CC BY
168
Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2011. № 4
ОБЩАЯ ТЕОРИЯ ПЕРЕВОДА Н.К. Гарбовский,
доктор филологических наук, профессор, директор Высшей школы
перевода (факультета) МГУ имени М.В. Ломоносова; e-mail: garok1946@
mail.ru
ПЕРЕВОД И «ПЕРЕВОДНОЙ ДИСКУРС»
В статье рассматриваются вопросы влияния переводческой деятельности на состояние словесности принимающей культуры, как в историческом плане, так и в современной действительности. Автор статьи опирается на отечественный и европейский, в частности французский опыт перевода, уделяя особое внимание идеям М.В. Ломоносова как основателя русской словесности. В статье высказывается предположение об особом «переводческом дискурсе», создаваемом в результате переводческой деятельности в словесности принимающей культуры.
Ключевые слова: перевод, история перевода, Ломоносов, переводческая интерференция, переводной дискурс.
Nikolai K. Garbovsky,
Dr. Sc. (Philology), Professor, Director of the Higher School of Translation and Interpretation, Lomonosov Moscow State University, Russia; e-mail: [email protected]
Translation and Translation Discourse
The article examines the influence of translation activity on the receiving culture's philology from both the historical and contemporary perspectives. The author analyzes Russian and European (particularly French) translation traditions while paying special attention to the ideas put forth by Mikhail Lomonosov, the founding father of Russian philology, and hypothesizes that there exists a distinct translation discourse which develops as a result of translation activity in the receiving culture.
Key words: translation, translation history, Lomonosov, translation interference, translation discourse
С древних времён и до наших дней методология перевода, переводческий опыт выдающихся переводчиков прошлого, размышления о переводе гуманистов разных времён и народов оказываются одними из приоритетных объектов лингвистических разысканий, исследования речевой деятельности, дискурса, художественного речевого творчества и др.
Независимо от исторической обусловленности, условий коммуникации, языковых комбинаций, сталкивающихся в переводе, различий прагматической ориентированности перевод как особый вид речевой деятельности позволяет обнаружить универсальные имманентные свойства. Переводные тексты в своей совокупности предстают как особая часть общего дискурсивного пространства,
которая могла бы быть определена как «переводной дискурс». Именно поэтому до сих пор остаются актуальными размышления о переводе великих гуманистов прошлого. Переводческий опыт Цицерона, св. Иеронима, Лютера, Доле, Тайтлера, Ломоносова и многих других показывает онтологическую общность переводных текстов и некоторые общие закономерности их функционирования в дискурсивном пространстве принимающей культуры.
1. Ломоносов и актуальные вопросы науки о переводе
В год 300-летнего юбилея М.В. Ломоносова имя основателя Московского университета, российского просветителя-энциклопедиста упоминается в парадигмах множества отраслей научного знания, наукоёмких областей человеческой деятельности, самых различных объектов познания: «Ломоносов и химия», «Ломоносов и астрономия», «Ломоносов и металлургия», «Ломоносов и иностранные языки», «Ломоносов и...».
Среди наук, занятий и объектов познания, которые охватил Ломоносов, нашлось место и переводу. Вклад Ломоносова в отечественную науку неоспорим. Его заслуга как филолога, лингвиста, переводчика прежде всего в том, что он показал возможности русского языка к саморазвитию и обогащению для обозначения новых предметов мысли, для формулирования и выражения новых идей.
Переводческая деятельность, возможно, не в меньшей степени, чем наблюдения и эксперименты в области естественных наук, способствовала становлению Ломоносова как учёного и в дальнейшем как популяризатора научного знания в российском обществе. Ведь именно «переводческое» прочтение любого текста, художественного или научного, оказывается наиболее внимательным, глубоким и детализированным. Переводчик не может упустить даже мельчайшей детали текстовой материи для постижения системы смыслов, заключённой в тексте оригинала, обладающего не только информативной, но и эстетической значимостью.
Переводческая деятельность Ломоносова, оставившая яркий след в отечественном поэтическом наследии, осуществлялась главным образом в форме переложений произведений древних поэтов. Пушкин в критической заметке «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен Крылова» отмечал заслугу Ломоносова в том, что тот открыл «истинные источники нашего поэтического языка» [Пушкин, т. 5, с. 18]. Знаменательно то, что, по мнению Пушкина, именно «преложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения. Они останутся вечными памятниками русской словесности,
по ним долго ещё мы будем изучаться стихотворному языку нашему» [там же].
Вспоминая о переводах Ломоносовым научных книг, чаще всего называют «Вольфианскую экспериментальную физику» — перевод с латинского языка книги немецкого учёного Л.Ф. Тюммига. Целью переводческой деятельности Ломоносова было сделать доступным и понятным то, что прежде было недоступным и непонятным для представителей принимающей русской культуры. Но в то же время его переводы формировали новое дискурсивное пространство, вводили в переводящем языке новые нормы, делая возможным появление новых речевых произведений с новыми сюжетами и идеями. Последователи Ломоносова для своих рассуждений о физике, для описания своих экспериментов и даже открытий получили речевые образцы и термины, введенные Ломоносовым в научный речевой оборот, в частности и в результате переводов научных текстов.
Однако только очередное юбилейное упоминание о переводческом опыте Ломоносова вряд ли может представлять истинный интерес для современной науки о переводе. Ведь перевод — это весьма распространённый вид интеллектуальной деятельности поэтов и писателей, ораторов и учёных всех времён и народов.
В переводческом опыте Ломоносова для современной науки о переводе наиболее существенными представляются философская и дидактическая составляющие. Обращение к этому опыту заставляет современных исследователей в очередной раз задуматься над общими философскими вопросами теории перевода.
Прежде всего, немаловажным представляется извечный вопрос о том, как переводческая деятельность влияет на выразительные способности переводящего языка, расширяет и изменяет его дискурсивное пространство. В сложной и противоречивой системе отношений перевода и принимающей языковой культуры отчётливо различаются две линии воздействия, направленные друг против друга. С одной стороны, следует определить и оценить, возможно, со знаком плюс или минус, характер и силу воздействия переводческой деятельности на состояние переводящего языка. Очевидно, что перевод видоизменяет дискурсивное пространство, наполняя его текстами, построенными с использованием новых форм. Переводчики формируют либо, напротив, деформируют дискурсивные нормы переводящего языка. С другой стороны, для науки о переводе чрезвычайно важно понять, как влияет словесность переводящего языка на переводческую практику, на сознание переводчика, обусловливая его выбор тех или иных речевых форм.
Это приводит нас к вопросу об онтологии переводных текстов. Какое место занимают переводные тексты, с неизбежностью соче-
тающие в себе «чужое» и «своё» в дискурсивном пространстве принимающей культуры? Существует ли действительно некий «переводной дискурс», имеющий особый статус, или же, напротив, дискурсивное пространство принимающей культуры полностью поглощает переводные тексты, адаптируя их под собственные традиции и нормы.
И, наконец, вопрос о дидактической функции перевода для развития риторических навыков.
Переводческая деятельность Ломоносова осуществлялась в сложный для речевой практики период языковой неустойчивости. В конце XVII в. русский дискурс, по свидетельству современников, существовал в двух ипостасях: разговорный русский противопоставлялся письменному «славянскому». Автор первой русской грамматики для иностранцев, изданной в Оксфорде в 1696 г., Г.В. Лудольф полагал, что «никто из русских не может писать или рассуждать по научным вопросам, не пользуясь Славянским языком, так и наоборот, — в домашних и интимных беседах нельзя никому обойтись средствами одного славянского языка, потому что названия большинства обычных вещей, употребляемых в повседневной жизни, не встречаются в тех книгах, по каким научаются славянскому языку» [Лудольф, 1937, с. 110] (выделено мной. — Н.Г.). Таким образом, славянский язык оказывался недостаточным для отображения новой информации, привносимой в русский научный мир путём перевода книг. Эту когнитивную функцию выполняла некая особая письменная форма языка. Исследователь истории создания Ломоносовым «Российской грамматики» В.Н. Макеева отмечала, что «филологически образованные люди того времени затруднялись иной раз дать верное название», тому языку, на котором изъяснялись письменно: они именовали его то русским, то славенским, то славенороссийским» [Макеева, с. 7].
В эпоху петровских реформ, которые вместе с новыми знаниями и технологиями принесли из-за границы массу иноязычных заимствований, русское дискурсивное пространство чрезвычайно быстро пополнялось новыми текстами, создаваемыми на русском языке в процессе перевода.
Несмотря на требования Петра I переводить, как внятней будет, русское дискурсивное пространство наводняли переводные тексты, калькировавшие чужие дискурсивные модели: заимствование идей и предметов с необходимостью влекло за собой заимствование форм выражения. К моменту завершения периода царствования Петра I язык, как отмечает Макеева, «содержал лексические, морфологические, фразеологические и стилистические элементы простонародной и церковнокнижной речи, отжившие диалектизмы, грубые вульгаризмы, невразумительные архаизмы, унылые канце-
ляризмы и неуклюжие варваризмы. Научная терминология отличалась вопиющей скудностью» [там же, с. 6].
Пушкин в статье О предисловии г-на Лемонте к переводу басен Крылова так охарактеризовал состояние русского языка Петровской эпохи: «В царствование Петра I начал он приметно искажаться от необходимого введения голландских, немецких и французских слов. Сия мода распространяла свое влияние и на писателей, в то время покровительствуемых государями и вельможами; к счастию, явился Ломоносов» [Пушкин, т. 6, с. 11].
Языковый хаос, доставшийся в наследство от эпохи реформ поколению середины XVIII века, необходимо было заменить системой правил, определявших речевые нормы. Ломоносов, Тредиаков-ский и Сумароков берутся за освобождение русского языка от чуждых форм, принесенных с переводом.
Ломоносов высоко оценивал богатый выразительный потенциал русского языка, его способность выражать самые сложные и витиеватые предметы мысли, содержавшиеся в переводимых произведениях. «Сильное красноречие Цицероново, великолепная Вирги-лиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на Российском языке», — отмечал он [Ломоносов, Российская грамматика, 1755, с. 7]. Иначе говоря, он полагал, что перевод на русский язык возможен без значительных потерь при условии, что за перевод берутся люди обученные. В этом же посвящении Великому князю Павлу Петровичу, предваряющем основной текст Российской грамматики, он продолжал: «Тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира, и в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем, не языку нашему, но недовольному своему в нем искусству приписывать долженствуем» [там же].
Ломоносов видел свою задачу в том, чтобы научить молодое поколение писать и говорить о любых предметах мысли по-русски. Для этого создаются Российская грамматика, Краткое руководство к риторике в пользу любителей сладкоречия, и Краткое руководство к красноречию. В посвящении к Краткому руководству к красноречию в редакции 1759 г. Ломоносов отмечает дидактическую направленность этого серьёзного научного труда: «Язык, которым Российская держава великой части света повелевает, по ея могуществу имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает. И для того нет сумнения, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, каковому в других удивляемся. Сим обнадежен, предприял я сочинение сего руководства, но больше в таком намерении, чтобы дру-
гие, увидев возможность, по сей малой стезе в украшении российского слова дерзновенно простирались» [Ломоносов, 1748].
Переводческая деятельность тесно связана как со словесностью принимающей культуры, оказывая на неё весьма заметное воздействие, так и с риторическим мастерством самих переводчиков.
В своих руководствах в качестве примеров правильной речи Ломоносов использует собственные переводы на русский язык фрагментов классических произведений. Перевод, таким образом, приобретает отчётливую дидактическую функцию.
В первом параграфе Краткого руководства к красноречию, Ломоносов определял красноречие как «искусство о всякой данной материи красно говорить и тем преклонять других к своему об оной мнению. Предложенная по сему искусству материя называется речь или слово» [Ломоносов, с. 91]. Слово или речь оказываются у Ломоносова той материей, которая в своей совокупности позднее стала называться словесностью. Но материя эта не хаотична, и Ломоносов определяет, что необходимо для овладения красноречием, т.е. «знанием, касающемся до словесных наук».
«К приобретению оного, — писал он, — требуются пять следующих средствий: первое — природные дарования, второе — наука, третие — подражание авторов, четвертое — упражнение в сочинении, пятое — знание других наук» [там же, с. 92].
Оставив в стороне природные дарования и технические способы овладения искусством слова, такие, как подражание авторам и упражнение в сочинении, обратимся к тому, что понимал Ломоносов под наукой как одним из «средствий» овладения искусством речи.
«Наука состоит в познании нужных правил, которые показывают подлинный путь к красноречию. Они должны быть, первое, кратки, чтобы не отяготить памяти многим изусть учением, а особливо тем, чему легче можно с примеров научиться, нежели по правилам; второе, порядочны, для того чтобы они были вразумительны и тем к научению способственны; третие, удовольствованы примерами, которые бы показывали самую оных силу для яснейшего их понятия и для способнейшего своих примеров против оных сочинений. Мы будем стараться, чтобы в настоящем нашем предприятии поступить по сим требованиям» [там же, с. 93].
Красноречие — одна из главных характеристик, свидетельствующих о профессионализме переводчика. Нередко из уст переводчиков, не особенно искушённых в искусстве «переложения», можно услышать признания: «Всё понял до последней детали, а как передать это на переводящем языке не знаю!»
Эти признания весьма распространены среди начинающих переводчиков и людей, обучающихся переводу. Преодоление герменевтических трудностей постижения смыслов исходных сообщений
еще не означает, что эти смыслы могут быть переданы средствами переводящего языка. Это происходит в современном мире, когда большинство мультифункциональных языков в полной мере обладает всеми необходимыми средствами для выражения любых предметов мысли, когда понятие «чужого» размывается, уступая место понятию универсального либо общепринятого.
Переводческая и дидактическая деятельность Ломоносова осуществлялась в период «языковой неустойчивости». Именно в такие периоды вопрос о влиянии перевода на состояние переводящего языка, о месте переводных текстов в дискурсивном пространстве принимающей культуры ставился особо остро.
2. Перевод и переводящий язык. Фрагменты истории
На протяжении нескольких веков гуманисты разных народов старались понять истинную роль переводческой деятельности в развитии или, напротив, в замедлении развития, если не в деградации, словесности переводящего языка. В основе определения этой роли лежала философия освоения «чужого» или его отторжения.
Характер воздействия переводческой деятельности на состояние переводящего языка обсуждался в течение предшествующих двух тысяч лет неоднократно.
В конце XVIII века Иоганн Готфрид Гердер, ратуя за самобытность немецкой словесности, обвиняет перевод в «порче» национального языка. Он сравнивает национальный язык до того, как на него начинают переводить, с юной девственницей. Речь на таком языке чиста и непорочна, она же есть точное отражение характера своего народа. Даже будучи бедной, капризной и непоследовательной, она отражает исконно национальную культуру. Девственница не задумывается над тем, какой плод может появиться на свет в результате смешения кровей [Вегшаи, 1984, р. 67].
Наиболее жаркие споры велись обычно в те периоды, когда тот или иной национальный язык оказывался «на переломе», когда общество наиболее отчетливо ощущало необходимость осознания выразительных возможностей своего языка. И если в XVIII в. германские поэты могли обвинять перевод в порче немецкой словесности и мечтать о былой её непорочности, пользуясь при этом вполне развитым и богатым немецким языком, то двумя веками ранее, когда немецкий язык только начинал оформляться как единый национальный язык, ситуация была иной. Общепризнанным является тот факт, что книга книг немецкой словесности, заложившая основы современного немецкого языка, — это перевод Библии, осуществлённый немецкими гуманистами XVI в. под руководством Мартина Лютера.
В Англии такой книгой считается перевод Библии, известный под названием Авторизованной версии или Библии Короля Якова, выполненный в начале XVII в. Текст Библии Короля Якова признан одним из мировых шедевров библейского перевода, главной книгой англичан, благодаря которой они получили свой язык.
Во Франции переломным периодом для французского языка и французской словесности оказался XVI век, когда после Ордонанса короля Франциска I французский язык стал последовательно вытеснять латынь из сферы государственного управления, права, а также науки и литературы.
В трактате «Защита и прославление французского языка», вышедшем в свет в 1549 г. поэт Жоашен Дю Белле не ратовал за национальную непорочность французского языка, напротив, он полагал, что «искусство переводчиков точных в данном случае очень полезно и необходимо, и не следует медлить, если встречаются иногда слова, для которых не находится подходящего слова во французском языке; ведь римляне считали не всегда необходимым переводить все греческие слова, такие, как риторика, музыка, арифметика, геометрия, философия, и чуть ли не все названия наук, фигур, трав, болезней, небесной сферы и ее частей и главным образом большинство терминов, употребляемых в естественных и математических науках. Эти слова будут в нашем языке, как иностранец в каком-нибудь городе; но перифразы, однако, будут служить им переводчиками» [Дю Бедлле, с. 247].
Но пафос его трактата в первую очередь связан не с возможностями перевода, а с той ролью, которую его предшественники и современники отводили переводу в развитии национальных языков. Нужно иметь в виду, что целью трактата Дю Белле были защита и прославление французского языка, поэтому и вопросы перевода рассматриваются им сквозь призму проблемы развития французского языка.
Основной тезис Дю Белле состоит в том, что «переводы недостаточны, чтобы довести до совершенства французский язык». Именно так и называется одна из глав трактата.
Аргументацию против переоценки значения переводов для развития переводящего языка Дю Белле строит на основе анализа структуры ораторского искусства. Подобный подход вызывает определённый интерес уже потому, что сближает трактат Дю Белле с риторикой Ломоносова не только своей очевидной дидактической направленностью, но и обращением к классическим идеям «ученых авторов-риторов». Дю Белле выделяет в ораторском искусстве пять составных частей: изобретательность, способ выражения, композиция, память и произношение [там же, с. 242].
Две последние составляющие, по мнению Дю Белле, даются человеку от природы и никоим образом не связаны с преимуществом того или иного языка; память и произношение могут, разумеется, отшлифовываться упражнениями. Очевидно, что для этих составляющих ораторского искусства перевод не нужен. Композиция же, утверждает Дю Белле, «зависит больше от благоразумия и здравого суждения оратора» [там же], то есть от умения построить речь в соответствии с законами логики. Таким образом, остаются две составляющие — изобретательность и способ выражения.
Что касается изобретательности, под которой Дю Белле понимает умение много и красиво говорить на любую тему, то она формируется лишь в результате глубокого и разностороннего образования, благодаря обширным познаниям во всех науках.
Остается последняя и, по словам Дю Белле, самая трудная часть, «без которой все остальное оказывается как бы ненужным и походит на меч, еще не вынутый из ножен» [там же] — умение выбирать формы выражения. Лучший способ хорошо говорить, — продолжает Дю Белле, — «основывается на словах простых, распространенных, не чуждых общим употребительным нормам, на метафорах, аллегориях, сравнениях, уподоблениях, выразительности и многих других фигурах и украшениях, без которых все речи и стихи становятся голыми, всего лишенными и слабыми. И я никогда не поверю, что можно все это хорошо усвоить при помощи переводов, потому что невозможно передать все это с той же грацией, с какой сделал это сам автор; тем более, что каждый язык имеет нечто, свойственное только ему, и, если вы попробуете передать это на другом языке, соблюдая законы перевода, которые заключаются в том, чтобы не выходить за рамки, установленные автором, ваш перевод будет принужденным, холодным и лишенным грации» [там же].
Своеобразие языков вступает в противоречие с главным требованием к переводу — требованием не выходить за рамки, установленные автором. Именно это трудноразрешимое противоречие и лежит в основе скептического отношения Дю Белле к переводу как средству обогащения и развития переводящего языка. «Сколько бы старания и умения вы ни прилагали при переводах, — восклицает он, — этого совсем не достаточно, чтобы наш язык, еще ползающий по земле, смог бы поднять голову и встать на ноги» [там же, с. 244].
Пушкин занимал весьма взвешенную позицию в отношении влияния перевода на ход развития русской словесности.
С одной стороны, он видел негативное воздействие иностранной, в частности французской, словесности, пришедшей в Россию через переводы и подражания, и полагал, что она тормозила ход
русской словесности. Но негативное воздействие касалось, прежде всего, сферы поэзии.
С другой стороны, Пушкин весьма положительно расценивал воздействие переводов слов и выражений и прямых заимствований из французского языка для развития русской словесности в её непоэтических формах. В 1825 г. он писал: «Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что ленность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны» [А.С. Пушкин. Полн. собр. соч. М., 1954. Т. 7. С. 31]. Слово «создавать» выделено в тексте самим Пушкиным. И, как известно, это «создание» оборотов речи родного языка осуществлялось Пушкиным в немалой степени по моделям французского языка, то есть путем перевода, калькирования, французских оборотов речи.
Заботясь о совершенствовании русского языка прозы, Пушкин довольно высоко оценивал роль французского влияния на русскую словесность. В письме П.А. Вяземскому году он писал: «Ты хорошо сделал, что заступился за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, т.е. мыслей)» [Пушкин, т. 10, с. 153].
По мнению Б.В. Томашевского, в переводах Пушкина с французского «цели перевода... ведут не столько к передаче подлинника, сколько к обогащению языка, на который делается перевод» [Томашевский, 1937, т. 31—32, с. 11].
Краткий экскурс в историю отношений перевода и принимающей культуры показывает неоднозначный характер этого взаимодействия. Диалектическая сущность этих отношений состоит, видимо, в том, что перевод — это всегда столкновение «своего» и «чужого». Для ассимиляции «чужого» в новом культурном пространстве требуется определённое время. Поэтому перевод — это ещё и столкновение двух состояний переводящего языка: статического и динамического. Статика характеризует состояние переводящего языка в момент перевода, то есть до того, как в принимающую культуру было привнесено переводом «чужое». Динамика же характеризует неопределённое по продолжительности состояние освоения чужого, его ассимиляции или, напротив, отторжения. Чем выше социальная значимость «чужого» в принимающей культуре, тем быстрее оно ассимилируется в ней, тем быстрее и легче закрепляются в переводящем языке новые формы, привнесённые переводом, благодаря частотности их употребления в речи.
Дискуссии о влиянии переводческой деятельности на состояние переводящего языка не прекращаются и в настоящее время.
Как и несколько столетий назад, повсеместно слышатся выступления в защиту национальных языков, утрачивающих свою самобытность и непорочность под натиском английского языка, стремящегося к мировому языковому господству, и заявившему уже о себе как о «глобальном языке». Переводчиков обвиняют в лености и небрежности: именно по их вине засоряется язык иноязычными элементами. В самом деле, скорость распространения информации не позволяет глубоко задуматься над подходящими вариантами. Поэтому современный дискурс изобилует именами, не всегда понятными даже «продвинутому» пользователю современного русского языка.
Однако заимствованиями, более или менее многочисленными в различные периоды жизни того или иного языка, какими бы интересными ни были семантические и культурологические переходы, проблема влияния переводческой деятельности на словесность не ограничивается.
Несомненный интерес для теории перевода и для теории дискурса представляет вопрос о характере функционирования переводных текстов в дискурсивном пространстве принимающей культуры, об онтологии переводных текстов, о структуре так называемого «переводного дискурса».
3. Переводческая интерференция и «переводной дискурс»
Разнообразные дискурсивные стратегии и модели, лежащие в основе вариативности текстов на переводящем языке, предопределяют выбор переводчиком средств выражения. Однако переводные тексты в большей или меньшей степени несут отпечаток «чужого» текста, если переводчик старается следовать за оригинальным текстом и не превращает перевод в переделку или переложение.
Этот налёт «чужого» тем отчётливей, чем самобытней автор оригинального речевого произведения. Переводчик находится в плену переводческой интерференции — явления близкого интерференции лингвистической, но отличающейся от неё главным образом речевым, текстовым, а не системным языковым характером. Лингвистическая интерференция вызвана тем, что одна языковая система доминирует в языковом сознании билингва над другой. Поэтому при использовании подчинённой языковой системы в его речи наблюдаются некоторые искажения, привнесённые из доминирующей языковой системы. При переводческой интерференции в тексте перевода возникают некие формы, заимствованные из текста оригинала и нарушающие дискурсивные (но не языковые) нормы пе-
реводящего языка, даже если переводящий язык со всеми языковыми и узуальными нормами и традициями доминирует в его сознании.
Для иллюстрации явления «переводческой интерференции», т.е. влияния дискурсивных норм исходного текста на текст перевода, можно привести простой и очевидный пример, обобщающий эмпирические данные, полученные в результате анализа переводов в комбинации русского и английского, а также русского и французского языков. Анализ текстов художественных произведений, созданных на английском языке, показывает, что для сопровождения реплик персонажей в диалогах английская дискурсивная норма отдаёт явное предпочтение глаголу to say. Этот глагол может повторяться на протяжении всего диалога, а то и нескольких диалогов, отделённых друг от друга короткими фрагментами авторской речи. Аналогичная дискурсивная норма очевидна и во французском художественном тексте, где в подобной функции выступает глагол dire. Известно, что русский художественно-литературный дискурс предполагает значительную вариативность в употреблении глаголов речи, сопровождающих и комментирующих реплики персонажей в диалогах художественных произведений. Так, например, в новелле Сартра Стена финальная сцена включает два небольших по протяжённости диалога, в которых реплики персонажей, сопровождаются глаголами речи. В семи репликах из восьми в качестве авторского сопровождения используется глагол dire.
Французский исследователь и переводчик П. Баккаретти, анализировавший это явление в сопоставительном плане, отмечал, что французский глагол dire служит только для того, чтобы указать не смену говорящего в диалогическом речевом акте, и не несёт никакой дополнительной семантической нагрузки, свидетельствующей о психологическом состоянии говорящего [Baccaretti]. Русское сказал, по мнению Баккаретти, более длинно, и его частое повторение может придать тексту определённую монотонность. Исследователь считает также, что русский язык более склонен «драматизировать» ситуацию и глаголы речи часто принимают функцию постановочных индикаторов, указывая на интонацию, чувства, переживаемые говорящими в момент речи, их жесты и движения, сопровождающие речь. Поэтому в переводе целесообразно находить для передачи глагола dire разные русские глаголы. Французский исследователь приводит длинный список русских глаголов, используемых в русском художественном дискурсе, и группирует их по дополнительным к основной семе речи элементам значения: по способу артикуляции (пролепетал, пробормотал и пр.), по интенсивности звучания (прокричал, заревел и пр.), по месту реплики в структуре
диалога (спросил, ответил и пр.), по отношению говорящего к реплике собеседника (согласился, возразил и пр.), по характеру эмоций, сопровождающих речь (обрадовался, усмехнулся пр.) [Baccaretti, 1986, p. 64—66]. Более того, по мнению Баккаретти, любой русский глагол, обозначающий душевный порыв, способен комментировать речевой акт. Для подтверждения этого положения исследователь приводит пример из произведения В. Аксёнова (название произведения не указано. — Н.Г.) и вариант перевода на французский язык [ibid, p. 66]:
«Мы замолчали и некоторое время сидели [...] в полной тишине.
— Знаешь, — вдруг встрепенулся он, — на Луну пилот Гагарин полетел (выделено мной. — Н.Г.).
Nous nous tûmes et restâmes assis un moment, parfaitement silencieux.
— Tu sais, me dit-il soudain, comme s'il sortait d'un rêve, vers la Lune y a Gagarine qui vole (выделено мной. — Н.Г.).
Во французском переводе русская простая глагольная конструкция встрепенулся он передаётся целым развёрнутым описанием душевного состояния говорящего субъекта: вдруг сказал он, будто отпрянув ото сна. Использование простого глагола во французском дискурсе оказывается невозможным.
Наблюдения Баккаретти интересны ещё и тем, что он отыскивает во французском языке формы, способные передать значения почти всех русских глаголов, используемых для обозначения речевого поведения. Но французская дискурсивная традиция отдаёт предпочтение глаголу dire, который не несёт никакого иного значения помимо акта локуции. Баккаретти ссылается при этом на мнение авторитетного издания нормативной грамматики французского языка Le bon usage М. Гревиса, в котором фразы типа "Je suis d'accord, — sourit-il" (Согласен, — улыбнулся он) считаются нежелательными [ibid].
Но рекомендации компаративистов и стилистов по употреблению глаголов речи в переводах далеко не всегда реализуются в полной мере [см.: Гарбовский, 2000].
Можно привести и другие примеры дискурсивной асимметрии, в частности многократное использование в текстах на английском и французском языках личных местоимений в текстовой структуре параллельного типа, где ряд высказываний имеют в качестве субъекта один и тот же актант.
Так, в одном из фрагментов упоминавшейся уже новеллы Стена в трёх следующих друг за другом предложениях повторяется личное местоимение il:
«Un rat partit sous nos pieds et ça m'amusa. Je me tournai vers un des phalangistes et je lui dis:
"Vous avez vu le rat?"
Il ne répondit pas. Il était sombre, il se prenait au sérieux».
Под ногами пробежала крыса, и мне стало весело. Я обернулся к одному из фалангистов и спросил:
— Крысу видели?
Тот не ответил. Он был хмур и сидел с самым серьёзным видом.
Нормативная структура французского высказывания должна претерпеть изменение в переводе. Сохранение аналогичной текстовой структуры в русском переводе придало бы тексту значительно большую психологическую напряженность по сравнению с текстом оригинала: 'Он не ответил. Он был хмур. Он сидел с серьёзным видом'.
Но в реальной переводческой практике такие кальки встречаются нередко. И дело здесь не в недобросовестности или недостаточной компетентности переводчиков, точнее, не всегда только в этом. Переводчик постоянно находится под воздействием оригинального текста, его дискурсивных норм. Конкретные речевые формы оригинального текста постоянно сопоставляются в его сознании с абстрактной системой переводящего языка и его дискурсивных норм. Именно конкретность и материальность, осязаемость, форме оригинального текста по сравнению с абстрактностью системы переводящего языка в сознании переводчика вызывают переводческую интерференцию и обусловливают возникновение в переводящем языке особого типа текстов, отличного от текстов, изначально создаваемых на переводящем языке, а именно, «переводного дискурса».
То, что переводные тексты отличаются от текстов, изначально созданных на переводящем языке, и имеют некий особый статус, было подмечено относительно давно.
В этой связи весьма интересно обратиться к концепции израильского исследователя Гедеона Тури, о так называемом «промежуточном языке» [Toury], располагающемся между языком оригинала и переводящим языком.
Главный вопрос, который ставил перед собой исследователь, состоял в том, чтобы определить характер функционирования текста перевода в дискурсивном пространстве переводящего языка.
Автор не без оснований утверждал, что текст перевода функционирует в принимающей культуре не только как текст на переводящем языке, но именно как переводной текст. Переводные тексты обладают особыми признаками, отличающими их от текстов, изначально созданных на переводящем языке.
Г. Тури высказывает на первый взгляд парадоксальное мнение о том, что переводной текст может считаться таковым даже если у него и нет оригинала. На самом деле, такой текст вполне возможен: учёный пишет статью и выступает на иностранном для него языке. Он не переводит с родного языка на иностранный готовый текст. Он сразу строит его на иностранном языке. В большинстве случаев его текст будет отличаться от дискурсивных моделей, принятых той словесностью, в которую он вводит свой текст.
Художественный перевод также может порождать «промежуточные тексты», Это особенно очевидно в тех случаях, когда переведённый текст не подвергается редактированию стилистом (редактором), анализирующим и выправляющим текст перевода в соответствии с дискурсивными нормами принимающей словесности без его соотнесения с оригиналом.
Таким образом, реальная переводческая практика порождает «переводной дискурс», который, занимая особое место в дискурсивном пространстве принимающей культуры, при длительных контактах с исконными речевыми произведениями не может не оказывать существенное воздействие на всё это пространство. Одна из задач современных исследований перевода состоит именно в том, чтобы определить параметры переводных текстов, обусловливающие их особое положение в словесности принимающих культур.
4. Влияние словесности принимающей культуры на переводческую
деятельность
Особый статус переводного дискурса, разумеется, не делает его чем-то абсолютно чуждым дискурсивным нормам принимающей культуры. Переводные тексты, несмотря на некоторую обособленность, всё же являются текстами, создаваемыми с учётом дискурсивных норм принимающей культуры. В самом деле текст перевода не может быть вовсе неприемлемым, «чужим» для принимающей культуры. В нём должно сохраняться ровно столько «чужести», сколько позволит носителями принимающей культуры его воспринимать. Превышение уровня «чужести», проявляющееся в пренебрежении вольном или невольном дискурсивными нормами принимающей культуры, сделает текст информативно перенасыщенным, что затруднит его восприятие.
Начиная с откровений Цицерона, переводческие трактаты, появлявшиеся в течение двух тысячелетий, определявшие либо оправдывавшие переводческую стратегию, уделяли первостепенное значение соответствию текста перевода дискурсивным нормам переводящего языка, т.е. его приемлемости для принимающей культуры.
Цицерон, перелагая речи греческих ораторов, старался использовать слова, привычные латинскому обычаю, т.е. основывался на современных ему дискурсивных нормах латинской словесности. Св. Иероним задумывается над тем, нужно ли с надоедливым рвением переводить слоги и даже буквы, чего ни греческий, ни латинский языки не допускают. Французские гуманисты XVI в. Доле и Дю Белле утверждали, что наилучший способ перевода состоит в том, чтобы основываться на словах простых, распространённых, не чуждых общим употребительным нормам. Наша современница, талантливая переводчица Нора Галь, повторяла те же переводческие правила: «За исключением редких случаев, когда того особо требует характер повествования или героя, русское слово всегда лучше и уместнее иностранного. Это справедливо и для газеты, для публицистики, но стократ — для художественной прозы» [Галь, с. 54]. В этих высказываниях разделённых друг от друга многими столетиями, угадывается одна и та же мысль: не следует путать язык и дискурс. Язык содержит огромное множество вариантов способов выражения, а дискурс диктует переводчику их выбор.
Дискурс как совокупность текстов, построенных в соответствии с определёнными для различных коммуникативных ситуаций нормами выбора и использования форм выражения, построения текстов определяет адекватность переводного текста, т.е. соответствие текстов перевода ожиданиям получателей. Но в своём стремлении к достижению адекватности переводчик ограничен рамками оригинального текста и подвержен переводческой интерференции. Всякий перевод представляет собой известный компромисс между стремлением к адекватности, предполагающей следование дискурсивным нормам переводящего языка при выборе форм выражения, и жесткими структурами уже созданного кем-то текста.
Этот компромисс между «своим», приемлемым, обусловленным дискурсивными нормами принимающей культуры, и «чужим», предопределённым текстовыми формами оригинала, создаёт представления о цели перевода, определяющей переводческую стратегию.
Но цель перевода может оказаться неким недостижимым идеалом, если будет опираться исключительно на переводческую интуицию. Напротив, системный и множественный сопоставительный дискурсивный анализ корпусов текстов, позволит построить с достаточной точностью переводческие, двуязычные, модели дискурсов, на основе схем построения речи в определённых коммуникативных ситуациях, иннтуитивно и сознательно используемых носителями языков, сталкивающихся в акте перевода [см.: Гарбов-ский, 1988, 2009].
Список литературы
Бархударов Л.С. Язык и перевод. М., 1975.
Галь Н. Слово живое и мёртвое // Из опыта переводчика и редактора. М., 1987. С. 54.
Гарбовский Н.К. Авторский план как переводческая проблема // Тезисы выступления на конференции «Текст 2000». Ижевск, 2000.
Гарбовский Н.К. Сопоставительная стилистика профессиональной речи. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1988; Изд-во URSS, 2009.
Дю Белле Ж. Защита и прославление французского языка. Гл. 5 // Эстетика Ренессанса. Т. 2. М., 1981.
Ломоносов М.В. Краткое руководство к красноречию. Цит. по: http://feb-web.ru/feb/lomonos/texts/lo0/lo7/lo7-0892.htm
Ломоносов М.В. Российская грамматика. Цит. по: http://imwerden.de/pdf/ lomonosov_rossijskaya_grammatika_1755.pdf
Лудольф Г. Русская грамматика / Переиздание, перевод, вступит, статья и примеч. Б.А. Ларина. Л., 1937. Цит. по: http://ksana-k.narod.ru/menu/ slave/ludolf_1696.html
Макеева В.Н. История создания «Российской грамматики» М.В. Ломоносова. Л., 1961.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1954.
Томашевский Б.В. Пушкин и французская литература // Литературное наследство. Т. 31—32. М., 1937.
Baccaretti P. Manuel de thème russe. Paris, 1986.
Berman A. L'épreuve de l'étranger. Paris, 1984.
Toury G. In Search of a Theory of Translation. Tel-Aviv, 1980.
