CC BY
58
МЕЧ ОБОЮДООСТРЫЙ :
ИДЕЯ «ЧИСТОТЫ ЯЗЫКА»
В СОВЕТСКОЙ И АНТИСОВЕТСКОЙ ПРОПАГАНДЕ
(по материалам советской периодики и парижского журнала «Русская речь» 1958-1963 годов)
Е.Н. Басовская
Ключевые слова: чистота языка, пуризм, пропаганда, новояз.
Keywords: linguistic purity, purism, propaganda, newspeak.
Развитие русского языка при социализме критически осмысливалось на протяжении всего существования советской России и СССР представителями русской эмиграции. Первые работы, посвященные этому вопросу, появились уже в начале 1920-х годов. Они имели публицистический характер, были подчеркнуто эмоциональны и отражали решительное неприятие процессов, протекавших на родине авторов.
В числе первых была изданная в Берлине брошюра С. и А. Волконских «В защиту русского языка». Она проникнута духом обличения большевистского режима, который разрушил вековую русскую, в том числе и речевую культуру.
В дальнейшем выступления эмигрантов, затрагивавшие вопросы эволюции языка в советской России, были отрывочны и бессистемны -лингвистическая проблематика оставалась на периферии их внимания. Ситуация изменилась после Второй мировой войны, выдвинувшей СССР на передний план всемирной истории. В 1940-1950-х годов в Западной Европе и США произошел всплеск интереса к культурным (в том числе языковым) реалиям советской России. В первые годы после Победы над нацистской Германией русская эмиграция была настроена по отношению к Советскому Союзу значительно более лояльно, чем в предыдущие десятилетия. Критика советской действительности на некоторое время ослабела. Однако позже большая часть эмиграции вернулась на прежние позиции непримиримой борьбы с любыми культурными тенденциями, берущими начало в СССР.
В этот период в США вышла на русском языке книга А. и Т. Фесенко «Русский язык при советах». Авторы подчеркнули такие предпосылки языковой трансформации при социализме, как разрушение традиционных социальных, в частности семейных связей, снижение авторитета школы и художественной литературы. А. и Т. Фесенко назвали в качестве признаков советского языка сочетание усложненности с вульгаризацией; наплыв в литературный язык тюремно-лагерной лексики и фразеологии; широкое использование штампов; гиперболизм; исключение из обихода лексических групп, связанных с дореволюционными реалиями; появление большого количества неологизмов; рост эвфемизации и т.д.
А. и Т. Фесенко исходили из представления о разделенности русского языка советского периода на две практически не взаимодействующие стихии: искаженный язык власти и чистый язык народа. Полагая, что искажения лексики и семантики есть результат злонамеренного воздействия тоталитарной власти, авторы пришли к выводу о том, что «новояз» достаточно легко искореним: «...то, что <...> оказывается уродливым языковым оформлением уродливых жизненных явлений, должно исчезнуть вместе с самими явлениями» [Фесенко, 1955, с. 199]. Исторический опыт постсоветской России показал, что в данном случае были явно недооценены обратное воздействие языка на сознание и глубина проникновения концептов «новояза» в менталитет советского человека.
В 1958 году в Париже под эгидой созданного в 1955 году «Союза для защиты чистоты русского языка» начал выходить русскоязычный журнал «Русская речь. La parole russe». Его издателем стал юрист и литератор Никита Васильевич Майер1. Он же был автором значительной части текстов, опубликованных в «Русской речи» с 1958 по 1963 годы, когда журнал прекратил свое существование.
Материалы парижской «Русской речи» не были предметом специального изучения в российской филологической науке. При этом они, несомненно, заслуживают внимания с нескольких точек зрения.
Во-первых, публикации журнала отражают значительно увеличившийся во второй половине ХХ века разрыв между законсервированной в эмиграции традиционной русской культурой с
1 Майер Н.В. (1979-1965) - выпускник юридического факультета Санкт-Петербургского университета; в дореволюционный период - присяжный поверенный Санкт-Петербургского окружного суда, редактор журнала «Санкт-Петербургский экономист». В 1919 году выехал из Москвы в Батуми. Через Константинополь переехал в Берлин, затем -в Париж. См.: [Незабытые могилы, 2004, с. 300].
одной стороны и новой советской - с другой. В них представлен взгляд со стороны на явления, бывшие привычными для тех, кто находился внутри советской речевой среды, и потому содержится немало точных и важных наблюдений.
Во-вторых, тексты «Русской речи» представляют собой выразительный пример пропагандистского дискурса антисоветской направленности, своего рода зеркальное отражение тех приемов воздействия на сознание, которые применяли в СССР адресованные интеллигенции издания, в том числе журнал «Новый мир» и «Литературная газета».
Как указывает один из основоположников современного учения о пропаганде Л. Доуб, пропагандист стремится «с помощью внушения контролировать отношение к чему-либо групп других индивидов и, следовательно, контролировать их действия» [Doob, 1935, p. 89]. Исследователи установили, что пропагандистская речь нередко оказывается действенной, будучи обращенной именно к образованной аудитории. Абсолютное большинство людей верит тому, что читает. Поэтому, как подчеркивает Ж. Элюль, когда читают миллионы, их становится значительно легче в чем-либо убедить [Е1и1, 1966, p. 108]. Парижская «Русская речь» и советские издания для интеллигенции содержат многочисленные образцы пропагандистских выступлений, облеченных в форму рассуждений на общекультурные темы. Сопоставительный анализ материалов такого рода, появлявшихся в один и тот же период в Москве и Париже, открывает перспективы выявления важных типологических черт имплицитно пропагандистской речи.
Наконец исследование публикаций журнала «Русская речь» позволяет сделать первые шаги в направлении изучения деятельности «Союза для защиты чистоты русского языка». История этого эмигрантского объединения остается сегодня ненаписанной.
В редакционной статье, помещенной в первом номере «Русской речи», содержались программные установки «Союза для защиты чистоты русского языка»: «Защита чистоты русского языка не реакция, не проповедь неизменяемости однажды принятых форм, не противодействие органическому развитию русского слова. Она противодействует внедрению в русскую речь большевистского жаргона, эмигрантских заимствований и ничем не обоснованных претенциозных искажений <...>. Русский язык находится в явной опасности. Его искажают не только распыленные среди других народов несчастные беженцы, но и владеющие всею печатью в России коммунисты и “иже с ними"» (№ 1, с. 1-3).
Здесь определены отправные идеологические точки дальнейшей деятельности журнала. Прежде всего редакция решительно открещивается от языкового пуризма. Такую политику нельзя не признать грамотной, если учесть в целом скептическое отношение российской интеллигенции к языковому пуризму, ассоциирующемуся у среднестатистического образованного читателя с окарикатуренным в позднейших публикациях образом адмирала А.С. Шишкова - защитника псевдорусских слов мокроступы и топталище.
Важно и то, что «Русская речь» не сводит предстоящую борьбу за чистоту языка к противостоянию его советизации. В числе негативных явлений называются и эмигрантские речевые искажения. Это создает иллюзию объективности, в действительности не существующей. Безусловно, именно советский вариант русского языка представляется редакции крайней формой его искажения и порчи, что делается особенно заметно при употреблении презрительного оборота коммунисты и “иже с ними ”.
В следующих номерах журнала выступления в защиту русского языка приобрели более конкретный характер. Первым объектом критики стали иностранные слова, «которые не нужны русскому языку, так как в нем для соответствующего понятия имеются свои собственные...» (№ 2, с. 3). В статье, так и называвшейся «Засорение иностранными словами», был предложен список заимствований, подлежащих замене:
абстрактный - отвлеченный
легально - законно
персонально - лично
генерация - поколение
дегенерация - вырождение
фундаментально - основательно
анонс - объявление
грандиозный - огромный
мемуары - воспоминания
купюра - сокращение, пропуск
претендовать - притязать
позитивный - положительный
негативный - отрицательный
интернациональный - международный
экстренно - срочно
детально - подробно
экспорт - вывоз
импорт - ввоз
индустрия - промышленность манускрипт - рукопись моментально - мгновенно, тотчас эксперимент - опыт абориген - туземец, старожил лига - союз (№ 2, с. 4).
Надо сказать, что осуждение необоснованно применяемых слов иностранного происхождения была свойственна и борцам за чистоту языка в советской России. После публикации в 1924 году заметки
B.И. Ленина «Об очистке русского языка» советская пропаганда активно использовала образ иноязычного слова как символа всего чуждого и антинародного. Особенно энергично борьба с заимствованиями велась в конце 1940 - начале 1950-х годов, в период становления новой, советско-имперской идеологии и сопутствовавшей этому процессу кампании против «космополитизма». «Литературная газета», в позднесталинский период поместившая на своих страницах немало материалов, направленных против заимствований, в последний раз перед длительным перерывом коснулась этой темы в феврале 1953 года. Заведующий сектором культуры речи Института языкознания АН СССР
C.И. Ожегов писал со ссылкой на Сталина, что язык как орудие борьбы должен быть «чистым, то есть освобожденным от излишних иноязычных заимствований и вульгаризмов» (ЛГ, 1953, № 18, с. 2).
Смерть Сталина положила конец антикосмополитической кампании. Среди других сюжетов, стремительно утративших актуальность, оказалось и «засорение» русского языка иностранными словами. В частности, редакция «Литературной газеты» не затрагивала вопроса «очистки» русского языка от заимствований на протяжении ряда лет и вернулась к нему всего через несколько месяцев после того, как в Париже начал издаваться журнал «Русская речь». Когда же лексика иностранного происхождения вновь сделалась объектом критики в советской прессе, обнаружилось почти полное совпадение взглядов идеологических противников.
С не меньшим пафосом, чем решительно антисоветски настроенный Н.В. Майер, высказался против заимствований официальный советский писатель А.К. Югов: «И житейская наша речь, и художественная русская литература невероятно засорены иностранными словами и синтаксическими оборотами, при этом без всякой надобности, а просто в силу некой умственной лени, небрежения к родному языку, чем кичились в былые времена “гулящие” по
заграницам дворянчики <... >. Именно от дворянского сословия исходила зараза безнародности, сиречь космополитизма...» (ЛГ. 1959. № 7. С. № 3).
В отсутствие полноценной коммуникации, когда «Русская речь», как и любое другое эмигрантское издание, не могла распространяться в СССР, а «Литературная газета» попадала к представителями русской диаспоры во Франции нерегулярно и с большим запозданием, диалог между оппонентами был невозможен. Обе стороны высказывались «в пустоту» и не имели возможности заметить сложившейся парадоксальной ситуации: с точки зрения Н.В. Майера и его
единомышленников, порча русского языка иностранными словами активизировалась именно при антинародной, космополитической советской власти. По мнению же А.К. Югова и его сторонников, чуждые элементы привносились в язык космополитическим дворянским сословием, а продолжение этого процесса при социализме должно было рассматриваться как пережиток дореволюционного прошлого.
В третьем номере парижской «Русской речи» в продолжении статьи «Засорение иностранными словами» среди примеров вопиющей безграмотности упоминалось употребление глагола будировать в значении «мутить», «подстрекать», «восставать против», «возмущать» и объяснялось, что французское Ьоыёвг означает «дуться», «сердиться» (№ 3, с. 5). Характерно, что та же ошибка почти за 40 лет до этого рассматривалась В.И. Лениным в заметке «Об очистке русского языка»: «...употребляют слово “будировать” в смысле возбуждать, тормошить, будить. Но французское слово “Ьоыёвг” (будэ) значит сердиться, дуться. Поэтому будировать значит на самом деле “сердиться”, “дуться”. Перенимать французски-нижегородское словоупотребление значит перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса, который по-французски учился, но во-первых, не доучился, а во-вторых, коверкал русский язык» [Ленин, 1924, с. 1]. При сопоставлении текстов обнаруживается почти дословное совпадение: журнал, издаваемый врагами советской власти, практически цитирует (конечно, без ссылки на первоисточник) заметку пролетарского вождя.
Нельзя исключить и другой возможной причины такого совпадения: спонтанное появление заметки «Об очистке русского языка» в тот момент, когда В.И. Ленин слушал выступления участников Съезда Союзов молодежи в 1920 году, может быть одним из многочисленных мифов, созданных вокруг фигуры вождя. Вполне вероятно, что Ленин работал над этим небольшим текстом позже и
опирался на какие-либо специальные лингвистические издания (например, словари). Этими текстами мог в другую эпоху воспользоваться автор «Русской речи». При этим ни Ленин, ни его невольные единомышленники не сочли необходимым сослаться на источник информации.
В любом случае показательно, что Ленин в 1920-х годах. еще рассчитывал на устранение распространенной лексической ошибки, а редакция «Русской речи» в 1958 году, сознавая, вероятно, безнадежность борьбы за корректное словоупотребление, рекомендовала вообще избегать глагола будировать.
Автор публикации настаивал также на отказе от слов резон, результат, фиксировать и проблема на том основании, что каждое из них заменяет собою насколько русских и, следовательно, лишает речь смысловых оттенков. Важно отметить, что борцы за «чистоту языка» в СССР - как профессиональные филологи и литераторы, так и читатели, обращавшиеся с письмами в редакции газет, - никогда не достигали такого уровня пуризма.
В 1962 году, комментируя напечатанную в журнале «Новый мир» статью К.И. Чуковского «О соразмерности и сообразности», автор «Русской речи» Н.А. Потемкин негодовал: советский филолог признает обрусевшими суффиксы существительных -изм- и -ист-: «Какое
безвкусие! Какое лицемерие после выраженных тревог по поводу засорения языка и только потому что “исты ” и “измы ” тесно связаны с революционной фразеологией!» (1962. № 19. С. 4). Критика со стороны эмигрантского издания здесь, как и в других случаях, носит эмоциональный характер и не касается лингвистической сути вопроса. Чуковский не просто назвал латинские суффиксы обрусевшими, но и доказал это, продемонстрировав их органичное соединение с русскими корнями в словах правдист, связист, очеркист, царизм и др. (Новый мир, 1961, № 5, с. 208-209).
Надо признать, однако, что, при очевидной научной несостоятельности отдельных замечаний Н.А. Потемкина, в его рецензии достаточно точно диагностировано явление, типичное для советских публикаций, посвященных борьбе за «чистоту языка»: в соответствии с официальной точкой зрения, некоторые речевые новации действительно защищало от критики именно то, что они были порождены революционной эпохой и новым миром социализма. Однако при этом обращает на себя внимание меньшая жесткость позиции, свойственная советским авторам: начиная с приуроченной к 10-летию Октябрьской революции книги А.М. Селищева «Язык революционной
эпохи» в СССР говорили как о позитивных, так и о негативных изменениях в русском языке ХХ столетия. Эмигрантская же пресса настаивала на том, что абсолютно все привнесенное в язык при социализме противоестественно и вредно.
Радикализм «Русской речи» может быть объяснен отстраненностью Н.В. Майера и других авторов по отношению к русской советской речевой практике. Думается, по прошествии более тридцати лет со времени их отъезда из России эти люди подсознательно воспринимали советскую реальность как нечто отвлеченное, условное, а потому подлежащее самым решительным изменениям и исправлениям. Все, что вошло в речевой обиход после революции, редакция «Русской речи» воспринимала как наносное, чуждое духу русского языка и, значит, легко устранимое. Безусловно, важен и тот факт, что среди парижских защитников русского языка не было лингвистов. Многие публикации журнала отражают обывательское представление о том, что язык зависит от воли отдельных людей и поддается целенаправленной корректировке.
Параллельно с советской прессой обратилась парижская «Русская речь» и к проблеме бюрократизации языка в условиях социализма. Поводом для рассмотрения этой проблемы стала опубликованная в 1959 году «Литературной газетой» статья К.Г. Паустовского «Бесспорные и спорные мысли». Этот материал, как и упоминавшаяся ранее статья А.К. Югова, стал частью газетной кампании, проводившейся в Советском Союзе после Первого съезда писателей РСФСР и в ходе Третьего съезда писателей СССР. Начало организованной дискуссии положило выступление М.В. Исаковского и О.Д. Форш в «Правде». Писатели говорили о значимости литературного мастерства, в том числе
- об уровне владения языком. Развивая данное положение, К.А. Федин выступил с предложением провести широкую дискуссию на тему «Язык и народ» (ЛГ, 1958, № 147, с. 3).
Все эти обстоятельства не были приняты во внимание публицистом «Русской речи», сообщившим читателям, что «советская «Литературная Газета» напечатала крамольную статью советского автора К. Паустовского» (1959, № 6, с. 1). Совершенно очевидно, что подцензурная «Литературная газета» не могла поместить на своих страницах ничего «крамольного». Кроме того, высказывание Паустовского воспринималось читателями внутри страны в контексте официально одобренной дискуссии о языке, пафосом которой было воспевание великого русского языка и огромных достижений советской литературы. «Литературная газета» не случайно опубликовала статью
Паустовского под названием «Бесспорные и спорные мысли», подчеркивавшим субъективность всех сделанных писателем относительно резких критических замечаний. Глубоко продуманным было и завершение статьи, «не замеченное» «Русской речью»: Паустовский подчеркивал: «я благодарен жизни... прежде всего за то, что я родился и живу в России в замечательную эпоху ее существования» - и говорил о своем страстном желании «совершенствования и великолепнейшего расцвета нашей культуры» (ЛГ, 1959, № 61, с. 4). Таким образом, в статье преобладало позитивное начало и она не была ни «крамольной», ни просто нетипично смелой для советской публицистике конца 1950-х годов.
Тем не менее, с учетом сделанных уточнений, материал действительно содержал негативную оценку современного состояния русского языка. Журналист «Русской речи» привел обширные цитаты из статьи Паустовского, где, в частности, говорилось: «Бережем ли мы <...> язык? Нет, не бережем! Наоборот, язык все больше загрязняется, переламывается и сводится к косноязычию. Нам угрожает опасность замены чистейшего русского языка скудоумным и мертвым языком бюрократическим <. >
Почему мы миримся со скудостью бюрократического и обывательского языка, с его нищетой, серятиной и фонетическим безобразием? Мы, считающие себя самыми передовыми людьми, создателями новой жизни?!» (ЛГ, 1959, № 61, с. 4).
Заданные вопросы Паустовский оставил без ответа. Для автора публикации в «Русской речи» ответ был очевиден: русский язык не мог не оскудеть при антинародной большевистской власти. Само упоминание о неблагополучии, царящем в русском языке, было воспринято как значительный и показательный шаг: «Важно то, что на поверхности советских текущих дней стали появляться темы, о которых и советские граждане и русские эмигранты говорят одним и тем же языком... » (1959, № 6, с. 2).
Надо сказать, что «один и тот же язык» русских эмигрантов и статьи Паустовского - это язык в первую очередь не обличения, а прославления. Единодушие публицистов, находящихся по разные стороны идеологических баррикад, особенно остро ощущается, когда советский писатель прославляет русский язык: «Русский язык - одно из величайших чудес на земле. В течение многих веков Россия была нищей, сирой, бесправной и темной. Но, несмотря на это, вопреки этому, наш народ создал язык поистине гениальный - сверкающий, певучий, живописный и богатейший в мире». Советский прозаик выступает здесь
со славянофильских позиций, столь близких значительной части эмиграции и, в частности, редакции «Русской речи».
Что же касается существа вопроса - экспансии лексических и грамматических канцеляризмов в разговорную речь, тексты СМИ и художественную литературу, то «Русская речь» не посвятила ему ни одной специальной публикации и вообще не придала должного значения2. Причину этого следует, думается, искать в недостатке фактического материала, а также в некоторой стереотипности мышления авторов эмигрантского издания, которые, как указывалось, не были лингвистами и избирали для рассмотрения общеизвестные, традиционно упоминавшиеся в популярной литературе языковые «болезни».
Так, помимо иностранных слов и бюрократического жаргона постоянным объектом критики в «Русской речи» были лексически и грамматически неверные выражения, свойственные эмигрантскому просторечию: благодаря пожару, займите мне, одевать на себя, согласно чего-либо и др. (1959, № 4, с. 7; № 5, с. 6; № 6, с. 7). Были в числе осуждаемых редакцией конструкций и не столь бесспорно неправильные: я вас туда проведу (вместо провожу), вести работу (вместо выполнять), проработать (вместо изучить), не сумею прийти (вместо не смогу). В оценке этих слов и словосочетаний проявлялось характерное для эмиграции первой волны неприятие нового, объяснявшееся отождествлением нового и советского. При этом защитникам русского языка было свойственно равно неприязненное и бескомпромиссное отношение как к действительно грубым и немотивированным нарушениям литературных норм, так и к неизбежным лексико-семантическим сдвигам.
Аналогичная установка, только в ином идеологическом обрамлении, не раз отражалась и в публикациях советских ревнителей чистоты языка. Вновь обращают на себя внимание почти точные совпадения высказываний, звучавших с разных сторон политическим баррикад. Практически одновременно с возмущенным упоминанием в «Русской речи» о недопустимом использовании глагола «суметь» в значении «смочь» «Литературная газета» поместила статью Л. Раковского «Чувство языка», где в числе прочих грубых речевых ошибок называлась и эта: автор утверждал, что культурный человек спрашивает не Вы сумеете ко мне подъехать?, а Вы сможете ко мне
2 Исключительная опасность, которую представляла бюрократизация русского языка, была вскоре проанализирована в ряде газетных и журнальных публикаций К.И. Чуковского и в его книге «Живой как жизнь».
приехать?. В том же ряду оказались и многие другие лексикосемантические новации: запросто (в значении просто), подбросить (подвезти), подкинуть (дать), подойти (прийти) (ЛГ, 1959, с. 3-4). Интересно, что Л. Раковский признавал, что новому в языке противостоять бесполезно, - и в то же время требовал борьбы с лексическими сорняками.
Интересно, что в ряде случаев выступления «Русской речи» существенно отставали от обсуждения поднятых ею лингвостилистических вопросов в СССР. Так, в рубрике «Заметки о русской речи» в 1962 году появилось следующее разъяснение: глагол зачитать означает «взять книгу и не возвратить» или «начать читать», но не может использоваться в значении «прочесть, доложить» (1962, № 18, с. 5). Почти за 10 лет до того, в 1953 году, «Литературная газета» напечатала статью заведующего сектором культуры речи Института языкознания АН СССР С.И. Ожегова «О культуре речи» (ЛГ, 1953, № 18, с. 2). Среди прочих спорных вопросов современной практической стилистики было упомянуто и употребление глагола зачитать. Но если
С.И. Ожегов объективно констатировал вытеснение слова огласить новым синонимом зачитать, то в опубликованной вскоре подборке читательских писем (ЛГ, 1953, № 57, с. 1) на глагол зачитать в значении «прочесть» было вновь указано как на безграмотный канцеляризм. Возникла типичная для советских газетных материалов о языке ситуация, когда «народная» точка зрения оказалась более однозначной, а позиция - нетерпимой, нежели отраженная в статье ученого-лингвиста. Предельную же нетерпимость к языковым изменениям продемонстрировало именно эмигрантское издание, через много лет продолжившее настаивать на некорректности распространенного понимания слова зачитать.
Еще одним объектом критики была для журнала «Русская речь» новая русская орфография, к тому времени прочно утвердившаяся в Советском Союзе. Тексты парижского журнала набирались в соответствии с дореволюционными орфографическими нормами, и это не раз специально подчеркивалось. Когда читатели упрекнули «Русскую речь» в недостатке филологической тематики, редакция ответила, что не намерена превращать журнал в учебник русского языка, а главной своей миссией считает публикацию материалов не опоганенных советской орфографией и словотворчеством (1961, № 14, с. 7). Вопрос об орфографии - единственный, не дающий перекличек с советской прессой. К концу 1950-х годов он уже на протяжении нескольких
десятилетий не затрагивался изданиями, выходившими в СССР, так как считался (да и был) окончательно решенным.
«Русская речь», изначально заявившая о неприятии новой орфографии и постоянно возвращавшаяся к этому сюжету, не могла обойти вниманием развернутую в СССР в начале 1960-х годов дискуссию об изменении правописания. Правда, авторы журнала продемонстрировали лишь выборочное знакомство с материалами на данную тему. В частности, «Русская речь» сосредоточилась на статье профессора А.И. Ефимова «Красноречие и орфография» («Известия», 1962, № 71, с. 3). Ее пафос заключался в обосновании необходимости провести в СССР орфографическую реформу, направленную на унификацию и упрощение правил. Доказывая важность подобных мер, А.И. Ефимов предлагал читателю представить себе старшеклассника, вдохновенно описывающего природу и внезапно спотыкающегося на простом, на первый взгляд, вопросе: «Как пишется это поэтическое слово: зоря или заря? Что во множественном числе зори - это ясно. А вот в единственном? Казалось бы, есть образцы: море - моря, воды -вода». Воображаемый школьник вспомнил, что “его друг схватил в прошлом году двойку за эту самую зарю”, и вообще утратил вкус к самостоятельному письменному творчеству: “И красноречие пропало, появились штампы... ”»
По мысли А.И. Ефимова, в современной школе «орфография убила красноречие и поэзию». Однако вина за это возлагается, конечно, не на советскую систему образования, а на дореволюционную науку и учебную практику. В классических традициях советской пропаганды негативное явление трактуется как «пережиток» предшествующей эпохи. Интересно также, что Ефимов дистанцируется от русской орфографии, характеризуя ее как порождение не только царской России, но и чуждой немецкой ментальности: «Невероятно и без надобности перегруженная русская орфография в основном сохранилась со времен профессора Я. Грота. Еще в прошлом веке он, с немецкой аккуратностью и утонченной пунктуальностью <...> собрал и систематизировал множество правил, отклонений, исключений, вариантов и т.п. <. > Его орфография предназначена не для широких масс народа <... > Такая орфография была тормозом для желающих учиться “кухаркиных детей”. По инициативе В.И. Ленина Октябрьская революция еще в 1917 г. покончила с ятем, фитой, твердым знаком в конце слова, а также с некоторыми окончаниями, усложняющими грамматику».
А.И. Ефимов утверждает, что лишь тяжелые условия гражданской войны и разрухи не позволили советской власти довести реформу до конца и сделать русское правописание простым и удобным для широких народных масс. По его словам, «освобожденные от бесплодного труда по заучиванию исключений, почувствовав красоту и великолепие родного языка, учащиеся будут с энтузиазмом изучать его».
Редакция «Русской речи» комментировала статью Ефимова с типичным для нее пропагандистским пафосом: «Как внушить этому профессору, что язык каждого народа создается больше всего душою этого народа, таящей в себе тончайшие оттенки его чувств и понимания им окружающего мира, что тем совершеннее язык, чем многограннее душа создавшего его народа, чем больше в нем этих тончайших оттенков его чувств и мыслей и чем точнее выражены они его языком. Вот эти тончайшие оттенки <...> ускользают от топорного мировосприятия советского профессора, отлученного советчиной от души русского народа и потому неспособного понять также и душу родного языка» (1962, № 18, С. 2).
Прошедшая в 1918 году реформа орфографии была для белой эмиграции ярким символом антирусской деятельности большевиков. В действительности ленинское правительство сыграло в реформе правописания лишь организационную роль, воплотив в жизнь идеи Орфографической комиссии Российской академии наук3. Тем не менее советская пропаганда включила упрощение правописания, его приближение к интересам народа в число культурных достижений новой власти. Антисоветская же пропаганда, симметрично искажая действительность, придала старой орфографии сакральный характер и обвинила большевиков в ее разрушении.
Весьма показательна манера публицистов «Русской речи» использовать исключительно эмоционально-образную аргументацию. Текст Ефимова дает все основания для предметной дискуссии (в нем говорится, в частности, о необходимости «приблизить написание слов к их произношению, устранить такие искусственные усложнения, как сдвоенные буквы, выбросить различные исключения, принять единый принцип написания сложных слов, единый разделительный знак <... > сделать более простыми правила переноса, убрать мягкий знак в словах типа “рожь” <...> упорядочить написание суффиксов, предлогов, употребление тире, кавычек и т.д. и т.п.»). Но в статье «Новая
3 Существует обширная литература, посвященная орфографической реформе 1918 года и показывающая ее глубокие историко-культурные корни. См., например: [Григорьева, 2004].
реформа» нет анализа конкретных языковых фактов, а ошибочность взглядов А.И. Ефимова доказывается лишь тем, что его мировосприятие искажено «советчиной».
В дальнейшем выступления парижского журнала, имевшие отношение к русской орфографии, оставались столь же абстрактно-патетическими. Новая орфография именовалась «недостойной карикатурой» (1962, № 19, с. 2). В предпоследнем номере «Русской речи» правописание в очередной раз рассматривалось как явление идеологическое: в рецензии на журнал «Наш путь» говорилось о том, что использование «большевистской» орфографии является его серьезным недостатком.
Итак, выбрав в качестве объектов жесткой критики иностранные слова, канцеляризмы, речевые ошибки и новую орфографию, парижская «Русская речь» в течение нескольких лет последовательно проводила заявленную редакционную политику. Параллельно журнал публиковал мемуары, художественные произведения и небольшое количество актуальной публицистики. Собственно филологические рубрики «Русской речи» наполнялись однообразными материалами и постепенно иссякали, видимо из-за отсутствия достаточного числа новых примеров. Закономерно, что ослабление филологической направленности сопровождалось публикацией политически острых текстов. Так, в 1960 году «Русская речь» напечатала статью жившего в США русского эмигранта Б.Л. Бразоля «Родной язык», целиком посвященную разоблачению пагубного влияния советской власти на русский язык. «Что говорить про Совдепию? - писал публицист. - Там чуждая и враждебная русской народности власть как будто задалась целью <... > убить красоту, гармонию, невыразимую прелесть родной нашей речи, подменить ее воровским диалектом или интернациональным жаргоном
- эсперанто... Жутко вслушиваться в эту... барабанную дробь, в эту хулиганскую бестолочь всех этих “ширпотребов”, “осовиахимов”, “наркомпросов ”, “вузов ”, “наркомфинов ” и “селькоров ”, “гумов ”, “политруков” и “нарсудов”...» (1960, № 10, с. 6).
Текст Б.Л. Бразоля обладает рядом признаков, характерных для эмигрантской публицистики, поднимавшей вопросы развития языка. В ней чаще всего преобладает эмоциональное начало, широко используются резкие негативизмы и экспрессивные метафоры, в то время как рациональная критика перечисляемые языковых фактов очень слаба или вообще отсутствует. Кроме того, авторы-эмигранты, глубоко убежденные в собственной правоте (идейной, а следовательно, и лингвистической) во многих случаях делают широкие обобщения,
одинаково интерпретируя языковые явления разного порядка. Так, Б.Л. Бразоль ставит в один ряд сложносокращенные слова, возникшие в советский период, не выделяя среди них устаревшие (осовиахим, наркомпрос) и актуальные.
Вызывавший гнев Б.Л. Бразоля советский бюрократический жаргон, вне всякого сомнения, существовал и оказывал деструктивное воздействие на русский язык. Об этом писала и «Литературная газета», опуская, разумеется, в данном словосочетании слово «советский». Тяжелый и маловразумительный казенный язык цензура позволяла именовать «канцелярским»: такое определение порождало желаемые ассоциации с царской бюрократией и вписывало критикуемые речевые факты в ряд так называемых «пережитков». Важно при этом, что в СССР филологи и журналисты, погруженные в реальную речевую среду, выступали в конце 1950-х - начале 1960-х годов не против забытых осовиахима и наркомпроса и вообще не против звуковых и слоговых сокращений как таковых, а против активно употреблявшихся в устных и письменных текстах слов с конструкций приплюсовать (прибавить), свиноматка, рыбопродукт, букинистическая книга, посадочное место, пошив (ЛГ,1959, № 61, с. 3; № 134, с. 3; 1961, № 108, с. 4). В этих и подобных материалах затрагивались, хоть и робко, с оглядкой на цензуру, действительно болезненные проблемы эволюции русского языка при социализме.
Выступление же Б.Л. Бразоля в «Русской речи» могло звучать убедительно только для эмигрантов, не знавших советской языковой среды. Если бы оно было доступно читателям в СССР, они, безусловно, восприняли бы его как не соответствующее времени. Надо подчеркнуть, что отставание от эпохи, незнание и непонимание новейших тенденций в развитии языка в целом свойственно пуристам и является неизбежным следствием их консервативного мировоззрения. Те же качества характерны в целом и для эмигрантского сознания. В парижской «Русской речи» произошло органичное соединение пуристской и эмигрантской ментальности.
Следующий крупный материал, в котором лингвистические вопросы были соединены и практически отождествлены с политическими, появился в «Русской речи» в 1962 году. Статья опубликована в качестве редакционной, без подписи, и есть основания полагать, что она написана Н.В. Майером. В ней говорится: «Сорок четыре года и два месяца Россию продолжают скрывать под кличкой “СССР”. Сорок два года церкви оскверняются, молодежь, руководимая партийцами, воспитывается на лжи, взаимном доносительстве <. >
“народ безмолвствует” <... > Давно пора приняться за антисоветскую пропаганду <... > Русским людям должно быть внушено во-первых, что им нужно найти способ борьбы против террора, который их порабощает <...> Во-вторых, русским людям <...> должно быть объяснено, что вступление в партию дело вовсе не простое и ясное, что принадлежность к партии <. > налагает также и ответственность за все содеянное партией <. > Только пропаганда силы, а отнюдь не увещания, поможет России вновь стать Россией, советским гражданам стать русскими людьми, советскому языку и правописанию стать русским языком и правописанием и т.д. и т.п.» (1962, № 16, с. 12).
В данной статье со всей очевидностью проступает такое свойство языкового пуризма, как тенденция к превращению к национализм и даже шовинизм. Деятели эмиграции не могли не сознавать, что за «кличкой» СССР кроется далеко не только Россия, а граждане СССР -это люди множества различных национальностей.
Надо сказать, что для советской прессы 1960-х годов, затрагивавшей тему «чистоты языка», националистический подтекст совершенно нехарактерен. Это связано с тем, что в указанный период официальная идеология вообще отрицала существование национального вопроса при социализме и рисовала образ единого советского народа. В условиях жесточайшей цензуры националистические идеи не проникали в печать даже в форме намека. Однако когда с течением времени идеологическая машина стала работать значительно менее эффективно, в советскую прессу проникли отголоски реальных идейных столкновений, в том числе - в отношении национального вопроса. Значительно позже, нежели публицисты русской эмиграции, в 1970-х годов, в не столь явной форме выразили свои национальные симпатии и антипатии советские защитники «чистоты языка». Не имея по цензурным соображениям возможности открыто выступать за возрождение русской культуры, советские почвенники 1970-х защищали от неназванных «редакторов» устаревшие и диалектные слова
- воплощение угнетенного национального духа4. Издававшаяся же в эмиграции «Русская речь» уже в 1962 году требовала направить пропаганду исключительно на русских.
4 В этим плане характерна, например, статья известного прозаика В. Липатова «Слово в опасности...», опубликованная в «Литературной газете» (1971, № 34. с. 5). Писатель с горечью писал о том, что из речевой практики уходят такие исконно русские слова, как
кожух, шкворень, прясло, босошлепый, городьба, плетень и др.
Один из самых серьезных и взвешенных материалов лингвистической направленности появился на страницах «Русской речи» за год до ее закрытия - это уже упоминавшийся ответ Н.А. Потемкина на статью К.И. Чуковского. Парижский публицист назвал свой материал «О несуразности и нелепости» (1962, № 19-20), пародируя заголовок первоисточника - «О соразмерности и сообразности». Показательно, что название статьи Чуковского «Русская речь» воспроизвела неправильно - «О соразмерности и соответствии». На основании этого можно предположить, что Н.А. Потемкин был знаком с публикацией «Литературной газеты» не в оригинале, а в изложении или переводе.
«О соразмерности и сообразности» - журнальная публикация ряда фрагментов из книги «Живой как жизнь», которая вышла в следующем, 1962 году. В главе «Старина и новизна» (тоже ошибочно названной в рецензии Потемкина «Старое и новое») Чуковский рассуждал о неизбежности языковой эволюции и неизбежном конфликте между речевыми предпочтениями старого и молодого поколений. В следующей главе - «Против ханжей и кликуш» - рассматривалась проблема использования иностранных слов; в третьей - «И хорошо, и плохо» -создание и применение сложносокращенных слов. В конце статьи автор заявлял, что значительно большую опасность для русского языка представляет так называемая канцелярская немочь (Новый мир, 1961, № 5, с. 223), но этот сюжет, безусловно ключевой для книги «Живой как жизнь», остался за пределами журнального текста.
Рецензия Потемкина оказалась несколько менее категоричной, нежели другие материалы «Русской речи», касавшиеся советских речевых реалий. Соглашаясь с Чуковским в ряде частностей, публицист заявлял не о некомпетентности, а о неискренности оппонента. По его словам, Чуковский признает, что язык болен, но умалчивает о причинах болезни. Например, засорение языка уголовным жаргоном следовало бы объяснить тем, что значительная часть населения СССР прошла через тюрьмы и лагеря; самая же опасная, по мнению Чуковского, языковая болезнь - канцелярит - порождена коммунистическим строем и исчезнет вместе с ним.
Безусловно, К.И. Чуковский и другие авторы советских публикаций о «чистоте языка» не имели возможности открыто говорить о социальных истоках негативных лингвистических явлений (или должны были объявлять все дурное «пережитком» дореволюционной эпохи, что через полвека после революции приобрело комический оттенок).
В то же время дело обстояло не так просто, как казалось зарубежным противникам советской власти. В дальнейшем ни распад СССР, ни крушение социалистической системы в целом не привели к очищению языка и тем более не заставили его носителей вернуться ни к старой орфографии, ни к прежним значениям семантически эволюционировавших слов, ни к устаревшим грамматическим формам. В речи современного носителя русского языка не стало меньше ошибок; не изжит и бюрократический жаргон. Таким образом, справедливо связывая проблемы языка с социально-политическими процессами, Н.А. Потемкин делал отсюда ошибочные выводы. Что же касается К.И. Чуковского, то он, несомненно оглядывавшийся на цензуру, при этом точнее понимал природу лингвистической эволюции и совершенно справедливо не ждал, что однажды придет момент тотального языкового очищения.
Журнал «Русская речь», издававшийся на протяжении пяти лет, обращенный к относительно узкому кругу образованной русской эмиграции и никогда не упоминавшийся в современной ему советской печати, не мог оказать никакого влияния на развитие русского языка. Воздействие его на речевое поведение читателей-эмигрантов также вряд ли было значительным, тем более что редакция не проводила последовательной просветительской и воспитательной политики, а лишь однократно упоминала те или иные негативные факты. Судя по всему, основатель издания Н.В. Майер и печатавшиеся у него публицисты и не ставили перед собой задач такого рода. Защита русского языка, «испорченного» большевиками, использовалась как отправной пункт для разоблачения советского режима. По мнению авторов «Русской речи», именно в русском языке периода социализма - в языке с искаженной орфографией, обилием иноязычных заимствований и уродливых канцеляризмов - проявлялась антинародная сущность установленного революцией режима.
При этой исходной установке так называемая «борьба за чистоту языка» не только не могла, но и не должна была быть действенной. В то же время она эффективно обслуживала интересы антисоветской пропаганды, так как поддерживала в читателях раздражение против творимых большевиками бесчинств и боль за поруганную русскую культуру. Этот процесс можно назвать зеркальным отражением того, что происходило внутри СССР, где ученые, писатели и журналисты объявляли охрану языка важной составляющей борьбы за прекрасную культуру коммунизма. Таким образом, в процессе как советской, так и антисоветской пропаганды активно эксплуатировалось явление.
отмеченное Д.М. Фельдманом, - «вербализм <...> неотъемлемая часть советской культуры, сложившейся под влиянием многолетнего диктата идеологии» [Фельдман, 2006, с. 11-12]. Сам же русский язык продолжал развиваться по своим внутренним законам, не прислушиваясь к голосам своих защитников, раздававшимся как внутри страны, так и за рубежом.
Литература
Григорьева Т.М. Три века русской орфографии (XVIII-XX вв.). М., 2004.
Незабытые могилы : Российское зарубежье : некрологи 1917-1999 : В 6 т. Л.-М., 2004. Т. 4.
Фельдман Д.М. Терминология власти : Советские политические термины в историко-культурном контексте. М., 2006.
Doob L.W. Propaganda. Its psychology and technique. New York, 1935.
Ellul J. Propaganda : The Formation of Men s Attitudes. New York : Alfred A. Knopf,
1966.
Источники
Волконский С., Волконский А. В защиту русского языка. Берлин. 1928.
Григорьева Т.М. Три века русской орфографии (XYIII-XX вв.). М., 2004.
Ефимов А.И. Красноречие и орфография // Известия. 1962. N° 71.
Литературная газета. 1958-1963.
Ленин В.И. Об очистке русского языка // Правда. 1924. № 275.
Русская речь. La parole russe. Journal trimestriel. Париж. 1958-1963. № 1-22.
Селищев А.М. Язык революционной эпохи. М., 1928.
Чуковский К.И. Живой как жизнь. М., 1962.
Чуковский К.И. О соразмерности и сообразности // Новый мир. 1961. № 5.
Фесенко А., Фесенко Т. Русский язык при советах. Нью-Йорк, 1955.
