразно завернутого пучка разнонаправленных спиралей модели молекулы ДНК) и потому одновременно и во взаимодействии продуцировать и волны деградации, и волны модернизации, как это было, например, в СССР времен «застоя». В-третьих, по мере приближения к современности, эволюция всякого общества все тесней сплетается с развитием (или деградацией) других обществ в единый всемирно-исторический процесс, который навязывает ей свои формы, темпы и векторы движения.
Казалось бы, сказанного достаточно, чтобы оправдать использование в качестве инструмента концептуализации при анализе постсоветских перемен описанную выше модель, тем более что на нее указуют своим вектором сами эти перемены. Дело, однако, обстоит непросто. Прочерчен лишь небольшой отрезок дуги, который не обязательно сомкнётся с ее началом или свернется в спираль. На проблемном поле, образуемом постсоветским реформизмом, никакой порядок пока не просматривается. Царит скорее хаос. Старое мало чем отличается от нового, а последнее от первого. Кризис идентификации стал всеобщим. Вещи выступают под чужими именами. Имитации берут на себя роль оригиналов. В политике ложь невозможно отличить от правды. Мнимые перемены обретают такую же общественную значимость, как реальные. Симулякр становится всеобщей формой социополитических процессов.
Призрачно зыбкие, непрерывно меняющиеся - спонтанно или под действием реформ - реальности постсоветского пространства едва ли доступны для корректно обоснованных концептуальных подходов, равно как и малопригодны для плодотворных поисков адекватных моделей. Всякая схема неизбежно исказит происходящие перемены. Целесообразен, видимо, более мягкий метод исследования, который использует моделирование разве что в качестве организующего начала при освоении эмпирического материала и не претендует на эвристические новации. Он удобен и тем, что в случаях, когда, к примеру, те или иные симулятивные казусы постсоветского реформизма не поддаются внятным рациональным объяснениям, допускает более вольные, метафорические трактовки, позволяющие прояснить суть дела.
ОТ КАКОГО НАСЛЕДСТВА МЫ ОТКАЗАЛИСЬ
Сакраментальный вопрос: был ли в СССР построен социализм? Есть несколько идеологически мотивированных версий ответа. Одна - не был. Другая - был, но не тот, каким бы ему пристало быть. Третья, характерная для отечественного антикоммунизма, - не важно, был или не был, главное в том, что Октябрьская революция повлекла за собой утрату исторических связей, гибельный хилиастический срыв. В итоге Россия выпала из истории. Не вдаваясь в существо дискурсов, задействующих эти версии, примем ту, которая, в отличие от перечисленных, апеллирует не к идеологическим догмам или абстракциям морализирующей социологии, а к исторической действительности, конкретному опыту общественного развития.
Социализм, который на его закате называли «реальным» (преследуя, понятно, апологетические цели, чем можно пренебречь в складывающемся здесь контексте), и был реальным. Во всяком случае, другого, реализованного на практике в столь широких масштабах и столь радикально изменившего не только российское общество, но и весь миропорядок, история не знает, даже если считать состоявшимися модели «демократического» или «национальных» - шведского, африканских и т.п. - «со-циализмов». Из этого, думается, и следует исходить, пытаясь осмыслить социополитические метаморфозы на постсоветском пространстве. Иначе они обращаются в зазеркальные перемены, транслирующие некие симулякры модерности из ниоткуда в никуда, из «несоциализма» в «некапитализм» в ходкой ныне интерпретации переходных маршрутов.
Если случившееся в октябре 1917 г. можно, не особенно греша против истины, квалифицировать как «большевистский переворот», один из возможных вариантов выхода из тогдашнего кризиса, то применительно к последовавшему за «штурмом Зимнего» процессу общественных преобразований такая оценка была бы крайне поверхностной и необъективной, поскольку она не разводит понятия «Октябрь как событие» и «Октябрь как эпоха». Этот процесс явился не аномалией, случайным отклонением от «естественного» хода истории, сиречь становления капитализма, которое при сохранявшихся порядках едва ли могло выйти на восходящую спираль модернизации. Это была исторически закодированная революция, разорвавшая круг латентного развития Российской империи. Нелепо, излишне провинциально сводить ее истоки к эзотерическому заговору, трактовать как материализацию «марксистской утопии», насильственно навязанной народу. Говоря языком истмата, она была обусловлена объективными потребностями развития страны, прежде всего необходимостью ликвидации архаичных экономических
укладов и социальных структур. Возникший в результате общественный строй в целом отвечал и этим потребностям, и некоторым фундаментальным традициям, особенностям исторического бытия, ментальности жителей империи, геополитического положения государства.
Каждая страна уникальна по-своему. Россия как страна с тысячелетней историей, помимо прочего, своеобразна тем, что, в отличие от других цивилизованных стран (отлучение ее от них посчитаем симптомом русофобии), многие века, практически, всегда основой своего политического устройства имела самодержавную власть, благодаря которой безграничные пространства империи стали фактором не разобщенности, а интеграции. Разнородные - этносоциальные, политические, конфессиональные - коллективы разных уровней развития, ограниченные в возможностях контактов с внешним миром, объективно нуждались в имперском патернализме и субъективно тяготели к нему. Централизованное государство обеспечивало целостность и жизнеспособность складывавшегося суперсоциума и прораставшей сквозь его клеточные структуры политии. В стране не возникли какие-либо иные эффективные механизмы интеграции и институализации межгрупповых отношений, исключительно разнообразных на имперском пространстве и беспорядочно стратифицированных по горизонталям и вертикалям этно- и социополитических общностей. Авторитарная государственная власть замыкала на себя все существовавшие автаркии и тем самым через себя модернизировала, открывала их «во вне», одновременно жестко перекрывая обходные пути модернизации через стихийно возникавшие институты гражданского общества. Этатистская ориентация до сих пор остается подкорковой доминантой политического сознания всякого россиянина, независимо от его нынешнего гражданства, будь он чукчей, русским, лицом «кавказской» или любой другой «советской» национальности. Это существенно. По генетической укорененности это сопоставимо с поведенческими инстинктами первобытного «дологического мышления» (Л. Леви-Брюль). Поэтому заведомо бесперспективны проекты модернизации, не привязанные, хотя бы имплицитно, к идущей от византийства традиции российско-советской государственности.
Революция 1917 г. стала не только формой разрешения накопившихся социальных и политических противоречий, но и способом сохранения взаимодействия гетерогенных общностей, которое складывалось столетиями на просторах Евразии. В отличие от западных стран, отсутствие здесь единой цивилизационной структуры гражданского общества, независимой от государства, явилось причиной того, что послереволюционная модернизация вылилась в России в катаклизмы, превосходящие по масштабам и интенсивности эксцессы других революций. Революция
(«как эпоха») разрешила фундаментальные противоречия, неподъемные для царской России, осуществила базисную модернизацию общества, хотя и ценой, которая не поддается немистифицированному «классовым подходом» нравственному оправданию, и в формах, несовместимых с «абстрактным гуманизмом».
Большевизм многократно усилил названную особенность российского общества, очистив этатизм от чуждых ему либеральных примесей, порожденных реформами 60-х годов XIX в. и демократическими потугами первых российских Дум и февральских реформаторов 1917 г. Вековые авторитаристские традиции сгустились в тоталитаризм, который насильственно унифицировал все стороны общественной жизни, но оказался в целом приемлемым для населения империи. Возрожденная большевиками полицейско-бюрократическая власть погасила всякие позывы к вольнолюбию, усмирила этносепаратизм, автономистские амбиции провинций и реставрировала имперское сообщество, вновь замкнув на себя потенции его развития. Утвердившийся режим вопреки собственным идеологическим установкам воспроизвел в симулякрах все составляющие вроде бы поверженного социума, включая внеэкономическое принуждение, крепостничество, деспотию и произвол вождей - от домоуправов до кремлевских сидельцев.
Социализм стал реальностью. Разумеется, не как выношенный благодетелями человечества идеал, а как новая действительность, более чуждая ему, чем прежним порядкам. Но революции XX в. идеологически пластичны. Идеал без особых трудностей осваивается изменившейся реальностью. Он обслуживает идейных ренегатов, новую политическую элиту. Он сакрализует постреволюционную власть, оформляет для нее идеократические институты контроля над населением. Конституируются партия-государство, Советы, номенклатура, ГУЛАГ и прочие образующие реального социализма.
В становлении новой системы не последнюю роль сыграл внешний фактор - ожесточенное сопротивление мирового империализма (отнюдь не мифического, что бы там ни говорили иные теоретики). Советский тоталитаризм в значительной мере был спровоцирован (потом это повторилось с кубинской революцией, вначале не более социалистической, чем все другие латиноамериканские перевороты XX в.). Не принимая во внимание это обстоятельство, едва ли можно объективно оценить обвал советской империи и последовавшие за ним социальные перемены.
Нелепо считать и крах реального социализма результатом заговора горстки партначальников, изменивших делу своих отцов. По последствиям (понятно, разнознаковым) это событие сопоставимо с Октябрьской революцией, что и дает подлинный масштаб его оценки, в котором
реформаторы последнего десятилетия - всего лишь статисты финала исторической драмы, развертывающейся с 1917 г. на мировой арене. Ее движущие силы - две противоположные системы общественного бытия народов. Итоги их борьбы (не факт, что окончательные) предрешены не в Кремле, Беловежской Пуще или Вашингтоне, где были лишь зафиксированы условия капитуляции (или сделки?), а гораздо раньше - в глобальном противоборстве этих систем. Главный фронт пролегал через СССР, который, как констатировал один из видных идеологов и деятелей холодной войны З.Б. Бжезинский, «потерпел поражение в титанической борьбе».
Конечно, непосредственные причины распада советского строя коренятся в пороках самого строя, но таких пороках, которые были усилены внешней угрозой до уровня неодолимых разрушительных стихий. Так, вне этого воздействия присущий социализму милитаризм не мог бы стать фактором, надорвавшим в процессе безумной гонки вооружений экономику СССР, а советско-партийный бюрократизм не превратился бы в ходе «мирного соревнования» с капитализмом в силу, способную заменить социальные ориентации государства на противоположные.
Эволюция советской элиты шла по линии от корпоративного обладания властью к узурпации права собственности на общественное богатство. Во времена Сталина реальные функции собственника на все возможные объекты обладания и управления концентрировались в руках номенклатурной касты и персонифицировались в личности вождя. Далее шла пирамидальная структура властных субэлит республиканского и регионального уровней. Провинциальным чиновникам были делегированы только функции подконтрольного центру владения местными угодьями, регламентированного инструкциями ЦК КПСС. Такая форма организации власти давала ей мощные рычаги для форсированной модернизации (индустриализация, коллективизация и пр.), что позволило быстро создать модель военно-мобилизационной экономики и выдержать тяжелейшие испытания войны с нацистской Германией, а затем освоить ядерные, космические, информационные технологии.
В дальнейшем, по мере деидеологизации номенклатуры и расширения прерогатив субэлит, импульсы к использованию власти в корыстных целях становятся ведущими мотивами социального и политического поведения советской элиты. Власть напрямую конвертируется в собственность. Настает время «перестройки», как эвфемистически окрестили настоятельную потребность общества в модернизации.
Эффективность социалистических механизмов перехода к индустриальному обществу исчерпала себя к середине 1960-х годов, когда часть правящей элиты (А.Н. Косыгин и его единомышленники) выдвинула свой проект модернизации. Как известно, он не состоялся, угодив в
идеологический капкан борьбы с «ревизионизмом» и увязнув в бюрократической трясине. Модернизация постепенно перетекла в инерционное затухающее развитие времен «застоя».
Пришел М.С. Горбачев. Провал его попытки «революции сверху» коренился в разложении и одряхлении как раз «верхов», беспомощных перед лицом надвинувшегося кризиса и неспособных реформировать систему без радикальной ломки социально-политических порядков и устоявшихся в обществе социопсихологических и ментальных стереотипов, прежде всего вросшей в массовое сознание установки на социальную справедливость. Выдвинутая горбачевским руководством концепция «ускорения», претендовавшая на роль былых мобилизационных проектов модернизации, оказалась совершенно несостоятельной, поскольку не опиралась ни на реальные возможности экономики, ни на заинтересованность хозяйствующих субъектов, ни на социальные ожидания общества. Но был тут реабилитирующий эту бестолковость нюанс: по-ноздревски бесшабашная и пустопорожняя, «перестройка» именно в силу этого не стала еще одной роковой напастью для страны. Система устояла. Лишь углубился ее кризис.
Ошибка была исправима. Это, в частности, показал опыт китайских реформаторов, успешно преодолевших куда как более катастрофичные для КНР последствия «большого скачка», имевшего ту же идеологическую природу, что и горбачевское «ускорение». Урок, однако, был усвоен не по пекинской модели. С типично большевистской безоглядностью постгорбачевские младореформаторы просто обернули ускорение вспять, приняв концепцию возвратной модернизации. «Даешь капитализм!» - по существу их главный лозунг. Да и по формам он немногим отличается от прокламаций официально ответственных за реформы чиновников. Пример. «Цель приватизации — построение капитализма в России, причем в несколько ударных лет, выполнив ту норму выработки, на которую у остального мира ушли столетия», - говорил А.Б. Чубайс [5], почти дословно повторяя наставления Сталина насчет ускоренных темпов построения социализма в СССР. Типичный для менталитета постсоветских реформаторов синдром рыночного детерминизма, порождаемый подходящим разве что для XIX в. представлением о рынке как о всемогущем регуляторе общественных отношений: достаточно, мол, «ввести» частную собственность, дать свободу торговле, отпустить цены, подстегнуть приватизацию, открыть дорогу вольной конкуренции и все встанет на свои места, наведется порядок в государстве, народ приобщится к благам западной цивилизации.
Через несколько лет ударных усилий либералы, сомкнувшиеся с бюрократией и криминалом, объявили: капитализм в основе построен,
процесс стал необратим, возврата нет. Воздержимся от политических и нравственных оценок, но есть вопросы, от которых не уйти. Несомненно, советское общество остро нуждалось в переменах, способных вывести его из анабиоза. Бесспорна благотворность для страны избавления от излишеств плановой экономики, ГУЛАГА, омертвевшей идеологии, однопартийной системы и прочих реликтов тоталитаризма. Примем как неизбежное и поворот к капитализму. Но вот вопрос к какому капитализму? Он ведь разный. У каждой эпохи, страны, каждого региона он свой. Мы тоже получили свой - дикий, криминальный, коему нет примера в человеческой истории. Куда нас занесло? В «джунгли капитализма» (вспомним излюбленную метафору советской пропаганды).
Может быть, реформы ввели постсоветскую экономику в конкурентный рынок? Сегодня даже либеральные экономисты не решаются утвердительно отвечать на этот вопрос. Российская экономика ныне более монополизирована, более подчинена бюрократическому произволу исполнительной власти, чем во времена Госплана. А что в других странах СНГ? Казахский экономист Б. Излетеулов констатирует: «попытка с ходу войти в либерализованную, т.е. свободную экономику, провалилась. Казахстан, не располагая какими-либо институтами саморегулирования экономических процессов, отдался стихии, которую почему-то назвали «рыночной», хотя на самом деле у нас нет ни рынка, ни «полурынка» -вообще ничего определенного» [8, с. 63].
Еще одна загадка: реформы вовсе не сделали необратимым расставание с тоталитаризмом. Авторитет постсоветского реформизма Г. Попов писал: «Итогом российской ваучеризации стало ограбление народа», она не создала социальных и экономических гарантий «против прошлого», равно как и «хозяина собственности», в результате чего отдача от нее «не увеличилась по сравнению с той, которую эта собственность давала, будучи государственной»; поскольку же разрушение последней «не создало более эффективной альтернативы, решающего «нет» тоталитарному социализму российская приватизация не сказала» (везде подчеркнуто Поповым) [6]. То есть не докрутили до конца. А если бы докрутили? По моему убеждению, от России осталось бы два десятка карликовых государств, возможно принятых в ООН, но стертых с заглавных страниц мировой истории. Это оптимальный вариант, не учитывающий возможность ракетно-ядерного авантюризма политических проходимцев, принявшихся делить Россию.
Последствия реформистских действий особенно остро проявляются сегодня, в условиях мирового экономического кризиса, который, по существу, является общим кризисом капитализма. Россия получила ровно то, к чему не могли не привести ее «рыночные» реформы: экономическую
стагнацию, чреватую полным развалом национального хозяйства, рост социальной напряженности, обнищание народных масс, фактическую легитимизацию коррупции, разложение духовных ценностей, словом, всестороннюю деградацию общества. Утопичными оказались идеи быстрого создания рыночных механизмов и демократических политических институтов на основе идеи либерализма эпохи свободной конкуренции, равно как и надежды на быстрое и безболезненное включение постсоветских государств в международные экономические и политические структуры.
Отчего все это случилось? Приведем как-то коррелирующую с реальностями постсоветского реформизма цитату канонически вписанного в него актора. В конце 1989 г. Е.Т. Гайдар писал: «Идея, что сегодня можно выбросить из памяти 70 лет истории, попробовать переиграть сыгранную партию, обеспечить общественное согласие, передав производство в руки нуворишей теневой экономики, наиболее разворотливых начальников и международных корпораций, лишь демонстрирует силу утопических традиций в нашей стране. Программа реформ, не предусматривающая таких ценностей, как равенство условий жизненного старта вне зависимости от имущественного положения, общественное регулирование, дифференциации доходов, активное участие трудящихся в управлении производством, просто нежизнеспособна» [2]. Автор этого откровения подтвердил своими последующими реформаторскими импровизациями собственный прогноз. Советский социализм отнюдь не трансформировался в реальный капитализм. Реформы, инициированные коррумпированной элитой и поощряющие любые, в том числе мафиозные способы «накопления капитала», скорей уводят от цивилизованного капитализма, чем приближают к нему.
Между тем, советский социализм содержал в себе все необходимое для реконструкции общества в направлении к вожделенному рынку. Во-первых, это формы собственности, структуры управления и общественного регулирования хозяйства, отождествимые по ряду существенных параметров с государственным капитализмом. Освобожденные от тоталитаристских и идеологических ограничений, они могли бы составить основу продвижения к желанной цели без губительной для народных масс «шоковой терапии». Во-вторых, советское общество располагало эффективной системой социальной защиты, от которой сохранились лишь жалкие остатки. Простившись с социализмом, граждане стали вымирать. Вместо того, чтобы рационально использовать реальные преимущества социализма в капиталистическом «строительстве», реформаторы принялись бездумно их искоренять, фактически отдаляя перспективу создания цивилизованного капитализма, загоняя ее в замкнутый круг.
Собственность и власть в бывшем СССР захвачены не классом, не сословием и даже не организованной бандой (что бывало в истории), а неким неизвестным доныне социологии неформальным сообществом, состоящим, по гайдаровскому определению (см. выше) из номенклатурных хапуг, теневиков советской экономики, международных корпораций. Передел произошел не непосредственно в материальной форме, а путем «перегонки воздухов» - через ваучеры, финансовые пирамиды и прочие фикции «первоначального накопления капитала» постсоветского образца. Он таким же или иным, в том числе насильственным, образом может быть обратим, и не только к пункту отправления. Наконец, в отличие от Октября, собственность отнята не у ничтожного меньшинства, а у подавляющего большинства. В этой ситуации вне клинического анализа трудно объяснить старания победителей предъявить некий идеал, сопоставимый с социалистическим по способности умиротворения обобранных людей. Всякие его поиски, даже под видом «национальной идеи», совершенно бесперспективны, за исключением, быть может, тех случаев, когда они идут в этносоциумах, где идеал могут сформировать оживающие там религиозные традиции.
Тем не менее, бесспорно: существовавший в СССР социальный строй потерпел крах. Но возник ли на его месте иной строй со слившимися формамисобственности и социальными классами? Весьма сомнительно. Те реалии, которые называют «номенклатурным», «криминальным», «диким», «туземным», «бандитским» и т.п. «капитализмами», - всего лишь отдельные черты социальной данности, каждая из которых и все в совокупности никак не могут характеризовать наличествующую реальность. Стала ли частная собственность социально легитимной в России? Сложились ли национальная буржуазия и другие классы «нормального» капиталистического общества? Вписались ли новые социообразования в мировую систему капитализма? Действительность — даже в симуля-крах, разумеется, корректно трактуемых, - дает отрицательные ответы на эти вопросы.
Реальный социализм стал первой ступенью мнимого капитализма. Что составленное из мутирующих останков советского строя, химерических реформ, ставших обыденными афер и казнокрадства, анекдотов о «новых» русских, мафиозных разборок (в коридорах высшей власти или в трущобных дворах, не суть важно), либеральных иллюзий интеллигентов, массового одурения граждан, утративших вдруг жизненные ориентиры, и подобных атрибутов становления «другого» мира, опрокидывающего привычные стереотипы, как бы потустороннего.
В девиртуализированном же виде реальность предстает как разлагающееся социалистическое общество с элементами зависимого капита-
лизма преимущественно криминального происхождения - социальное состояние, способное при соответствующих внешних воздействиях продолжаться неопределенно долго и эволюционировать, как показывают некоторые страны и регионы, в направлении докапиталистических общественных устроений. Движение в этом направлении началось в первой половине 1990-х годов, когда реформаторы опустили общество до уровня, ниже которого - перспектива тотального упадка и вырождения.
Возникла ощутимая опасность того, что именно на этом уровне и будет продолжаться циклическая эволюция в XXI веке, постоянно возвращаясь на круги своя.
Прежний режим странным образом сдерживал движение вспять там, где он более всего сохранился, хотя точно также гасил и импульсы модернизации. Таким исключением явилась Беларусь, где после кратковременного периода реформистской эйфории по существу был сохранен советский строй. По-своему была реализована «возвратная» модель развития в среднеазиатских государствах, где советский тоталитаризм слился с выжившими при нем традиционными структурами и религиозными обычаями. Использовав этот симбиоз, власти здесь в целом сумели укротить тех реформаторов, которые пытались протянуть «дугу реставрации» слишком далеко в прошлое (некоторые предлагали взять за образец Парфянское царство, Османский султанат и т.п.), и приспособить свои режимы к новым реалиям.
Постсоветские элиты, соединив в своих руках власть и собственность, рассредоточилась после распада СССР в олигархические структуры национальных республик. Собственно, только лишь этот слой, разбавленный представителями теневого капитала, криминалитета, сервильной интеллигенции и тому подобных групп, получил крупные преимущества в ходе «перестройки» и последующих перемен. Социальные перестановки затронули прежде всего верхние этажи властной пирамиды; кардинальных преобразований она не претерпела. В целом же, по данным социологических опросов более 70 % представителей современной политической и свыше 60 % бизнес-элиты России - выходцы из рядов советской номенклатуры. Местных элит перемены коснулись еще слабее: подавляющее большинство региональных руководителей - бывшие партийно-советские или управленческо-хозяйственные функционеры.
С другой стороны, и «низы» остались там же, где и были, опустившись, правда, еще ниже. Их политическое сознание, по тем же опросам, осталось советским. Во всяком случае, в России и тех странах СНГ, где таким опросам можно доверять, до 70-80 % опрошенных испытывают ностальгию по советскому прошлому. «Верхи» не могут не учитывать это, если хотят остаться на верху. Поэтому сдают назад даже в тех областях
общественно-политической жизни, где перемены носили безусловно прогрессивный характер.
ТРАНЗИТОМ К ПУНКТУ ОТПРАВЛЕНИЯ
Цель оправдывает средства - таков принцип идеологов постсоветского реформизма. Не дело автора обличать их. Констатируем лишь то, что относится к предмету наших размышлений: отрекаясь от «старого», коммунистического мира, реформаторы тем самым загоняли общество в «проклятое прошлое» - вплоть до феодальных и даже рабовладельческих порядков, которые стали возникать не только на окраинах бывшей империи, но и на новостройках, рынках, в борделях ее столицы. Начатое «либеральными» реформами попятное движение в сторону докапиталистических состояний общества налицо во всех странах СНГ: деиндустриализация экономики, возвращение к натуральному товарообмену, реанимация сословных и клановых отношений, замена закона кулачным правом, разгул произвола центральной и региональных властей и т.д. В итоге - не сползание ли это к каким-то модернизированным формам феодального устройства? Вопрос, возможно, преждевременный: а спираль развернется в обратную сторону?
Такого рода тенденция наблюдается в последние годы. Причем в рамках описанной выше инверсионной модели. Идет возвращение к недавно отвергнутому прошлому, к примеру, весьма важным формам политической жизни. Не правы те, кто обвиняет В.В. Путина в реставрации советской системы, в попытках дать задний ход постсоветским реформам. Напротив, его президентская и последующая деятельность - это попытка вернуть страну на восходящий путь развития: от пещерного капитализма к цивилизованным формам социально-экономической жизни.
Едва ли не единственным направлением постсоветских преобразований, совпадающим с процессом модернизации, так сказать, «усредненной» западной модели, явилась демократизация, которая по ряду признаков (идеологический плюрализм, многопартийность, свобода слова и т.п.) стала в той или иной форме и степени фактом общественной жизни в России и ряде других стран СНГ. Правда, возникшие институты и процедуры демократии действуют почти везде с изъянами, столь существенными, что заставляют усомниться в ее подлинности. Но мнимость, симулятивность могут быть необходимыми предпосылками реальных перемен, в том числе и связанных с демократическим транзитом, каковой, хотя бы и в нередко фарсовом виде, имеет место быть на постсоветских просторах. Человек может усвоить нормы демократического
поведения и в виртуальном мире, следуя им затем в мире реальном. Он там, в зазеркалье, за интернетным экраном учится быть демократом. Там, если не здесь, может возникнуть образ гражданского общества, которое в ходе неких эманаций реализуется и в посюстороннем мире.
Симптомы такого рода трансформаций угадываются в суете текущей политической жизни. Прошедшие в последние годы парламентские и президентские выборы в России, иные политические события, новые пакеты реформ обнаруживают поворот правящих элит от выморочных проблем к реальным, что стимулируется экономическим кризисом, не признать наличие которого не удалось (а очень хотелось). Каков тренд? Вроде бы пытаемся более рационально, адекватно требованиям времени идти туда, откуда отправились на поиски нового мира. Таков «демократический транзит» в России. Чем он обернется в конечном счете? Какие политические ориентации примет? Обоснована ли сама постановка этих и вытекающих из них вопросов?
На подобные значимые для демократического общества вопросы дают альтернативные ответы конкурирующие между собой политические партии. Но в России до сих пор не сложилась партийная система, способная стать эффективным фактором демократизации общества. Даже та, что возникла в 1990-е гг., начала разлагаться в последние годы: фактически приручена или затоптана оппозиция, левая и правая, а якобы правящая Единая Россия, превратившаяся в карикатурное подобие КПСС, выполняет роль приводного ремня исполнительной власти.
Есть тому объективная причина: ни одна из существующих в России партий не имеет устойчивой социальной базы. Такая база вообще сомнительна в условиях переходного состояния общества. Процессы социальной диверсификации постсоветского общества изменяют его структуры как в вертикальном, так и в горизонтальном измерениях. Былые классы стратифицируются на группы (слои), отличающиеся друг от друга не только по социальному положению, но и по иным признакам, зачастую оказывающим решающее влияние на их политические ориентации - региональные, этнические, профессиональные (например, ВПК), конфессиональные и т.п. Радикально преобразились устроившиеся на вертикали элитарные прослойки: в функциональном плане - путем нелегитимного присвоения собственности на вновь поделенное общественное богатство; в институциональном отношении - продвижением от номенклатурно зафиксированной иерархии к аппаратно-клановой олигархии на федеральном и региональных уровнях.
Влияние «партий власти» основано на т.н. «административном ресурсе». Это квазипартии. Таковой, в сущности, была и КПСС, отличаясь, правда, от нынешних уровнем организованности, идеологической
выдержкой, жестким устранением партийной номенклатуры, строгим, без сегодняшних коррупционных вольностей, порядком распределения материальных благ и иных привилегий. В главном же - в стремлении любой ценой удержать власть, сращивании с государственным аппаратом, неизбывной приверженностью к авторитарным формам правления - они клонируют КПСС, генетически неотделимы от нее, являются выделившимися из нее образованиями, модифицированными постсоветской спецификой. Тем, впрочем, и сильны.
«Партию власти» формируют и новые элитные финансово-промышленные группировки, срастающиеся с бюрократией и образующие вместе с ней неформальные олигархические структуры. Ее несущие конструкции образуют чиновничество, заполняющее все ее клетки, а также широкая сеть организаций, фондов и иных институций, выполняющих посреднические, лоббистские, консультативные и т.п. функции. Что же касается наиболее влиятельных партий оппозиции, то они лишь имитируют противодействие властвующим элитам, помогая последним поддерживать политическое равновесие в обществе с помощью беспринципных компромиссов и социальной демагогии, амортизирующей протест масс.
Формирование правящих партий, врастание их в государственные структуры подчиняются определенной закономерности, характерной для всех обществ переходного состояния: «По мере того как развивается процесс институционализации и возрастает мобилизационный аппарат, на практике и в настроениях беспрерывно усиливается весомость императивов, связанных с воспроизводством аппарата и предлагаемых им постов, привязывающая к себе тех, кто их занимает, всякого рода материальными и символическими интересами, в ущерб императивам стремления к достижению целей, провозглашенных аппаратом. Становится понятно, что партии могут таким образом подводиться к тому, чтобы жертвовать своей программой ради удержания власти или просто выживания» [1, с. 217].
Большинство из партий, возникших в 1990-е годы, распадалось вскоре после учредительных собраний либо осталось в виде крошечных группировок, непонятно на какие средства и во имя чего существующих. Причем даже относительно крупные и влиятельные представляют собой не унитарные организации общегосударственного масштаба, а конгломераты региональных отделений, зачастую проводящих политику, весьма отличную от той, которую отстаивают их столичные лидеры. Почти все они пришли к тому, с чего начинали: к ничтожным по численности и влиянию сектам политически амбициозных интеллигентов, заявляющих о себе в предвыборных кампаниях столичными тусовками, которые проводятся под видом «партийных съездов».
Это, вообще говоря, не исключает возможности в кризисной ситуации продвижения отдельных из них по новой дуге развития - с инициированием массовых политических выступлений, активным участием в свержении разложившихся элит и т.д. Такая возможность всегда существовала в России для различных политических сил, включая крайне радикальные. Еще в начале XX в. А.С. Изгоев в «Вехах» отмечал, что в периоды кризисов, массовых выступлений, любого «общественного возбуждения», крайние элементы в России «очень быстро овладевают всем, не встречая почти никакого отпора со стороны умеренных» [3, с. 207-208]. По мнению С.Л. Франка, российский радикализм отнюдь не исчерпывается революционными направлениями. Напротив, «общее существо его духа было независимо от политического содержания, в которое он вкладывался», а доминировала та его разновидность, которая «всегда тяготеет к крайностям, отрицанию всяческих духовных начал, к вере в одну лишь физическую силу...» [9]. Эти оценки, думается, вполне актуальны и сегодня. Формирующиеся в постсоветской России политические учреждения объективно служат воспроизводству того социального феномена, который выше был охарактеризован как «мнимый капитализм».
Где же выход в иное социальное пространство? Теоретически - в оздоровлении экономики, смягчении социальных противоречий, идеологическом отрезвлении правящих элит и т.п., что, понятно, внесет приемлемый для граждан порядок в общественно-политическую жизнь. Для этого необходимо проведение глубоких реформ, разумеется, не теми варварскими способами, каковые, собственно, и стимулировали системный кризис в России. Такие реформы нуждаются в политической стабильности известного уровня, в свою очередь, достижимого лишь путем рациональной модернизации социально-экономического строя. Возникает замкнутый круг, структура функциональных зависимостей, именуемая в математике «вырожденной системой», которая не имеет решений. Демократический выход из этого круга фактически заперт на обозримое будущее либерал-реформаторами (или мимикрирующими под них политиками), которые по прихоти случая, оказавшись при власти, своей ослепленной рыночными фетишами политикой скомпрометировали самое идею демократии как ключ к решению постсоветских проблем. Остается другой выход, к которому, судя по всему, влечет Россию ее историческая судьба: усиление уже институционализированных авторитарных структур власти, что только и способно, видимо, разорвать порочный круг. Конечно, это может быть названо «демократическим авторитаризмом» или авторитарный демократизм - не столь важно, мы ведь привыкли жить по понятиям.
ЛИТЕРАТУРА
1. БурдьёП. Социология политики. М., 1993.
2. ГайдарЕ.Т. Частная собственность — новый стереотип // Московские Новости. 1989. 8 октября.
3. ИзгоевА.С. Об интеллигентной молодежи. Заметки об ее быте и настроениях // Вехи. Интеллигенция в России. М., 1991.
4. Каримов И. Узбекистан по пути углубления экономических реформ. Ташкент, 2005.
5. Независимая газета. 1997. 11 сентября.
6. Независимая газета. 1998. 29 января
7. Пирцхалава Н. Интеллектуалы и национальная принадлежность. Являются ли грузинские интеллектуалы советскими интеллигентами? // Этнические и региональные конфликты в Евразии. Кн. 1. М., 1997.
8. Политический журнал. 2004. 15 июня.
9. Франк С.Л. По ту сторону правого и левого // Новый мир. 1990. № 4.
10. Gray J. Post-Liberalism. Studies in Political Though. N.Y, 2008.
