CC BY
307
4. Топоров В. II. Исшрия и мифы// Мифы народов мира.: В 2 т.- Т. 1. М., 1980. -С. 572-574.
5. Рабинович И. Г. Выработка стратегии поведения и поздней античности (Феб-Люцифер)// Эстетические стереотипы поведения/ ред. А. К. Кайбурина.- Л., 1985 - С. 95120.
6. Фрейденберг О. М. Миф и литература древности.- М., 1978,- С. 225.
7. Мелетинский I:. М. Первобытные истоки словесного искусства// Ранние формы искусства/ Сост. С. Ю. Неклюдов.- М., 1972.- С. 178.
8. Гегель Г. В. Ф. Эстетика. - Т. 3,- М., 1971,- С. 352.
9. Эги слова Сенеки Старшего цит. по кн.: Аверинцси С. Г1. Плутарх и античная биография. К вопросу о мссге классика жанра в истории жанра,- М., 1973.- С. 191.
10. Миллер Т. А. Греческая литература классического периода (У-1У вв. до н. з.) Проза // История несмирной лшературы. - Т. I.- М., 1983. - С. 381-382; см. также: Лосев А. Ф. Античная философия истории.- М., 1977.
11. Боинар А. Греческая цивилизация. - Т. ГГГ.— М., 1962,- С. 71.
12. Тахо-Годи А. А. Ионийское и аттическое понимание термина «история» и родственных с ним// Вопросы классической филологии.- Вып. II.- М., 1969.- С. 107-126; 126-157.
13. Коллингпуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография.- М., 1980.- С. 36.
14. Утчснко С. Л. Кризис и падение Римской республики,- М., 1965.- С-. 267-268.
15. Егоров А. Б. О персональном факторе в истории Римской империи// Политические деятели античности, Средневековья и Нового Времени. Индивидуальные и социалыю-типичсскис черты.- Л., 19X3,- С. 37-44.
16. Лосев А. Ф. Эллинистически-римская эстетика 1-П ни. до и. э.- М., 1979.- С. 7176.
17. Тахо-Годи А. А. Жизнь как сценическая игра в представлении древних греков// Искусство слона. - 1973.- С. 306-314.
18. Гасларон М. Л. Греческая и римская литература I и. до н. э.// История всемирной литературы. - Т. I,- М.. 1983.- С. 484.
19. Майоров П. Г. Образ Катона Старшего в диалогах Цицерона (К вопросу об особенностях римской мифологии истории)//Античная культура и современная наука,- М., 1985,- С. 55-62.
В. А. МИХШОКБВИЧ
ПОЭТИКА ДЕТСКИХ ОБРАЗОВ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО В
КОНТЕКСТЕ «НАРОДНОГО ХРИСТИАНСТВА»
Достоевский писал: «Дети - странный народ, они снятся и мерещатся»1. На могилу писателя был возложен венок с надписью: «От русских детей»2. Это стало выражением благодарности за гуманистическую защиту маленьких «униженных и оскорбленных».
Тема детства в творчестве Достоевского не раз становилась предметом исследования в ее социальном, философско-этическом и сравнительно-историческом аспектах, Вместе с тем детские образы этого писателя нередко вызывали недоумение, потому что если их оценивать с позиций эстетических требований правдоподобия, то они воспринимаются как неправдоподобные. Даже такой почитатель и близкий друг Достоевского, как А. Н. Майков, в письме к сыновьям Владимиру и Аполлону от 26 ноября 1892 года, где он, руководя кругом их чтения, рекомендует Достоевского, делает характерную оговорку: «Одно там меня бесило -это дети, маленькие Федоры Михайловичи»3. Всем памятна и резко-уничижительная оценка детских образов Достоевского, которую дал М. Горький в статье «Еще о карамазовщине», ошибаясь в фамилии персонажа: «Если тринадцатилетний мальчик Красавин говорит, что «глубоко постыдная черта, когда человек всем лезет на шею от радости», читатель вправе усумниться в бытии такого мальчика. Если мальчик заявляет: «Я их бью, а они меня обожают» и характеризует товарища: «Предался мне рабски, исполняет малейшие мои повеления, слушает меня, как бога»,-читатель видит, что это - не мальчик, а Тамерлан или, по меньшей мере, околоточный надзиратель»4 и т. д.
Действительно, дети у Достоевского порой говорят и ведут себя не по-детски, а как мудрые и опытные взрослые. Иногда эта необычность даже подчеркивается, как в. рассказе о детстве «раннего человеколюбца» Алеши Карамазова: «...он до того дошел, что его никто не мог- ни удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней своей молодости <...> дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в себе, так сказать, в самой природе, безыскусственно и непосредственно» (14; 1В, 19). Несомненно, что мы имеем дело с особой поэтикой детских образов, и только вникнув в эту поэтику, можно адекватно ав¥орскому замыслу понять и «оправдать» странности детских персонажей писателя.
Для Достоевского ребенок - это ¿образ Христов на Земле». Обидеть ребенка - это значит- оскорбить Христа. Поэтому у Достоевского, по сравнению с Л. Толстым, Чеховым или Короленко, «детская точка зрения абсолютна, а не специфична, и ее не с чем соотносить.»5. Как писал Достоевский Н. А. Любимову 25 мая 1879 г., «все, что относится к детям,- чисто, светло и прекрасно»(302, 46). В «Дневнике писателя», в февральском его выпуске за 1876 г. (глава' II, подглавка «Геркулесовы столпы») в связи с делом Кроненберга писатель убеждает: «Слушайте: мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтоб сделать их.лучшими, то и они нас учат »многому и тоже делают нас лучшими уже одним только нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают нашу душу одним только своим появлением между нами. А потому мы их должны уважать и подходить к ним с уважением к их лику ангельскому (хотя бы и имели их научить чему), к их невинности, даже и при порочной какой-нибудь в них привычке, к их безответственности и к трогательной их беззашитности» (22, 68-69). В подготовительных материалах к этому выпуску «Дневника» читаем: «Я бы удивился, если б в Евангелии была пропущена встреча Христа с детьми и благословение детей» (22, 156).
Концепция ребенка Достоевского отчасти сближается с традициями средневековой культуры. Иконописные изображения Христа-младенца на руках у богородицы были привычны для русского человека, даже неграмотного, и это тесно связано с популярностью «евангелий детства», которые имели широкое хождение и стали источником для сюжетики легенд и духовных стихов.6 «Не следует упускать из виду,- пишет А. Я. Гуревич,- что бесчисленные изображения Христа-младенца должны были внушать • мысль об избранности детей, не отягченных грехами взрослых. Но вместе с тем, дети в средние века нередко приравнивались к умалишенным, к неполноценным, маргинальным элементам общества. Отношение средневековья к детству, видимо, отличалось двойственностью»7. Эта двойственность сохранялась и в более поздние времена, о чем можно судить по живописным изображениям детей во взрослых костюмах и прзах («Портрет молодой женщины с ребенком» и «Портрет Филадельфии и Елизаветы Кэри» А. Ван-Дейка, «Портрет инфанты Маргариты» Веласкеса, «Гувернантка» Ж. Б. Шардена и мн. др.). Достоевский снимает это противоречие, когда убеждает, что дети обладают «шстинкт.ом добра»,.который спасает их от пороков (вспомним хотя бы осуждение Аркадием Долгоруким своей холодности и отчужденности во время посещения пансиона «мамой»). Ю. Ф. Карякин справедливо отмечает: «найти «в человеке человека» для Достоевского значит, помимо всего прочего, еще и найти в нем ребенка».8 Отсюда и восторг рассказчика в «Записках из Мертвого дома», наблюдающего за реакцией зрителей-каторжан на представление народного театра: «Что за странный отблеск детской радости, милого, чистого удовольствия сиял на этих изборожденных, клейменых лбах и щеках, в этих взглядах людей, доселе мрачных и угрюмых, в этих глазах, сверкавших иногда страшным
огнем!? (4, 122-123. Выделено мной. - В. М.). По Достоевскому, человек будет достоин «золотого века», когда вновь станет ребенком. Эта концепция соотносима с евангельским «будьте, как дети».
По направлению, от "периферии к центру этой концепции и по их месту в сюжете детские персонажи в произведениях Достоевского могут быть распределены по' типологическим рядам (хотя ясно, что всякая типология в подобных случаях сопряжена с неизбежной схематизацией и упрощением):
1) маргинальные (дети Горшкова, Катерины Ивановны, дети в швейцарской деревушке «Идиота», малолетние проститутки в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и «Преступлении и наказании», ребенок Марии Шатовой, девочка в «Елке и свадьбе», девочка-нищенка в «Сне смешного человека»;
2) страдальцы (дети из коллекции Ивана, герой рассказа «Мальчик у Христа на елке», мальчик из сказа о купце Скотобойникове в «Подростке», Матреша в «Бесах», Лиза Трусоцкая из «Вечного мужа»); •
3) «гордые» (Неточка Незванова, Нелли, Коля Иволгин, Илюша Снегирев);
4) готовые и на подвиг, и на преступление, не знающие границы между добром и злом (персонажи «Маленького героя», «Мальчика с ручкой», Коля Красоткин, Лиза Хохлакова);
5) «идеологи» (Аркадий Долгорукий, Алеша Карамазов).
Поднимаясь по ступеням этой иерархии детских персонажей, мы
убеждаемся, что немало из низе ориентировано на образы Христа-ребенка И святых детей-страстотерпцев в неканонических «евангелиям детства»,, апокрифических легендах и духовных стихах. Именно в этих «отреченных» текстах и фольклорных жанрах, по преимуществу, выражалось исповедание- веры в народном христианстве, во многом не совпадающем с официальным православием.. Хорошо известен пристальный интерес Достоевского к тому, во что верит русский «народ-богоносец», в том числе и к старообрядчеству. Ю. Л. Сидяков справедливо отмечает: «Творчество Достоевского, Толстого, философия Владимира Соловьева и др. были связаны с настроениями переживания христианства, с противопоставлением народной русской веры как истинной -неистинной религиозности европеизированного образованного общества».' Права В. Е. Ветловская, которая пишет, что «Достоевский стремился ориентироваться не просто на' христианскую сумму идей, но на их народную адаптацию».10 Четвероевангелие почти не описывает детства Христа и богоматери - зато некоторые так называемые «отреченные» евангелия посвящены именно этому. В научной литературе их суммарно называют «евангелиями детства». Это «Евангелие Фомы», «Протоевангелие Иакова», «Псевдоевпнгелие Матфея». Эти евангелия, несмотря на свою «небоговдохновенность», широко публиковались в светских научных и массовых изданиях во второй половине XIX - начале XX вв.11 В последние годы, усилиями И. С. Свенщщкой и других ученых, медиевистов и ориенталистов, этот материал вновь возвращается в научный обиход.12
Известно, что апокрифические евангелия, в том числе «евангелия детства», и создававшиеся на их основе устные легенды, были очень популярны в народе вплоть до XX века, особенно в старообрядческой среде. Об их органической принадлежности народному нравственно-религиозному сознанию свидетельствует и тот факт, что некоторое сюжетные мотивы и образы апокрифических евангелий и легенд легли в основу духовных стихов. «Русские духовные стихи представляют большею частью только стихотворную обработку отреченных книг».13' Духовным стихам советская фольклористика долгое время отказывала
праве принадлежать к фольклору за их преимущественно религиозное содержание. Однако многочисленные свидетельства опровергают это предвзятое суждение, которым истина приносилась в жертву идеологическим соображениям. Чего стоит хотя бы такая выразительная картина в исследовании-очерке С. В. Максимова «Бродячая Русь Христа ради», где речь идет о всеобщей любви к исполнителям духовных стихов: «Ужасно любит народ слушать этих слепых горланов, и не знаю, любит ли он еще что-нибудь больше. Смотрите, так и облепили; так и лезут в самый рот к старцам»1''. В духовных стихах, действительно, в эмоционально доступной и художественно привычной форме нашло выражение народное христианство. Основной корпус русских народных духовных стихов теперь тоже стал доступен благодаря попечениям покойного Ф. М. Селиванова.15
В репертуаре духовных стихов есть немало о Христе-ребенке и младенцах-святых («О Христовом рождении», «Об Ироде и о рождестве Христовом», «О святом младенце Кирике» и др.). Есть духовные стихи, посвященные детству богородицы. Как отмечал глубокий исследователь русских духовных стихов философ Г. П. Федотов, «содержание духовного стиха чаще всего есть песнь о страданиях героя... Особенно любимы народом два типа страдальцев: юные страстотерпцы (и это находит свои параллели в истории канонизации русских святых) и страдальцы-матери... тема. безвинного страдания стоит в центре религиозного внимания певиа»|Л. Вот как излагает сюжет духовного стиха из «Сборника русских духовных стихов, составленного В. Г. Варенцовым» (СПб., 1860), Н. С. Тихонравов: «На «великие мучения» осужден был св. младенец Кирик и «честная жена» Улита: пилили ему буйную голову ко каменю, ковали обручи железные, налагали на них - на буйные головы, со родимою со матерью, пригвождали к древу превысокому.
Наносили в котел свинцу, смолы, олова, Разжигали, жаром - огнем-пламенем.
Но при всех этих мучениях «жалко вопиял» святой младенец Кирик: Велика наша вера крещеная. Велик наш христианский Бог!
И не помрачилося лицо святого, как пилили ему голову ко каменю: и снимали ангелы с мучеников обручи железные, возлагали на их главы золотые венцы; отгвождали они святого с древа Превысокого; расцветали в котле у мучеников цветы лазоревые. И прославился святой младенец Кирик со родимою со матерью,
Пошла эта слава по всей земле, По всей земле, по святой Руси, От нынешнего житья-бытья и до веку».17
Исследователи отмечали ведущие черты образа ребенка Христа в апокрифических-евангелиях и духовных стихах. Так, И. Я. Порфирьев писал: «По сказанию канонических-евангелий Иисус Христос детство свое провел в уничижении; апокрифические евангелия самое уничижение представляют только, кажущимся и стараются доказать, что его божественное достоинство постоянно и ясно обнаруживалось»18. Г. П. Федотов отмечал, что «младенец Христос лишь телом младенец. Его Божество не допускает детского человеческого сознания»19.
Вполне очевидно, насколько сближаются образы Христа-ребенка и святых младенцев из «евангелий детства» и духовных стихов с детскими персонажами Достоевского, особенно из последних четырех рядов - по нашей рабочей типологической классификации. У писателя, наряду с удивительно психологически достоверными зарисовками детского сознания и поведения, немало изображений экстравагантных поступков, многомудрых речей его детских персонажей и бездны страданий, в
которую они часто бывают ввергнуты. Порой поражает чуть ли не прототипичность образов некоторых детских персонажей Достоевского от Христа-ребенка в названных источниках. Так, Христос из «Евангелия Фомы» - «это мальчик, озлобленный на- окружающих его иудеев, к которым он относится не только сурово, по подчас и жестоко; мальчик, который, будучи одарен высшей силой, употребляет эту силу, чтобы покарать, наказать, а не только вразумить не видящих в нем бога иудеев; единственно симпатичными ему людьми, к которым он относится ласковее,- его родители, да и то не всегда в отношении к ним может он сдержать свой самоуверенный, строптивый характер»20. Все это прямо просится в характеристику Нелли, Неточки Незвановой, Аркадия Долгорукого, Илюши Снегирева, Коли Красоткина.
Ведущим принципом типизации при создании образов детских персонажей у Достоевского является- мифологизация - она и возводит нередко детские образы на уровень символических обобщений. При этом они не теряют бытовой и социально-исторической конкретности. Коля Красоткин и Илюша Снегирев, как и мальчик Иисус, держатся особняком в толпе других детей, они независимы и подчеркивают свою особость. «...мальчик хоть и смотрел на всех свысока, вздернув носик, но товарищем был хорошим...» (14, 463) - так сказано о Коле. Илюша же вообще остался один против всех школьников. Характерно, что, как и герой «Евангелия Фомы», Коля тоже необдуманно жестоко судит Илюшу 4 и выбирает несоразмерное наказание, ~ убеждая того, что он убил несчастное беззащитное животное: «Я имел в виду вышколить характер, выровнять, создать человека...» (14, 480). Муки совести окончательно истощают мальчика, и его воспитатель в конце концов понимает бесчёловечность своей «педагогической методы». В этом эпизоде угадывается ассоциативная связь с мальчиком Иисусом, который судит и строго карает: «...сын Анны книжника стоял там рядом с Иосифом, и он взял лозу и разбрызгал ею воду, которую Иисус собрал. Когда увидел Иисус, что тот сделал, Он разгневался и сказал ему: Ты, негодный, -безбожный глупец, какой вред причинили тебе лужицы и вода? Смотри, теперь ты высохнешь, как дерево, и не будет у тебя ни листьев, ни корней, ни плодов. И тотчас .мальчик тот высох весь...»21
В отношениях Илюши Снегирева с отцом столь же явно выражено , превосходство сына над штабс-капитаном, как и в отношениях мальчика Иисуса с плотником Иосифом, который часто не понимает смысла поступков сына, но не осуждает его, не наказывает, понимая, что тот знает Истину. Николай Ильич Снегирев сам относится к мальчику как сын к отцу. «Батюшка,, милый батюшка! - восклицал он поминутно, смотря на Йлюшу. У него была привычка, еще когда Илюша был в живых, говорить ему ласкаючи: «Батюшка, милый батюшка!» (15, 190). Подобные параллели ощущаются даже не' на уровне метатекста, а в чисто характеристических деталях. О Коле Красоткине сказано с доброжелательной иронией: «Учился он хорошо, и шла даже молва, что он и из арифметики, и да всемирной истории собьет самого учителя Дарданелова» (14, 463). Отношения Коли с этим учителем развиваются по схеме эпизода в «Евангелии Фомы» - недаром глава VI книги десятой «Братьев Карамазовых» названа «Раннее развитие». Иисуса привели к учителю, который начал спрашивать сына божьего о премудростях алфавита. Иисус выслушал его, а потом задал ему вопрос, на который тот не смог ответить: «А (Иисус) посмотрел на учителя Закхея и спросил его: Как ты, который не знаешь, что такое альфа, можешь учить других, что такое бета... И он начал спрашивать учителя о первой букве, и тот не смог ответить Ему»22. У Достоевского: «...Коля задал ему раз вопрос: «Кто основал Трою?» - на что Дарданелов отвечал лишь вообще про
4 Зак. 2967. 25
народы <...> но на то, кто именно основал Трою <...> ответить не мог» (14, 465). Слава знатока осталась за Красоткиным, который в разговоре с Алешей, словно ломая свою детскую сущность, старается держаться «взрослого» тона и даже поучает старшего. В устах мальчика рассуждения об истории и философии звучат так же странно, как и Истина в проповедях 12-летнего Иисуса, на которого иногда снисходит откровение, хотя в другое время он остается обычным нормальным ребенком, любящим детские забавы. Их любит и Коля, увлекаясь стрельбой из пушечки, возней с «пузырями», игрой «в разбойники» и т. п.
Христос-ребенок в «евангелиях детства» воплощает собой Истину -дети у Достоевского осмысляются как предвестники «золотого века». Достоевский ориентируется на памятники народного христианства и в поэтике символа. Двенадцать мальчиков во главе с Алешей в «Братьях Карамазовых» - строители будущей вселенской Церкви, а мальчик Христос, нарушая запрет, в субботу, играя, по существу - созидает: он делает из глины 12 воробьев и, в ответ на укоры иудеев, оживляет их и пускает лететь (прозрачная символика будущего распространения христианского учения). Он собирает своим плащом из-за шалости других детей пролитую из кувшина воду (символ живой воды веры). В многочисленных вариантах духовногб стиха «О Христовом рождении» Христос-младенец ведет себя не по летам: мудро, находчиво и рискованно -и этим напоминает поведение многих детей у Достоевского. Недавно родившийся младенец Христос спасается от слуг царя Ирода. Он вбегает к некой «Аллилуевой жене», которая держит на руках младенца, и упрашивает ее кинуть своего ребенка в горящую печь, а себя взять на руки. После некоторого колебания женщина так и делает. Преследователи, ворвавшись в дом, заглядывают в печь и убеждаются, что от Христа остались одни обгорелые косточки,- удовлетворенные, они уходят. Христос же благодарит спасительницу и совершает чудо - оживляет ее ребенка:
В печи травонька зеленая, Он по травоньке гуляет, Евангельску книгу читает.23 Ф. И. Буслаев усматривал в этом сюжете раскольничью аНологию самосожжения.24 Цитируя духовные стихи из сборника П. Бессонова «Калики перехожие»,. Г. П. Федотов пишет: «Младенец сам возлагает на волхвов «златы венцы» (11, 113-115); сам вещает, как Бог, и слова Его уже грозны обетованием грядущего суда над миром: Мне не дороги ваши дары, А мне дороги ваши души; А я буду Бог над богами, А я буду Царь над царями; А я выберу себе апостолов, А я дам-то им свою печать, А я дам-то им свое крещение, Разошлю я-их по всем странам: Кто приемлет-'их, той спасется, А не приемлет их, той мучиться будет (11, 18)»25. В сборнике народных легенд А. Н. Афанасьева приведено несколько вариантов легенды «Крестный отец». Это легенда о том, как сам господь был восприемником младенца. Последний .оказывается на небесах, в гостях у крестного отца, который посадил крестника на свой .престол. Ребенок стал судить грешников на земле, воздавая им жестокой мерой. Господь, милосердно ожидая от грешников покаяния, поспешил отстранить крестника от суда над ними.26
Эстетически оправдать «неправдоподобное» поведение и «взрослые»
речи детей у Достоевского можно, если соотнести их образы с подобными фольклорными источниками.
Дети у Достоевского отнюдь не всегда благостны и добры. И это как будто бы вступает в противоречие с художественно-философской идеализацией писателем ребенка. Штабс-капитан Снегирев говорит о школьниках, травивших сына: «Дети в школах народ безжалостный: порознь ангелы божьи, а вместе, особенно в школах, весьма часто безжалостны» (14, 187). У Достоевского немало детских персонажей, чье поведение вызывало сожаление, а то и недоумение. Это девочка с навыками опытной проститутки в предсмертном видении Свидригайлова; садомазохистские мечтания и поступки Лизы Хохлаковой, которая любит опасные для души игры-эксперименты: «...мне иногда во сне снятся черти, будто ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, и под столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа, и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь - а они все назад. Ужасно весело, дух замирает» (15, 23). В этом же ряду - побиение камнями и укус за палец неповинного Алеши мстителем за отцовскую обиду Илюшей Снегиревым, еще и ранившим ножиком своего защитника Колю Красоткина и погубившим Жучку; «отчаянные, головорезные» шалости (истории с поездом и гусем) материалиста-«естественника», «социалиста» и «безбожника» Коли и проч. Однако едва ли наличие подобных фактов в художественном мире Достоевского позволяет сделать следующий вывод: «Ребенок у Достоевского - и традиционный христианский символ святости и существо демоническое, готовое попрать все христианские святыни. В нем абсолютнее, чем во взрослом, выражены полюса человеческой нравственности -' божественное и сатанинское».27 Необходимо учитывать, что в «евангелиях детства», духовных стихах и легендах чудеса, совершаемые Иисусом, часто сродни жестокости: он может умертвить ребенка, который разрушил его игрушечные постройки из песка; превращает детей, которым родители запретили играть с ним, в козлов; умирает учитель, за дерзкий ответ ударивший Иисуса, и т. п. Он может быть и мстительным, и капризным... Однако все подобные эпизоды в памятниках народного христианства прочитываются как аллегории, призванные продемонстрировать вовсе не жестокость, а всепобеждающую истину, воплощением которой является Христос. Образ мальчика из сказа о купце Скотобойникове в «Подростке», при всей его бытовой и психологической достоверности, навеян, как можно предполагать, образами детей-страстотерпцев из духовных стихов. Вспомним, как повлиял на купца Скотобойникова погибший по его вине мальчик: «Одна только эта безгрешная душка уловила его» (16, 403), - так объясняет благодатное потрясение, перенесенное Скотобойниковым, Макар Долгорукий в подготовительных материалах к роману.
Таким образом, приходишь к убеждению, что художественный смысл многих детских образов Достоевского и сюжетных ситуаций, где они присутствуют, невозможно понять без соотнесения с «евангелиями детства», духовными стихами и легендами о Христе-ребенке и святых младенцах. А это памятники одновременно и народной веры, и народного искусства. Достоевский писал: «...направление мое истекает из глубины христианского духа народного...» (27, 65). Наши наблюдения подтверждают глубину и точность этой самооценки писателя.
4*
27
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т.- Л., 1981.- Т. 22.- С. 13. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием в скобках тома и страниц. Курсив, где это специально не оговаривается, принадлежит писателю.
2. Миллер О. Дети в сочинениях Ф. М. Достоевского// Миллер О. Русские писатели после Гоголя. 5-е. изд. - М., Б. г.- Т. I.- С. 300.
, 3. Из неизданных писем А. Н. Майкова о Достоевском (Публикация И. Г. Ямпольского) // Достоевский. Материалы и исследования.- Л., 1980.- Вып. 4,- С. 280.
4. Горький А. М. Собрание сочинений: В 30 т.- М., 1953.- Т. 24.- С. 153.
5. Пушкарева В. С. Сочетание «детской» и «взрослой» точек зрения в формировании художественного целого (Из наблюдений над поэтикой Достоевского)// Литературное произведение как целое и проблемы его анализа.- Кемерово, 1979.- С. 174.
6. См. об эхом: Скворцов К. Жизнь Иисуса Христа по евангелиям и народным преданиям.- Киев, 1876.
7. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. - М., 1984. С. 316.
8. Карякнн Ю. Ф. Достоевский: Все - «дите»// Наука и религия. 1971.- № 10,- С. 50.
9. Сидяков 10. Л. «На краю света» и «Темняк» Н. С. Лескова// Единство и изменчивость историко-литературного процесса// Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение (Учен, зап.) Тартуский ун-т.- Тарту. 1982.- Вып. 604.- С. 96.
10. Ветловская В. Е. Достоевский и поэтический мир древней Руси (Литературные и фольклорные источники «Братьев Карамазовых»)// ТОДРЛ-- Л., 1974.- Т. 28,- С. 300.
_ 11. Скворцов К. Указ. соч.; Порфирьев И. Я. Апокрифические сказания о новозаветных лицах и событиях.- СПб., 1890; Сперанский М. Н. Славянские апокрифические евангелия.-М., 1895; Вега (Павлов В. Ф.). Апокрифические сказания о Христе.- СПб., 1912; Яцимирский А. И. Апокрифы, и легенды.- Пг., 1915; Жебелев С. А. Евангелия канонические и апокрифические.- Пг., 1919.
12. Свенщгцкая И. С. Раннее христианство: Страницы истории.- М., 1988; Апокрифы древних христиан (Исследование, тексты, комментарии)/ Авторы переводов, исслед. статей, примечаний и комментариев И, С. Свенцицкая и М. К. Трофимова.- М., 1989.
13. Тихонравова Н. С. Ложные и отреченные книги русской старины// Русский вестник.- 1862.- Т. 37,- С. 417. .
14. Максимов С, Бродячая Русь Христа ради. - М.; СПб., 1877. - С. 220.
15. Стихи духовные/ Сост., вступ. статья,- подготовка текстов и комментарии Ф. М. Селиванова.- М., 1991.
16. Федотов Г. П. Стихи духовные (Русская народная вера по духовным стихам).-Париж, 1935.- С. 17.
17. Тихонравов Н. С. Отреченные книга Древней России//Тихонравов Н. С. Соч.- М., 1898,- Т. 1.- С. 249.
18. Порфирьев И. Я. Указ. соч.- С. 8.
19. Федотов Г. П. Указ. соч.- С. 38.
20. Сперанский М. Н. Указ. соч.- С. 37.
21. Апокрифы древних христиан.- С. 142.
22. Там же.- С. 143.
23. Русские народные песни, собранные Петром Киреевским. Ч. 1. Русские народные стихи.- М., 1848.- С. 450-451.
24. Буслаев Ф. И. Народная поэзия: Исторические очерки.- СПб., 1887.- С. 489.
25. Федотов Г. Стихи духовные (Русская народная вера по духовным стихам).- М., 1991.-С. 34.
26. Народные русские легенды А. Н. Афанасьева.- Новосибирск, 1990.- С. 151-165.
27. Зпштсйн М., Юкина Е. Образы детства// Новый мир.- 1979.- № 12.- С. 247.
