CC BY
65
Вестник ПСТГУ. Серия III: Филология.
2019. Вып. 58. С. 11-23 DOI: 10.15382/sturIII201958.11-23
Елизавета Дмитриевна Тимофеева, НИУ «Высшая школа экономики» Российская Федерация, г. Москва,
101000, ул. Мясницкая, д. 20
elizaveta084@gmail.com
ORCID: 0000-0003-2391-2793
Балладные традиции в ранней поэзии Н. С. Гумилева
Е. Д. Тимофеева
Аннотация: В статье предпринимается попытка проследить признаки романтизма в ранней поэзии Николая Гумилева и выявить балладные черты, свойственные его стихотворениям по мнению современников автора. Главным источником романтических элементов и мотивов для Гумилева стали баллады Василия Жуковского, хорошо знакомые ему не только благодаря программам учебных заведений, но и по хрестоматиям русской и европейской литературы, входившим в круг его чтения в ранние годы. Выявляются наиболее важные для Гумилева тексты и темы поэта XIX в. и анализируется обращение к ним как в первых сборниках лидера акмеистов («Путь конквистадоров» и «Романтические цветы»), так и в более зрелых книгах («Жемчуга» и «Колчан»). В статье разбираются уровни заимствования сюжетов, тем и отдельных формул и трансформация этих приемов с течением времени. Кроме того, в работе прослеживается эволюция отношения Гумилева к рассматриваемым мотивам и анализируется их роль в контексте его творчества и современного ему литературного процесса: взаимодействие этих сюжетов с важными темами символистской поэзии этого периода, а также полемика его с Жуковским (важным для русских модернистов поэтом) и сложившейся литературной традицией.
Важность роли Жуковского в поэзии русского модернизма представляется неоспоримой, однако до недавнего времени она рассматривалась преимущественно в трудах, посвященных отдельным поэтам1. В большинстве случаев исследователи приходят к схожему выводу: обращения к его наследию часто происходят неосознанно, поскольку слишком прочно вошли его сюжеты, темы и приемы в ткань русской литературы. Тема эта, однако, требует более серьезного внимания, на что впервые указал В. Н. Топоров2, сформулировавший также
1 Войтехович Р. С. Неназываемый Жуковский в творческом мире Цветаевой // Войтехо-вич Р. С. Марина Цветаева и античность. М., 2008. С. 351—372; Немзер А. С. «Сии чудесные виденья...»: Время и баллады В. А. Жуковского // Зорин А., Немзер А., Зубков Н. «Свой подвиг свершив...» М., 1987. С. 155—264; Поливанов К. М., Успенский П. Ф. «Свадьба» Б. Л. Пастернака «при свете Жуковского» // Замечательное шестидесятилетие. Ко дню рождения Андрея Немзера. М., 2017. Т. 1. С. 243—265; Тименчик Р. Д. Жуковский у Ахматовой. Фрагмент темы // Con Amore. Историко-филологический сборник в честь Любови Николаевны Киселевой. М., 2010. С. 605-610.
2 Топоров В. Н. Тяга к бездне (к рецепции поэзии Жуковского в начале XX в. Блок — Жуковский: проблема реминисценций) // Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы. СПб., 2003. С. 583-610.
причины усилившегося внимания к Жуковскому на рубеже веков. Исследователь полагает, что для модернистов оказались важны поэтические опыты Жуковского, решавшего схожие со вставшими перед символистами задачи, и его образ, отображенный в монографии А. Н. Веселовского «Поэзия чувства и "сердечного воображения"», близкий важным в то время представлениям о жизнетворчестве. Напомним также, что уже с 1812 г. произведения Жуковского входили в хрестоматии и начавший формироваться школьный литературный канон3.
Представляется, что у интереса модернистов к Жуковскому есть еще одна причина: для символистов Жуковский был одним из важнейших представителей русского романтизма, о чем свидетельствуют, например, мемуары А. Белого, вспоминавшего о «подносящих <...> к романтизму Жуковского рыканиях Л. И. Поливанова»4 и включавшего в «романтический фронт» баллады Жуковского, поэзию Оссиана и «Песенки» М. Метерлинка5. Еще более любопытными представляются его воспоминания о Бальмонте:
В марте—апреле 1903 г. я знакомлюсь с Бальмонтом, которого томиками «Тишина» и «В безбрежности» я увлекался еще гимназистом, в период, когда говорили мне: Гейне, Жуковский, Верлен, Метерлинк и художник Берн-Джонс: перепевные строчки Бальмонта будили «Эолову арфу» Жуковского, и — символизм в них прокладывал путь; они — синтез романтики с новыми веяниями6.
Связь русского символизма с романтизмом отмечал уже В. М. Жирмунский в работах «Немецкий романтизм и современная мистика» (1914) и «Религиозное отречение в истории романтизма» (1919), где он описывал мировоззрение «бурных гениев» эпохи «бури и натиска» (предромантиков) и йенских романтиков в тех же формулировках, которые он применял к «старшим» и «младшим» симво-листам7. О важности немецкого романтизма для русских символистов говорил и М. Л. Гаспаров на примере Анненского, Брюсова и Блока8.
В упоминавшейся выше статье Топоров проанализировал «общую генеалогическую связь ранней поэтики Блока» с поэтикой Жуковского (мотивы, синтаксические структуры и грамматические формы, описания пейзажа, имитации
3 Стоит, впрочем, отметить, что хрестоматии предлагали односторонний взгляд на творчество Жуковского: чаще всего в их состав входили баллады «Лесной царь», «Светлана», «Граф Габсбургский», элегия «Сельское кладбище», стихотворения «Певец во стане русских воинов» и «Летний вечер», а также отдельные фрагменты «Войны мышей и лягушек», «Орлеанской девы» и реже — «Одиссеи» (см.: Хрестоматийные тексты: русская педагогическая практика XIX в. и поэтический канон. Тарту, 2013).
4 Белый А. Начало века. М., 1990. С. 28.
5 Там же. С. 136.
6 Там же. С. 239.
7 См.: Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм // Николай Гумилев: Pro et Contra. СПб., 2000. С. 397—398; Он же. Религиозное отречение в истории романтизма. М., 1919. С. 12-17.
8 Гаспаров М. Л. Антиномичность поэтики русского модернизма // Гаспаров М. Л. Избранные статьи. М., 1995. С. 286-304.
фонической и просодической структуры)9 и наметил направление, в котором должно идти подобное исследование для Брюсова, В. И. Иванова и др., однако нас будет интересовать поэт, не рассматривавшийся рядом с Жуковским, — Н. С. Гумилев.
Мистицизм лирики молодого Гумилева, отмеченный уже современниками в рецензиях на первые его сборники («Путь конквистадоров» [далее — «ПК»] и «Романтические цветы» [далее — «РЦ»]), — дань сложившейся к этому моменту традиции: возвращение русской поэзии 90-х гг. XIX в. от условного реализма к фантастике и романтизму10 кратко описал Брюсов в рецензии на «Жемчуга». Романтизм молодого Гумилева ориентирован на Бальмонта, лирическое «я» которого «стремится преодолеть дистанцию в отношении "бесов" и стать частью того мира, соприкосновение с которым традиционно было призвано вызывать у читателей страх»11, и Брюсова, с его образом лирического героя, смешением элементов разных экзотических культур и декадентской эстетизацией зла12.
Источником романтических сюжетов и их переосмысления для Гумилева, в начале 1900-х гг. плохо знавшего немецкий и английский языки (последний он выучил только в конце 1910-х гг.), становятся баллады Жуковского. В списке чтения Гумилева Жуковский появляется зимой 1898—1899 гг. вместе с Пушкиным, Лермонтовым и пр.13 Вероятно, речь идет не только о школьном каноне: в это время будущий поэт читает книги Гербеля и готовит по ним доклады отцу14. Напомним, что во второй половине XIX в. Н. В. Гербель подготовил несколько антологий поэзии: английских, немецких и русских поэтов «в биографиях и образцах», и произведения Жуковского входили в каждый из сборников.
Важность этих баллад в истории русской литературы Гумилев отмечал в рецензии на сборник Георгия Иванова «Горница», называя молодого поэта продолжателем традиции «занимательной поэзии, поэзии приключений», «редкой, но заслуживающей всяческого внимания, хотя бы уже потому, что ее предвозвестником был Жуковский»15, подразумевая, как полагают современные исследователи, его «страшные» баллады16.
Первый из интересующих нас текстов, поэму «Осенняя песня» (1903—1905), принято толковать как аллегорическое изображение смены времен года, попытку «романтического преображения действительности»17 и освоения «лирической поэмы Бальмонта как цикла стихотворений», а также использование об-
9 Топоров. Указ. соч. С. 587-591.
10 Брюсов В. Я. Н. Гумилев. Жемчуга // Николай Гумилев: Pro et Contra. СПб., 2000. С. 359-360.
11 Анисимова Е. Е. «Мистицизм» и «Черный синодик» русской литературы: В. А. Жуковский в критике И. Ф. Анненского // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2014. № 5 (31). С. 78.
12 См. об этом: Максимов Д. Е. Брюсов. Поэзия и позиция. Л., 1969.
13 Лукницкий П. Н. Труды и дни Н. С. Гумилева. СПб., 2010. С. 41.
14 Там же. С. 41.
15 ГумилевН. С. Сергей Городецкий. Цветущий посох... // Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений: в 10 т. М., 1998-2007. Т. 7. С. 180.
16 Автор. примечания // Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений. Т. 7. 2006. С. 499.
17 Автор. примечания // Там же. Т. 1. 1998. С. 353.
щих символистских образов («белая невеста» — Вечная Женственность и др.) в сочетании с романтическими мотивами18.
Храм в лесу как место действия впервые встречается в балладе Жуковского «Покаяние» (перевод В. Скотта): герой-грешник бродит между монастырем («Святой монастырь на пригорке стоял / За темною кленов оградой»19) и руинами сгоревшей часовни, связанной с его преступлением. Храм из «Осенней песни» прямо противопоставлен руинам из баллады Жуковского на уровне палитры («белый мрамор» — «черны обломки») и на уровне послания, которое он несет:
... говорил
О царстве Вечного Молчанья И о полете гордых крыл, Неверно-тяжких, как рыданье20 Все сердцу твердит, пробуждая в нем страх, О тайне сей мрачной пустыни (Жук. III, 192).
Явно ориентированным на Жуковского мотивом становятся две тени:
А над высоким алтарем В часы полуночных видений Сходились, тихие, вдвоем Две золотые девы-тени. В объятьях ночи голубой, Как розы радости мгновенны, Они шептались меж собой О тайнах Бога и вселенной (Гум. I, 50).
Образ двух теней в русской поэзии, разумеется, встречается гораздо чаще, но в таком виде — тень как призрак, а не как оптическое явление или силуэт — это устойчивый мотив поэзии Жуковского. В «Покаянии» это души возлюбленных, поднимающиеся на небо, после того как их убийца получил отпущение своих грехов:
Лишь месяц их тайным свидетелем был, Смотря сквозь древесные сени; И, мнилось, в то время, когда он светил, Две легкие веяли тени; Двумя облачками казались оне; Всё выше, всё выше взлетали; И всё неразлучны; и вдруг в вышине С лазурью слились и пропали (Жук. III, 195).
18 Автор. примечания // Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений. Т. 1. 1998. С. 353354.
19 Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. М., 1999. Т. 3. С. 191. Далее ссылки на это издание даются в скобках, римская цифра обозначает том, арабская — страницу.
20 Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений. Т. 1. С. 50. Далее ссылки на это издание даются в скобках, римская цифра обозначает том, арабская — страницу.
Мотив этот, однако, появился гораздо раньше — сходное описание восхождения к небесам и воссоединения там душ влюбленных присутствует в «Эоловой арфе» (1814):
Когда от потоков, холмов и полей Восходят туманы
И светит, как в дыме, луна без лучей, — Две видятся тени: Слиявшись, летят
К знакомой им сени... (Жук. III, 80—81).
Это описание Жуковский повторит в «Подробном отчете о луне» (1820), кратко описывая сюжеты тех своих произведений, где одним из действующих лиц становилась вынесенная в заглавие луна:
То вдруг, как в дыме, без лучей,
Когда встают с холмов туманы,
Задумчиво на дуб Минваны
Глядит, и, вея перед ней,
Четой слиянною две тени
Спускаются к любимой сени,
И шорох слышится в листах,
И пробуждается в струнах,
Перстам невидимым послушных,
Знакомый глас друзей воздушных (Жук. II, 199).
Закрепляет балладный мотив в «Осенней песне» перифраз из «Рыбака» (1818) Жуковского (перевод из Гете):
В душе ее зажглись слова
И манят огненные строки.
Они звенят, они поют
Так заклинательно и строго (Гум. I, 53) (курсив мой. — Е. т.).
В одном из вариантов «Осенней песни» строка имела вид: «они твердят, они поют» (Гум. I, 286), но окончательный ее вид явно приближен к соответствующим фрагментам баллады Жуковского, акцент смещается с простого утверждения на фонетический аспект. Ср.: «она поет, она манит» (Жук. III, 136)21 (курсив мой. — Е. Т.).
21 Укажем на еще два возможных балладных источника «Осенней песни», с которыми Гумилев мог познакомиться по уже упоминавшейся антологии Гербеля «Немецкие поэты в биографиях и образцах» (1877): баллады Гете «Коринфская невеста» (в переводе А. К. Толстого) и «Бог и баядера» (в переводе П. Петрова). Действие первой баллады происходит в Древней Греции, в период, когда христианство приходит на смену языческой религии. В «Осенней песне» повторяется сопоставление язычества Греции и христианства (в пользу чего у Гумилева говорит слово «Бог» с большой буквы и упоминание христианских обрядов, например, литургии), в жертву новой религии приносится одна из сестер, «дитя греха и наслажденья» (I, 51), что вполне соответствует действиям главной героини баллады Гете—Толстого, вернувшейся к жениху из могилы, чтобы не только консумировать брак, но и выпить кровь теперь уже мужа. С балладой «Бог и баядера» «Осеннюю песню» роднит мотив соединения влюбленных в костре, соотнесенным с брачным обрядом.
К этой формуле Гумилев будет обращаться и в дальнейшем в произведениях, где речь пойдет о взаимодействии двух миров, реального и мистического22.
А. В. Комольцев полагает, что стихотворения «Песня о певце и короле», «Рассказ девушки», «Дева Солнца» и «Сказка о королях» задают макросюжет всего сборника: крушение могущественного героя-сверхчеловека после встречи с неведомой Девой23. Понимая важность отмеченных исследователем мотивов Ницше, частых для ранней поэзии Гумилева24, отметим еще один мотив, объединяющий «Рассказ девушки», «Деву Солнца», «Сказку о королях» с интересующим нас текстом из следующего сборника Гумилева («РЦ») — «Неоромантической сказкой», — попытку установить контакт между человеком и существом из иного, мистического мира.
Сюжет о контакте двух миров в поэзии Жуковского появляется в «позднейших балладах о двусмысленной (притягательной и губящей) игре темных сил»25: «Рыбак» (финал допускает разные трактовки: русалка губит героя из мести или происходит воссоединение влюбленных), «Лесной царь» (лесной царь заманивает ребенка в свое царство) и «Гаральд» («седого бойца» Гаральда и его дружину уводят в свою страну феи). Гумилев явно учитывал эту традицию, но классический балладный сюжет, в котором представители иного мира заманивают героя и губят, он переворачивает. В большинстве рассматриваемых стихотворений сам человек хочет стать частью этого мира, но получает отказ, что в системе раннего творчества Гумилева приравнивается к поражению.
В «Песне о королях» продублированный отказ героини (сначала — «бледному всаднику», пропевшему балладу молодым королям, а затем и королям), олицетворяющей Вечную Женственность, частый для ранней лирики Гумилева, небезосновательно принято объяснять биографическими обстоятельствами26. Эта же тема прослеживается в стихотворениях «Дева Солнца» (1903), не вошедшем в прижизненные сборники стихотворении «Разговор» (1904) и его вариации, опубликованной в «ПК», «Рассказе девушки» (1905). В последних двух текстах описана одна ситуация: героиню завлекает в свою загадочную страну человек, обладающий сверхъестественными способностями повелевать духами неба27. В более раннем стихотворении история рассказана от лица завлекающего героя
22 В антологии Гербеля «Рыбак» опубликован в переводе Я. Полонского, где русалка «поет с тоскою беспокойной» (Немецкие поэты в биографиях и образцах / Под ред. Н. В. Гербеля. СПб., 1877. С. 154). Использование Гумилевым глаголов «поет» и «манит» и синтаксиса, максимально приближенного к переводу Жуковского, позволяет сделать вывод, что именно этот вариант баллады был важен ему на раннем этапе и, как мы увидим далее, не потерял своего значения и позже.
23 КомольцевА. В. Русское ницшеанство и особенности композиции сборника Н. С. Гумилева «Путь конквистадоров» // Гумилевские чтения: Материалы международной конференции филологов-славистов. СПб., 1996. С. 170.
24 См. например: Богомолов Н. А. Читатель книг // Гумилев Н. С. Сочинения: в 3 т. М., 1991. Т. 1. С. 5-20.
25 Немзер. Указ. соч. С. 365.
26 Напомним, что в 1905 г. Гумилев впервые сделал предложение Анне Горенко, но обвенчались они только в 1910 г.
27 Вероятно, прототипом этого героя мог стать Манфред, герой одноименной поэмы Байрона.
и представляет собой его монолог, в позднем — от лица девушки и завершается ее отказом.
Отвергнутые короли навсегда остаются волшебном царстве:
И больные, плакучие ивы Их окутали тенью своей, В той стране, безнадежно-счастливой, Без восторгов и снов и лучей. И венки им сплетали русалки Из фиалок и лилий морских, И, смеясь, надевали фиалки На склоненные головы их (Гум. I, 63)28, —
что напоминает балладу Жуковского «Гаральд», где герои остаются в мире фей:
То феи... в легкий хоровод Слетелись при луне. Спасенья нет; уж все бойцы В волшебной стороне (Жук. III, 148).
В ином ключе разрабатывается эта тема в «Неоромантической сказке» (1906).
Описание замка и любимого времяпрепровождения принца — охоты, а также противопоставление главных героев в целом выдержано в традициях поэтики романтизма29, характерных в том числе для уже упомянутых нами «Эоловой арфы» и «Вадима», но в окончательную версию, сильно сокращенную автором, эти строфы не вошли. Мы не будем останавливаться на этих достаточно распространенных романтических мотивах, обратим внимание только на один из них, который представляется очень важным в связи с балладой «Вадим»:
Были выписаны своры Псов высоких и красивых И рожки, что звали в горы В серебристых переливах (Гум. I, 295).
Мотив серебряного звонка — ключевой для балалды «Вадим»: он сообщает герою о предназначенном ему подвиге («Предстал чудесный муж пред ним — /
28 Черты «Сказки о королях» перейдут в новеллу «Дочери Каина» (1908) как на сюжетном уровне (отвергнутый рыцарь потеряет волю к жизни), так и на уровне деталей: например, в рассказе символом одной из дочерей Каина становится «лилия, выросшая на берегах ядовитых индийских болот» (Гум. VI, 35), а в поэме упоминается «Бледный лотус под луной / На болоте, мглой одетом» (Гум. I, 59) и т. д. Автору этой статьи уже приходилось отмечать, что одним из сюжетных источников «Дочерей Каина» стала «старинная повесть в двух балладах» Жуковского «Двенадцать спящих дев», в частности вторая часть — «Вадим». См. об этом: Тимофеева Е. Д. Об одном источнике новеллы Н. С. Гумилева «Дочери Каина» // Русская филология 25: Сборник научных работ молодых филологов. Тарту. 2014. URL: http://www.ruthenia. ru/rus_fil/xxv/Timofeeva.pdf
29 Трутнева Е. Н. От волшебного к ироническому. Опыт наблюдений над авторедактированием «Неоромантической сказки» Н. С. Гумилева // Новый филологический вестник. 2011. № 2. С. 21.
Во взоре луч веселой, / Лик важный светел, стан высок, / На сединах блистанье, / В руке серебряный звонок» [Жук. III, 110])30. Подвигом героя, напомним, должно было стать спасение продавшего душу преступника Громобоя и освобождение двенадцати его спящих дочерей. Любопытно, что препятствие, почти сбившее героя с предначертанного ему пути (победа над великаном, похитившим киевскую княжну)31, совпадает с подвигом принца из «Неоромантической сказки»32.
В «Неоромантической сказке», описывающей «общее трагическое состояние мира» и иронически трактующей современную действительность33, традиционно усматривают автопародию в духе Андрея Белого, где у каждого из героев есть прототип: принц — Гумилев, дворецкий — Брюсов, людоед — Бальмонт, «обидевший Гумилева своим высокомерием в Париже»34, автор цикла «Фейные сказки», одного из вероятных источников стихотворения.
Мы согласимся с общей трактовкой, но предложим иной источник — упоминавшуюся выше балладу «Гаральд», где феи уводят в свое царство людей. В «Неоромантической сказке», напомним, в плен великана берет принц:
Людоеда посадили Одного с его тоскою В башню мрака, башню пыли, За высокою стеною. Говорят, он стал добрее, Проходящим строит глазки И о том, как пляшут феи, Сочиняет детям сказки (Гум. I, 109).
В финале баллады Жуковского рыцарь засыпает вечным сном, но речь также идет о пленении героя существами иного мира — волшебного, в отличие от версии Гумилева. Мир неоромантический противопоставлен миру романтическому, пляска фей становится сказкой даже для великана, вырванного из естественной для него среды.
Полагаем, «Неоромантическую сказку» можно назвать одним из наиболее ярких опытов Гумилева по введению в собственные стихотворения «той иронии, которая составляет сущность романтизма и, в значительной степени, обуслови-
30 Важность этого образа для баллады подчеркивали еще современники Жуковского, см. ее описание в одном из протоколов Арзамаса: «Повесть о том, как некоторый Вадим влюбился во сне и женился наяву с помощью серебряного звонка, легкого челнока и седого старика». Цит по: Жук. III, 347.
31 См. об этом: Проскурин О. А. Поэзия Пушкина или подвижный палимпсест. М., 1999. С. 38-39.
32 Укажем на еще один возможный источник (помимо очевидного ветхозаветного), из которого Гумилев мог заимствовать фабулу, — комедию Л. Тика «Кайзер Октавиан»: «Вот юноша, еще дитя годами, / На битву с исполинами идет» (Немецкие поэты в биографиях и образцах. С. 375). Ср.: «принц, на днях еще из детской» (Гум. I, 107).
33 Автор. примечания // Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений. Т. 1. С. 383.
34 Зобнин. Указ. соч. С. 114.
ла название всей книги»35 и которая затем станет для него «рабочим принципом обработки "чужого слова"»36.
Полемика с современностью и еще один представитель иного мира появятся и в стихотворении, открывающем книгу «Колчан»: «Памяти Анненского» (1911), очевидно связанном с Жуковским и его стихотворением «Царскосельский лебедь» («Был Иннокентий Анненский последним / Из царскосельских лебедей» [Гум. II, 98]). Мотивы Жуковского в этом стихотворении традиционно сводятся исследователями к единственному образу37, однако им они не ограничиваются, а потому требуют уточнения.
Р. Д. Тименчик усматривал в описании Анненского продолжение характеристики Леконта де Лиля из стихотворения «Однажды вечером» («не тот»38), предложим еще одну возможную трактовку последних строф стихотворения:
Там вечером и страшно и красиво, В тумане светит мрамор плит, И женщина, как серна боязлива, Во тьме к прохожему спешит.
Она глядит, она поет и плачет, И снова плачет и поет, Не понимая, что все это значит, Но только чувствуя — не тот.
Журчит вода, протачивая шлюзы, Сырой травою пахнет мгла, И жалок голос одинокой музы, Последней — Царского Села (Гум. II, 98).
Поиск «последней музой Царского Села» (Гум. II, 98) того (курсив мой. — Е. Т.) поэта напоминает о русалке из упомянутой выше баллады «Рыбак», которая либо нашла того, кого искала, либо отомстила герою, который губит ее народ. Подтверждает это и повторное обращение к формуле из «Рыбака»:
Она глядит, она поет и плачет, И снова плачет и поет (Жук. II, 98).
В описании парка: «Журчит вода, протачивая шлюзы,/ Сырой травою пахнет мгла» (Гум. II, 98) можно увидеть перевернутый мотив прохладного покоя морского царства, обещанного русалкой герою баллады. Ср.:
Не часто ль солнце образ свой Купает в лоне вод? Не свежей ли горит красой Его из них исход?
35 Гум. VIII, 128.
36 Тименчик Р. Д. Анненский и Гумилев // Тименчик Р. Д. Подземные классики: Иннокентий Анненский. Николай Гумилев. М., 2017. С. 269.
37 Подробно об этом см.: Баскер М. Ранний Гумилев: путь к акмеизму. СПб., 2000. С. 95.
38 См. об этом: Тименчик. Указ. соч. С. 264.
Не с ними ли свод неба слит Прохладно-голубой? (Жук. III, 136)
Соединение мотивов призыва в иной мир и прохлады водного царства — явная отсылка к «Рыбаку», черты которого последовательно снижаются: «прохладу» сменяет «сырость», шум и пение волны — приглушенное журчание воды, обольстительную красавицу-русалку (игривых фей и властительного лесного царя — в других балладах Жуковского на эту тему) — «женщина, как серна боязлива» (Гум. II, 98), манящее пение — «жалкий голос». Трагизм традиционной балладной ситуации вновь перевернут: муза никого не может увести «к нежданным и певучим бредням» (Гум. II, 97) — в Царском Селе не осталось способных услышать ее «лебедей».
Похожий поиск героя из классической романтической традиции можно увидеть в стихотворении 1909 г. из сборника «Жемчуга»: «Он поклялся в строгом храме...». Исследователи Гумилева отмечали, что в этом тексте «возможна тематическая перекличка со стихотворением Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный...»39. Это замечание требует уточнения, учитывая сложную соотнесенность упомянутого текста Пушкина с балладой Жуковского «Рыцарь Тогенбург» (1817), задавшей в русской литературе традицию описания романтической рыцарской любви: высокая, но преступная40 страсть рыцаря Тогенбурга («И душе его унылой / Счастье там одно: / Дожидаться, чтоб у милой / Стукнуло окно» [Жук. III, 135]) переводится Пушкиным в высшую и еще более кощунственную: не к земной девушке, а к Пресвятой Деве41.
Клятва верности и смерть без причастия переходят в стихотворение Гумилева из двух предшествующих источников, однако в ставшем уже характерным для него ироническом ключе обыгрывается мотив поиска дамы, «чьи взоры непреклонны» (Гум. I, 265), каковых, по всей видимости, уже не осталось. Герой Гумилева ни разу не назван рыцарем, но сам мотив клятвы «в строгом храме / Перед статуей Мадонны» (Гум. I, 265) задает именно такую коннотацию.
Финал стихотворения Гумилева явно ориентирован на Пушкина, но вновь с ироничной окраской: если в «Жил на свете рыцарь бедный...» «Пречистая сердечно / Заступилась»42 за своего верного рыцаря, то героя Гумилева, забывшего о своей клятве, после смерти встречает иная речь Мадонны: «Кто нарушил слово клятвы, / Гибнет, Богу неизвестный» (Гум. I, 265). Несмотря на отчетливо травестированный мотив платонической любви и верности (герой жил «всюду ласки расточая»), его «печаль и упрямство» все же оставляют пространство для неоднозначной трактовки: строго говоря, клятва его не была нарушена, потому что свой идеал он так и не встретил, и потому рассматриваемое стихотворение продолжает коллизию, намеченную в «Неоромантической сказке» и «Памяти Анненского».
39 Автор. примечание // Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений. Т. 1. С. 465.
40 См. об этом: Немзер. Указ. соч. С. 194.
41 Подробнее об этом см.: Немзер А. С. «Сии чудесные виденья...»: Время и баллады В. А. Жуковского // Зорин А., Немзер А., Зубков Н. «Свой подвиг свершив...» М., 1987. С. 194.
42 Пушкин А. С. Собрание сочинений: в 10 т. М., 1959. Т. 2. С. 249.
Таким образом, в раннем творчестве Гумилева с балладами Жуковского связаны две темы: попытка человека вступить в контакт с мистическим миром и безуспешный поиск идеализированных романтических героев в отчетливо неромантической современности.
На разных этапах своего творчества Гумилев по-разному обыгрывает мотивы Жуковского: от простой инверсии в ранних текстах (стихотворения и поэмы сборника «ПК») он движется к более сложной игре с текстами и романтической иронии («Неоромантическая сказка», «Он поклялся в строгом храме...»). Интерес Гумилева к Жуковскому сохранится и далее: переводы последнего станут для него одним из важных ориентиров при разработке восточной темы, при этом работа с источниками перейдет на иной уровень.
Ключевые слова: Н. С. Гумилев, В. А. Жуковский, романтизм, баллада, реминисценции, русская литература, символизм.
Список литературы
Анисимова Е. Е. «Мистицизм» и «Черный синодик» русской литературы: В. А. Жуковский в критике И. Ф. Анненского // Вестник Томского государственного универститета. Филология. 2014. № 5 (31). С. 66-85. Баскер М. Ранний Гумилев: путь к акмеизму. СПб., 2000. Белый А. Начало века. М., 1990.
Гаспаров М. Л. Антиномичность поэтики русского модернизма // Гаспаров М. Л. Избранные статьи. М., 1995. С. 286-304. Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений: в 10 т. М., 1998-2007.
Гумилевские чтения. Материалы международной конференции филологов-славистов. СПб., 1996.
Жирмунский В. М. Религиозное отречение в истории романтизма. М., 1919. Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. М., 1999. Лукницкий П. Н. Труды и дни Н. С. Гумилева. СПб., 2010. Максимов Д. Е. Брюсов. Поэзия и позиция. Л., 1969. Немецкие поэты в биографиях и образцах. СПб., 1877.
Немзер А. С. «Сии чудесные виденья...»: Время и баллады В. А. Жуковского // Зорин А.,
Немзер А., Зубков Н. «Свой подвиг свершив...». М., 1987. С. 155-264. Немзер А. С. При свете Жуковского: Очерки истории русской литературы. М., 2013. Николай Гумилев: Pro et Contra. СПб., 2000. Пушкин А. С. Собрание сочинений: в 10 т. М., 1959-1962.
Тименчик Р. Д. Анненский и Гумилев // Тименчик Р. Д. Подземные классики: Иннокентий Анненский. Николай Гумилев. М., 2017. C. 258-279. Топоров В. Н. Тяга к бездне (к рецепции поэзии Жуковского в начале XX в. Блок — Жуковский: проблема реминисценций) // Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы. СПб., 2003. С. 583-610. Трутнева Е. Н. От волшебного к ироническому. Опыт наблюдений над авторедактированием «Неоромантической сказки» Н. С. Гумилева // Новый филологический вестник. 2011. № 2. С. 19-34.
Хрестоматийные тексты: русская педагогическая практика XIX в. и поэтический канон. Тарту, 2013.
Vestnik Pravoslavnogo Sviato-Tikhonovskogo
gumanitarnogo universiteta.
Seriia III: Filologiia.
2019. Vol. 58. P 11-23
DOI: 10.15382/sturIII201958.11-23
National Research University "Higher School of Economics" 20 Miasnitskaya Str., Moscow,
101000, Russian Federation
Elizaveta Timofeeva
elizaveta084@gmail.com
ORCID: 0000-0003-2391-2793
Ballad Traditions in Gumilev's Early Poetry
E. Timofeeva
Abstract: This article makes an attempt to trace signs of Romanticism in early poetry by Nikolai Gumilev and identify those ballad features that were specific to his poems already according to his contemporaries' opinion. The main source of Romantic motifs for Gumilev came to be ballads by Vasily Zhukovsky. He was very familiar with them not only because of the syllabi of educational institutions, but also from anthologies of Russian and European literature that were in his reading circle in early years. The article identifies the texts and themes of the poet of the 19th century that were most important to Gumilev and analyses their employment both in the first collections of the leader of the Acmeists (The Way of Conquistadors and Romantic Flowers) and in his more mature books. The article examines the levels of borrowing of the plots, themes and single formulae as well as the transformation of these techniques in the course of time. Besides, the article traces the evolution of Gumilev's attitude to the motifs in question and analyses their role in the context of his literary work and the contemporary literary process, namely the interaction of these plots with prominent topics of Symbolist poetry of this period, as well as his polemic with Zhukovsky (the poet important to the modernists) and with the established literary tradition.
Keywords: N. Gumilev, V. Zhukovsky, Romanticism, ballad, reminiscences, Russian literature, symbolism.
Anisimova E. (2014) "«Mistitsizm» i «Chernyi sinodik» russkoi literatury: V. A. Zhukovskii v kritike I. F. Annenskogo" ["Mysticism" and "Black List" of Russian Literature: V. Zhukovsky in I. Annensky's Criticism]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universtiteta. Filologiia, № 5 (31), pp. 66-85 (in Russian).
Basker M. (2000) "Rannii Gumilev: put' k akmeizmu" [Early Gumilev. Road to Acmeism]. St. Petersburg (in Russian).
Gasparov M. (1995) "Antinomichnost' poetiki russkogo modernizma" [Controversial Character of Poetics of Russian Modernism], in M. Gasparov. Izbrannye stat'i [Selected Articles]. Moscow, pp. 286-304 (in Russian).
Khrestomatiinye teksty: russkaiapedagogicheskaiapraktika XIX v. i poeticheskii kanon [Anthological Texts: Russian Educational Practice of the 19th Century and the Poetic Canon]. Tartu, 2013 (in Russian).
References
Luknitskii P. (2010) Trudy i dni N. S. Gumileva [Works and Days of N. Gumilev]. St. Petersburg (in Russian).
Maksimov D. (1969) Briusov. Poeziia i pozitsiia [Briusov. Poetry and Standpoint]. Leningrad (in Russian).
Nemzer A. (1987) "«Sii chudesnye viden'ia...»: Vremia i ballady V. A. Zhukovskogo" ["These Wondrous Visions...": Time and Ballads by V. Zhukovsky], in A. Zorin et al. (eds.) "Svoi podvig svershiv..." ["Having Accomplished his Feat..."]. Moscow, pp. 155—264 (in Russian).
Nemzer A. (2013) Pri svete Zhukovskogo: Ocherki istorii russkoi literatury [In the Lustre of Zhukovsky: Essays in the History of Russian Literature]. Moscow (in Russian).
Timenchik R. (2017). "Annenskii i Gumilev", in R. Timenchik. Podzemnye klassiki [The Underground Classics]: Innokentii Annenskii. Nikolai Gumilev. Moscow, pp. 258—279 (in Russian).
Toporov V. (2003) "Tiaga k bezdne (k retseptsii poezii Zhukovskogo v nachale XX veka. Blok — Zhukovskii: problema reministsentsii)" [Attraction for the Abyss (On the Reception of Zhukovsky's Poetry in the Early 20th Century. Blok vs. Zhukovsky: Problem of Reminiscence], in V. Toporov. Peterburgskii tekst russkoi literatury [Petersburg Text in Russian Literature]. St. Petersburg, pp. 583-610 (in Russian).
Trutneva E. (2011) "Ot volshebnogo k ironicheskomu. Opyt nabliudenii nad avtoredaktirovaniem «Neoromanticheskoi skazki» N. S. Gumileva" [From the Mysterious to the Ironical. Attempt of Observations on Self-Editing of N. Gumilev's "Neoromantic Fairy Tale"]. Novyi filologicheskii vestnik, № 2, pp. 19-34 (in Russian).
