CC BY
210
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2011. № 3
К 125-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Н.С. ГУМИЛЕВА ИВ.Ф. ХОДАСЕВИЧА
Д.В. Соколова
ЛИРИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ Н.С. ГУМИЛЕВА: ВОИН, ПУТЕШЕСТВЕННИК, МАГ ИЛИ ЭСТЕТ?
Лирического героя Н.С. Гумилева нельзя рассматривать однозначно. В поэзии мэтра акмеизма постоянно происходят трансформации лирического «я». Герой-маг и герой-эстет занимают не менее важное место, чем «воин» и «путешественник». Поэзия Гумилева очень часто автобиографична.
Ключевые слова: Н.С. Гумилев, лирический герой, герой-воин, герой-путешественник, герой-эстет, герой-маг, мотив сна, предметная деталь.
Nikolay Gumilev's lyrical hero is quite complex. The author constantly transforms him. The images of a magician and aesthete aren't less important than the images of a warrior and traveller. Gumilev's poetry is often autobiographical.
Key words: Nikolay Gumilev, a lyrical hero, a warrior, a traveller, an aesthete, a magician, the motif of a dream, an object detail.
Вопрос о статусе лирического героя в стихотворениях мэтра акмеизма достаточно сложен, поскольку в них нет единого способа выражения лирического сознания и общего типа лирического героя. Выделение типологии героев в стихотворениях Н.С. Гумилева представляется достаточно сложным; тем не менее очевидны три преобладающих типа: герой-воин, герой-путешественник и герой-эстет. Особенно показательным для общего направления восприятия Гумилева, а вместе с тем и его лирического героя является стереотип «воина», «независимого, энергичного, отнюдь не мечтателя» [Аничков, 1923: 108]. С образом поэта-воина не раз сочетался и образ поэта-путешественника, влюбленного в «Музу Дальних Странствий». Отсюда, например, экстравагантные, но влиятельные определения Гумилева как «поэта географии», «любовника дали», которого «манят пути и путешествия человечества, красивые и опасные приключения» [Айхенвальд, 2000: 492—493]. А по весьма категоричному заявлению Ж. Нива, «весь Гумилев — дневной, цветной, пропитанный поэзией географии и топономии» [Nivat, 1982: 707]. В 1990-е гг. появился ряд работ, цель которых была показать связи творчества Гумилева с мистической традицией, оккультизмом (Н. Богомолов, М. Баскер), масонством (М. Йованович).
Для перечисленных исследователей преобладающими типами в поэзии Гумилева являются не герой-воин и герой-путешественник, а герой-маг, герой-жрец и герой-сновидец. Согласно Н. Богомолову, лирический герой Гумилева, безусловно, проецируется на автора и таким образом «жрец, расколдовывающий тайны природы, и поэт уравниваются в правах, поэтическое слово становится равным слову магическому» [Богомолов, 1999: 128]. Аналогично мнение М. Баскера, считающего, что у Гумилева «тематика магии, оккультизма и сна не ограничивается <...> поэзией какого-либо одного строго определенного периода, и в этом смысле творческий путь Гумилева (сложного эстета более сродни, как кажется, Ахиллу или Каракалле, чем воину Одиссею) намного более целостен и един, чем это считается в общепринятых концепциях» [Баскер, 2000: 44] (курсив мой. — Д.С.). В целом выводы современных исследователей верны, но рассмотренный ими материал, к сожалению, не так обширен (М. Баскер анализирует «Романтические цветы», «Жемчуга» и одноактную пьесу «Актеон», Н. Богомолов — лишь те произведения Гумилева, в которых отчетливо видно мистическое начало), чтобы получить системное представление о лирическом герое Гумилева. Да и большая часть исследователей выхватывает из творчества поэта лишь наиболее яркие, изысканные, запоминающиеся образы («конквистадор в панцире железном», «жираф», «попугай с Антильских островов», «капитаны», которым «не страшны ураганы») и на основании этих образов делает выводы о биографической личности автора и о его лирическом герое. Наиболее плодотворным кажется причисление Гумилева С.Н. Рус-совой к типу поэта-художника на основании подсчета денотатов «сна», «смерти», «луны», «дали» в 200 текстах автора. Интересно, что к этому же типу исследовательница относит поэтов, принадлежащих к разным литературным направлениям, — А. Блока, К. Бальмонта, А. Ахматову, М. Цветаеву, Б. Пастернака. Именно на основании таких данных уже можно делать выводы, что герой-мистик играет важную роль в творчестве мэтра акмеизма, так же как, например, и в поэзии символистов. Другой вопрос, с чем отождествляют перечисленные поэты указанные денотаты.
Показательна частотность использования денотатов «сна» и «смерти» «акмеистом» Гумилевым. Оказывается, что «дневной», воспевающий все «в мажорном ключе» поэт не раз погружает своего лирического героя в состояние как обычного, так и вечного сна, которые нередко переплетаются («Мне снилось: мы умерли оба.» [Гумилев, 2000: 1, 135]1). Как ни странно, но то, что в Гумилеве есть черты «ночного» поэта, заметил еще его оппонент А. Блок. В марте
1 В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы в круглых скобках.
1919 г. Блок подарил Гумилеву экземпляр своей «Третьей книги» с надписью: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилеву — автору «Костра», читанного не только «днем», когда я «не понимаю» стихов, но и ночью, когда понимаю» [Литературное наследство, 1982: 56]. В этих строках слышится весьма существенный намек на восприятие Гумилева Блоком как сложного «ночного» поэта. М. Баскер считает, что в творчестве Гумилева «имплицируется тесная аналогия поэта-художника и мага, в то время как сны оказываются, в свою очередь, не только предметом художественного изображения и аналогом искусства, а также главным орудием мага-оккультиста» [Баскер, 2000: 19]. Вряд ли лидер акмеистов являлся истинным адептом оккультизма, но его лирический герой часто выступает «магом» (особенно в ранних сборниках), находящимся в состоянии гипнотического сна. Так, например, самогипнозом занимается «юный маг» в стихотворении «Заклинание». Погружению в состояние сна и приоткрытию тайны способствует сжигание магических трав: «Аромат сжигаемых растений // Открывал пространства без границ, // Где носились сумрачные тени, // То на рыб похожи, то на птиц» (1, 143). Герой «Маскарада» также подвергается сомнамбулическим чарам, и все-таки он продолжает себя вести как наяву — сознательно мыслить, разговаривать, танцевать, вспоминать, из-за этого возникает иллюзия реальности происходящего. Иногда мечты, «сны» оказываются для лирического героя гибелью: «В сердце гибель загорелась снами» (1, 156); «И думы, воры в тишине предместий, // Как нищего во тьме, меня задушат» (1, 124).
Во сне с героем могут происходить странные метаморфозы:
Странный сон увидел я сегодня: Снилось мне, что я сверкал на небе, Но что жизнь, чудовищная сводня, Выкинула мне недобрый жребий.
Превращен внезапно в ягуара, Я сгорал от бешеных желаний, В сердце — пламя грозного пожара, В мускулах — безумье содроганий (1, 149).
Пространство сна позволяет герою перевоплотиться в дикое животное, которое ему близко не только по силе и ловкости, но и по внутренней беззащитности и доверчивости: ягуар «тихо и влюбленно» смотрит на «Белую Невесту», готовый повиноваться любому ее приказу, околдованный ею, он остается неподвижным и в итоге — достается, «как шакал, в добычу // Набежавшим яростным собакам» (1, 120). Мотив гибели героя от рук или по вине возлюбленной прослеживается и в других стихотворениях («Я увидел блестящий кинжал // В этих милых руках обнаженным» (1, 226), «И ты лениво улыбнулась // Стальной секире палача» (1, 190)). Образ девы и об-
раз смерти сближаются не только по признаку опасности. Лирический субъект не испытывает страха перед смертью, поскольку она ему представляется девой «нежной», «бледной», «с ласкою очей» (1, 122).
Сон, в котором герой видит себя мертвым, — сюжет для поэзии не новый (вспомним, к примеру, лермонтовский «Сон»), но видение умерших тел героя и его возлюбленной во сне, пожалуй, — не столь частый сюжет. Гумилев же его использует в стихотворении «Мне снилось» («Мне снилось: мы умерли оба, // Лежим с успокоенным взглядом, // Два белые, белые гроба // Поставлены рядом» (1, 135)).
Еще более своеобразная ситуация возникает, когда лирический герой видит себя покойником не во сне. Первым в поэзии представил подобный образ, вероятно, Ф.А. Кони в сатирическом стихотворении 1848 г. «Биография благородного человека» («Скончался я...»). Гумилев усложняет структуру своего лирического героя. В «Заблудившемся трамвае» он вводит в сюжет убиение героя палачом «в красной рубашке, с лицом как вымя» путем обезглавливания, причем мы видим и результат этого страшного процесса: голова «лежала вместе с другими // Здесь, в ящике скользком, на самом дне» (2, 162).
Так до конца и нерешенным остается вопрос: каким образом расценивать путь героя после его смерти? Все загадки времени и пространства вроде бы разрешаются, если рассмотреть стихотворение как последовательное изображение процесса обезглавливания лирического героя и описание той действительности, которая созерцается уже отрезанной головой. Но скорее, прошлое, настоящее и будущее пересекаются в ретроспективном самоанализе героя. Интересна также точка зрения, что лирическое «я» в «Заблудившемся трамвае» изображается то живым, то мертвым. В первых строках стихотворениях перед нами уже мертвый герой (поэтому ему окружение «незнакомо», а оживая, он приобретает точные географические знания). В промежутке между воплощениями он загадочным образом садится на трамвай, который уносит его не в будущее, а вниз по спирали времени в предыдущее существование [Маяп§^еНе, 1982: 62].
Таким образом, изучение мотивов сна и смерти необходимо для понимания фигуры лирического героя. Но еще более продуктивным видится подход О.Б. Черненьковой, которая подсчитывает предметные реалии художественного мира Гумилева, выбирая предметы, которые упоминаются Гумилевым свыше пяти раз в стихотворениях разных периодов начиная с «Романтических цветов» (1908).
В предметном мире Гумилева причудливо переплетаются приметы воина, любовника-эстета и путешественника, при этом воинские реалии, по подсчетам исследовательницы, составляют 103 единицы, признаки любовника-эстета — 92, а путешественника — всего 48.
Так даже на предметном уровне выявляется преобладание над склонностью к экзотике и путешествиям эстетических начал, которые связаны непосредственно с личностью поэта и сознанием его лирического героя [Черненькова, 2000: 46—47].
Безусловно, предметная деталь выдает поэта с головой, но вряд ли можно утверждать, что герой-воин и герой-эстет наиболее значимы в стихотворениях Гумилева только потому, что приметы воина и любовника-эстета в них количественно превышают приметы путешественника. Странствующий лирический герой характеризуется не только через предметную деталь, но и через движение в пространстве и времени.
Эпиграфом к первому поэтическому сборнику Гумилева стали слова из книги А. Жида «Яства земные»: «Я стал кочевником, чтобы сладостно прикасаться ко всему, что кочует!» (1, 71), да и слово «путь» в названии сборника говорит о значимости этого понятия. В дальнейшем именно лирический герой-странник (мы считаем, что слово «путешественник» не предполагает духовного странствия) становится знаковой фигурой в творчестве Гумилева. Какие бы маски ни надевал лирический субъект (конквистадор, жрец, маг, певец, Дон Жуан, Одиссей), его всегда характеризует одна черта — активное передвижение в пространстве (а иногда и во времени). Именно эта черта дополняет портрет лирического героя.
Насколько часто употребляются глаголы, обозначающие передвижение в пространстве (речь идет только о лирическом «я», а не о персонажах), показывает следующая таблица (сокращения обозначают сборники «Путь конквистадоров», «Романтические цветы», «Жемчуга», «Чужое небо», «Фарфоровый павильон», «Шатер», «Огненный столп»).
ПК РЦ Ж ЧН Колчан Костер ФП Ш ОС
16 14 21 20 11 7 8 12 11
Лирический герой Гумилева постоянно действует, он очень активен. Возможно, это в первую очередь связано с образом жизни самого поэта. Как замечает П. Лукницкий, «Гумилев не умеет и не хочет ничем жертвовать. Ему кажется, что он прав в своем состязании со временем: занятый человек тем и отличается от праздного, что успевает все. Гумилеву всегда была близка формула: жить надо не "слегка", а с возможной напряженностью всех сил, физических и духовных. Тратя максимум сил, мы не истощаем себя, а умножаем источники сил» [Лукницкая, 1990: 146]. Стремление успеть в жизни сделать как можно больше Гумилев реализует в своем герое, который в стихотворении «Завещание» даже на костре хочет достойно прожить последние минуты:
И пока к пустоте или раю Необорный не бросит меня, Я еще один раз отпылаю Упоительной жизнью огня (1, 212).
По мнению Л.Я. Гинзбург, «настоящий лирический герой зрительно представим. У него есть наружность. <...> Читатели знали о тяжелом взгляде темных глаз Лермонтова, о росте и голосе Маяковского. В ранних стихах Ахматовой можно найти подробное изображение героини <...>» [Гинзбург, 1979: 152]. Гумилев практически не включает в портретную характеристику лирического героя изображение лица.
В стихотворении «Память» автор, проводя глубинный самоанализ своей личности, вспоминает, каким он был в детстве: «<...> некрасив и тонок, // Полюбивший только сумрак рощ, // Лист опавший, колдовской ребенок, // Словом останавливавший дождь» (2, 145) (курсив мой. — Д.С.). Видимо, Гумилев считал совершенно необязательным подробно описывать внешний вид своего лирического героя в период становления (когда он еще был «некрасив и тонок»). Свою внешность поэт считал возможным переделать благодаря силе воли. Гумилев вспоминает: «В 14 лет я прочел "Портрет Дориана Грея" и вообразил себя лордом Генри. Я стал придавать огромное значение внешности и считал себя некрасивым. Я мучился этим. Я действительно, наверное, был тогда некрасив — слишком худ и неуклюж. Черты моего лица еще не одухотворились — ведь они с годами приобретают выразительность и гармонию. <...> Я по вечерам запирал дверь и, стоя перед зеркалом, гипнотизировал себя, чтобы стать красавцем. Я твердо верил, что силой воли могу переделать свою внешность. Мне казалось, что с каждым днем я становлюсь немного красивее» [Лукницкая, 1990: 25] (курсив мой. — Д.С.). Способность к самодисциплине, упорство в достижении поставленных целей сделали Гумилева тем, кем он хотел стать, — «избранником свободы» (1, 146), «угрюмым и упрямым зодчим // Храма, восстающего во мгле» (1, 146). «Не отшлифованные с педантизмом схемы Гумилева, не рецепты творчества, им преподаваемые, завоевали ему власть над умами, — вспоминает А. Левинсон. — В нем чувствовалось всегда ровное напряжение большой воли, создающей красоту, а сквозь маску педанта с коническим черепом виден был юношеский пыл души, цельной без щербинки» [Левинсон, 1990: 213] (курсив мой. — Д.С.). Главным достижением лирики Гумилева становится воплощение образа сильной личности в образе лирического героя, проецирующегося на личность биографическую.
Мотив непонимания этой сильной неординарной личности современниками (вспомним хотя бы часто цитируемые строки «Я вежлив с жизнью современною, // Но между нами есть преграда, //
Все, что смешит ее, надменную, // Моя единая награда» (1, 359)) также имеет биографический подтекст. В Царском Селе Гумилев казался «белой вороной», никем, кроме И.Ф. Анненского, не признаваемой. По воспоминаниям А. Ахматовой, «Николай Степанович совершенно не выносил царскоселов. Конечно, он был такой — гадкий утенок — в глазах царскоселов. Отношение к нему было плохое <...> среди сограждан, а они были на такой степени развития, что совершенно не понимали этого» [Лукницкая, 1990: 29]. Архетип «гадкого утенка», естественно, не устраивал Гумилева, и он трансформировал его в своей лирике путем мифологизации в архетип героя, заявляющего о себе как о носителе иной культурно-исторической парадигмы, обращенной к святыням прошлого, и жреца-поэта («друида»), задача которого «вести сердца к высоте, // Как ангел водит кометы // К неведомой им мете» (2, 32).
Таким образом, лирический герой Гумилева, не совпадая непосредственно с биографическим автором, тем не менее является образом, постоянно и намеренно отсылающим к внелитературной личности поэта.
Список литературы
Айхенвальд Ю.И. Гумилев // Н.С. Гумилев: pro et contra. СПб., 2000. Аничков Е. Новая русская поэзия. Берлин, 1923. Баскер М. Ранний Гумилев: путь к акмеизму. СПб., 2000. Богомолов Н.А. Гумилев и оккультизм // Богомолов Н.А. Русская литература начала ХХ века и оккультизм. М., 1999. Вольная русская поэзия второй половины XVIII — первой половины
XIX века. Л., 1970. ГинзбургЛ.Я. О литературном герое. Л., 1979. Гумилев Н.С. Собр. соч.: В 3 т. М., 2000.
Левинсон А. Гумилев // Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М., 1990.
Литературное наследство. М., 1982. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы
и исследования. Кн. 3. М., 1982. Лукницкая В. Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего
архива семьи Лукницких. Л., 1990. Руссова С.Н. Автор и лирический текст. <2-е изд.> М., 2005. Черненькова О.Б. Литературная репутация Н.С. Гумилева: путешественник или поэт-эстет? // Русская литература ХХ века: итоги и перспективы. Мат-лы Междунар. науч. конф. 24—25 ноября 2000 г. М., 2000. Masing-Delic I. The Time-Space Structure and Allusion Pattern of Gumilev's
"Zabludivshiisia tramvai" // Essays in Poetics. 1982. Vol. 7. № 1. Nivat G. L'Italie de Blok et celle de Gumilev // Revue des Etudes Slaves. 1982. T. 54.
Сведения об авторе: Соколова Дарья Владимировна, канд. филол. наук, учитель ГОУ СОШ № 289. E-mail: sokolova_d@mail.ru
