CC BY
2УДК 82.94
Н. Н. Акимова
Петербург XVIII века в «Воспоминаниях» Ф. В. Булгарина
В статье, основанной на комментарии к «Воспоминаниям» Ф. В. Булгарина, анализируется мемуарный образ Петербурга конца XVIII в. Вводятся в оборот новые историко-культурные реалии, принадлежащие, в том числе, к инокультурной среде имперской столицы. Научный интерес представляет не только привлекаемый для комментария культурный контекст, но и субъективная направленность мемуарного текста, отбор фиксируемых памятью мемуариста объектов, чему посвящен один из исследовательских сюжетов, позволяющих эксплицировать опущенные мемуаристом биографические подробности и черты литературного быта. Ключевые слова: мемуары; Петербург; Ф. В. Булгарин; Павел I; Станислав Август Понятовский; поляки в Петербурге; Ф. М. Клингер; О. М. Шта-кельберг.
Natalia Akimova St Petersburg of the 18th Century in F. V. Bulgarin's "Memoirs"
The based on the commentary to F. V Bulgarin's "Memoirs" article analyses the image of Petersburg of the late 18th century. New historical and cultural realia belonging also to another cultural environment of the empire capital are introduced. Not only the cultural context used for the commentary but also the subjectivity of the memoirs text, the selection of objects fixed in the memory of the memoirist is of scientific interest. One of research themes allowing to express the biographical details and the features of literature everyday life skipped by the memoirist is devoted to this.
Keywords: memoirs; St Petersburg; F. V Bulgarin; Paul I; Stanislaw August Poniatowski; the Poles in St Petersburg; F. M. Klinger; O. M. Stackelberg.
«Воспоминания» Ф. В. Булгарина вышли при жизни писателя в 1846-1849 гг. [7], вызвав широкий культурный резонанс, и после этого не переиздавались на протяжении более полутора веков. Несмотря на это, будучи источником сведений об исторических реалиях эпохи, в том числе по истории Петербурга, они широко бытовали в русской культуре благодаря многочисленным ссылкам - от книг М. И. Пыляева до трудов наших современников (не всегда с указанием источника).
Потребность в качественном переиздании «Воспоминаний» давно отмечалась исследователями, однако выход в свет первого переиздания, выпущенного издательством «Захаров» (2001), со значительными купюрами и многочисленными искажениями текста, при отсутствии даже минимального справочного аппарата, лишь усложнило ситуацию. Попытки научного комментария к «Воспоминаниям» Булгарина были предприняты в белорусском издании первой части (автор комментария на белорусском языке А. И. Федута) [8] и в сокращенном издании, адресованном широкому читателю (СПб. : Азбука ; Азбука-Аттикус) [6]. Ответом на потребность полного научного издания «Воспоминаний» Булгарина, богатых историко-культурными реалиями, стала работа, ведущаяся коллективом исследователей.
Статья в жанре «заметок комментатора» посвящена фрагментам «Воспоминаний» о Петербурге конца XVIII в.1
напомню, что «Воспоминания» Булгарина, призванные откорректировать его сложившуюся к этому времени негативную репутацию, были первым в отечественной мемуаристике удавшимся опытом прижизненного многотомного издания собственного жизнеописания [19, с. 178]. Среди его новаторских черт - необычное для мемуарной практики эпохи обращение к детским годам. Булгарин посвящает этому периоду своей жизни первую часть мемуаров, последние главы которой рассказывают о переезде польско-белорусского семейства во главе с матерью в Петербург в 1798 г., когда маленькому Тадеушу (таково польское имя Булгарина) шел
девятый год. «В Петербурге мы остановились у Осипа Антоновича Козловского, - пишет он. - Друга нашей фамилии, бывшего директором театральной музыки. Он жил в доме Льва Александровича Нарышкина, на Мойке, противу Новой Голландии, рядом с домом, который занимал сам Лев Александрович... Тогда этот дом был храмом роскоши, гостеприимства и благотворения. Разумеется, у тогдашних русских вельмож в домах не отдавались квартиры внаем, и Осип Антонович жил в доме Нарышкина безвозмездно, занимая целый этаж» [7, I, с. 190].
Булгарин-мемуарист, безусловно, пытается воссоздать Павловский Петербург, увиденный глазами ребенка, однако в тексте первоначальные детские впечатления, как правило, вытесняет более поздний, цепкий и приметливый, взгляд взрослого человека -журналиста, бытописателя, историка, обладавшего недюжинной эрудицией, вращавшегося в различных, иногда не соприкасавшихся между собой, столичных кругах. Освоенная на страницах «Северной пчелы», знакомая широкому читателю, булгаринская журнально-очерковая манера бытописания позволила создать текст, насыщенный богатством сведений и точностью наблюдений о Петербурге, его архитектуре и бытовых реалиях. Именно эта часть булгаринских мемуаров, воссоздающая архитектурный облик столицы конца XVIII в., оказалась наиболее востребована историками Петербурга.
Однако для комментария интерес представляет не только плотный культурно-исторический контекст, но и субъективная направленность мемуарного текста, сам отбор фиксируемых памятью объектов. Не случайно, упоминая сохранившиеся или исчезнувшие с лица Петербурга строения XVIII в., Булгарин уточняет: «Помню эти домы потому, что в них жили мои знакомые» [7, I, с. 198]. Таков, к примеру, не сохранившийся в XIX в. дом музыканта (фаготиста-виртуоза и композитора) Жана Антуана Булана (1750-1821), находившийся в восточной части Дворцовой площади у Певческого моста. В нем жил единоутробный брат Булгарина, ротмистр Польского конного полка Иосиф Степанович Менжинский: в Отечественную войну 1812 г. братья воют в войсках противников,
Иосиф - майор Лубенского гусарского полка, а Фаддей - капитан наполеоновской армии.
К упоминаниям подобного рода принадлежит и сохранившийся к моменту работы над воспоминаниями, казалось бы, мало чем интересный дом купцов Меншиковых на Невском проспекте (построен в 1780-е гг., современный адрес - Невский проспект, д. 64). Память мемуариста вовлекает его в повествование в связи с событиями более позднего времени. В 1820-х гг. здесь располагался известный литературный салон В. А. Жуковского и женатого на его племяннице А. Ф. Воейкова. По словам Н. И. Греча, Булгарин «сходил с ума» по хозяйке салона А. А. Воейковой (1795-1829) -«Светлане» (ей была посвящена одноименная баллада Жуковского)2. Даже спустя многие годы Булгарин называл ее «олицетворенной музой» [21] и вспоминал на страницах своей газеты: «Был у нас в Петербурге ангел в женском образе, Александра Андреевна Воейкова (урожденная Протасова), племянница знаменитого В. А. Жуковского, им воспитанная, т. е. им образованная. За двадцать лет пред сим она подарила мне Новый завет, с надписью: „В жизни много прекрасного и без счастья?". В этих словах более чувства, поэзии, нежели во всей нынешней литературе...» [20]. Новый завет с автографом Воейковой не сохранился - в уцелевшей части булгаринской библиотеки есть лишь экземпляр с ее владельческой записью [10, с. 85]; однако сохранились восторженно-почтительные письма Булгарина к А. А. Воейковой: первое (без даты) [2], второе - от 13 февраля 1823 г.3), а также ее письмо к Булгарину, неверно атрибутированное в описи ее мужу [1]. Эти опущенные автором биографические подробности и черты литературного быта эксплицирует комментарий.
Центральная интенция повествования находится в русле формирующейся традиции отечественной мемуаристики - она связана со стремлением вписать свою жизнь в большую историю. Этой цели подчинены все фрагменты описания Петербурга, собирающие историческую картину в единый фокус, которым является мысль о рождении новой европейской империи, созданной Петром Великим, свидетелем чему довелось стать мемуаристу. Описание
архитектурного облика Петербурга 1790-х гг. завершается следующим резюме: «Можно смело сказать, что только вокруг Зимнего дворца, на Невском проспекте до Аничкова моста, в двух Морских и в двух Миллионных была Европа; далее повсюду выглядывала Азия и старинная предпетровская Русь, с своею полудикостью и полуварварством» [7, I, с. 199]. Не случайно далее Булгарин привел припомнившееся ему суждение графа Е. Ф. Канкрина из разговора о русской истории: «Если рассудить, то мы по справедливости вместо того, чтоб называться русскими, должны прозываться петровцами... <...> Россия должна называться Петровией, а мы петровцами...» (В обоих случаях курсив Булгарина. - Н. А.) [7, I, с. 200].
Эпоха Павла I осмыслена в мемуарах как исторический этап превращения Петербурга в европейскую столицу, продолжение дела Петра I. Фиксируя характерные запомнившиеся черты Павловского правления, от борьбы с круглыми шляпами и с карточными играми до административных и законодательных преобразований, Булгарин возводит оценку Павловского правления к «чувству правосудия в душе императора Павла Петровича», преобладавшему над всеми другими его чувствами, подкрепляя свою оценку, как он часто это делает, авторитетом исторического лица: «.и даже один из неприязненных России писателей сказал о нем: „Он был справедлив даже в политике!"» [7, I, с. 205-206].
Не удалось точно установить, кого имеет в виду Булгарин, однако с наибольшей степенью вероятности можно предположить, что речь идет о Ш. Массоне, авторе запрещенных цензурой «Секретных записок о России, и в особенности о конце царствования Екатерины II и начале правления Павла I» (1800, 1802), вышедших одновременно в Амстердаме и в Париже и переведенных на немецкий, английский и датский языки. «Записки» Массона оказали влияние на мемуаристов, обращавшихся к этой эпохе. Несмотря на запрет в России, русское образованное общество было хорошо знакомо с ними (их упоминает в своих воспоминаниях друг и соратник Булгарина Н. И. Греч). Булгарин должен был знать Массона не только как мемуариста уже потому, что в бытность кадетом изучал
географию по изданному в Шляхетском кадетском корпусе оригинальному пособию Ш. Массона «Памятный курс географии, или легкий и приятный способ читать карты, воспитывая при этом вкус молодых людей» (1789). В критических по отношению к России «Записках» Массон отдает должное первым политическим шагам Павла I, отмеченным «справедливостью и великодушием» и потому «внушившим доверие к нему», в числе этих шагов Массон называет освобождение Т. Костюшки и пленных поляков, считая, что этот поступок «делает честь Павлу: в императоре принужден бываешь восхищаться тем, что на самом деле является лишь обыкновенным проявлением справедливости» [13, с. 81-82]. Противоречивость и двойственность поведения Павла в начале правления «ясно доказывает, - писал Массон, - что его милости следует приписать политике, а последовавшие за ними опалы - столько же его страстности, сколько справедливости» [13, с. 89].
Вписать себя в историю для Булгарина значило предстать в мемуарах не только свидетелем событий, их участником, но прежде всего современником, и более того - собеседником великих, исторических личностей (черта, не раз подвергавшаяся саркастическому обыгрыванию в эпиграммах и критических статьях его недоброжелателей), поэтому он расскажет о том, как «император Павел Петрович несколько раз посещал корпус и был чрезвычайно ласков с кадетами, особенно с малолетными, позволяя им многие вольности в своем присутствии» [7, I, с. 298]4, и завершит первую часть «Воспоминаний» описанием прощания с Павлом I: «Наконец явился священник в полном облачении, и мы присягнули новому императору, Александру Павловичу! тут только узнали мы, что государь скончался в ночи с 11 на 12 марта! Кадеты любили покойного государя, и многие из нас заплакали. Графа Зубова не было на присяге. После присяги нам было позволено идти со двора на двое суток. Первому кадетскому корпусу предоставлена была особая честь содержать караул при гробе императора, в Михайловском дворце, и занимать первое место при погребении, именно впереди и с тыла погребальной колесницы, под ружьем, с знаменами. <.> Началась новая эпоха,
новая жизнь для всей России...» [7, I, с. 304-305]. Многозначительно замечание об отсутствии на присяге П. А. Зубова, участника убийства Павла I: с ноября 1800 г. Платон Александрович Зубов занимал должность директора Первого кадетского корпуса, а с февраля 1801-го стал его шефом и по долгу службы должен был присутствовать во время присяги.
Многонаселенность «Воспоминаний» Булгарина, их «персо-налистскую плотность» трудно переоценить. Вместе с тем, именно эти свидетельства о людях эпохи представляют, пожалуй, главную ценность булгаринских мемуаров и едва ли не главную трудность для комментария. Наиболее интересные мемуарные свидетельства о петербуржцах конца XVIII в. тематически группируются вокруг следующих разделов:
- исторические личности;
- польский Петербург, или, как обозначил сам Булгарин, «поляки в петербургском высшем обществе» [7, I, с. 191];
- «вельможи двора императрицы Екатерины II»;
- петербургские литераторы конца XVIII в.: Г. В. Гераков, П. С. Железников, Ф. М. Клингер, С. Н. Марин;
- преподаватели и воспитатели Первого кадетского корпуса.
Наиболее богатый и многочисленный из этих разделов - последний, сама по себе тема Сухопутного шляхетского кадетского корпуса глазами Фаддея Булгарина способна быть темой отдельного исследования и отчасти уже попадала в поле зрения исследователей истории Корпуса. Другие, менее востребованные разделы булгаринских мемуаров, рассказывая о людях эпохи, открывают малоизвестные факты. Так, значительным информативным потенциалом, позволяющим уточнить некоторые незафиксированные реалии, обладает петербургское польское окружение Булгарина и связанный с ним культурный контекст, обычно игнорируемый русскими мемуаристами.
К таким эпизодам, к примеру, относится мемуарный фрагмент, посвященный пребыванию в Петербурге последнего короля Польши Станислава Августа Понятовского, прибывшего в столицу по приглашению Павла I 6 (17) марта 1797 г. и жившего в предо-
ставленных для него Мраморном, а летом в каменноостровском дворце. Булгарин пишет: «Вне корпуса ... несколько раз имел случай видеть бывшего польского короля станислава Августа (По-нятовского): в католической церкви, на прогулке и однажды на вахтпараде в новопостроенном Михайловском экзерциргаузе» [7, I, с. 292]. Но это неточность или ошибка памяти: Станислав Август умер 12 февраля 1798 г., а кадетом Булгарин стал лишь в ноябре этого года; вряд ли мог присутствовать король и на вахтпараде в Михайловском манеже, который строился в 1798-1800 гг.
А вот другое свидетельство мемуариста, о том, что к Станиславу Августу Павел назначил «для исправления должности камергера бывшего в Польше полномочным послом графа Штакельберга, который, как всем известно, обходился в Варшаве с королем не весьма почтительно» [7, I, с. 292-293], заслуживает внимания.
Барон Оттон Магнус фон Штакельберг (1736-1800) был отправлен Екатериной II в Польшу по совету прусского короля и находился там в качестве посланника и полномочного министра. В сентябре 1772 г. вместе с прусским уполномоченным он представил правительству Речи Посполитой декларацию России, Пруссии и Австрии о разделе Речи Посполитой, добился признания декларации и утверждения относившегося к ней договора. Результатом его деятельности в Варшаве стало полное подчинения короля Станислава Августа интересам русского двора, что вызвало к нему ненависть польских патриотов. По словам самого короля (который пишет о себе в мемуарах в третьем лице), поначалу Штакельберг «заботился о том, чтобы как можно чаще проявлять принципы и чувства, дававшие основания предположить, что он сам огорчен тем, что должность посла вынуждает его делать в эту столь несчастливую и для Польши, и для короля эпоху» [16, с. 313]. Однако донос Игнация Потоцкого, обвинившего Штакельберга в «пристрастной поддержке короля» не в пользу России, заставил его изменить свое поведение: «Шта-кельберг доходил до того, что пытался контролировать короля при выборе им его собственных служащих, при оказании милостей иностранцам всех рангов, вплоть до заезжих артистов. А так как он обладал бесконечными претензиями - и как баловень судьбы, и как
литератор, и как знаток всего на свете, - иначе говоря, желал первенствовать повсюду и во всем и пользоваться репутацией и самого любезного, и самого могущественного одновременно, королю стало исключительно сложно и тягостно потакать самолюбию, воспроизводимому в стольких измерениях, и соответствовать многократным сменам ссор и примирений, которые Штакельберг вынуждал его переносить...» [16, с. 317-320]5.
Все источники сообщают, что после смерти Екатерины II в 1796 г. Штакельберг (к этому времени уже граф) вышел в отставку в чине действительного тайного советника и умер в ноябре 1800 г., без каких-либо упоминаний о его назначениях в Павловскую эпоху, - казалось бы, появляется очередная возможность обвинить Булгарина в искажении фактов. Однако подтверждение его словам находим в польском мемуарном источнике - воспоминаниях королевского пажа Яна Сагатыньского, остававшегося со Станиславом Августом до самой его смерти. Сагатыньский пишет, что Павел I, действительно, назначил высокомерного графа Штакельберга, к этому времени уже вышедшего в отставку, камергером ко двору польского короля, и Штакельберг, опасаясь гнева императора, явился к исполнению своей новой должности. По словам Сага-тыньского, Станислав Август, не испытывая духа мести, никогда не использовал Штакельберга по назначению и обходился с ним самым вежливым образом [22, s. 83-84].
Описал Булгарин и великолепные похороны, «по царскому церемониалу», внезапно скончавшегося в феврале 1798 г. Станислава Августа6, упомянув, что «Реквием» для солистов, хора и оркестра, сочиненный О. А. Козловским на смерть польского короля и впервые исполненный на церемонии его погребения в соборе Святой Екатерины, «высоко ценился знатоками и часто повторялся в духовных концертах» [7, I, с. 296-297]. Об этом первом русском реквиеме, одном из самых значительных произведений поляка козловского, которому принадлежал и считавшийся в эти годы неофициальным русским гимном полонез «Гром победы, раздавайся!», Б. В. Асафьев писал: «Сопоставляя Requiem с величаво скорбными ритмами народной скорби и плача в музыке к трагедиям „Фингал", „Царь Эдип"
и др., нельзя не почувствовать, что сфера хвалебно-торжественная не могла заслонить и не заслонила в сердце композитора глубокой печали об опозоренной и утерянной родине» [4].
Сам факт того, что семья Булгариных по приезде в Петербург остановилась у Осипа Антоновича (Юзефа) Козловского (1757-1831) как самого близкого им петербургского знакомого, проливает дополнительный свет на окружение Булгарина-под-ростка в российской столице. Большинство окружавших его людей получили новые имена, заговорили на неродном для них языке и начали новую жизнь. Даже когда страницы булгаринских мемуаров, рисуя объективную картину, лишь фиксируют факты, за ними угадываются порой весьма непростые жизненные реалии. Таково сообщение мемуариста о, казалось бы, радостных событиях - женитьбе польских аристократов на дочерях екатерининского вельможи Л. А. Нарышкина: И. А. Соллогуб, адъютант польского короля, при переходе на русскую службу развелся с первой женой и в 1781 г. женился на Наталье Львовне Нарышкиной, ее сестра Анна Львовна стала женой князя Понинского, а Мария Львовна в 1801 г. - князя Ф. К. Любомирского, в его третьем браке. Таким образом Екатерина «посредством браков старалась укрепить соединение единоплеменников» [7, I, с. 223]. Однако самые острожные упоминания о драматизме присоединения оставшейся части Польши к России вызвали цензурную правку: к примеру, фраза о польских вельможах, которые «отреклись от своих имений, чтоб не присягать на верноподданство» [7, I, с. 223], в журнальном варианте «Воспоминаний» была дана в откорректированной редакции: «.некоторые польские вельможи, отказались от своих имений и удалились.» [5, с. 220], а «умирающая Польша» [4, I, с. 225] превратилась в Польшу, «обуреваемую партиями» [5, с. 221].
Не случайна и особая чуткость Булгарина к тем, с кем его роднило общее чувство «чужака» в имперской столице. (Вообще Петербург грани веков предстает в мемуарах в точном смысле этого слова многонациональной столицей, неким кипящим котлом, в котором должна была исчезнуть, но не исчезала окончательно прежняя национальная и культурная принадлежность.)
Среди таких героев особое место занимает немецкий писатель, драматург, последователь Ж.-Ж. Руссо и друг Гёте, основатель движения «Бури и натиска» Фридрих Максимилиан Клингер (1752-1831), сделавший служебную карьеру в России. В Сухопутном шляхетском кадетском корпусе с 1785 г. Клингер прошел путь от педагога и инспектора классов до директора (этот пост он занимал с февраля 1801-го по апрель 1820 г.). Близкое знакомство кадета Булгарина с Федором Ивановичем (как называли Клингера в России) и его семейством началось после того, как тот, будучи инспектором классов, во время экзамена обратил внимание на затравленного Фаддея и спас его от жестокого обращения начальника гренадерской роты полковника Пурпура. «Мое сиротство, мое уничижение, немилосердное обхождение со мной Пурпура взволновали меня, и я высказал все, что у меня было на душе, отчасти по-французски, отчасти по-русски» [7, I, с. 296], - пишет Булгарин.
Рассказав о творчестве Клингера, Булгарин дал ему высокую оценку, отметив «высокое философическое и литературное достоинство» [7, I, с. 270] его романов. За годы пребывания в России Клингер создал цикл из девяти социально-философских романов, открывающийся анонимно напечатанным в Лейпциге романом «Fausts Leben, Taten und Höllenfahrt» («Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад») (1791). Прозу Клингера отличал острый социальный критицизм и философская рефлексия, граничащая с мизантропией, поэтому, находясь в русской службе офицером и педагогом, Клингер вынужден был скрывать авторство, анонимно печатая свои сочинения в Германии, указывая на титульном листе имя вымышленного издателя и ложное место издания. После 1805 г. Клингер ничего не печатал и завещал уничтожить свой архив после смерти, что и было исполнено его вдовой Елизаветой Александровной Алексеевой-Клингер [см.: 17, с. 11]. В своих воспоминаниях Булгарин не скрыл, что известный просветитель Клингер, «говоря о человечестве, отделял от него русских», почитая их «какою-то отдельною породою, выродившеюся из азиатского варварства и поверхностности европейской образованности» [7, I, с. 274], и потому
не радел о просвещении россии, «говоря, что более нежели довольно и того, что есть!» [7, I, с. 275]. Булгаринские мемуарные свидетельства вызвали упреки отечественных исследователей творчества Клингера в клевете на «писателя-вольнодумца», допущенной Бул-гариным, который якобы «пустил в ход ни на чем не основанную версию» о нелюбви Клингера к России [см.: 17, с. 11-12]. Вместе с тем рассказ Булгарина находит подтверждение в воспоминаниях других кадетов7, о России как царстве зла в творчестве Клингера пишет и современная исследовательница [11].
Как это нередко бывает, спор этот разрешила сама жизнь. Булгарину незачем было клеветать на Клингера, с сыном которого, Сашей, они были друзьями. В Отечественную войну Александр Клингер, штабс-капитан лейб-гвардии семеновского полка, адъютант М. Б. Барклая де Толли, был смертельно ранен при Бородине. Отец долго разыскивал сына, получая неверные сведения, что тот выздоравливает после ранения. На памятнике Александру Клингеру написано: «.умер 25 сентября 1812 от полученной при с. Бородине за Отечество раны. Памятник этот поставили родители своему единственному сыну и дитяти» [15, с. 49]. Эта пронзительная надпись - красноречивый итог сюжета взаимоотношений немецкого романтика с Россией, подведенный самой историей, свидетельствуя, что жизнь оказывается сложнее любых односторонних интерпретаций.
Научный комментарий к «Воспоминаниям» Булгарина позволяет не только ввести в оборот новые историко-культурные факты, но и дает материал для более глубокого и обоснованного осмысления, казалось бы, известных реалий.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Одному из аспектов указанной темы посвящена наша статья: АкимоваН. Н. Екатерининский Петербург в «Воспоминаниях» Ф. В. Булгарина // Печать и слово Санкт-Петербурга (Петербургские чтения - 2016). СПб., 2016 (в печати).
2 В дневнике О. М. Сомова осталась запись от 9 июня 1821 г.: «Булгарин не пустил меня в спальню. Я видел, как по его приказанию туда внесли портрет. Слуга поляк по оплошности уронил завесу с портрета,
и я узнал черты г-жи Воейковой. Э, г-н Булгарин! Поздравляю вас; но я не сказал ему о том, что видел» [цит. по: 9, с. 124].
3 Опубликовано в издании: [18, с. 98].
4 О ласковом обращении Павла I с малолетними кадетами, которые «видели в нем не государя, а ласкового отца», вспоминает и соученик Булгарина - А. Н. Марин [см.: 12, с. 480-481].
5 См. об этом также: [14, с. 587-589].
6 Описание церемонии см.: [22, s. 91-94; 23, s. 176-185].
7 См. об этом: [3], так, бывший кадет Н. А. Титов приводит любимую поговорку Клингера: «Русских надо менее учить и более бить» [3, с. 6].
ИСТОЧНИКИ И БИБЛИОГРАФИЯ
1. ОР ИРЛИ. Ф. 623. Ед. хр. 26. Л. 3.
2. РГАЛИ. Ф. 88. Оп. 1. Ед. хр. 72.
3. Андреева О. С. Портрет директора глазами кадета. По воспоминаниям воспитанников Первого кадетского корпуса // Военное прошлое государства Российского: утраченное и сохраненное : Материалы Всероссийской научно-практической конференции. Ч. 2. СПб., 2006. С. 5-7.
4. Асафьев Б. Памятка о Козловском // Музыка и музыкальный быт старой России. Л., 1927. С. 117.
5. Библиотека для чтения. 1845. Т. 73. Разд. I.
6. Булгарин Ф. Воспоминания : Отрывки из виденного, слышанного и испытанного в жизни / Сост., вступ. статья и коммент. Н. Н. Акимовой. СПб., 2012.
7. Булгарин Ф. В. Воспоминания Фаддея Булгарина: Отрывки из виденного, слышанного и испытанного в жизни: Ч. I-VI. СПб. : Изд-во М. Д. Ольхина, 1846-1849.
8. Булгарин Ф. Выбранае. Мшск, 2003.
9. Вацуро В. Э. С. Д. П. : Из истории литературного быта пушкинской поры. М., 1989.
10. ВоробьеваН. П. О круге чтения Ф. В. Булгарина (по материалам его библиотеки) // Чтение в дореволюционной России. Вып. 2. М., 1995. С. 79-90.
11. Лагутина И. Н. Образ России в романе Ф. М. Клингера «Фауст» // ЛитПросв. [Сайт]. [URL]: http://lit-prosv.niv.ru/lit-prosv/articles-ger/ lagutina-obraz-rossii-faust.htm (дата обращения: 11.05.2015).
12. Марин С. Н. Полн. собр. соч. / Ред. и коммент. Н. В. Арнольда // Летописи Государственного литературного музея. Кн. 10. М., 1948.
13. Масон Ш. Секретные записки о России. М., 1996.
14. Моравский С. В Петербурге 1827-1838 // Поляки в Петербурге в первой половине XIX века. М., 2010. С. 477-616.
15. Николай Михайлович, вел. кн. Московский Некрополь. СПб., 1808.
16. Понятовский С. Мемуары / Пер. с фр. В. Савицкого. М., 1995.
17. Смолян О. А. Фридрих Максимилиан Клингер и его роман «Фауст» // Клингер Ф. М. Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад. М. ; Л., 1961. С. 3-22.
18. Соловьев Н. В. История одной жизни: А. А. Воейкова - «Светлана». Пг., 1915. [Ч. 1].
19. Тартаковский А. Г. Русская мемуаристика XVIII - первой половины XIX в. М., 1991.
20. Ф. Б. [Булгарин Ф. В.]. Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1847. № 224.
21. Ф. Б. [Булгарин Ф. В.]. Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1854. № 12.
22. Sagatynski J. Pami^tnik Jana Sagatynskiego, bylego pazia króla Stanislawa Poniatowskiego, przy którym zostawal az do smierci jego. Poznan, 1845.
23. Siemienski L. Ostatni rok zycia króla Stanislawa Augusta czyli Dziennik prywatny opisuj^cy jego pobyt w Rosyi Objasnieniami i historycznym wst^pem opatrzyl Lucyan Siemienski. Kraków, 1862.
