CC BY
151
УДК1(091)
М. А. Маслин*
ПЕРВЫЙ РУССКИЙ БЛОГГЕР ДО ЭПОХИ ИНТЕРНЕТА. ЕЩЕ РАЗ О РУКОПИСНОСТИ ФИЛОСОФИИ ВАСИЛИЯ РОЗАНОВА
Автор раскрывает эпистолярную форму как наиболее характерное выражение содержания философских сочинений Василия Розанова. В качестве интерпретации предлагается метафора «Первый русский блоггер до эпохи интернета». В метафорическом смысле понятие «блоггер» обозначает сторонника интерактивного способа распространения философских идей. Розанов настаивал на уникальности своих писем-рукописей, будучи убежденным, что Гутенберг как изобретатель книгопечатания нанес тяжелый удар по европейской культуре. По Розанову, интерактивное рукописное общение и совместное обсуждение основных философских тем, особенно связанных с христианством, может быть адекватной заменой массовому распространению философских идей в культуре. В статье анализируются новые архивные материалы: письма Розанова и Розанову Ю. Н. Говорухи-Отрока, В. А. Мордвиновой, С. А. Рачинского, П. А. Флоренского.
Ключевые слова: эпистолярная форма философии, интерактивное философское общение, религиозная философия, Розанов — первый русский блоггер.
M. A. Maslin
THE FIRST RUSSIAN BLOGGER.ONCE MORE ON EPISTOLARY FORM OF VASILYROSANOV'S PHILOSOPHY
The author shows epistolary form to be the most characteristic formula of philosophical writings by VasilyRosanov. Metaphoric interpretation of that form suggested as «Russian blogger before Internet». In that metaphoric sense «blogger» means the defender of interactive mode of transition philosophical ideas. Rosanov insisted on uniqueness of his philosophical letters-manuscripts being aware that Gutenberg as inventor of book-printing had strongly injured European culture. Ассоrding to Rosanov interactive communication by writing letters and by mutual discussions on major philosophical themes especially on problems
* Маслин Михаил Александрович, доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой истории русской философии, Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова.
104
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2017. Том 18. Выпуск 2
of Christianity could be the substitution of mass cultural circulation of philosophical ideas. New archival material have been analyzed in the article: letters by Rosanov and to Rosanov by Y. N. Govorukha-Otrok, V. A. Mordvinova, S. A. Rachinsky, P. A. Florensky.
Keywords: epistolary form of philosophy, interactive philosophical communication, religious philosophy, Rosanov — the first Russian blogger.
Настоящая статья ставит целью освещение яркой грани таланта В. В. Розанова, которая при всей нынешней популярности его наследия нечасто становится предметом специального историко-философского анализа. Речь идет о рукописности розановского литературно-философского самовыражения как характерном качестве философского стиля Розанова (об этом см. [3]).
Вышедшая вторая книга «Литературных изгнанников» В. В. Розанова содержит новые свидетельства интерактивного рукописного общения мыслителя с П. А. Флоренским, С. А. Рачинским, В. А. Мордвиновой, Ю. Н. Говору-хой-Отроком. Особую значимость представляют не публиковавшиеся ранее письма, вошедшие в состав этой книги, которые хранятся в Архиве священника П. А. Флоренского. Они подготовлены к печати А. Н. Николюкиным, С. М. Половинкиным, В. А. Фатеевым [5]. Рукописность творчества Розанова иллюстрируется в настоящей статье главным образом на материале даной книги, являющейся ценнейшим источником для понимания мировоззрения русского религиозного философа. Характерная «недискурсивность» розановского философского мировоззрения вкупе с излюбленной им рукописностью стали в настоящей статье основанием для прочтения его эпистолярного наследия под углом зрения метафоры «Розанов как блоггер». Суть данной метафоры в том, что Розанов и его эпистолярные собеседники образовывали в процессе общения по переписке подобия своеобразных «сетевых дневников», а сам Розанов выступал в роли инициатора и создателя блогов, становился как бы «первым русским блоггером» до эпохи интернета. Разумеется, эта метафора выбрана лишь «для удобства беседы» о рукописности (эпистолярности) творческой манеры Розанова, для современного читателя малопонятной, ибо в культуре ХХ! в. эпистолярный способ передачи философских идей можно считать почти утраченным.
Ценным современным примером распространения философских идей изустно, рукописно и печатно, с выходом в журнал, интернет и читательскую аудиторию можно считать продолжающийся проект «Анатомия философии: как работает текст». Книга [1] представляет часть коллективного проекта Института Философии РАН, ведущегося совместно с московской городской библиотекой им. Ф. М. Достоевского. Эффективность проекта подтверждена присуждением ему Золотой медали РАН за пропаганду научных знаний. Интерактивный способ распространения философских идей участниками данного проекта имеет немало внешних и внутренних сходств с эпистолярными проектами Розанова. В Петербурге существует аналогичный многолетний проект-семинар «Русская философия» в РХГА под руководством проф. А. А. Ермичева.
Вместе с ним ушло в прошлое то, что можно назвать «рукописностью» и «эпистолярностью» культуры, предполагающей существование подлинных ее артефактов в уникальных единичных экземплярах. (В противоположность
современным высокотехнологичным, аудиовизуальным, «клиповым» и электронным способам интеллектуальной коммуникации, которые реализуют высокую, даже синхронную скорость общения, но не сохраняют его подлинной интимности и неповторимости.)
Предложенная метафора отнюдь не однозначна, а полисемантична, противоречива, поскольку тезис «Розанов — первый русский блоггер» вполне может быть представлен и в виде отрицательного умозаключения «Розанов — первый русский антиблоггер». В последнем случае подразумевается Розанов-мыслитель, впервые столь беспрецедентно резко выступивший с осуждением и критическим неприятием массового распространения усредненных и стандартизированных продуктов литературного и философского творчества, явившегося продуктом европейской культуры Нового времени. Символом «обездушивания» литературы и философии является у него «проклятый Гуттенберг», который «облизал своим медным языком всех писателей, и они всеобездушились «в печати», потеряли лицо, характер» [6, c. 9]. Тогда как «до Гутенберга» специально не писали «для публики», и потому «Средневековая литература, во многих отношениях, была прекрасна, сильна, трогательна и глубоко плодоносна в своей невидности» [6, c. 9].
По собственному признанию Розанова «главный тон» его центрального литературно-философского произведения — «Уединенного» заключается именно в его «невидности», которую передает понятие «рукописность души». Не случайно «Уединенное» имеет подзаголовок «Почти на праве рукописи». В «Алфавитном перечне», составленном самим Розановым к «Уединенному» и «Опавшим листьям» и обозначающем начальные строки различных его текстов, содержится множество ссылок на тему «Я». Количественно эти авторские выделения начальных строк, посвященных «Я», не уступают никаким другим словам. То же можно сказать и об «Алфавитном перечне» к «Сахарне», «Мимолетному. 1914 год», «Мимолетному. 1915 год», «Последним листьям», «Апокалипсису нашего времени». Иначе говоря, простой контент-анализ названий розановских статей и «Алфавитных перечней» к его произведениям наглядно показывает существенный «перевес» того, что можно назвать «я-философией» Розанова, над всеми иными темами. Философия Розанова, несомненно, имеет персоналистическую направленность, что де-факто признается в «Алфавитном перечне» самим автором. Комментируя одно из писем публициста Ю. Н. Говорухи-Отрока, В. В. Розанов разъясняет «общий тон» своих писаний как не зависящий напрямую от каких бы то ни было внешних обстоятельств. Единственное, что по настоящему раздражало Розанова, особенно в начале писательства — это ограниченность в денежных средствах — «денежная моя сжатость (165 р. в месяц)». Ничто другое сильно не давило, по собственным словам Розанова, «на ход мысли, на умозаключения, на resume».
И в «идеях» я всегда был верен себе и одному себе, переходя от одних идей к другим идеям по ходу внутреннего своего развития, по «впечатлениям новым» (очень действовало), по встречам с новыми людьми (тоже действовало): и ни по чему еще. Все самые «безверные» и самые верующие, самые анархические и самые монархические статьи суть «мои статьи» [5, c. 606].
Яркая, многосложная и многозначащая розановская аналитика зачастую инициированных им же самим писем его корреспондентов может рассматриваться лишь как условный аналог современных лапидарных и безликих интернетных «комментов» и «постов» в социальных сетях, не имеющих прямого сходства с новаторскими по форме и по содержанию философско-литературными текстами Розанова. Розановская эпистолярность, высоко оцененная современниками, является качеством высокой и новаторской русской литературы Серебряного века, — качеством, к сожалению, ныне уже ставшим достоянием истории.
Тому, что сегодня называют сетевым «интерактивным общением», в XIX и начале XX в. предшествовало иное, живое эпистолярное общение, являвшееся в России и повсюду в Европе органическим фактом культуры, литературы и философии. Письмо и эпистолярная практика как чрезвычайно распространенная форма изложения философских идей и особый жанр отечественного философствования в силу исторических обстоятельств приобрели в России и русской философской культуре даже более высокую ценность по сравнению с Европой. Достаточно назвать «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина, «Философические письма» П. Я. Чаадаева, «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя, «С того берега» А. И. Герцена, «О старом и новом» А. С. Хомякова, «В ответ А. С. Хомякову» И. В. Киреевского и др. Философская эпистолярность Розанова является продолжением этой русской традиции.
Но эпистолярность и рукописность текстов Розанова ни на что не похожи, уникальны и неповторимы. В «Мимолетном» за 1915 г. он написал: «Философий много — а Розанов один» [7, с. 25]. Тексты, вышедшие из-под его пера, импульсивны и сиюминутны, лишены специальной концептуальной отделки и какой-либо дополнительной редакции. «Опавшие листья» его рукописных записей непременно фиксируют место и/или время, а также обстоятельства их появления на свет: «сидя на конке», «на прогулке в лесу», «на обороте транспаранта», «за уборкой книг», «за рассматриванием коллекции», «выйдя покурить на лестницу» и т. п. Так создается Розановым интимная и неповторимая «рукописность души», свидетельствующая о подлинности всего написанного. Близко его знавшая З. Н. Гиппиус следующим образом объясняла эту особенность розановского письма: «С блестящей точностью у Розанова«выговаривается» (записывается) каждый данный момент. Пишет он — как говорит: в любой строке его голос, его говор, спешный, шопотный, интимный» [2, с. 148].
Вместе с тем ярко выраженный персоналистический характер философского мировоззрения мыслителя входит в противоречие с обширной эпистолярной практикой автора «Уединенного», направленной вовне себя. В ее основе все же лежит поиск «своего другого», для чего рожденная в уединенной «невидности» розановская философия пола, семьи, бытового православия, задушевной рус-скости вынуждена становится «видной», выставляться напоказ, раскрываться и обнажаться. Понравившиеся Розанову письма его корреспондентов нередко включались в тексты его собственных публикаций, являя пример настоящего интерактивного общения, в процессе которого Розанов сочувствовал автору, спорил, «учительствовал», иронизировал, нередко занимался тем, что называ-
ют теперь «троллингом». (Примером такого авторского приема, выражавшим розановское неприятие «идей шестидесятых годов», является намеренное искажение имени автора «Что делать?» — «Николай Григорьевич» вместо «Николай Гаврилович».)
Особенно ярко склонность Розанова к «сетевому общению», распространению своих мировоззренческих установок, взглядов и предпочтений выразилась в письмах к молодым его корреспондентам, студентам и курсисткам, которые обращались к нему как к маститому русскому писателю, «властителю дум». Одна из таких корреспонденток в 1914-1915 гг., Вера Александровна Мордвинова, курсистка, дочь генерала, стала его другом, для встречи с ней Розанов специально приезжал в Москву в декабре 1914 г. и пробыл там четыре дня [5, с. 903]. Сохранилось 118 писем (!) Мордвиновой, письма Розанова утрачены, но частично были опубликованы им с комментариями и большими купюрами. В письме П. А. Флоренскому от 16 августа 1915 г. Розанов сообщал: «Я печатаю письма (Мордвиновой. — М. М.) с большими купюрами (личное, ее семейное) (тайное — ко мне) — но и так они интересны» [5, с. 903].
Опубликованным письмам Мордвиновой с комментариями Розанова предпослано следующее предисловие, наглядно раскрывающее именно программную суть литературно-философской эпистолярности творчества Розанова:
«Письмо» есть, в сущности, древнейшая и прекраснейшая форма литературных произведений, — естественная, простая, искренняя и которая может обнять всякое решительное содержание. Не невероятно, что самая «письменность», т. е. литература, возникла именно из «писем». Разумеется, письмо особенно хорошо такое, которое не предназначалось для печатания, которое есть просто частное письмо. Не придерживаясь никакой системы и порядка, я буду время от времени вынимать из своего архива такие письма учащейся молодежи, которые дадут кое-что для будущей истории нашего общества... [5, с. 614].
В письме к другому своему уважаемому корреспонденту, П. А. Флоренскому, названному В. В. Розановым «одушевленным истиною человеком», высказана сходная мысль об «эпистолярности» русской философии, о том, что «у нас философия была и есть ранее и помимо философов ехсаШе^а» [5, с. 194]. И Флоренский, в отличие от Розанова зрелых лет не испытывавший никакой аллергии к «трактатной философии», полностью разделил розановскую мысль об особом значении эпистолярной литературы: «Единственный вид литературы, который я признавать стал — это ПИСЬМА. Даже в «дневнике» автор принимает позу. Письмо же пишется столь спешно и в такой усталости, что не до поз в нем. Это единственный искренний вид писаний» [5, с. 5].
Надо заметить, что Розанов, подобно современным блоггерам эпохи интернета, особое значение придавал наиболее интерактивной, а именно молодежной аудитории, делая адресованные ему письма предметом общественного интереса и обсуждения, полагая, что «такие письма учащейся молодежи», будучи запущенными в эпистолярную «блогосферу» «шепнут что-нибудь ценное на ухо теперешнему студенту, теперешней курсистке» [5, с. 614]. В поле интерактивного эпистолярного общения с Мордвиновой оказывается «все общеинтересное», что может вообще являться предметом философского ос-
мысления: тема патриотизма (столь актуального во время мировой войны), тема Бога, Христа, литературы, семьи и, наконец, тема любви, переходящая из письма в письмо. Потребность любви выражена в письмах молодой девушки так сильно, что Розанов назвал ее «жалобой любви», «столь могучей и характерной». Розанов привлек доверие молодой девушки как «человек, просто и ясно глядящий на женщину» (слова Мордвиновой); корреспонденты обменялись фотографиями, Розанов посылал Мордвиновой свои книги, в т. ч. «Уединенное», «Опавшие листья», «Люди лунного света», и, наконец, добился от своего адресата признания: «Ваша Вас любящая В. М-ва» [5, с. 414].
Совершенно иная тональность у переписки с известным просветителем С. А. Рачинским (1833-1902), религиозным мыслителем старшего поколения (старше Розанова на 23 года). Твердый консерватор, организатор церковноприходских школ, православный традиционалист Рачинский, на склоне лет рукописно общавшийся с Розановым почти два года, по складу ума был моно-идеистом, «практическим философом, выразившимся в делах, а не в учении». Едва ли Розанов мог с самого начала переписки рассчитывать на благосклонное внимание Рачинского к собственному, далекому от церковного, взгляду на таинство брака, в основе которого «освящение плоти». Тем не менее, несмотря на несходство взглядов, хитрый Розанов удачно использовал Рачинского, например, по части установлению связей с Т. И. Филипповым, К. П. Победоносцевым и другими влиятельными людьми. При этом же Розанов отнюдь не искал в лице Рачинского своего alter ego, вовсе не рассчитывал на какие-либо полезные литературно-философские советы ветерана народного религиозного просвещения, являвшегося, в сущности, его мировоззренческим антагонистом.
Практические советы Рачинского, например, подталкивавшие Розанова к продолжению брошенной им учительской стези, не имели никакого успеха. Розанов отмечал у себя качества, «совершенно отстранявшие возможность стать хорошим, бодрым, ведущим вперед учителем» [5, с. 419]. Он не мог «работать с классом», хотя как мыслитель экзистенциального типа чувствовал, по его собственным словам, «горячую потребность в людях» (читателях и адептах) рядом с собой для того, чтобы «излить душу», а зачастую и «вывернуть ее наизнанку». Такая бесстрашная откровенность напугала Рачинского, в лице Розанова он «чувствовал врага, который пришел смутить его сердце и поколебать главное его сокровище» [5, с. 414].
Значение переписки Розанова и Рачинского в том, что она является столкновением полярных воззрений на сущность самого феномена религиозной философии, имевших дальнейшее развитие и продолжение в ХХ в. Позицию, подобную розановской, разделял персоналистический экзистенциалист Н. А. Бердяев, для философии которого первостепенное значение имело сходное с розановским понятие «установка духа», а точка зрения Рачинского получила позднейшее преломление в трактовке русской религиозной философии, свойственной Г. В. Флоровскому, как всего лишь «псевдоморфозы» религии [4]. (Характерно, что сам Флоровский философию Розанова определял не как христианскую, а как языческую).
Для Рачинского всякая религиозная философия есть лишь суррогат, неэквивалентная замена слова церкви, где «всё сказано», в частности, по поводу
таинства брака. Тогда как Розанов исходит не от «бесконечного авторитета церкви», а от «бесконечного авторитета мира, мирских вещей, мирских предметов» [5, с. 415], иными словами, из понимания того, что религиозная философия есть определенная форма рациональности, в рамках которой подлежат осмыслению все жизненно важные вопросы, в т. ч. такие первостепенные для каждого человека, как вопросы брака, семьи, деторождения, разводов. Рачинский отстаивал точку зрения «нечистоты пола», которой должны быть противопоставлены «созерцания религиозные», и на этом вопросе Розанов и Рачинский «окончательно разошлись» (слова Розанова). Критику Рачинским «извращений чувственности» под флагом защиты православного таинства брака Розанов клеймит как «всемирное явление брако-борства, брако-нена-видения, жено-отвращения» [5, с. 451], что на деле является, как он считал, лицемерным прикрытием вовсе не православного, а «средневекового аскетического, идеальничающего, спиритуалистического католицизма» [5, с. 451].
На самом деле, по Розанову, защита несуществующего «брачного аскетизма» и критика «излишней чувственности» демонстрируют связь ухода в мистицизм с апологетикой всевозможных половых извращений, в том числе гомосексуализма. Установление связи мистики с сексуальными аномалиями Розанов считал своим «метафизическим открытием», обнаруживая истоки этой связи еще в древнегреческой мифологии (гомосексуальное пристрастие Зевса к «прекрасному юноше» Ганимеду взамен естественной гетеросексуальной любви Зевса к Гере). Таким образом, по Розанову, тезис о «нечистоте пола» является вовсе не достоянием христианского отношения к браку, которое выражено словами «плодитесь и размножайтесь» (Быт 3: 22), а пережитком мифологии, перешедшим в античную философию, пронизанную апологией гомосексуализма. В действительности Розанов защищал не половую распущенность, а незыблемость устоев семьи, основанной на плотской, телесной любви, на «взаимном тяготении» полов, составляющем живую преемственную связь человеческих поколений: «Семя души нашей не единосоставно. От двух рождаемся и два несем в себе; а с дедами — несем четырех и с предками — тьмы...» [8, с. 152].
Глубокое понимание и дружескую поддержку Розанов нашел в лице священника Павла Флоренского. Обширная переписка Флоренского и Розанова, опубликованная впервые более чем сто лет спустя, является ценнейшим свидетельством о подлинной атмосфере русского религиозно-философского ренессанса начала ХХ в. Она содержит разнообразные свидетельства об этой эпохе истории русской мысли: данные о книгоиздательстве «Путь» и его книжных проектах, об «имяславческом» движении; характеристики «третьих лиц» — деятелей религиозно-философского ренессанса, включая С. Н. Булгакова, Д. С. Мережковского, З. Н. Гиппиус, Н. А. Бердяева, Д. В. Философова, В. И. Иванова, М. А. Новоселова, В. Ф. Эрна и др.
Несмотря на антихристианскую ругань Розанова, на обвинения христианства в «содомизме», инвективы в адрес бездетного, бессемейного и «бессеменного» монашества, которыми полны его письма, Флоренский проявил по отношению к своему корреспонденту настоящую, неподдельную незлобивость и, без преувеличения, ангельское сочувствие. Флоренский не только
не отказался обсуждать с Розановым разные «фаллические» и иные, не предназначенные для открытой печати сюжеты, но и включился в их обсуждение «на равных». «Все эти темы, — пишет В. А. Фатеев, — рассматриваются в переписке двух несомненно гениальных людей с предельной смелостью, на таких высотах и глубинах самоанализа и с такой степенью откровенности, к которой мы подчас не готовы» [10, с. 923]. Флоренский терпеливо описывает несведущему Розанову интимные подробности монастырского и монашеского быта, большей частью выводимые в сочинениях последнего умозрительным «дедуктивным» путем. Монахи, разъясняет Флоренский, вовсе не «урнинги», лишенные полового влечения, а порой — такие же грешники, как и люди в миру: «У иеромонахов и проч. есть одна-две-три "законных" сожительницы. Им строятся дома, выдается жалованье, всякому известно "чья" та или другая особа» [5, с. 160].
Флоренский приводит и другие, еще более жесткие характеристики монашеских грехов, заслуживающих порицания, добавляя при этом: «Ругайте нас сколько хотите. Мы стоим того, и — большего. Но не переносите наших пороков на Церковь, которая сама страдает от нас и, по кротости, не извергает нас туда, куда мы давно угодили своею деятельностью» [5, с. 76]. В конце концов — главная задача церкви заключается не в том, чтобы «говорить о ней как о "вообще" хорошем», а в том, чтобы «обреченных на гибель, гибнущих, падающих, больных, гниющих надо все-таки спасать» [5, с. 77]. Существуют, по-видимому, две основные причины, по которым Флоренский терпеливо «сносил» нападки Розанова на церковь: первая — розановский «потрясающий пафос любви к Родине» [5, с. 121], который разделял и сам Флоренский, и вторая — защита Розановым семьи как важнейшего общественного института, от благополучия которого зависит здоровье всего общественного организма. Эта ключевая установка объединяла обоих мыслителей, защищавших семейные ценности.
Вполне понятно, что разделить взгляды Розанова Флоренский не мог, в письме от 15.XI.1909 он обращается к нему так: «Верный в своей неверности и неверный в своей верности, вот я почему-то захотел написать Вам, дорогой Василий Васильевич, друг и враг, уважаемый и жалкий, проницательный и близорукий» [5, с.36]. Это «почему-то» разъясняется в письмах Флоренского многократно, начиная с признания «гениальной художественности» роза-новских сочинений: «Сочный ростбиф так же относится к выжатому лимону, как Ваши писания к писаниям профессоров» [5, с. 53]. Отмечая отсутствие в философии Розанова какой-либо «системы и формы», Флоренский одновременно признает:
Однако для меня нет сомнений, что новые данные, открытые Вами в тайниках быта и духа, найдут своего формовщика; не знаю через 50, через 100 лет, но это случится рано или поздно, подобно тому, как Бёме истолкован Шеллингом, Бааде-ром и отчасти Гегелем в системе. Но под разрозненными заметками скрывается громадный материал, запас новых, непосредственных данных для выработки мировоззрения, данных, имеющих нисколько не меньшее значение, чем вновь открываемые факты в области естествознания [5, с. 10-11].
На Розанова огромное впечатление произвела эрудиция гениального Флоренского. Обнаружилось, например, что в области нумизматики, в ко-
торой Розанов был настоящим экспертом, познания Флоренского нисколько не уступают розановским, и, признав это, автор «Уединенного» поощрил священника присылкой редких монет. В свою очередь Флоренский шлет Розанову уникальные кипарисовые образки, а его жене Варваре Дмитриевне Бутягиной ввиду ее болезни посылает «то самое дорогое, что теперь или когда-либо могу послать», а именно вделанную в икону преподобного Серафима Саровского «ниточку из мантии преподобного Серафима Саровского, в которой он был погребен» [5, с. 76].
Переписка двух русских мыслителей явилась ярчайшим примером того, как при всех мировоззренческих противоречиях между ними священник Флоренский подлинно отечески смог смирить духовное антихристианское ожесточение Розанова, достигшее своего апогея в «Апокалипсисе нашего времени». По свидетельству Флоренского Розанов в январе 1919 г. выразил стремление возвратиться к Церкви, «много раз приобщался и просил его соборовать». За несколько часов до смерти произнес ему шепотом слова: «Как я был глуп, как я не понимал Христа» [5, с. 257]. Надежда Васильевна Розанова записала слова отца накануне смерти: «Если бы не о. Павел Флоренский, я бы весь погиб в половых извержениях. Он был истинный, великий, православный священник» [9, с. 80]. Флоренский дописал на той же бумаге: «Слова Василия Васильевича Розанова. записаны Надей Розановой для передачи записки мне после его смерти» [9, с. 80] (хранится в архиве свящ. П. А. Флоренского).
ЛИТЕРАТУРА
1. Анатомия философии: как работает текст. Anatomy of Philosophy: How the Text Works. Сборник статей / сост. и отв. ред. Ю. В. Синеокая. — М.: ЯСК, 2016. — 960 с.
2. Гиппиус З. Н. Задумчивый странник // В. В. Розанов: Pro et contra. Личность и творчество Василия Розанова в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. — Кн. I. — СПб.: Изд-во РХГИ, 1995. — C. 143-185.
3. Маслин М. А. Эпистолярность русской философии и тема литературного изгнанничества в творчестве В. В. Розанова // Русская философия: историко-философские де-скрипты: к 75-летию проф. Б. В. Емельянова. — Екатеринбург: Ажур, 2010. — C. 160-179.
4. Маслин М. А. Историко-философское наследие Г. В. Флоровского и его значение для духовной культуры России // Георгий Васильевич Флоровский / Под ред. А. В. Черняева. — М.: Политическая энциклопедия, 2015. — C. 369.
5. Розанов В. В. Литературные изгнанники. — Кн. 2. П. А. Флоренский, С. А. Рачинский, Ю. Н. Говоруха-Отрок, В. А. Мордвинов. — М.: Республика; СПб.: Росток, 2010. — 957c.
6. Розанов В. В. Листва. — М.: Республика; СПб.: Росток, 2010. — 591 с.
7. Розанов В. В. Мимолетное. — М.: Республика, 1994. — 541 с.
8. Розанов В. В. Сахарна. — М.: Республика, 1998. — 310 с.
9. Сукач В. Г. Василий Васильевич Розанов. Биографический очерк. Библиография 1886-2007. — М.: Прогресс-Плеяда, 2008. — 222 с.
10. Фатеев В. А. Жизнеописание Василия Розанова. — СПб.: Пушкинский Дом, 2013. — 1055 с.
