CC BY
204
УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ КАЗАНСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА Том 148, кн. 3 Гуманитарные науки 2006
УДК 882.091
В.В. РОЗАНОВ В 1880-Е ГОДЫ (СТАНОВЛЕНИЕ МЕТОДА И СТИЛЯ КРИТИКИ)
В.Н. Крылов Аннотация
В данной статье рассматривается ранний период критической деятельности В.В. Розанова. Автор использует материалы книги «О понимании», переписку Розанова с Н.Н. Страховым и К.Н. Леонтьевым. Особое внимание уделяется проблемам развития критического метода и стиля.
В наследии русского мыслителя В.В. Розанова значительное место занимают работы о литературе. В составленном самим Розановым плане 50томного собрания сочинений литературно-критические работы занимают 6 томов (с 21-го по 26-й). Ныне часть этих статей опубликована в издающемся собрании сочинений Розанова (под редакцией А.Н. Николюкина). Однако современные публикации не отличаются полнотой состава. Множество важных текстов Розанова так и осталось на страницах газет и журналов конца XIX - начала XX века. Эта ситуация отражает отчасти общую проблему: Розанов-фило-соф, создатель уникального жанра («Уединенное»), заслоняет собой Розанова-критика.
Мы полагаем, что сам опыт розановского общения с классиками и современниками уникален. Своеобразие критического «лика» Розанова в сочетании ярко выраженной в разборах и анализах писателей нравственной позиции, желания приобщить общество, литературу к осознанию святости семьи, патриотизма, России с потребностью высказаться по-новому, выразить то, чем душа живет. Розанов и в суждениях о литературе стремился зафиксировать то, что переживал в данный момент. Вот, например, характерное признание Розанова из примечаний 1913 года к письму Страхова к нему. Страхов хвалит Розанова за глубину и тонкость понимания в «Легенде о великом инквизиторе Ф.М. Достоевского», за то, что он угадал мучения Достоевского и отсутствие в нем веры. Розанов же потому таким увидел Достоевского, что тогда «не верил Достоевскому, потому что сам не верил, и только хотел верить (очень хотел)» [Розанов 2001: 72]. Критика Розанова отличается необычным стилем, композицией статей. Используется принцип фрагментарности, парадоксы, доверительная беседа с читателем, очень разнообразно включается «чужое слово» в речь критика. «Одним из первых в начале XX в. В.В. Розанов широко использует сегментацию и парцелляцию как особые способы экспрессивного расчленения целостного текста. Эти приемы в дальнейшем получили интенсивное развитие
в художественной и газетно-публицистической речи XX века» [Николина 2003: 67]. Ассоциативный принцип членения речи не был понят традиционной критикой. Н.К. Михайловскому стиль Розанова напоминал «бормотание» юродивого, «болтовню»: «Вы всматриваетесь, вслушиваетесь, перечитываете: что такое? Где логические звенья <...>? Они, может быть, были, эти логические звенья, но читатель их не видит, а, может быть, их и не было вовсе» [Михайловский 1905: 207]. Зато новое поколение символистов понимало Розанова. На этот счет есть много объясняющее примечание в «Литературных изгнанниках»: «Тут есть какая-то идиосинкразия меня: между тем как все, Нувель, Дягилев, Философов, Перцов - понимали меня в каждом слове, понимали в оттенках, в недосказанном (статьи в «Мире искусства» и в «Н. Пути»). Так же понимают, как я сам себя, даже студенты университета и духовной академии. Почему это? Что?.. Может быть, дух разных генераций? Уж «не то поколение»?» [Розанов 2001: 70].
Как сложился такой метод и стиль в критике? Очевидно, что следует обратиться к 80-м годам, к периоду «угрюмого отшельничества» [Розанов 2001: 319].
Известности В. Розанова как оригинального мыслителя в области литературной критики предшествовал некоторый подготовительный период, предыстория его вхождения в критику. В современных работах о Розанове началось постижение и его критического метода, жанра, стилевого своеобразия1. Тем не менее, исследователи не учитывают этот подготовительный период. Обращение к истокам формирования литературно-критической позиции позволяет всесторонне рассмотреть эту сферу деятельности в наследии Розанова. Для этого мы обратились к раннему философскому труду Розанова «О понимании», к материалам его переписки с Н.Н. Страховым и К.Н. Леонтьевым, а также к его примечаниям к более поздним статьям. Роль примечаний и комментариев исключительно важна для понимания Розанова. Комментатор современного издания «Литературных изгнанников» Розанова Т.В. Воронцова справедливо отмечает, что «посредством комментариев он делал читателя свидетелем своего чтения и рефлексии» (курсив наш. - В.К.) [Розанов 2001: 418]. В первом коробе «Опавших листьев» Розанов дает следующий «ключ» будущим исследователям: «.некоторые острые стрелы (завершения, пики) всего моего миросозерцания выразились просто в примечании к чужой статье» [Розанов 1990: 168]. Воспользуемся и мы этим «ключом» для реконструкции литературно-критических позиций Розанова.
В статье «Культурная хроника русского общества и литературы за XIX век» (1895) Розанов рассуждает о линии русской культуры, связанной с «потерей чувства действительности» [Розанов 1990: Т. 1, 116 (далее при ссылке на это издание приводится номер страницы)], с ее обращенностью преимущественно к юношеству. Розанов отчасти предваряет некоторые современные характеристики русской литературы как ювенильной, ориентированной на юность [Чайковская 1993].
1 Например, диссертации П.А. Егорова «В.В.Розанов - литературный критик: проблематика, жанровое своеобразие, стиль» (М., 2002), И.А. Ермолаевой «Литературно-критический метод В.В. Розанова (Истоки. Эволюция. Своеобразие)» (Иваново, 2003).
Но говорит все-таки о критике. Он называет Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Михайловского, Скабичевского «бессознательными педагогами» [118]. Розанов не столько осуждает этот «цикл литературы», по его признанию, «к сожалению, уже истощающийся» [120], сколько стремится понять, объяснить этот исторический факт. На всю жизнь он сохранит признательность и к Белинскому, и к Добролюбову, хотя и будет говорить о недостатках их критики. Фрагменты - воспоминания о юношеских впечатлениях от чтения их статей - есть во многих работах Розанова. Есть фрагмент-воспоминание в примечании Розанова и в названной статье. Он упоминает, что в Нижегородской гимназии, где учился, «степень зачитанности Писаревым была так велика, что ученики даже в характере разговоров и манере взаимного грубоватоциничного обращения пытались подражать его писаниям», но с VI класса гимназии Писарев уже неинтересен Розанову [119-120]. Характерно, что в статье «Три момента в развитии русской критики», рассматривая последовательно те отношения, в которые вставала критика по отношению к своему предмету -литературе, Розанов даже не упомянет Писарева. Настоящий вклад в развитие русской критики, с точки зрения Розанова, внесли Белинский и Добролюбов. В тексте первоначальной публикации статьи есть фрагменты, не вошедшие в последующие издания. В одном из них Розанов говорит, что смысл деятельности Л. Толстого «совершенно необъясним и невозможен без предваряющей деятельности Добролюбова» [Розанов 1892: 579]. С этим категорически не согласится Н. Страхов: «Добролюбов действительно звал к общественной деятельности, но именно - к революции, к осуществлению социализма <...>. Все они исповедовали нигилизм, и начало этой проповеди непременно нужно указать в Белинском, в последнем его периоде» [Розанов 2001: 64]. Но Розанов будет защищать Белинского и в 1913 году. И в целом с нигилизмом, скажет Розанов, все обстоит не так легко. С одной стороны, нигилизм дал России «давно ей недостававшую когорту людей трезвой и суровой правды и зова к практическому подвигу» [Розанов 2001: 66], с другой - нигилисты «споткнулись» о социализм. Но и выступая против наследства 60-70-х годов, говоря об ошибках в мировоззрении «отцов», Розанов будет испытывать мучительные психологические трудности. «Тревожит меня этот фельетон: все в нем правда, кою давно и жгуче хотелось высказать, - но мне ли, питомцу Университета? о своих ли профессорах?» [Розанов 2001: 407] (о статье «Почему мы отказываемся от наследства 60-70-х гг.?»).
Таким образом, Розанов возьмет с собою в дорогу, выражаясь гоголевскими словами, из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество «правду» каждого из «фазисов» русской критики: важность эстетического, художественного отклонения к жизни у Белинского, необходимость установления жизненного значения литературы и ее связей с обществом у Добролюбова. Но так как меняется характер литературы (усиление индивидуально-авторского начала), то должна меняться и критика. Иначе критику ждет «чувство потери действительности», под которым Розанов, скорее всего, имеет в виду излишний теоретизм, «кабинетность», ослабление живых связей критики со своим предметом - литературой, с личностью художника. Этот критерий - связь с действительностью - прилагался, например, к В. Соловьеву. Критические суждения
Соловьева, считал Розанов, менее удачны, чем его поэзия, так как «у него было мало чувства действительности, чувства земли» [Розанов 1995: 67]. И хотя религиозные и философские идеи в статье «Судьба Пушкина» привлекательны, но Пушкин «с своей печальной семейной историей запутался в эти идеи как в тенета» [там же].
Задача критики - объяснить, истолковать смысл литературных произведений. Философ и критик дополняют друг друга. Розанов как критик продолжает традицию «философской» критики Белинского, Ап. Григорьева, Н. Страхова. Но он «делает еще шаг вперед. Его философия - философия уже чисто религиозная, с сильным оттенком мистики <. >, он вносит в область нашей литературной критики нечто совершенно новое» [Николаев 1891]. Критик, по Розанову, должен отрешиться от себя, подчиниться на время произведению, войти в мир образов и идей художника: «Как на всякую душу, правильно и на дух поэта посмотреть как на нечто глубокое, своеобразное, замкнутое в себе: «из иных миров» он приносит с собою в жизнь нечто особенное, исключительное» [Розанов 1989: 190].
Дебют Розанова-критика состоялся не «Легендой о Великом инквизиторе» (1891), а несколькими страницами в книге «О понимании», вышедшей в 1886 году. На литературную критику Розанова в этом философском труде обратил внимание еще В. Буренин в рецензии на книгу; о них упоминает и сослуживец Розанова по Елецкой гимназии П.Д. Первов. Несколько страниц о литературе и искусстве из этой книги В. Буренин отнес к числу таких, в которых «немногими словами высказано много глубоких и новых мыслей» [Буренин 1888]. Речь идет о главе XV книги «Учение о Мире человеческом: о творимом и о формах жизни», в которой Розанов рассуждает о природе поэзии, о характере и типе в поэтических произведениях, о двух способах художественного понимания -объективном и субъективном.
В связи с разными типами художников (художник-мыслитель и художник-психолог) Розанов рассуждает о религиозном творчестве и об отличиях веры у разных художников. Вера объективных художников чиста и спокойна (они о ней не думают и всегда ортодоксальны). Таковы, в понимании Розанова, Пушкин, Гончаров. Вера субъективных художников «всегда бывает скорее жаждою веры» [Розанов 1886: 516 (далее при ссылке на это издание в квадратных скобках приводится только номер страницы)]. Особенно обращает на себя внимание такая мысль о вере художников-психологов: «Она полна анализа, никогда не бывает ортодоксальна, и - пусть не покажутся наши слова странными - религии, как установленному культу, ничто не грозит такой опасностью, как эти порою пламенные защитники и истолкователи ее» [516] (курсив наш. -В. К. ). Розанов затрагивает важную проблему отношений религии и художественного сознания, о которой в XX в. писали Н. Бердяев, Ж. Мариттен. Здесь же заложена предпосылка той новой, необычайной интерпретации творчества Достоевского, что появится в 1891 г. По мысли Розанова, в Легенде о Великом Инквизиторе «непостижимо сплелся ужасающий атеизм с глубочайшею, восторженною верой» [516]. Чтобы разгадать Достоевского, необходим критик, родственный ему по духу. Пока же Достоевский «не был ни оценен, ни понят при жизни и после смерти» [517]. Пройдет совсем немного времени, и работа
Розанова о Достоевском станет первой этапной религиозно-философской интерпретацией.
Подобно формирующейся в 1870-80-е гг. психологической школе в литературоведении Розанов считает «все, что есть в духе выводимых таким писателем лиц, есть в духе самого писателя, и все, что заставляет он переживать их, он пережил сам» [518]. Поэтому жизнь подобного художника трагична.
В этой же работе намечено и ставшее затем постоянным в религиознофилософской критике противопоставление Л. Толстого и Ф. Достоевского. И Толстой, и Достоевский для Розанова - такие совершенные психологи, каких нет в других литературах. Но «первенство в совершенстве изображения принадлежит Л. Толстому, а первенство в глубине изображаемого принадлежит Достоевскому» [521]. Розанов утверждает, что Достоевским было высказано многое в первый раз на земле. Достоевский, например, открыл способность человеческого духа совмещать в себе одновременно противоположное: Содом и Мадонну. С потрясающей силой, полагает Розанов, Достоевский изобразил атеизм в «Бесах».
Розанов выразил здесь и важную для всей его последующей критики мысль о национальном значении литературы. Литература, в его представлении, есть «лучшее и самое дорогое, что мы имеем» [523], это вечное, что всегда будет. Нельзя не заметить, что он намечает тему мирового значения русской литературы: ее достоинства и заслуги «уже давно переступили тесные пределы национального значения» [523].
Наконец, Розанов задолго до высказанного в работе «Три момента.» подчеркнул, что никогда наука о поэзии «не должна учить, что должно быть в поэзии, но только понимать и объяснять, что есть в ней» [524].
Рассмотрение переписки Розанова с Н. Страховым и К. Леонтьевым показывает, что уже в 1888-1890 гг. зарождаются многие идеи будущих критических концепций Розанова (гоголевская тема, особый взгляд на место Лермонтова и, конечно же, тема Достоевского). Розанов высоко оценивал статьи Страхова о Л. Толстом, А. Пушкине, критический этюд К. Леонтьева «Анализ, стиль и веяние. О романах гр. Л.Н. Толстого». Возможно даже говорить о влиянии последней работы на пересмотр Розановым места Гоголя в русской литературе. То, что выражено «попутно» у Леонтьева («Практика. художественная приняла у нас очень скоро более или менее отрицательный, насмешливый, ядовитый и мрачный характер. Практика эта подпала под подавляющее влияние Гоголя. Или, точнее сказать, под влияние его последних, самых зрелых, но именно ядовитых, мрачных односторонне-сатирических произведений, изображавших лишь одну пошлость и пошлость жизни нашей» [Леонтьев 1989: 212]), стало основой розановской концепции Гоголя2. Поэтому К.Леонтьев и выразит признательность за «неслыханную у нас смелость впервые с 40 годов заговорить неблагоприятно о Гоголе» [Розанов 2001: 347]. Это влияние косвенно признает и сам Розанов в ответном письме к Леонтьеву: «.она (смелость. - В.К.) не стоила никакого усилия <.>: просто я сказал то, что уже мно-
2
Автор одной из лучших работ о критике Леонтьева С. Г. Бочаров признает, что и Леонтьев «с чуткостью сейсмографа прозревал «духов русской революции» в величайших русских писателях, в энергии стиля Гоголя, Достоевского, Толстого» [Бочаров 1978: 173].
го лет у меня накоплялось при наблюдении над остатками жизни старого стиля» [401].
Письма Розанова свидетельствуют об обширном круге чтения Розанова, в том числе и в области критики. Он просит мнение Страхова по поводу статьи Громеки о Толстом («Литературные изгнанники», письмо 2-е), упоминает о «Трех речах в память Достоевского» (письма 3-е и 6-е), благодарит Страхова за его книгу о Пушкине и других поэтах, но спорит с ним относительно Лермонтова (письмо 8-е), делится впечатлениями от чтения полемики Достоевского с Добролюбовым (письмо 4-е), от статей Михайловского о Толстом (письмо 8-е). В 17-м письме он намеревается «всецело отдаться критике Достоевского» [205]. Розанов осознает, что это необходимо сделать именно сейчас. А уже в 40-м письме говорит о приближении к концу работы над статьей о Достоевском. Концовка письма - довольно редкая у Розанова автокритика. Он доволен своей работой и признает, что это будет «одна из больших, серьезных и ценных работ у нас критических», это и есть его «вступление в литературу» [245]. Розанов «ловит» каждое слово, сказанное о его работе. Его огорчает, что Шперк назвал работу о Достоевском «вымученной»: «Как было бы грустно, если бы только начинал писать - я писал вымученные статьи» [250].
Переписка с Н. Страховым (с 1888 по 1896) демонстрирует, что Страхов как «старший» стремился направить «младшего» Розанова на выбор более конкретных предметов писания. В одном из писем (1889 г.), отзываясь на философские статьи и книгу «О понимании», он упрекает Розанова в «неопределенности» и «отвлеченности» и советует писать о «чем-нибудь конкретном» [37]. В этом же письме прозвучал судьбоносный совет: «Я бы посоветовал Вам писать что-нибудь о литературе, о Достоевском, Тургеневе, Толстом, Щедрине, Лескове, Успенском и т. п. Вы многое можете сказать хорошего, и все станут читать» [38].
Постоянный мотив эпистолярного диалога Страхова и Розанова - обсуждение вопросов формы, языка, стиля работ. Страхов советует писать статьи небольшого размера (не больше 1% или 2 печатных листов), писать коротко (последнее пожелание вообще переходит из письма в письмо). Почему, например, в статье «Красота в природе и ее смысл» нет ни одного имени, ни одной выдержки, нет «занимательности парадокса»? [57]. Очень важно розановское примечание-согласие к письму Страхова, где содержались эти упреки: «По содержанию я ее считаю важной и очень верной. Но нет формы, что-то тягучее, безжизненное» [57].
Пройдут годы, и литературно-критические выступления Розанова будут полны и выдержек, разнообразных вкраплений «чужого слова», и личной интонации, и занимательности, и парадоксальности. Сам же Розанов, пожалуй, лучше других понимал, как это трудно - писать коротко. «Всякий написанный труд созидает в голове написавшего форму, которая неодолимо хочет подчинить себе следующий труд» [24-25]. Особенно трудно было после книги «О понимании», ее торжественных, протяженных, медлительных строк. Прошел не один год, пока Розанов сделался способен написать «лирическую журнальную статью» [25].
Осознание того, как «много таинственного и глубокого запутано в литературе и как вообще все это еще не разобрано» [253], подводит Розанова к литературной критике.
Анализ предыстории обращения Розанова к критике позволяет увидеть в ней истоки его взгляда на литературу, его новых интерпретаций русских писателей. Эти материалы позволяют сделать вывод о неслучайности прихода Розанова в критику.
Summary
V.N. Krylov. V.V. Rosanov in 1880-s (becoming of critical method and style).
In present article the early period of V.V. Rosanov’s critical activity is investigated. The author uses a materials of the book “About interpretation”, of Rosanov’s correspondence with Strakhov and Leontiev. The special attention focuses on the problems of the development of critical method and style.
Литература
1. Бочаров С.Г. «Эстетическое охранение» в литературной критике (К. Леонтьев о русской литературе) // Контекст. 1977. - М.: Наука, 1978. - С. 142-193.
2. Буренин В. Критические очерки // Новое время. - 1888. - 20 мая (1 июня). -№ 4390.
3. Леонтьев К.Н. Анализ, стиль и веяние. О романах гр. Л.Н. Толстого // Вопросы литературы. - 1989. - № 1. - С. 203-249.
4. Михайловский Н.К. Последние сочинения. Т. 1. Издание редакции журнала «Русское богатство». - СПб., 1905. - 490 с.
5. Николаев Ю. Литературные заметки // Московские ведомости. - 1891. - 2 марта. -№ 61.
6. Николина Н.А. Филологический анализ текста. - М.: Академия, 2003. - 256 с.
7. Розанов В.В. Мысли о литературе. - М.: Современник, 1989. - 607 с.
8. Розанов В.В. О понимании. - М., 1886. - 737 с.
9. Розанов В.В. О трех фазисах в развитии нашей критики // Русское обозрение. -1892. - № 8.
10. Розанов В.В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов, К.Н. Леонтьев. - М.: Республика, 2001. - 477 с.
11. Розанов В.В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. - М.: Республика, 1995. - 734 с.
12. Розанов В.В. Сочинения: в 2 т. - М.: Правда, 1990. - Т. 1. - 635 с.
13. Розанов В.В. Уединенное. - М.: Политиздат, 1990. - 543 с.
14. Чайковская В. На разрыв аорты (модели «катастрофы» и «ухода» в русском искусстве) // Вопросы литературы. - 1993. - Вып. 6. - С. 3-23.
Поступила в редакцию 17.02.05
Крылов Вячеслав Николаевич - кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы Казанского государственного университета.
