CC BY
89
Ф1Л0Л0Г1ЧЕСК1Е ННУК1 ПОЭТИЧЕСКИЙ МИР ПРОВИНЦИИ В ПРЕДСТАВЛЕНИИ Е. И. ЗАМЯТИНА («УЕЗДНОЕ» И «АЛАТЫРЬ»)
Е. В. Борода
POETIC WORLD OF PROVINCE IN E.I. ZAMYATIN'S VIEW ("UEZDNOYE" AND "ALATYR")
Boroda E. V.
Creating the mythological space of his works E. Zamyatin is guided by a stable interest to panagism. The author's interpretation of well-known mythologemes and poeticizing of nature sphere become the basis of the writer's artistic system.
В создании мифологического пространства собственных произведений Е. Замятин руководствуется устойчивым интересом к язычеству. Авторская интерпретация известных мифологем и поэтизация природной сферы становятся основой художественной системы писателя.
Ключевые слова: Е. И. Замятин, мифологическое пространство, природа и культура, конфликт, интерпретация.
УДК 821.161
Творчество Замятина достаточно полно представлено в отечественном и зарубежном литературоведении. На страницах монографий, докторских и кандидатских диссертаций, в статьях о Замятине исследуются самые разнообразные вопросы творческого наследия писателя: периодизация
творчества, своеобразие поэтики, место художника в отечественной литературе и связь с ее традициями, культурологические аспекты и многие другие. Несмотря на это, многое в творческом наследии художника остается неизученным, и прежде всего замятин-ская поэтика во всем ее содержательном и функциональном разнообразии и очаровании.
В процессе современной ремифологизации весьма востребованным оказалось обращение исследователей к разного рода авторской мифологии. Актуален данный аспект и для замятиноведения. Мифологическая основа творческого наследия Замятина тем или иным образом затронута в монографиях А. Гилднер, Р. Гольдта, Т. Т. Давыдовой, В. Н. Евсеева, Н. Ю. Желтовой,
Н. Н. Комлик, Т. Лахузен, Е. Максимовой и Э. Эндрюс, Б. А. Ланина, Л. В. Поляковой, И. М. Поповой, Р. Рассела, Л. Шеффлер, А. Шейна, Н. В. Шенцевой, Л. И. Шишкиной, а также в ряде менее масштабных, но не менее значимых работ.
В данной статье предпринята попытка выявить тенденции, формирующие подход Замятина к мифологической основе творчества и мировоззрения.
м
Ш Борода Е. В.
Поэтический мир провинции в представлении Е. И. Замятина («Уездное» и «Алатырь»)
Мифологизация действительности у Замятина опирается на борьбу природы и культуры. Природное, языческое, дионисийское писатель рассматривает как ядро мироощущения человека. Оно находится под спудом наслоений цивилизации, потому не всегда распознаваемо. Но, между тем, именно в этом ядре заключается воля к жизни и изначальная энергия, которая во сто крат мощнее приобретенных, культурных навыков.
Барыба, герой «Уездного» (1912), замечателен именно природной мощью, не красотой, а диковинным ладом. «Тяжкие железные челюсти, широченный, четырехугольный рот и узенький лоб: как есть утюг, носиком кверху. Да и весь-то Барыба какой-то широкий, громоздкий, громыхающий, весь из жестких прямых и углов. Но так одно к одному пригнано, что из нескладных кусков как будто и лад какой-то выходит: может, и дикий, может, и страшный, а все же лад» (1).
Он, конечно, не принадлежит к героям, которых можно назвать прекрасными, благородными, обаятельными и т. п., но в нем есть обаяние первобытной силы, которое завораживает против воли.
Барыба необычайно жизнеспособен благодаря именно этой силе. Столько злоключений - а он выходит сухим из воды. Барыба не обременен нравственными запретами. Он повинуется зову плоти. Такой и украдет, и изнасилует, и солжет. Он вообще живет по инстинкту, «звериным чутьем». Это чутье поначалу, после ухода из дому, заменяет ему жизненный опыт, и заменяет весьма успешно. Еще Чеботариха не обнаружила своих намерений, а Барыба уже чувствует в ее голосе и поведении «что-то такое», что подсказывает ему, как именно нужно действовать. Обостренный инстинкт позволяет ему безнаказанно воровать. Бары-ба устраивает себе на балкашинском дворе подобие логова. Он дичает и все больше уподобляется зверю.
Такая откровенная сила обладает даже какой-то магией, заставляет любоваться собой, как всякое совершенное, чистое, беспримесное явление. Чеботариха склоняется к напружиненному, сильному телу Барыбы,
Полька покоряется его натиску, монахи признают поражение перед твердокаменностью и неуязвимостью героя: «Тебя никакой разрыв-травой не проймешь». Он и на суде в роли лжесвидетеля добивается успеха благодаря своей потрясающей инерционности, благодаря тому, что его не собьешь с толку никакими каверзными вопросами. Юридическая казуистика оказывается бессильной перед топорной, неотесанной убежденностью Барыбы.
Какая-то ирония в том, что именно это качество сослужило ему дурную службу в училище: неспособность понимать то, что находится вне его чувственного восприятия. Что за Эдем между Тигром и Ефратом? В чем смысл грехопадения прародителей? Богословские азы Барыбу не трогают. Вот русалочьи хороводы на Стрелецком пруду -это да. От них жаркие сны и желания. А пища для ума должна быть простой и удобоваримой, не сложнее наставлений Моргунова: мысли-то у Барыбы тяжелые, «не проворотить».
Природная сила, правда, толкает Ба-рыбу не только на дурные поступки, но порой оборачивается здоровой тягой к труду, к телесной радости движения: «Ходил гулять в поле, там косили. Вечерняя парча на небе, покорно падает золото ржи, красные взмокшие рубахи, позванивают косы. И вот бросили - и к жбанчикам с квасом, пьют, капли на усах. Эх, всласть поработали! Думалось Барыбе: вот бы так. Чесались крепкие руки, сжимались жевательные мускулы» (с. 68). Барыба обрывает себя: «В мужики захотелось!» А меж тем ему, с его земляным, почвенным замесом, было бы как раз кстати приобщиться к созидательному труду простого землепашца.
Так нет же. Герой сознательно уходит от того единственного, что питает его. А ценности, к которым он стремится, оказываются не то чтобы эфемерными, но не совсем ему свойственными. Как мундир со светлыми пуговицами, напяленный на каменную бабу. Таким и предстает Барыба в финальной картине: «нелепая русская каменная баба».
Организующее, аполлоническое, культурное начало, способное гармонизировать
мир, Барыбе чуждо. Курганная баба - образ хтонический, соотносимый с самыми древними и простейшими потребностями человека в питании и продолжении рода. «Ты-то утробой живешь», - такие слова портного Тимоши Барыбу даже не оскорбляют. Так оно и есть. Барыба даже радуется такому своему складу, избытку здоровья и жизненной силы. «Как-то увесисто почуял вдруг Барыба тяжесть своего звериного, крепкого тела. Шел тяжко-довольный: приятно было ступать на землю, попирать землю, давить ее - так! Вот так!» (с. 58 - 59).
Сам принцип власти в представлении Барыбы заключается не в ответственности и созидательном руководстве, а в личностном произволе и вседозволенности. Мундир - не более чем атрибут. В том и беда уездного мира, что культура и цивилизация здесь воспринимаются как нечто искусственное. Природа и культура образуют некую суспензию, в которой обе перемешаны между собой, не без влияния друг на друга, но органического слияния, а значит, и перехода в качественно новое состояние, эволюции не происходит. Культура оказывается беспочвенной, а природа - лишенной духа.
В коллизии повести подобный конфликт показан в непосредственном отторжении культуры обывателями. Вот Чебота-риха возмущается поведением «образованной» Ольгуни, дочери дьякона: «Куда образование-то ведет!» А вот комментарий одного из уездных жителей по поводу Тимошиной казни: «То-то вот и оно, образование-то, книги-то... Тимошка-то, он не в меру умен был, бога забыл. Кончилось в посаде старинное житье, взбаламутили, да» (с. 88).
Подлинная духовность тоже оказывается неукорененной. Достаточно взглянуть на монаха Евсея и всю его веселую келью: дурня Савку, женоподобного Иннокентия, лукавого дьяконка.
Или прихожане. Удовлетворением двух основных страстей - чревоугодия и сладострастия - занята вся жизнь Чеботари-хи. Все это прикрыто показным благочестием: Чеботариха «первая богомольница» в своем приходе. Она примерно соблюдает все внешние приличия: ходит покрытая плат-
ком, как и положено замужней женщине и вдове, святой хлеб вкушает, не касаясь зубами, учит этим правилам окружающих, в том числе и Барыбу, взятого ею к себе. И самое главное - она не чувствует никаких сомнений в своей правоте. Потворство своей разнузданной плоти она, как ей кажется, оплачивает щедрыми воздаяниями церкви и количеством земных поклонов в спальне.
Такое отношение к Богу, основанное на получении чего-то и компенсации или плате за это получение, вовсе не свойственно христианству. Это скорее мироощущение язычества в самом примитивном, самом ограниченном его выражении. Именно такое мироощущение свойственно Чеботарихе. Даже молитву она шепчет «яростно», будто не молитву, а заклинание; шепчет, будто платит откупную за готовый совершиться грех. И между прочим, завершающим актом перед сном является не молитва, а как раз прелюбодеяние. Это логическое завершение дня для человека, в сознании которого религия представляет собой свод правил поведения, но никак не духовное преображение.
А встреча монахов с колдуньей Ива-нихой? Интересно, что Иваниха ничуть не удивлена визиту священнослужителей. Кому же, спрашивается, «духовные» доверяют больше: триединому Богу или колдовским заговорам? Иннокентий робеет даже перекреститься при Иванихе, боясь оскорбить нечистого. Православный крест уступает стихийным силам язычества! Что же говорить о простых людях, когда даже монахи поклоняются ложным кумирам?
Совмещение и слияние языческой и христианской мифологии характерно для сферы народного сознания. Полуденницы, дворовые, домовые уживаются рядом с «примерными богомольцами» уездного.
В повести вообще много языческих и христианских мифологем. В замятиноведе-нии неоднократно указывалось на соотношение истории Барыбы и притчи о блудном сыне. Трудно сказать, насколько осознанным было использование автором известного сюжета. История блудного сына - слишком устойчивая мифологема, ее часто эксплуатируют и бессознательно. Мы даже
м
Ш Борода Е. В.
Поэтический мир провинции в представлении Е. И. Замятина («Уездное» и «Алатырь»)
склонны предположить последнее, так как Замятин все-таки - художник-инженер. Для достижения предполагаемого эффекта он часто усиливает конструкцию произведения посредством лейтмотивов и повторяющихся деталей. Тот же портрет Барыбы написан посредством обозначенных элементов: тяжелые челюсти, четырехугольный рот, каменное тело. Детали названы, и в процессе повествования они функционируют.
Что касается сюжета о блудном сыне, то в повести присутствует главное: конфликт отца и сына. Это ядро, скелет, основа, на которой автор строит собственную ситуативную интерпретацию.
Еще одна из провинциальных «поэм» Замятина - повесть «Алатырь» (1914). Фон событий похожий, разве что в «Алатыре» чуть более опоэтизированнный за счет обаяния преданий, создавших мифологическую основу повести. Предание об Алатыре-камне, давшем название городишке, гласит, что камень был до начала мира, что на нем начертаны законы бога Сварога, что из-под него течет живая вода, а растет на нем мировое древо. То есть, Алатырь-камень - это основа основ, сакральный центр мироздания.
По версии автора, вокруг Алатыря-камня «город осел». В факте сопоставления провинциального города и центра мироздания заложена мысль, подспудно присутствующая и в «Уездном». Жизнь, явленная в быту уездных и алатырцев, - это сама основа. Дело-то не в быте, не в укладе жизни, а в коренной, изначальной силе, которая обусловливает само существование человека. Быт может быть малопривлекательным, косным, ограниченным. Что ж поделать -это плоть, с ее неугасимой волей к жизни, плоть неодухотворенная, нуждающаяся в просветлении.
Впрочем, она, собственно, в просветлении нуждается, только если иметь в виду приобщение к жизни вечной. А в качестве материальной субстанции телесная сфера претендует если не на вечность и бесконечность, как дух, который дышит там, где хочет, то на универсальность и жизнеспособность. Так по Замятину.
В наполовину сновидческом, сказочном мире «Алатыря» тесно переплетаются бытовые реалии, христианские мотивы и языческие предания. Вот например: «Вышла зима больно студеная, такой полста лет не бывало. Обманно-радостное, в радужных двух кругах, выплывало льдяное солнце. От стыди от лютой - наполы треснул древний Алатырь-камень.
- Ну-у, быть беде, - крушились ала-тырцы» (с. 218).
Расколотый Алатырь-камень - элемент эсхатологического мифа древних славян о предсказании богом Сварогом конца времен (2). Событие переплетается с Откровением Иоанна Богослова и христианским преданием о конце времен и князе мира сего.
Что-то вроде карикатуры на князя мира сего представляет собой князь Вадболь-ский со своими космополитическими проектами. Идея всемирного господства, соседствуя в его душе с маниловским прекраснодушием, представлена идеей всемирного (в действительности, не более чем на весь город) просвещения.
Протопоп отец Петр - «маленький, мохнатый, как домовой» (с. 222), даром что священнослужитель. И общается он преимущественно с нечистой силой. Даже книгу написал - «О житии и пропитании диаво-лов». А впрочем, вспомним маленького монашка из «Уездного», церковного сторожа. «Выцвела, позеленела у него ряска, прозеленью пошла борода седая, обомшали руки, лицо» (с. 67). Каков облик? Не домовой, не дворовый, а какой-нибудь «притворный» (от слова «притвор» - передняя часть храма).
Дальше еще курьезнее: отец Петр способствует распространению истинной веры среди бесов. А его дочь Варвара представляется оборотнем: Варвара-Собачея с черными космами. Такая метафорическая ликантро-пия показывает, какая именно среда оказывается органичной для обитателей города, а заодно дает понять, что разного рода интеллектуальные системы, вроде эсперанто, для этой среды являются чуждой надстройкой.
Итак, опираясь на «Уездное» и «Алатырь», повести у Замятина относительно ранние, можно утверждать, что уже в начале
формирования художественной системы творчество художника перекликается с мифологической основой мировосприятия. Исходя из вышесказанного, целесообразно наметить основные тенденции в освоении писателем этой сферы.
Во-первых, Замятин склоняется к обнаружению мифологического ядра действительности и основного конфликта мироздания, который базируется на оппозиции природы и культуры. Данная тенденция становится ключевой в создании и развитии художественной системы автора и обнаруживает себя в произведениях более поздних («Мы», «Наводнение» и др.).
Во-вторых, писатель предлагает собственную интерпретацию известных мифологем, зачастую ироничную (образ «князя мира сего», притча о блудном сыне).
В-третьих, проявляется устойчивый интерес писателя к языческой мифологии, оценка им язычества как неизживаемой формы мировоззрения. В художественном воплощении это зачастую проявляется в поэтизации языческих мотивов.
Таким образом, Замятин не ограничивается интерпретацией известных архетипов и созданием авторской мифологии, но выявляет ключевую парадигму, возрождающую
ядро самого мифологического мышления. На рубеже ХХ-ХХ1 веков, в период кризиса гуманизма, массовой продукции и рафинированного человечества мифологическая основа мировосприятия оказывается действенным средством обретения духовной и нравственной ориентации. С этой позиции, творчество Е. И. Замятина в отечественной литературе оказывается активизированным ресурсом.
ЛИТЕРАТУРА
1. Замятин Е. И. Избранные произведения. Повести. Рассказы. Сказки. Роман. Пьесы. -М.: Сов. писатель, 1989. - С. 45. Далее цитируется это издание с указанием страниц в тексте.
2. Свято-Русские Веды. Книга Коляды. - М.: Фаир-Пресс, 2004. - С. 504.
Об авторе
Борода Елена Викторовна, Тамбовский государственный университет им. Г. Р. Державина, кандидат филологических наук, докторант кафедры истории русской литературы. Сфера научных интересов - русская литература ХХ-ХХ1 веков.
1спау1аШт@гатЬ1сг. ги
