CC BY
351
Вестник Санкт-Петербургского университета. 2006. Сер. 2, вып. 2
Г.Е. Лебедева, В.А. Якубский К СПОРАМ О ФЕОДАЛИЗМЕ
Феодализм принадлежит к числу тех фундаментальных понятий из области истории и социологии, суть которых в литературе вопроса во многом трактуется по-разному и вокруг которых не утихает полемика.
Общий контур этого социокультурного явления, изученного главным образом на западноевропейском материале, не вызывает больших разногласий. Ясно, что речь идет о специфической сословно-классовой структуре, характерной для аграрного по своей природе и ведущего по преимуществу натуральное хозяйство коллектива. В одних случаях она приходит на смену античным порядкам, в других - открывает собой период классово стратифицированного общества. Феодализмом также называют эпоху, когда система, при которой основными классами являлись землевладельцы и зависимое от них крестьянство, доминировала, определяла собой социально-экономические, политические, культурные параметры социума. Принято считать, что в Европе генезис и развитие феодальных отношений заняли примерно тысячелетие - с V в. (условный рубеж - падение Западной Римской империи в 476 г.) до начала XVI в. Однако системообразующие признаки феодализма, характер происходившей в его недрах социальной эволюции, повторим это еще раз, истолковываются далеко неоднозначно.
Этимологически феодализм восходит к терминам феод (лат. feodum, во франц. варианте фьеф - fief - то же, что лен - Lehen в германской практике, т.е. наследственное земельное держание, полученное вассалом от сеньора на условии несения военной или иной службы), феодал (носитель прав и обязанностей, связанных с занимаемым им местом в военно-ленной системе). В раннее Новое Время первыми о феодализме заговорили юристы. В более широкий научный оборот термин ввели французские историки эпохи Просвещения. Но с самого начала не было единства в его употреблении. А. де Буленвилье, Ж.-Б. Дюбо, Ш. Монтескье ориентировались на такие признаки явления, как иерархическая структура полноправной части общества, проистекающее отсюда разделение властных полномочий и прав на земельные владения между сеньором и его вассалами (среди которых в свою очередь могло складываться собственное соподчинение, и при этом местами действовал принцип: «вассал моего вассала - не мой вассал»). Но нередко слово употреблялось в широком значении: феодальными называли любые социально-политические институты, основанные на дворянских привилегиях и дискриминации «третьего сословия». Тогда и много позднее различия в восприятии термина явственно проявлялись в том, что одним абсолютная монархия представлялась апогеем феодализма, тогда как другим абсолютизм рисовался могильщиком феодального строя.
Наука эпохи Просвещения относилась к феодализму по преимуществу презрительно, отождествляя его с господством насилия, суеверий и невежества. Напротив, романтическая историография была склонна идеализировать феодальные порядки и нра-
© Г.Е. Лебедева, В.А. Якубский, 2006
вы. Если при изучении феодального строя правоведы и историки долгое время концентрировали внимание на характере социальных связей в верхних слоях общества, на личностных и поземельных отношениях внутри дворянского сословия, то на протяжении Х1Х-ХХ вв. центр тяжести сместился в сторону анализа взаимоотношений между классами. Литература вопроса колоссальна. На данную тему писали историки, социологи, культурологи, философы, не говоря уж о публицистах. Достигнутые здесь успехи наглядно демонстрирует французская историография: достаточно назвать эпохальные исследования Н.Д. Фюстель де Куланжа «История общественного строя древней Франции» (1875-1892 - шеститомник частично был опубликован посмертно) или М. Блока «Феодальное общество» (2 тома, увидевшие свет в 1939-1940 гг.).
Нельзя не заметить, что при углубленном изучении феодальных институтов и стоящих за ними социокультурных процессов ученые, как правило, предпочитают воздерживаться от строгих, исчерпывающих дефиниций. Можно счесть это недостатком. Л. Февр, чрезвычайно высоко оценив вышеназванную монографию М. Блока, все-таки даже ей предъявил претензии по поводу того, что анализируемая автором социальная структура определена в книге недостаточно четко.1 Но дело, очевидно, не столько в просчетах отдельных историков, сколько в чрезвычайной сложности, многоликости объекта исследований, затрудняющей сведение его характеристики к нескольким основным параметрам.
Дальше других в формулировке четких, однозначных определений феодализма пошла марксистская историческая мысль, одновременно наполнив старый термин новым содержанием. Под знаком марксизма шло развитие отечественной науки на протяжении почти всего XX в. Немало адептов нашлось у марксистской методологии в других странах. Поэтому на данном вопросе следует остановиться подробнее. Развивая всемирно-историческую концепцию Гегеля и вместе с тем рассматривая весь исторический процесс под углом зрения борьбы классов, марксизм включил феодальный способ производства в свою стадиально-типологическую схему социальной эволюции человечества {первобытнообщинный строй - рабовладение - феодализм - капитализм - коммунизм). Основой феодальной общественно-экономической формации была признана собственность феодалов на средства производства, в первую очередь на землю, и неполная собственность на работника производства, крестьянина. Вместе с тем констатировалось наличие, наряду с феодальной собственностью, частной собственности феодально-зависимого крестьянина на свои орудия труда и личное хозяйство, равно как и сосуществование в рамках феодальной формации нескольких социально-экономических укладов..
Разработка вопроса о формах земельной ренты и о других аспектах феодального способа производства заняла особо важное место в той модификации учения К. Маркса, каковая получит название «марксизм-ленинизм». Сформировавшись в условиях России, где добуржуазные социально-политические институты не только были особенно живучи, но и обладали значительным своеобразием, ленинская доктрина безоговорочно отнесла многовековую историю русского народа, начиная со времен Киевской Руси и вплоть до отмены крепостного права, к периоду феодализма. Обретя в Советском Союзе статус монополиста и резко ограничив дискуссионное поле в науке, марксизм-ле-нинизм и в том, что касалось сущности феодальных отношений, безоговорочно отсекал любые отклонения от буквы «Краткого курса» или иного на тот момент считаемого сакральным текста.
Если основоположники исторического материализма, создавая свою модель всемирно-исторического процесса, при решении вопроса о месте в ней феодального общества проявляли известные колебания (наиболее зримо это выразилось в гипотезе Маркса относительно так называемого азиатского способа производства), то В.И. Ленин и его последователи, активно используя феодальную тематику в пропагандистских целях, постарались придать формационной модели полную определенность и законченность. На возникавшие при этом накладки они мало обращали внимания. Это привело к тому, что крепостничество, интуитивно или осознанно понимаемое на российский манер, без всяких оговорок было включено в общепринятую в СССР дефиницию феодализма. Не только непрофессионалы, но и часть специалистов воспринимали знакомые со школьных лет по произведениям Н.В. Гоголя и М.Е. Салтыкова-Щедрина дореформенные порядки за эталон феодального общества, не зная либо игнорируя тот факт, что при феодализме основная масса сельского люда в странах Западной Европы оставалась лично свободной. Идеологическая обстановка в стране способствовала внедрению в советскую историческую науку вульгаризированных либо просто неверных положений, вроде провозглашенного в 1933 г. И.В. Сталиным в речи на Первом всесоюзном съезде кол-хозников-ударников и ставшего на годы непререкаемым тезиса о «революции рабов» и «революции крепостных», якобы - соответственно - открывавшей и замыкающей период феодализма.
Понимание феодализма как социально-экономической формации, непременно завершающейся революционной ломкой старого порядка, заставило советских ученых существенно раздвинуть хронологические границы объекта. В масштабах всей Европы в качестве верхнего формационного рубежа ими была избрана Великая Французская революция. Идея была вовсе не нова. О XVIII веке, как о времени совершенного Французской революцией «свержения гнета феодального», уже говорилось неоднократно, например, Н.Я. Данилевским, основоположником теории культурно-исторических типов2. Однако в контексте жестко монистического, крайне догматизированного марксистско-ленинского учения периодизационный сдвиг приобретал новое значение. Вдобавок, поскольку при этом сохранилось давно ставшее привычным отождествление эпохи феодализма со средними веками, понадобилось переименование: период ХУ1-ХУШ вв., прежде называемый ранним Новым Временем, в советской литературе стал периодом позднего феодализма, или, иначе говоря, периодом позднего Средневековья.
По-своему не лишенное логики, изменение номенклатуры создавало новые сложности. В рамках весьма протяженной во времени и тем не менее как будто бы сохранявшей свою идентичность единой формации сближались между собой, чуть ли не ставились на одну доску качественно разнородные социальные процессы и явления - начиная с классообразования у выходящих из стадии варварства германских или славянских племен и кончая становлением и кризисом абсолютной монархии, которую те же марксисты рассматривали как государственно-политическую надстройку, обязанную своим возникновением достигнутому к тому времени некоему равновесию сил между дворянством и буржуазией. Сверх того, с такой своего рода пролонгацией Средневековья еще больше затруднялось взаимопонимание между историками старой и новой, марксистско-ленинской, школы. Наконец, новая периодизация просто вступала в противоречие с устоявшимся словоупотреблением - записывать Монтескье или Вольтера в разряд средневековых авторов казалось непривычным, даже диким.
Спустя несколько лет советским историкам все же позволили немного опустить верхнюю границу средних веков. Стереотипы марксистско-ленинского мышления тре-
бовали, чтобы рубеж между феодальной и капиталистической формациями непременно обозначался политическим переворотом, революцией, и оттого концом средних веков надолго была объявлена Английская буржуазная революция середины XVII в. Потом неоднократно будет ставится вопрос о том (поскольку в передовых странах Западной Европы XVI в. трансформация феодального общества в общество буржуазное зашла уже достаточно далеко), что правильнее было бы за формационную грань принять Нидерландскую буржуазную революцию или немецкую Реформацию (благо можно было сослаться на Ф. Энгельса, писавшего о Реформации как о неудачной буржуазной революции).
Конкретно-исторические и концептуальные недоработки, обостряемые свойственным советской системе догматическим подходом к предмету, не помешали тому, что отечественная историография XX в. внесла огромный вклад в изучение Средневековья. Трудами Б.Д. Грекова, Е.А. Косминского, А.И. Неусыхина, А.Д. Люблинской, Л.В. Че-репнина, М.А. Барга, Ю.М. Бессмертного, А.Я. Гуревича и других исследователей продвинулось вперед выяснение отдельных моментов истории средневекового мира, прогрессировало теоретическое осмысление проблематики феодализма.
Когда советская идеологическая цензура ушла в прошлое, наши историки вернулись к традиционному пониманию Средневековья. Привести употребление терминов в соответствие с общепринятой в мире практикой было не так уж трудно. Гораздо больше сложностей по-прежнему вызывала и вызывает содержательная сторона проблемы. Понадобился пересмотр ряда подходов к ней, уточнение хронологических и территориальных пределов феодальной общественной системы (как стали выражаться многие, например авторы университетского учебника по истории средних веков1, демонстративно отказавшись от слишком тесно связанного с марксистско-ленинскими догмами понятия социально-экономическая формация).
Продолжились споры о месте внеэкономического принуждения. Оно, разумеется, в той или иной мере присутствует на всех стадиях развития общества, но, как считают ряд исследователей, есть основания полагать, что при феодализме этот фактор оказывался особенно весомым. Действительно, в условиях полного преобладания мелкокрестьянского хозяйства феодал не выступал в роли организатора производства. В лучшем случае он лишь обеспечивал его бесперебойное функционирование тем, что защищал от внешних врагов и местных нарушителей правопорядка. У феодала фактически не было экономических инструментов для изъятия у крестьянина части прибавочного продукта.
Внимание историков приковывает к себе также механизм взаимодействия различных форм социально-экономической организации социума. С одной стороны, наряду с земельными держаниями феодального образца, средневековыми источниками засвидетельствовано присутствие разных иных форм - начиная от целиком натурального, замкнутого в себе крестьянского аллодиального владения как наследия догосударствен-ного быта и вплоть до основанного на наемном труде и работающего на рынок хозяйства вполне буржуазного типа.
С другой стороны, не вызывает сомнения, что феодальные личностные и вещные отношения, их преломление в массовом сознании своей эпохи наблюдаются и за хронологическими пределами того примерно тысячелетнего - с V по XV в. - интервала, каковой в науке признан периодом феодализма. Уже давно учеными делались пробы изучить историю античного мира под феодальным, так сказать, углом зрения. К примеру, история Спарты с ее илотами давала неплохой повод рассматривать социальный строй
Лакедемона как крепостничество, находя ему близкие аналоги в средневековой Европе. Известные основания для такого подхода обнаруживала и история античного Рима с его колонатом и другими явлениями, наталкивавшими на параллели со Средневековьем. Не напрасно в классической, выдержавшей после своего появления в 1904 г. ряд переизданий при жизни автора и возобновляемой в наши дни монографии Д.М. Петру-шевского «Очерки из истории средневекового общества и государства» почти половина листажа была отведена рассмотрению именно «государства и общества Римской империи».
Аналогичным образом признаки отношений феодального типа дают о себе знать в индустриальном обществе - не только в новое, но и в новейшее время. За примерами не надо далеко ходить - на протяжении десятилетий советские колхозники не имели паспортов и фактически были прикреплены к земле, для них был установлен обязательный минимум выработки трудодней. Не в столь болезненных формах, но реликты Средневековья давали и дают о себе знать и в Западной Европе. Один из виднейших представителей исторической мысли новейшего времени Жак Ле Гофф имел право сказать в начале 1990-х годов: «Мы живем среди последних материальных и интеллектуальных остатков Средневековья».'1
Массу разногласий и споров вызывает вопрос, насколько феодализм универсален, вопрос, неизбежно возвращающий к полемике относительно комплекса тех признаков, наличие которых необходимо и достаточно для признания социума феодальным. Правовые памятники Северной Франции (точнее, Парижского региона) либо свод феодального права крестоносных государств на Ближнем Востоке - «Иерусалимские ассизы», некогда служившие главной опорой историков и юристов, реконструировавших облик средневековой сеньории и выяснявших структуру иерархической лестницы, заведомо уникальны. Принимать рисуемые ими отношения за повсеместную или хотя бы широко распространенную норму не приходится. Даже в других регионах Франции, за пределами Иль-де-Франс, действовали свои нормативы.
Наши ученые в своем большинстве без колебаний давали утвердительный ответ на вопрос, является ли феодализм стадией, через которую проходит все человечество. В отечественной историографии универсалистскую точку зрения уверенно отстаивал, например, академик Н.И. Конрад, хотя он сам, как и другие востоковеды, сталкивался с трудноразрешимыми проблемами при рассмотрении феодализма во всемирно-историческом масштабе. Нельзя было не считаться, в частности, с тем, что в европейском образце феодального общества - как ни трудно бывает провести грань между собственностью полной и разделенной, между собственностью и наследственным держанием -одним из главных показателей служили поземельные отношения, тогда как в тех азиатских регионах, где доминировало ирригационное хозяйство, важнее была собственность не на землю, а на воду.
Преобладание кочевого скотоводства на обширных просторах Азии еще сильнее затрудняло проведение параллелей между европейской и азиатской сельскохозяйственной практикой прошлых веков. Да и в районах, где земледелие по своему характеру мало чем отличалось от европейского, не везде удавалось обнаружить, скажем, разделение права собственности между ступенями иерархической лестницы. Нередко, напротив, восточная деспотия демонстрирует концентрацию властных функций на вершине социальной пирамиды. Подобного рода наблюдения вынуждали сторонников всемирно-исторической схемы вводить многочисленные поправки на специфику природных условий, на особенности локального менталитета, воздействие религиозных представлений
и пр. Тем не менее это не мешало им не просто признавать наличие феодализма как основы экономического, общественного и государственного строя на Востоке, но и делать вывод, что там он «начал складываться раньше, чем на Западе».5
Подробный разбор, с позиций ортодоксального марксизма-ленинизма, аргументации сторонников и противников универсалистской точки зрения на феодализм предпринял еще в 1970-х годах В.Н. Никифоров. По его мнению, на одном из ранних этапов в развитии социума закономерно берет верх тенденция, для которой характерны «рост эксплуатации, основанной на концентрации земельной собственности в руках немногих; аренда как форма, связанная в ту эпоху с внеэкономическим принуждением; передача непосредственным производителям земельных наделов и прикрепление их к земле в различных формах»." Отстаиваемая им трактовка и поныне находящая приверженцев не только среди марксистов («феодальное общество во всемирной истории было стадией, закономерно следовавшей за рабовладельческой»7), разумеется, имеет право на существование. Тезис не противоречит современному состоянию исторического знания. Но подобное понимание феодализма оказывается крайне обедненным, сводимым к малосодержательной социологической абстракции.
Европейский же феодализм, до сих пор остающийся практически для всех исследователей базовой моделью, обладал целым рядом дополнительных и немаловажных по существу черт, значительная часть которых была обусловлена уникальным в мировой практике синтезом античных и варварских начал. Конечно, в сравнении с буржуазным обществом феодализм, как он реализовался в странах Европы, предстает инертной, трудно поддающейся поступательным переменам структурой. Однако если сопоставлять его с тем, что (согласно тому же, допустим, В.Н. Никифорову) являл собой феодализм на Востоке, то европейский вариант выглядит совсем по-другому. Он не просто более динамичен. Его развитие обнаруживает качества, которые не находят себе аналогов в других регионах. Даже в самые малоподвижные времена, в «темные века» европейской истории, здесь наблюдались глубинные социальные процессы, приводящие не только к появлению торгово-ремесленных центров, но и к завоеванию городом политической автономии и иным переменам, каковые в конечном счете вели к признанию обществом прав человеческой личности.
Такой груз коннотаций безусловно мешает сведению под одной общей вывеской «феодализм» достаточно разнородных социальных явлений. Неудивительно, что по этому поводу и у нас, и за рубежом постоянно вспыхивают дискуссии. Не считая возможным во имя абстрактной формулы жертвовать эмпирическим богатством, многие из современных исследователей отдают предпочтение цивилизационному подходу перед подходом всемирно-историческим (иначе говоря, формационным). Феодализм при этом понимается как одна из стадий в истории именно европейской цивилизации. Такое истолкование, насколько можно судить, на сегодняшний день, представляется наиболее приемлемым.
' Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 145.
2 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 2003. С. 231.
История средних веков. Т. I / Под ред. С.П. Карпова, М„ 1997. С. 12.
4 Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М.,1992, С. 6.
5 Конрад Н.И. Запад и Восток. М.,1966. С. 117.
6 Никифоров В.Н. Восток и всемирная история. М., 1977. С. 49.
7 Там же. С. 285.
Статья поступила в редакцию 22 декабря 2005 г.
