CC BY
60
РЕЛИГИОВЕДЕНИЕ
УДК 130.2
МИФ В ПЕРВОБЫТНЫХ КУЛЬТУРНЫХ СООБЩЕСТВАХ
В.П. Римский1), О.Н. Римская2)
1,2) Белгородский государственный институт искусств и культуры ^Белгородский государственный национальный исследовательский университет
1)е-mail: rimskiy@bsu.edu.ru 2)е-mail: olgarimskaja@rambler.ru
Статья развивает положения и идеи предыдущих - ранних и недавних -публикаций авторов, в которых миф (речь-миф) рассматривался как исходная форма человеческой ментальности, выступавшая регулятором первичных дуальноэтнических отношений в архаических сообществах [14; 15; 16; 17; 18 и др.]. Авторы развивали такое понимание архаического мифа, которое опровергало или конкретизировало представление о первобытной ментальности, как о якобы содержащей в себе «зародыши» религии, искусства, философии и даже науки. При этом миф авторы понимают как вечную, глубинную основу всякого человеческого сознания, выступающего всегда в конкретно-исторических формах, в том числе и в форме современной мифологии. В данной статье мы продолжаем развитие собственной концепции мифа.
Ключевые слова: дуальноэтническое отношение, архаика, социокультурные сообщества, миф, религия, суггестия, контрсуггестия.
Мы утверждали и утверждаем, что «гинекологическая» модернизация первобытной социальности и мифа в духе парадигмы «синкретизма» недопустима: в структуре исходной синкретической формы архаической ментальности нельзя искать «зародыши» и «зачатки» зрелых формообразований сознания. Ещё Е.Я. Режабек в свое время о диалектическом понимании «исходной» или «первичной» формы:
«Исходная форма, выступает как совокупность потенций, только некоторые из них рефлексивным актом реализуются, претворяются в действительность. Чем станет исходная форма? Это определяется способом рефлексивного движения, в который она будет вовлечена. При одном способе самополагания исходная форма с не сложившимися новообразованиями перерастает в одну целостность, при другом - в совершенно другую» [13, с. 35]. Тогда во многом становится понятным, почему в том или ином культурно-цивилизационном регионе возникает такое многообразие религиозных форм, а «классическая» философия, например, появляется в «чистом виде» лишь в Древней Греции. Необходимо различать амбивалентность (двойственность), синкретизм первичных форм и амбивалентность, синкретизм форм производных.
После этих оговорок вернемся в глубины человеческой истории. В ранних публикациях, развивая идею Б.Ф. Поршнева о том, что возникающая человеческая речь выполняла на заре истории человечества функцию суггестивного общения, мы её конкретизировали в понятии «речь-миф». Был выдвинут тезис: речь-миф выполняла не только функцию общения (императивно-коммуникативную в форме табу), но и мышления, явилась первоначальной формой производства идеального, регулирующей все формы деятельности и отношения в первичных социальных организмах. Этот тезис требует развернутого доказательства, так как Б.Ф. Поршнев, например, утверждал, что даже в начале верхнего палеолита трудовая деятельность всецело регулировалась системами «первосигнального отражения», речь была фактором принуждения в межиндивидуальном общении, и только по мере ее развития вещи и предметно-трудовая деятельность попадали в орбиту «второсигнального отражения». С этим связано, по его мнению, и отсутствие у поздних палеоантропов и неоантропов контрсуггестивного общения - важнейшей предпосылки мышления [11, с. 380-484; 12]. Если отбросить излишнюю наукообразность, которая наблюдалась в текстах Б.Ф. Поршнева, то вопрос оказывается очень прост: обладали сознанием ископаемые, «допотопные» люди или нет?
Мы собственный анализ строим на принципе, обратном этим идеям Б.Ф. Поршнева: отмечалось, что «животнообразная» орудийная, предметно-трудовая деятельность предковых форм была не просто одной из предпосылок «социальной формы движения», а новообразованием,
подчинившим и преобразовавшим в своем функционировании формы телесной и нейрофизиологическои организации, способы общения и коммуникации, обеспечившим трансформацию «первосигнального отражения» во «второсигнальное». Органы чувств животного в процессе предметного, адаптивного взаимодействия с окружающей средой (природа и стадо) доставляют организму не сплошной поток информации, а определенным образом структурированную. Первосигнальный уровень отражения создает у животных возможность чувственного восприятия объективных соотношений вещей в форме предметных «ситуаций». Научение в стадах высших животных делает возможным передачу способов освоения предметных ситуаций на уровне «стадного опыта». Но имитативные способы коммуникации являются неэффективными - любая экологическая перемена влечет изменение потребностей и утрату форм ситуативной предметной деятельности.
Ещё А.Н. Леонтьев весьма точно отмечал: «...в противоположность человеку у животных не существует устойчивого объективно-предметного отражения действительности» [9, с. 266]. Эти формы отражения действительности высшими животными очень часто называют в научной литературе «рассудочной деятельностью», «ситуативным мышлением», «ручным мышлением» и т. п. И далеко не всегда введение подобных понятий объясняется попытками дополнить ограниченность научной терминологии метафорами. Здесь явно обнаруживается устойчивая философская традиция, которая под мышлением понимает только субъективно-психическую способность индивида наряду с опущением, восприятием, памятью и т. д. Соответственно, когда у животных обнаруживают условно-рефлекторные формы «ощущения», «восприятия», «памяти», то начинают искать (и находят) «целесообразность» и «мышление». Но «целесообразность» жизнедеятельности животных - один из видов самодетерминации сложных органических систем, в которых результаты их деятельности, «приобретения» (в данном случае - условные рефлексы) становятся предпосылками дальнейшего развития и этим достигается эффект самоорганизации.
Б.Ф. Поршнев в своих исследованиях показал, что возникающие нейрофизиологические механизмы второй сигнальной системы и речевая сигнализация отменяют, а затем направляют в другое «русло»
условнорефлекторные реакции индивида, т. е. снимают их в новой опосредованности. Но перестройка первосигнального рефлексивного цикла происходила прежде всего в процессах орудийно-опосредованной деятельности, а возникающее речевое общение только закрепляло новый рефлективно-отражательный цикл, делая его общезначимым - доступным всем членам первобытных коллективов. Окончательная перестройка первосигнального отражения произошла с возникновением замкнутого рефлексивного цикла самой орудийной деятельности - это совпадает с началом производства в эпоху мустье специальных орудий для изготовления других орудий. С этого времени устанавливается новая форма отражения, построенная по принципу опосредованности прежних рефлексивных форм внешними, внеорганизменными замкнутыми рефлексивными циклами. И основным условием, обеспечивающим завершенность нового, опосредованно-рефлексивного отражения, явилось установление речевого (суггестивного - контрсуггестивного) общения, дополнение и закрепление орудийной опосредованности языковой (звуковой, жестово-мимической, вещной, графической). Абсолютизировать один из моментов нового отражательного цикла (орудия, саму деятельность, общение, звуковой язык и т. д.) - это значит разорвать его в «понятии», остановить теоретическое осмысление, на одном из моментов.
Б.Ф. Поршнев в своей последней книге и абсолютизировал роль в антропосоциогенезе речевого (преимущественно звукового) общения. На наш взгляд, новой, «второсигнальной» формой отражения действительности, если под «отражением» понимать взаимодействие развивающихся систем, являлась также «трудовая» деятельность и «речевое общение» индивидов в первичных этносоциальных коллективах. Речь выполняла в этом «отражении» свои специфические, но подчиненные всей органической системе функции. Таким образом, человеческое мышление - это не просто развитый и преобразованный условнорефлекторный «рефлексивный цикл», а качественно новая рефлексивная система - не замкнутая в теле индивида, а продолженная в неорганическом, духовном теле человеческой культуры до бесконечности.
Человеческое мышление - по своей природе феномен духовно-идеальный. В этом пункте в принципе не расходятся ни «материалисты»,
ни «идеалисты». Марксисты очень часто цитируют положение Маркса из «Капитала», который критиковал Гегеля и писал: «У меня же, наоборот, идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней» [10, с. 21]. Но если бы они внимательно читали самого Гегеля, то обнаружили бы, что аналогичное понимание идеального присуще всей классической философии. Ведь никто и не будет отрицать, что идеальное - это специфическая «пересадка» (интериоризация) форм объективной действительности в формы культурной деятельности человека с последующим их «переводом» в формы его субъективно-мыслительной, т.е. духовно-сознательной или идеально-бессознательной деятельности.
Но «бытие» идеального включает и обратный цикл «пересадки» -экстериоризацию форм субъективной реальности в формы объективной. Все проблемы и начинаются в плане конкретного понимания форм бытия идеального как духовной субстанции культуры, процессов мышления (интериоризации и экстериоризации), когда абсолютизируются моменты этого рефлексивного процесса: формы предметной деятельности, нейрофизиологической, языковой, речевой, любой другой знаково-символической, субъективно-мыслительной. Самое трудное - представить эти моменты в системной форме, как функциональные образования развивающихся культур, как функции конкретных целостных социальных систем.
Представляется необходимым использовать для анализа первобытных форм бытия идеального (первобытного мышления, мифологической ментальности) понятие «превращенная форма» (метаморфоз), которое в отечественной философии получило развитие и применение в ряде работ Э.В. Ильенкова, М.К. Мамардашвили, Г.Ф. Перетятькина, Е.Я. Режабека и других авторов (в том числе и в наших публикациях).
К исследованию собственно идеального понятие «превращенная форма» эффективно применял Э.В. Ильенков, что позволило ему дать систему определений этого феномена: «Идеальное как форма деятельности общественного человека существует там, где происходит, по выражению Гегеля, процесс «снятия внешности», т.е. процесс превращения тела природы в предмет деятельности человека, в предмет труда, а затем в продукт труда. То же самое можно выразить и по-
другому: форма внешней вещи, вовлеченной в процесс труда, «снимается» в субъективной форме предметной деятельности; последняя же предметно фиксируется в субъекте в виде механизмов высшей нервной деятельности, а затем обратная очередь тех же метаморфоз -словесно выраженное представление превращается в дело, а через дело -в форму внешней, чувственно созерцаемой вещи, в вещь. Эти два встречных ряда метаморфоз реально замкнуты на цикл: вещь - дело -слово - дело - вещь. В постоянно возобновляющемся циклическом движении только и существует идеальное, идеальный образ вещи» [5, с. 173].
Исследуя специфику генезиса первобытных форм идеального (мифологической ментальности), можно обратиться к простой субстанции этих форм, к предметно-трудовой деятельности индивидов в первобытных коллективах, и проследим глубинный метаморфоз мыслительных форм. Труд первобытных коллективов, синергетически сопряженный с субъективными формами отражения, общением и знаковой деятельностью палеоантропов, положил их в основание своего дальнейшего органического развития. Но соответственно развитию труда и освоению внешней природы изменялось и человеческое мышление, которое уже в начале истории ничем принципиально не отличалось от нашего, имело те же всеобщие характеристики, как это доказывали многие видные антропологи - Боас, Тейлор, Штернберг и др. Правда, этому пониманию первобытного мышления противостояла столь же аргументированная традиция доказательства дологичности первобытного мышления или наличия в нем элементов логики и мистики, партиципаций, коллективных представлений - Дюркгейм, Леви-Брюль, школа Н. Марра, Кассирер и др. В 20/30-х годах прошлого века эта дилемма и определяла большинство дискуссий специалистов по первобытной культуре.
Главная проблема при этом заключалась в вопросе: как же мог первобытный человек так эффективно трудиться и ориентироваться в окружающем мире, если его мышление было «мифологичным» или «пралогичным»?
Леви-Брюль, например, объяснял это на примере бильярдного игрока, который действует, не задумываясь, автоматически, пользуясь методом «бриколлажа», своего рода «отскока» мышления от «бортов»
реальной действительности в процессе жизнедеятельности [7]. Он же искал ответ в переплетении мифомышления с неким «эмпирическим», «практическим» сознанием. Эта традиция объяснения специфики первобытного мышления воспроизводится многими авторами и сейчас. Несколько особняком стоит теория О.М. Фрейденберг: «Миф есть познавательное обозначение, и в эпохи мифотворчества все области реальной действительности познавались одним и тем же способом» [20, с. 28]. Но и ее понимание форм мифомышления слишком явственно обнаруживало влияние Кассирера.
Для исследования специфики мифомышления важно различать «понятия» и «категории» как специфические формы идеального. С.А. Васильев, киевский философ, возражая против их отождествления, в своё время писал: «Категории мышления в виде наиболее общих понятий (которые обычно и отождествляются с категориями) выражаются в естественном языке исключительно через значения корневых лексических морфем: время, пространство, количество, причинность, сущность, необходимость и т.д. Однако давно было замечено, что слова, выражающие эти понятия, во всех языках появились очень поздно. Данный факт свидетельствует об отсутствии общего понятия в мышлении первобытных сообществ. Но из него совершенно неправомерно делать вывод об их неспособности мыслить категориально и выражать в речи соответствующие этим понятиям характеристики внешнего мира» [1, с. 78]. Если понимать под категориями только предметные формы, которые даны индивиду в способах освоения материальных предметов и отражаются в его психике, то категории можно обнаружить и у высших животных. Но у животных образы существуют только в процессах индивидуального, ограниченного предметного взаимодействия с внешним миром.
Одной из основных детерминант специфики мифологических форм бытия мыслительных категорий являлся характер первобытной -орудийной, социальной и знаково-коммуникативной - деятельности и передача ее навыков в конкретном, ситуативном акте мимезиса, в котором субъект, объект и действия сливались в целостный, нерасчлененный комплекс, а роль языка, жестов и звуков сводилась преимущественно к контролю и регулированию. Именно в этом коренился антропоморфизм первобытного мышления: субъективная
деятельность индивида, объединявшая объективные отношения предметов и процессов, в отражении индивида представлялась свойством и функцией внешней природы. Природные предметы и процессы выступали в чувственно-сверхчувственных, фетишистских формах речи-мифа.
Мифологическая ментальность, будучи связанной с деятельностью правого полушария человеческого мозга (при этом и левое полушарие было перегружено в силу неразвитости звуковой речи правополушарными функциями), компенсировала речевую и логическую «нехватку» в восприятии пространственно-временных координат реального мира многообразными знаково-символическими формами: семиотической маркировкой орудий труда и «палеолитической живописью», жестами и мимикой, ритуалами типа инициаций, «плясками» и «пением» (т. е. собственно звуками) и т. п. В ведении правополушарной деятельности находились музыка, восприятие цвета и рисунка, мимика, жесты и эмоции, чужая речь, иероглифическое письмо и конструктивная деятельность [3; 4]. Однако здесь нет никакого «искусства», как и наличие в мифе ценностно-волевых (нормы, «идеалы», обычаи, заповеди) и иллюзорно-волевых (магическая обрядность) элементов, никак не укладывается в позитивистские представления о «первобытной морали» или «архаической религии».
Реконструируя в своей последней книге генезис человеческой психики, Б.Ф. Поршнев в отличие от других своих работ сосредоточил основное внимание на межиндивидуальном общении и его регулировании речевым внушением. Но императивно-коммуникативная функция речи-мифа возникает на основе межиндивидуального интердиктивно-суггестивного общения как феномен массового, коллективного общения на стыке отношения двух коллективов: они - мы. Даже недоразвитость некоторых нейрофизиологических структур у предковых форм компенсировалась в массовом общении, которое усиливало механизмы имитации, интердикции и суггестии. Групповая суггестия включала как формы непосредственного общения (речь, подражание), так и опосредованного (предметы, изображения, следы, погребение тела). Жесты, действия, предметы дополняли неразвитый звуковой «язык» речи-мифа, а групповое и массовое общение -зарождающийся суггестивный механизм речевого общения.
Эти феномены массового общения на стыке мустье и верхнего палеолита вряд ли правомерно квалифицировать как магию. Магия - это не самостоятельные формы деятельности, а действия и операции, включенные в структуры деятельности (например, религиозной или производственной), лишенные самостоятельного ценностного или утилитарного значения. Они, как правило, осуществляют связь индивидов с наличной системой социального общения и культурных ценностей. В данном же случае мы имеем дело с самой деятельностью ритуального общения, регулируемого семиотическими комплексами (ветвь, дерево как символ вожака, центр коллектива в описании Фрэзера). Но в целом - это деятельность общения, имеющая непосредственное утилитарное значение.
Очень многие исследователи рассматривали неандертальские погребения именно как явления не столько ритуально-символического, но и утилитарного ряда. Действия в пещерах с «натуральным макетом» и наскальной живописью также можно объяснить не как магическое предверие охоты, а как ее начальный этап, который создавал эффект организации и целенаправленности. Вряд ли имеет смысл принимать упрощенную гипотезу С. Рейнака о магической функциональности палеолитической живописи. Вопрос с точки зрения исторической психологии несколько сложнее.
Психологический механизм массовой суггестии регулировал дуальноэтнические отношения первобытных коллективов и оборачивался массовой контрсуггестией, деятельностью, скрываемой от «них» или парированием в форме жестово-звуковой, эмотивной (страх и смех). Сюда, в стихию словесно-действенного и эмоционального поединка двух первобытных коллективов уходят корнями брань и молитва, загадка и магический заговор, славословие и народная частушка. О.М. Фрейденберг отмечала: «Одна сторона спрашивает другую, другая отвечает; одна отрицает, другая говорит утвердительно; одна сторона обращается, другая внимает. Необходимо усвоить нам, людям современного века, что и слушание есть активное действие, есть акт. Одна сторона произносит, обращается, другая слушает, внимает, молчит, но составляет часть общего акта поединка, соучаствует в нем; ритмически это соответствует паузе, а на сочетании звука и паузы покоится единица ритма» [20, с. 58]. Эта массовая контрсуггестия,
парирование (своеобразный диалог) создавали ритм, прерывая неорганизованный поток информации в дискретном, идеальном образе «мы». Это диффузное сознание.
Эффект столкновения массовых суггестий, вероятно, мог вызывать полную недееспособность одной из групп. В народном суеверии заговор, проклятие представлялись чем-то вещественным и действенным. Но так оно и было - магическая суггестия, несомненно, давала практический результат. Возможно, контакт осуществлялся с целью привлечь и овладеть женщиной из чужого коллектива: экзогамия была и насильственной, и «добровольной» - парализация воли речью в совместных пирах, столкновениях при добыче пищи. Это подтверждается любовной магией, при помощи которой, например, в племени аранда приобретают жен. При совершении одного из таких обрядов мужчина вырезает символ своего тотема на небольшой чуринге-гуделке. Вместе с двумя помощниками он уносит чурингу в заросли. Всю ночь они поют песни, приглашая женщину прийти к мужчине, и, наконец, на рассвете начинают вращать чурингу-гуделку. Говорят, что жужжащий звук, который при этом получается, дойдет до женщины, как бы далеко она не находилась: звуки чуринги подкрепляют внушение, и в конце концов она приходит к мужчине.
Брань в речи-мифе имела целью не только отпугнуть «чужих», но и запретить какое-либо действие для «своих». Но запрет-команда - это уже цель, норма и образец деятельности. Один из героев этнографической повести Богораза-Тана - Ваттан - к своим врагам применяет одно из страшных ругательств: «пожиратели падали» [19]. Суггестия, обращенная вовнутрь собственного коллектива как контрсуггестия, опять превращалась в более усиленную суггестию-целеполагание. Подобного рода брань-табу организовывала охотничью или собирательскую деятельность коллектива, подавляла возможный выход в неугодную экологическую нишу. Можно привести много вариантов рационального, утилитарного действия суггестивной функции речи-мифа.
Ясно одно - суггестия речи-мифа неминуемо оборачивалась контрсуггестией, специфическим целеполаганием, отражением. Контрсуггестия - оборотная сторона суггестии, ее тень, превращенная форма. В этом отношении «они-мы» речь-миф выполняла и функцию целеполагания, создавала идеальный образ предстоящей коллективной
деятельности. Но в коллективном общении возникали специфические формы идеального - ценностные (нормы, регулятивы, в будущем мифологические «идеалы» и заповеди), направленные в основном не на отражение природы и предметной действительности, как в предметно-трудовой сфере, а на отражение окружающей социальной, человеческой «среды».
С этим связано и психическое состояние индивида в актах коллективного общения первобытных групп и коллективов. Все без исключения этнографы фиксируют гипнотическое состояние человека в мифологических обрядах, подобие гипнотического сна, в нервной системе индивида под гипнотическим действием речи-мифа возникает отражение не внешней объективной реальности как таковой и не ее искажения, а отражение содержания словесного внушения. Т. е. нормы поведения, схемы деятельности, примитивные ценности как объективно-мыслительные формы навязываются индивидам совершенно бессознательно.
Но образ «потребного будущего», внушенный действием речи-мифа на границе отношения двух коллективов, обращенный вовнутрь, вновь дробился, так как и структура первобытной общины покоилась на дуализме (они-мы) естественного разделения труда. Здесь опять проявлялся метаморфоз, взаимопревращение суггестии и контрсуггестии, внушения и парирования, и создавалась новая цель, форма деятельности, которая фиксировалась в специфическом материале знаковых систем (жесты, звуки, музыка, маркировка орудий, раскраска тела и т. п.). И на этом уровне деятельности бессознательно формировалось эстетическое освоение действительности.
В хозяйственной деятельности групп охотников-мужчин и собирательниц-женщин первоначальная суггестия ослабевала, что создавало простор для инициативы. Это дробление первоначальной цели (коллективной) продолжалась в структурах хозяйственных групп. Вот здесь мы можем смело рассматривать функциональную связь охотников как общественную, а их деятельность как целесообразную. В деятельности по изготовлению орудий первоначальная коллективная цель и эффект суггестии окончательно ослабевали, так как индивид весьма эффективно мог совершать эту деятельность, в которой технологические приемы обработки каменных орудий передавались как
операции через механизм имитации и закреплялись на уровне автоматизма. Категоризация объективной действительности в формах предметно-трудовой деятельности первобытных индивидов и выработка объективно-мыслительных, нерефлексивных форм сознания дробила извне навязанное коллективное представление, дифференцировала первоначальные диффузные образы «мы» и «они». Это и было «ручное мышление», о котором часто говорят психологи.
Так происходило «синкретическое» слияние ценностно-волевых, нормативно-волевых, магически-фетишистских (иллюзорно-волевых) и рационально-эстетических формообразований и структур в мифологических образах (предпосылки полифункциональности будущих «богов»). Сам факт возможности «ручного мышления» говорит о том, что на уровне трудовой деятельности суггестия мифа ослабевала, индивид мог оказаться вне действия коллективных норм и представлений. Это вызывало необходимость нового воспроизведения в речи-мифе дуальноэтнического отношения на всех уровнях внутриобщинных структур и между общинами. Закрепление целей достигалось в форме эхолалий (повторов), создающих ритм. Е.Г. Кагаров писал: «Эта сила магической формулы может быть повышена при помощи особых действий или стереотипных приемов в языке и стиле ее, как-то: повторения, синонимы и плеоназмы, многосоюзие, эллипсис, параллелизм, ритм, приемы исчерпывающего перечисления, симпатической гиперболы, антиципации и т. д.» [6, с. 68]. До этого в начале верхнего палеолита было еще далеко, но аналогичные процессы и тогда имели место. С этим связана и специфическая «ритмичность мифа», о которой писала О.М. Фрейденберг: «Мифы по форме ритмичны; чем они древнее, тем ближе к ритму, тем больше в них ритма... Базой первобытной культуры служит ритм» [20, с. 55, 56]. В мифологический ритм были включены через ритуал и природные ритмы, и ритмы телесной жизнедеятельности чеовека, организованные также по принципу бинарного дуализма.
Метаморфоз суггестии и контрсуггестии на стыках этого отношения создавал, возможно, феномен, аналогичный эгоцентрической речи ребенка, - эгоцентрический миф (внутренний, эзотерический) как производство идеального образца деятельности. Экзотерические мифы, направленные вовне, во всех мифологиях мира полны чудовищ,
фантастики - это мифы для запугивания «чужих», непосвященных, детей, женщин. Мифы эзотерические, тайные, как правило, немногословны, рациональны, служат для объяснения норм общественной жизни, ритуалов, связаны часто с трудовой деятельностью (бытовая и производственная магия).
На этой стадии звуковой язык, более связанный эволюционно с интердикцией, был направлен или вовне (магическая функция слова), или регулировал в форме табу половозрастные отношения внутри общины. Производственная деятельность и особенно производство орудий труда, как мы уже отметили, могли еще обслуживаться языком жестов, трансформировав эволюционный механизм имитации в культурный феномен мимезиса, подражания, который в античности лежал не только в основе ремесленной деятельности, но и искусства. Таким образом, рассмотренный механизм суггестии не отрицает и на ранних стадиях человеческой истории контрсуггестии, хотя и слабого, но механизма человеческого мышления.
Навязывание индивиду мотивов и целей, способов и орудий труда, форм социальных связей и отношений в актах коллективной суггестии превращало сам процесс перевода познавательных образов, возникающих в трудовой деятельности индивида, в стихийный, бессознательный процесс. Поступление новой информации приводило в противоречие психику первобытного человека, деструктурировало ее. Первая сигнальная система и вторая могли приходить в состояние разлада - это была форма столкновения суггестии и контрсуггестии, коллективной цели и индивидуального опыта. С.Н. Давиденков и Б.Ф. Поршнев в свое время достаточно убедительно обосновали подверженность психики первобытного человека стрессам и неврозам.
В актах труда это разрешалось стихийным изменением форм орудий и технологий, изменением приспособления к среде. Но условием этого была и ритуализация деятельности, снимавшая невроз. С.Н. Давиденков подчеркивал, что в отношении этого периода нельзя говорить о безрезультативности ритуала: бессмысленный с нашей точки зрения ритуал достигал цели, ради которой он предпринимался -парадоксальное состояние снималось, человек успокаивался [2]. Этим объясняется огромное количество фетишей (индивидуальных и коллективных) в первобытных обществах, действий с ними, словесных,
бессмысленных формул, которые нельзя применительно к верхнему палеолиту безоговорочно назвать магией и колдовством. Особенно ритуализация господствовала в тех сферах жизнедеятельности, которые менее контролировались обществом или чаще подвергались действию случайных, стихийных сил: общение полов и физиология воспроизводства человека, охота и рыбная ловля, взаимоотношение с дуальными группами и соседними общинами. Фетиши, слова, действия, музыка в ритуале как знаковые формы в первую очередь выполняли суггестивную функцию, снимая амбивалентность психики, приводили к согласию каналы первой сигнальной системы (биологической) и второй сигнальной, речевой (социальной). Но они были в скрытой форме, бессознательной, логическими медиаторами, трикстерами, которые применял человек, обманывая саму природу. Противоречие непрерывного потока предметной информации в системах правого полушария и его расчленения языковыми формами в левом снималось в продуцировании новой, но уже организованной в знаковой, «орудийной» форме, непрерывности.
Стремлением раскрыть эти процессы мифомышления пронизана вся логика работ К. Леви-Строса, который писал: «Таким образом, состояния аффекта нельзя игнорировать. Надо лишь найти для них точное место, положение, или - что то же самое - единственное место, где их возможно понять. Однако возникают они не прежде, чем мысль схватит мир, а, напротив, позже. Они зависят от этого охвата. Их появление отмечено именно тем мигом, когда рассудок зафиксирует антиномию, свойственную человеческому существованию, зафиксирует две неизменные взаимозависимости: жить и мыслить» [8, с. 95]. И в этом плане суггестия оборачивалась контрсуггестией, императивно-коммуникативная функция речи-мифа обременялась познавательно-мыслительной. Для рассматриваемого нами периода мифомышления нельзя говорить о мифе как «вторичной» знаковой системе - это явление следующих духовных формаций в развитии человеческой культуры.
Актуализация познавательных схем и способов деятельности осуществлялась в актах непосредственной, практической жизнедеятельности, но в различных структурах первобытной общины одни и те же мифологические образы обретали специфику. Предметная, трудовая деятельность требовала актуализации их категориального,
контрсуггестивного слоя, а взаимодействие половых групп -суггестивного, магико-фетишистского. Но во всех сферах эти функции и формы первобытного сознания были неразрывны, составляя план инобытия друг друга, носителями их практически были одни и те же индивиды и этносоциальные группы.
Поэтому здесь вряд ли уместно говорить о «религии», «искусстве», «знании» как формах «сознания», путь и «зародышевых», об их «синкретизме» или о переплетении сознания «практического» и «мифологического», «логического» и «дологического». Речь-миф как мифо/логия и лого/мифия была уникальной формой идеального (ментального), неисчерпаемой кладовой форм и образов последующего духовного развития человека на многие века вперёд.
Список литературы
1. Васильев, С. А. Категории мышления в языке и тексте // Логико-гносеологические исследования категориальной структуры мышления. - Киев : Наукова думка, 1980. -С. 66-115.
2. Давиденков, С. Н. Психофизиологические корни магии // Природа. - 1975. - № 8. -С. 68-78.
3. Иванов, Вяч. Вс. Знаковая система бессознательного как семиотическая проблема // Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Т. 3. - Тбилисси : Мецниереба, 1978. - С. 168-172.
4. Иванов, Вяч. Вс. Чет и нечет: Ассиметрия мозга и знаковых систем. - М. : Сов. радио, 1978. - 184 с.
5. Ильенков, Э. В. Искусство и коммунистический идеал. - М. : Искусство, 1984. -349 с.
6. Кагаров, Е. Г. Словесные элементы обряда // Из истории русской советской фольклористики. - Л. : Наука, 1981. - С. 66-76.
7. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. - М. : Педагогика-Пресс, 1994. - 608 с.
8. Леви-Строс, К. Структурная антропология. - М. : Наука, 1983.- 536 с.
9. Леонтьев, А. Н. Проблемы развития психики. - 4-е изд. - М. : Изд-во Моск. ун-та, 1981. - 584 с.
10. Маркс, К. Капитал. Критика политической экономии. Т. I // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - М. : Политиздат, 1960. - Т. 23. - С. 1-907.
11. Поршнев, Б. Ф. О начале человеческой истории. - М. : Мысль, 1974. - 487 с.
12. Поршнев, Б. Ф. Контрсуггестия и история // История и психология. - М. : Наука, 1971. - С. 7-35.
13. Режабек, Е. Я. К вопросу о диалектике саморазвития // Философские науки. -1984. - № 1. - С. 38-45.
14. Римская, О. Н. Проблема мифа и религии в свете школы мифоведения А. В. Потёмкина // Наука. Искусство. Культура : Научный рецензируемый журнал БГИИК. - 2017. - № 3 (15). - С. 112-118.
15. Римский, В. П. К проблеме генезиса религии // Известия СКНЦ ВШ. Общественные науки. - 1983. - № 1.
16. Римский, В. П. Миф и религия. К проблеме культурно-исторической специфики архаических религий. - Белгород : Крестьянское дело, 2003. - 184 с.
17. Римский, В. П. Проблема соотношения мифа и религии (методологический анализ) : автореферат дис. ... канд. филос. наук : 09.00.01. - Ростов-на-Дону, 1985. -21 с.
18. Римский, В. П., Насу, Симора П. У. Антропогенез, этногенез и происхождение сознания // Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого. - № 1 (37), март 2021 г. - С. 19-35.
19. Тан (В. Г. Богораз). Восемь племён. Чукотские рассказы. - М. : Худ. литература, 1962. - 403 с.
20. Фрейденберг, О. М. Миф и литература древности. - М. : Наука, 1978. - 605 с.
MYTH IN PRIMITIVE CULTURAL COMMUNITIES
V P. Rimsky1), O.N. Rimskaya2)
1,2) Belgorod State Institute of Art and Culture 1)Belgorod State National Research University 1)e-mail: rimskiy@bsu.edu.ru 2)e-mail: olgarimskaja@rambler.ru
The article develops the positions and ideas of previous - early and recent -publications of the authors, in which the myth (speech-myth) was considered as the original form of human mentality, acting as a regulator of primary dual-ethnic relations in archaic communities [14; 15; 16; 17; 18]. The authors developed such an understanding of the archaic myth, which refuted or concretized the idea of primitive mentality as allegedly containing the «germs» of religion, art, philosophy and even science. At the same time, the authors understand the myth as the eternal, deep basis of every human consciousness, which always appears in concrete historical forms, including in the form of modern mythology. In this article we continue to develop our own concept of the myth.
Keywords: dual ethnic attitude, archaic, socio-cultural communities, myth, religion, suggestion, counter-suggestion.
