«и тогда мама взяла обрез…» самосуд и отношение к «Чужакам» в общественном мнении российской провинции 1990-х годов Текст научной статьи по специальности «СМИ (медиа) и массовые коммуникации»

люди

«И тогда мама взяла обрез...»

Самосуд и отношение к «чужакам» в общественном мнении российской провинции 1990-х годов

Виктор Дятлов

Ключевые слова: Валентин Распутин, власть, Иркутск, «кавказцы», ксенофобия, мигрантофобия, «миф 1990-х годов», национал-патриоты, общественные настроения, правосудие, пресса, погром, рыночные торговцы, самосуд, справедливость, «чужаки»

«И тогда мама взяла обрез...» — так лихо и слегка ёрнически, в стиле газеты и в духе времени названа статья в «Комсомольской правде» о трагичном, резонансном и чрезвычайно показательном крими-нальномделе в Иркутске середины 1990-хгодов1.

Подробнее о нём я напишу ниже, но если совершенно коротко: приезжий торговец-азербайджанец изнасиловал местную несовершеннолетнюю девушку. Её мать, не надеясь на государственное правосудие, застрелила насильника прямо в кабинете следователя. Три месяца провела в следственной тюрьме, была осуждена на несколько лет заключения. В накалённой атмосфере 1990-х годов это привело к всплеску ксенофобских настроений в городе, возможно, даже к предпогромной ситуации. На волне массового сочувствия местными газетами был организован сбор подписей под обращением к президенту страны с просьбой о её помиловании. Под этим давлением суд следующей инстанции изменил меру наказания на условную.

Дела давно минувших дней... Другая эпоха. Почему и чём это интересно сейчас?

Виктор Иннокентьевич Дятлов, профессор кафедры мировой истории и международных отношений Иркутского государственного университета, зам. главного редактора журнала «Диаспоры», директор Исследовательского центра «Внутренняя Азия», Иркутск.

Для автора — это римейк, возвращение к сюжету старой статьи, опубликованной в самом первом номере «Вестника Евразии»2. То была одна из первых попыток поразмышлять о природе антикавказс-ких настроений, распространившихся тогда на просторах России. Несколько тысяч писем, обращений, подписей под стандартным текстом обращения к президенту, любезно предоставленные автору редакцией газеты «Советская молодёжь» и сохранившиеся в архиве Исследовательского центра «Внутренняя Азия» — бесценные свидетельства атмосферы эпохи, великолепный источник для изучения массовых настроений. Та давняя статья была написана на их основе по горячим следам. Сейчас она кажется мне не очень удачной по своей структуре и композиции, да и по оценкам — скомканной, недоговорённой, перекошенной в сторону теоретизирования. В любом случае она стала «историографическим фактом», и я не видел причин для возвращения к ней и к описанным в ней событиям.

Да и ситуация в стране радикально изменилась за эти годы. Стабилизация. «Вертикаль власти», усиленно поднимающая «Россию с колен». В том числе и посредством манипулирования ксенофобскими комплексами, «образом врага». Благо комплексы эти в массовых настроениях не уменьшились, скорее наоборот. Однако заметно трансформировалась их структура, изменились формы и объекты фобий, их место в общественно-политической жизни. Антикавказские настроения потеряли свою остроту, потеснённые антимигрантским комплексом. Ушли в прошлое ежегодные погромы на рынках города в дни профессиональных праздников десантников. С другой стороны — Кондопога, бесчинства скинхедов... В общем, «новые песни придумала жизнь».

Но вот в 2003 году вышла повесть Валентина Григорьевича Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана»3, сюжет которой основан на том же событии. Взгляд большого писателя, классика, человека честного, чутко реагирующего на развитие общества и видящего свою миссию в исправлении нравов, активного участника идеологической и политической жизни страны, требует внимания и анализа не только литературных критиков, но и историков, социологов. Именно анализа, а не демонстрации согласия или несогласия. И захотелось вернуться к старому сюжету, перечитать письма и пожелтевшие уже газетные вырезки, окунуться в накалённую атмосферу тех лет. Ведь они не просто ушли в прошлое, они и воспринимаются как отдельная и прошедшая эпоха. Формируется миф 1990-х — «великих и ужасных»4.

Когда же я стал перечитывать письма, именно они показались мне самыми важными и интересными текстами. Я понял, что неудача ста-

рой статьи была предопределена её стратегией. Тогда письма казались уникальным материалом для анализа и построения теоретических схем. Сейчас мне много важнее, чтобы были услышаны голоса их авторов. Письма иногда трогают до слёз, вызывают сложные чувства — от сопереживания до абсолютного неприятия, иногда оторопи. Но это голоса тех людей, которые не пишут текстов профессионально, за них и от их имени говорят другие. Их же собственные мнения и оценки так и уходят неуслышанными, незафиксированными, непонятыми. Поэтому здесь будет очень много цитирования, причём цитаты будут даваться без всякой правки. В то же время понимание писем невозможно без анализа контекста — общественной и политической ситуации в Иркутске, огромного влияния прессы и создававшихся ею образов. Тоже, между прочим, «ушедшая натура». И, наконец, повесть Валентина Распутина... Всё это и продиктовало логику статьи.

«Дело Тамары В.»

Итак, краткая канва событий, что очень важно — в той версии, в какой они стали известными иркутянам по газетам, материалам судебного дела, а также по слухам и разговорам.

В мае 1993 года приезжий азербайджанский торговец овощами на Центральном рынке изнасиловал 15-летнюю девушку. Вскоре он был арестован. Его родственники и земляки требовали от родителей пострадавшей замять дело, угрожали, предлагали деньги. По просьбе семьи её некоторое время охраняли омоновцы, затем казаки. На встрече с прокурором мать, 38-летняя Тамара В. поняла, что насильника собираются выпустить под залог. Это означало — или могло означать — фактическое прекращение дела. Из хранившегося в доме охотничьего ружья она сама сделала обрез, дождалась, когда насильника привезут на допрос, и прямо в приёмной прокуратуры застрелила его. В марте 1994 года районный суд приговорил её к четырём годам заключения. Она провела три месяца в общей камере следственного изолятора. В мае кассационная коллегия по уголовным делам Иркутского областного суда отменила прежний приговор и заменила меру наказания на условную.

Дело — громкое, необычное, трагическое, оно в любой ситуации вызвало бы большой общественный интерес и резонанс. Но именно как уголовное дело, громкий судебный процесс, чья-то жизненная трагедия. Однако в обстановке 1990-х годов оно стало важным общественно-политическим событием для города и области. Даже потря-

сения осени 1993 года, бурная и нервная политическая жизнь, серия федеральных и местных выборов, экономические трудности не оттеснили его на периферию общественного внимания. Приговор районного суда вызвал организованную общественную кампанию с требованием его пересмотра. Тысячи писем, обращений трудовых коллективов, давление влиятельной тогда прессы стали реальным и важным фактором общественно-политической жизни области.

Несколько слов о контексте событий. Что такое начало 1990-х годов? Это фрустрация общества из-за стремительных и во многом катастрофичных перемен — распад СССР, травматические событий осени 1993 года. Это разгар кризиса, разложение старой системы отношений, связей и ценностей, крах прежней экономической системы. Первые шаги к выстраиванию новой государственности, новых экономических механизмов, новых принципов взаимоотношений. Начальная стадия адаптации к переменам людей, прежней жизнью к этому не подготовленных. Для многих — огромные материальные трудности и непреложная необходимость искать новые сферы занятости и средства к существованию, то есть проблема элементарного выживания. Это также потеря прежних статусов, утрата ориентиров и ощущения своего места в обществе, общий кризис идеологии и системы ценностей, массовая политизация.

И это — актуализация национальных претензий и конфликтов. Они существовали и в советские времена, однако господствовавший тогда «социалистический интернационализм» делал неприемлемой их открытую вербализацию. Бытовой шовинизм присутствовал, но его часто стеснялись. Говорить публично о национальных проблемах считалось делом не очень приличным, и для большинства советских людей это был внутренний запрет. Теперь же национальные конфликты и противоречия обрели открытый характер, теперь они свободно проговариваются, включаются в контекст политической практики как инструмент мобилизации.

Многие социальные и экономические конфликты и противоречия получают этническую окраску. Постоянно растёт, в частности, поле напряжённости вокруг выходцев с Кавказа, рассеянных по всей стране. «Основную массу этнического негативизма по-прежнему образуют ан-тикавказские установки», — из года в год констатируют социологи наиболее авторитетного тогда Всероссийского центра по изучению общественного мнения (ВЦИОМ)5. Это подтверждается наблюдениями учёных разных специальностей, об этом постоянно пишут журналисты, говорят политики. Напряжённость прорывается серией инцидентов, прокатившихся по всей России. Регулярные погромы на городских рын-

ках становятся, по выражению одного журналиста «национальным видом спорта». И в профессиональные праздники десантных войск рынки закрываются «на санитарный день». А газеты разных направлений пестрят заголовками типа: «В хакасском посёлке начались “кавказские погромы"», «Погромы выходцев с Кавказа», «В Иванове — расовые беспорядки», «В Саратове тоже разгорается кавказская война», «Граждане “кавказской национальности" могут быть выдворены из Костромы в 24часа», «Разборки в Приморье», «ОМОН устроил облаву на персики», «Беспредел с помощью законов. Ярославские чиновники успешно воюют с гражданами России из ближнего зарубежья»6.

Механизм возникновения беспорядков был стандартен. Конфликт на бытовой почве в раскалённой атмосфере неприязни и страха мгновенно перерастал в более или менее масштабное национально окрашенное столкновение. Власти, не имевшие опыта решения подобных проблем, необходимых для этого ресурсов и институтов, занятые массой других задач, отмалчивались. А иногда шли на поводу погромных настроений или провоцировали их. Классический пример — Краснодарский край.

Иркутск ничем не выделялся на этом фоне. Конечно, такого разгула ксенофобии как в Краснодарском крае здесь никогда не было. Более того, уже тогда культивировался образ «Сибирь — территория согласия». На всех уровнях, в официальной и неофициальной обстановке, представителями власти, административной и культурной элиты, журналистами и простыми обывателями муссировалась идея о том, что своеобразие исторических судеб Сибири, формирование сибирского общества как переселенческого, опыт синтеза гетерогенного пришлого населения с аборигенным — залог этнической толерантности, противоядие от ксенофобии7. Но одновременно антикав-казские материалы регулярно публиковались в иркутских газетах разных идеологических направлений8. И десантники громили торговые ряды, не встречая особого осуждения и тем более отпора. Как сказал один из них журналисту9:

«А "чёрных" знаешь, за что не любим? Не в помидорах дело. Нельзя дружить с тем, с кем стравливали всю жизнь. Да и "буреть" им здесь не положено. Это Сибирь».

В 1991—1992 годах попробовали свои силы на этом славном поприще и казаки: устроили погромы на рынке и потребовали выселить из Иркутска кавказцев. Регулярно обращались к теме «засилья закавказской мафии в Иркутске» некоторые депутаты Городской думы,

предлагая разные варианты решения проблемы — от изгнания всех «лиц кавказской национальности» до устройства для них специальной резервации10. Правда, казачьи атаманы быстро дистанцировались от погромщиков, почувствовав, что это вредит репутации, мешает взаимоотношениям с властями, получению материальных льгот. Да и заявления думцев не воплотились в решения, остались на уровне популистской риторики. Для того и предназначались...

В 1992 году газета «Русский Восток» публикует информацию о встрече губернатора Ю. А. Ножикова с литераторами Иркутска под характерным «леденящим душу» заголовком: «Станет ли Сибирь вторым Карабахом?». Вот делится своей тревогой редактор газеты «Литературный Иркутск» В. Сидоренко, ей отвечает губернатор11:

«И ещё мне хотелось бы коснуться вопроса о китайцах, корейцах, людях кавказских национальностей. Порой создаётся такое впечатление, что мы не у себя дома, а где-то в Корее или на Кавказе. Люди эти везде превалируют, скупают недвижимость, дома. Как это вообще возможно?»

«Что касается иностранцев, в том числе и из ближнего зарубежья, мы будем проводить политику ограничения их въезда в наш регион и особенно лиц кавказской национальности, потому что наиболее наглым образом ведут себя у нас всё-таки они. И дома, конечно, через подставных лиц, в основном, тоже они скупают. Но я думаю, всё это до поры до времени гладко сходит им с рук...»

И, намекая на возможные последствия, Ножиков напомнил, что «уже были на рынке подобные прецеденты с голубыми беретами, с казаками».

В общем, иркутяне были подготовлены к тому, чтобы обсуждать и оценивать «Дело Тамары В.» и в этнических категориях — не только как случай самосуда, но и как эпизод противостояния «наших» и «чужаков». С другой стороны, они обладали к этому времени богатым опытом коллективных действий, проведения массовых общественных кампаний. Демонстрации, митинги, пикетирование, сбор подписей под политическими обращениями стали для многих делом знакомым, привычным, а для некоторых — даже рутинным.

«Коллективный пропагандист и коллективный организатор»

Пресса выступила в этом деле самостоятельным и влиятельным актором. Без неё оно, скорее всего, оставило бы только несколько

строк в криминальной хронике, сохранилось бы в истории частной трагедией, памятью о нескольких поломанных человеческих судьбах.

Вспомним уникальную роль газет той эпохи. Освобождённые от идеологического контроля власти, но ещё не попавшие под «железную пяту капитала», они выполняли функции просветительские, идеологические, политические, на очень короткий период времени действительно стали «коллективным пропагандистом и коллективным организатором». Уже никогда у газет не будет таких тиражей, такой массы подписчиков и читателей, и вряд ли их публикации станут событиями общенационального значения. Ушли в прошлое и безграничное доверие к журналистам, и их огромный моральный и политический авторитет.

В начале 1990-х годов местные газеты читали в Иркутске почти в каждой семье. Им доверяли, на них подписывались люди совсем не богатые, благо цены были почти символическими. Поэтому, хотя о «Деле Тамары В.» писали и центральные издания (журнал «Человек и закон», «Комсомольская правда»), именно местная пресса предложила иркутянам основные объяснения причин и характера событий, подсказала способы реагирования на них.

Первый по времени, внутренне цельный и практически не изменившийся со временем взгляд был представлен газетой «Русский Восток». Вот несколько заголовков и цитат из редакционных материалов и статей её основателя, главного редактора и основного автора А. Турика. Некоторые из них были опубликованы под псевдонимом А. Степанов и в дальнейшем воспроизведены в предвыборных материалах Турика. Везде сохранена авторская орфография12:

«Россия под игом кавказской орды».

«Кавказские бандиты насилуют Россию».

«Сегодня жульнический бандитский демократический рынок уничтожил в русском народе всякое понятие о национальной чести. Вот мы и видим всё чаще и чаще русских девиц в обнимку с кавказцами, которые за подачки служат им подстилкой и сами провоцируют этих подонков — с русскими всё можно».

«...Необходимо каждому русскому уяснить первопричину такого нашего позорного и беспомощного состояния. А первопричиной является интернационалистская демагогия, вбитая в наши головы семью десятками лет большевистского террора и оболванивания... Интернационализм — это троянский конь, внутри которого притаились международные картавоязычные проходимцы, открывающие ворота русских городов всякой сволочи,желающей пограбить русских и надругаться над нашими дочерями».

«Мужественная русская женщина, отстоявшая честь нации».

«Русские патриоты, националисты и казаки настроены решительно — в родном Прибайкалье для иностранных паразитов, грабителей и мошенников, насильников и растлителей места не будет! И лучше бы этим незваным гостям убраться в свои "суверенные" подобру-поздорову, пока на головы не обрушилась уже занесённая дубина праведного народного гнева».

«...Необходимо провести очистку Русской Земли от кавказских бродяг и установить такой порядок въезда на Русскую Землю, чтобы появление кавказца на русских улицах вызывало не меньше удивления, чем появление папуаса».

«Фактически русские поставлены перед выбором или самим брать в руки оружие, уничтожать и гнать с родной земли кавказских бандитов или скидывать нынешнюю демократическую рыночную власть и ставить русскую национальную власть, которая наведёт порядок и на рынках и на улицах».

Человеческая трагедия и уголовное преступление полностью переводятся в политическую плоскость, самосудное убийство насильника становится актом справедливой борьбы с незваными пришельцами, чужеземными врагами. Враги смертельно опасны, в борьбе с ними проблемы морального оправдания самосуда не существует в принципе, любое насилие в отношении их оправдано и необходимо. Возражение против самосуда в другой плоскости — как покушение на монополию государства на насилие, отметается в принципе, так как существующее государство нелегитимно и должно быть разрушено. Фактически это открытый призыв к насильственному свержению государственного строя, не говоря уж о «разжигании межнациональной розни».

Линия газеты становится понятной, если учесть, что она создавалась специально как инструмент политического действия. «Русский Восток»13 (в логотипе «Русски! Востокь») был учреждён в 1992 году «Русским национально-патриотическим союзом “Верность"» и анонсировался как «русская национальная газета для тех, кто любит Россию и отстаивает традиционные основы нашего народа: Православие, Державность, Народность. “Русский Восток" это информация из первых уст о борьбе русских национал-патриотических организаций за национальные и государственные интересы России»14. В соответствии с этим заявлением выстраивалась структура издания, формировалось его содержание: огромные общеполитические комментарии, заявления и декларации, разоблачения внешних и внутренних, старых и новых врагов, перепечатки дореволюционной антисемитской «классики жанра». А вот местной хроники, обзоров экономической, политиче-

ской, культурной, криминальной жизни области, программы телепередач, других привычных и востребованных материалов в ней не было. Иркутск появляется на страницах газеты только в связи с задачами политической борьбы.

Национал-патриотические силы первыми стали использовать ксенофобскую и антииммигрантскую риторику в идеологической и политической практике. Это выявилось ещё на заре перестройки. На первых порах основное внимание уделялось еврейской теме. Антисемитизм казался традиционно надёжным и безотказным инструментом. Он привлекал также возможностью использования мощной дореволюционной публицистической и интеллектуальной традиции. Однако как раз к рассматриваемому периоду выявились его слабые инструментальные возможности в смысле политической мобилизации и борьбы за влияние. Национально-патриотические группировки и лидеры, несмотря на огромные усилия и немалые возможности, оставались бессильными маргиналами на политической сцене.

В начале 1993 года в «Русском Востоке» публикуется чрезвычайно показательное письмо читателя15:

«Борьба с сионизмом, поддержка Православия, церкви на страницах газеты очевидны. Но... вы умалчиваете проблему "кавказского синдрома" в русских городах... Я обращаюсь к вам как к патриотическому изданию: русского медведя (рано или поздно он всё равно проснётся) помогите разбудить! Короста "Кавказа" не менее опасна, чем короста сионизма».

«Дело Тамары В.» оказалось весьма кстати. Активное участие в событиях, нагнетание антикавказских страстей позволяло выйти из изоляции, давало возможность взять на вооружение более эффективное оружие, чем устаревший антисемитизм. Оперативно публикуется редакционное заявление «Русскому терпению пришёл конец». Из него, помимо прочего, узнаём16:

«По местному радио лидеры местного национально-патриотического движения и казачества обратились с предостережением к кавказцам и их русским холуям, что в случае если пострадает кто-либо из семьи этой женщины или казачьей охраны, то будут предприняты самые решительные ответные меры возмездия».

Однако быстро выяснилось, что потенциал «Русского Востока» ограничен его жанром (политическая газета только для своих), небольшим тиражом (декларированные, но весьма сомнительные 9—15 тыс.

экземпляров), периодичностью (два раза в месяц). Для среднего иркутянина газета была слишком одиозна. Популярности не способствовали и непрофессиональная вёрстка, огромные размеры статей и слепой шрифт. «Русский Восток» лидировал только поначалу — за счёт того, что первым сформировал повестку дня, набор проблем, стилистику и слова для их обсуждения. Решающая же роль принадлежала двум «главным» ещё с советских времён газетам. Бывший партийно-советс-кий орган, умеренно-консервативная по стилю «Восточно-Сибирская правда», и в 1990-е годы остававшаяся неофициальным органом областных и городских властей, ситуацию полностью проигнорировала. Напротив, бывшая комсомольская «Советская молодёжь» приняла в «деле Тамары В.» самое активное участие. Вообще, то было «звёздное время» молодёжной газеты. Одной из первых в стране она добилась юридической и экономической независимости от партийных и комсомольских органов. Динамизм руководства, профессионализм авторов, преобладание местной тематики, большой круг традиционных читателей и подписчиков — всё это сделало её самой читаемой газетой региона. Четыре номера в неделю при 160-тысячном тираже — этим могла похвастаться редкая провинциальная газета.

На первых порах позиция «молодёжки» определялась конфликтными отношениями с правоохранительными органами. Буквально за неделю до описываемых событий газета опубликовала большую статью с абсолютно схожим сюжетом: мать изнасилованной девушки наносит насильнику несколько ножевых ударов. Прокуратура закрывает дело об изнасиловании и возбуждает уголовное дело против матери. И статья о деле «Тамары В.», опубликованная через полтора месяца после убийства, была выдержана в ключе жёсткой критики властей17:

«Я не призываю к кровавой мести. Но мы придём к ней, если позволим следствию быть превратным и непрофессиональным, прокуратуре — закрывать на это глаза. А мать... Матерей никто не лишит права защищать своих детей».

Ну, а затем бурные события октября 1993 года и целая серия последовавших после них избирательных кампаний вытеснили эту тему со страниц газеты. Возвращается она после суда первой инстанции, приговорившей Тамару В. к четырём годам заключения. Приговор вызвал большой общественный резонанс. Коллективы 22 предприятий ходатайствовали о смягчении наказания. В городе возникло серьёзное общественное напряжение. И «молодёжка» публикует статью, позволившую ей прочно захватить инициативу. Это была перепечатка сокращённой версии статьи юриста Любови Арестовой из

11-го номера московского журнала «Человек и закон» за 1992 год. Она и задала основные параметры общественному мнению, обозначила основные задачи массовой кампании.

По форме это рассказ о двухчасовой беседе с Тамарой В., сопровождаемый профессиональной и человеческой рефлексией автора. Вот несколько ключевых положений18:

«Редчайший случай, когда сочувствуешь убийце».

«Убийство всегда страшно. Его нельзя оправдать. Но может быть есть оправдание и у женщины по имени Тамара, матери двух дочерей. Дети не продаются и матери защищают их даже ценой своей судьбы и своей жизни».

«Лёд в прокурорских глазах».

«И если нас не могут защитить те, кого мы содержим своим трудом и специально для этой цели, то мы будем защищаться сами».

Ключевые моменты в статье — проблема самосуда, его возможности и оправданности, ответственность государства перед человеком и коллизия, возникающая, когда оно не выполняет своего долга. Проблема соотношения закона и справедливости глазами юриста, человека, женщины. Автор оправдывает не самосуд, а человека, попавшего в безвыходную трагическую ситуацию, вина за которую во многом лежит на государстве. Этнический момент в статье присутствует — в словах матери о «кавказце с рынка» («границы для них прозрачные, вот они и везут в Сибирь фрукты, деньги выручают большие и жируют <... > Д а ведь и в с воём городе мы, в с воём государстве. Почему же нас в родном доме мордуют?»), но он не главный.

«Поймав попутный ветер», «Советская молодёжь» берёт на себя задачу организации массовой общественной кампании, предлагает её формы и лозунги. Она организует сбор подписей под обращением к президенту страны с просьбой о помиловании. Редакция составляет и текст обращения19:

«Господин президент! Просим Вас проявить милосердие и помиловать Тамару В., осуждённую Кировским районным судом города Иркутска за убийство насильника своей дочери сроком на 4 года. Считаем, что приговор слишком суров — мать, защищающая честь и здоровье своей дочери, не должна лишаться свободы».

Газета систематически публикует материалы по «делу Тамары В.» — выдержки из писем, хронику, интервью с юристами, обращения к представителям правоохранительных органов — короче, one-

ративно реагирует на общественные настроения, своими комментариями к письмам пытается направлять их. Так, она определяет своё отношение к самосуду20:

«В данном случае позиция — не оправдывать, но и не осуждать — наиболее взвешенная, всё-таки мы имеем дело с убийством, и рассматривать его как способ борьбы с преступниками — значит толкать людей к самосуду, а в конечном итоге — к гражданской войне. Поэтому мы не можем согласиться с тем, что предлагают некоторые наши читатели — не просить, а требовать, и не помилования, а полного оправдания. Всё-таки преступление совершено, и в этой ситуации мы можем именно только просить, и именно — помилования».

Важен и её комментарий относительно этнического аспекта проблемы21:

«В некоторых письмах внимание акцентируется на том, что преступник был "другой" национальности, авторы предлагают принимать меры к "нерусским", выселять их с нашей земли и т.д. Самое страшное, когда слепая злоба застилает нам глаза и толкает на необдуманные поступки. Мы достаточно настрадались за последние годы именно из-за национальных распрей. Давайте не усугублять этого, быть терпимыми и взвешенными».

Когда Тамара В. вышла на свободу, газета немедленно откликнулась: «Хорошая новость». Не забыла подчеркнуть, что все её публикации были приобщены к делу. Вскоре в ней было опубликовано и первое после выхода из тюрьмы интервью с Тамарой В., заявившей22:

«Семья — главное, что у меня есть. Я обязательно встала бы на защиту её безопасности, но уже другим способом, не убийством».

Тамара В. была почётной гостьей на юбилейном торжестве газеты в июне 1994 года, где присутствующие устроили ей овацию.

«Комсомольская правда» особо отметила решающую роль «местной молодёжной газеты» в том, что «о судьбе этой женщины узнала вся область»23. Понятно, что газета решала и собственные задачи. Она стремилась стать самой тиражной и популярной газетой региона. Конкуренты и/или идеологические соперники «молодёжки» вынуждены были к кампании подключиться, чтобы не остаться в изоляции. Текст обращения к президенту перепечатывали и другие газеты. Даже «Русский Восток», не скрывавший враждебности к либеральной «моло-дёжке», вынужден был опубликовать статью Л. Арестовой и начать

сбор подписей. Правда, публикация сопровождалась редакционным послесловием в антикавказском духе24:

«Защиты ждать неоткуда. Помощи тоже. Надежда только на нас самих. Но кто мы такие, если на родной земле позволяем непрошенным гостям безнаказанно вершить зло? Мало того, ещё осуждаем тех, кто отчаявшись найти правду, сам попытался отстоять собственную честь. Имеем ли мы право называться русскими? А, может, нас уже нет. Все русские в прошлом... Почему нет законов, ограничивающих въезд в Россию гостей из так называемого ближнего Зарубежья?... Отчего "гости" ведут себя, как хозяева? Или всёуже продано, заложено, пропито».

«Смерть насильникам! — кричат наши сердца»

За полтора месяца пять тысяч человек подписались под обращением к президенту25. Видимо, часть обращений была направлена непосредственно в суд и в администрацию президента. По сообщению А. Турика, около сотни писем пришло в редакцию «Русского Востока». С ними познакомиться не удалось. Но в нашем распоряжении находится 3664 стандартных текста обращения (некоторые за многими подписями) и 154 письма. Это уникальный источник. В каком-то смысле — социологический опрос, но опрос, спровоцированный ситуацией, а не логикой вопросов интервьюеров. Это добровольные спонтанные отклики, авторы писем поднимают те темы, которые важны для них самих, а не для составителей анкет и гайдов интервью. Конечно, о представительной выборке речи не идёт — категория читателей, предрасположенных тогда ещё по советской традиции писать письма в газеты, была весьма специфичной, а то, что две трети из них составляли женщины — естественно, учитывая характер дела. И тем не менее...

Впечатляет количество обращений — пять тысяч подписей, собранных за месяц в двухмиллионной области. Присылали их и иркутяне, и жители областной глубинки, мужчины и женщины, люди разных возрастов — от школьников до 90-летних пенсионеров. Есть, например, коллективные обращения учеников восьмого класса и обитателей дома престарелых. Обращение подписал губернатор Ю.А. Ножиков — самый популярный политик области того времени. Люди трогательно заботились о том, чтобы всё было «по закону» — тщательно заполняли графы с адресами и паспортными данными. Обычно подписывали вырезанный из «молодёжки» текст, при нехватке оригинала переписывали его от руки, перепечатывали на машин-

ке, тиражировали на ксероксе. Много тщательно и аккуратно составленных списков, иногда заверенных печатью предприятия. Много людей занималось хлопотным делом сбора подписей.

Что касается развёрнутых писем, то на их содержание и стилистику большой отпечаток наложила направленность полученной информации, прежде всего — статья Л. Арестовой. Часто повторяются (обычно как собственные) оценки, характеристики, фразы из неё. Но и здесь авторы выбирают то, что задевает именно их.

Некоторые письма читать страшно и хочется поскорее вытеснить их из памяти: письмо родителей маленькой девочки, изнасилованной и убитой, несколько писем от женщин, переживших насилие. Невозможно смотреть на них как на материал для исследования. С другой стороны, это письма в газету, публичные действия, попытка и способ их авторов что-то изменить в этом мире к лучшему...

Остальные письма также предельно эмоциональны. Навыка и умения их писать нет почти ни у кого, у половины нет и простой грамотности: «Убийца»', «Несчастная мать»', «Мать — героиня»', «Героическая женщина»', «Она не убийца, она герой»', «Такой женщине надо орден пове-шать, а не садить за решётку»', «Она не убийца, а мать — мстительница, защитница. Её нужно наградить за отважные действия, а не садить на 4 года»; «Тамару надо оправдать и выпустить немедленно. А нам, иркутянам, надо устроить её встречу как матери-героини с цветами и транспарантами. Да, мы ослабели, да, мы дрогнули, зашатались, но стоим и уже выстояли, не дали и не дадим себя унижать, оскорблять, насиловать, грабить всем пришельцам. И тому порукой Тамара. Она защитила не только честь своей дочери, но и честь всех нас»; «Яне могу оправдать Тамару, но и осуждать не имею права. Если б она была уверена, что честь её и её ребенка будет отстоена в суде, она не пошла (я думаю) на такое. Она и так наказала себя перед Богом».

Через оценку поступка проступает (осознанно или неосознанно) отношение к самосуду, а через него — к власти, правосудию, закону, справедливости. Все авторы сочувствуют Тамаре В., хотят помочь. Доказывают, что она уже наказана, что нужна дочери в эти страшные для неё дни, что не представляет опасности для общества. Поэтому и не должна сидеть в тюрьме. Однако оценки мотивов и результатов её поступка очень разные — в диапазоне от просьбы о помиловании до требования оправдать и наградить.

Есть развёрнутое письмо от бывшего заместителя председателя областного суда. Его позиция диктуется логикой закона: совершено преступление, но его обстоятельства позволяют добиваться мягкого приговора, не связанного с лишением свободы. И для этого не обяза-

тельно обращаться к президенту. Несколько авторов соотносятся с идеей закона, признают его важность, но не верят в его силу в России: «Не хочу гражданской войны, но защищаться вынуждена сама»', «Тамара нарушила закон, но его в первую очередь нарушили те, в чьих руках он находится»', «По совести я не имею права судить Судью! Но сердце моё — сердце матери против этого приговора»', «Ятак же против самосуда, но ещё больше я понимаю мать пострадавшей девочки. Кто сегодня может или захочет защитить её детей, если бессильна милиция».

Логика тут такая: самосуд недопустим, но человек находился в состоянии аффекта и потому заслуживает снисхождения. Доминирующий довод: мать имеет полное право защищать своего ребёнка всеми способами. Есть и другие доводы: «Если наше государство не может защитить своих граждан, то мы это сделать должны сами»', «Японимаю есть и закон. Да есть закон и он для всех. Где ваша совесть, сколько вам дали, чтобы вынести такое решение. Я уверен, что обошлось не без взятки. Поймите одно русская нация и так вымирает и вы этому способствуете. Знайте одно товарищи судьи и прокуроры, я пристрелю любого как собаку кто посягнёт на честь и жизнь моих дочерей и любого ребёнка тоже. Такая тварь тем более с такой фамилией не имеет права жить, тем более на Российской земле».

Многие вообще не видят проблемы в оправдании самосуда, считая его нормой, естественным правом: «Мой принцип “око за око и зуб за зуб ”. Грубо и примитивно, но может это бы в каком-то смысле предотвратило ряд преступлений»', «Поступила по совести»', «Защитила честь нации»', «Этого подонка нельзя назвать человеком. Значит и Тамару нельзя считать убийцей»', «Смерть насильникам — кричат наши сердца».

Степень уважения к закону мало соотносится с уровнем и характером образования. Одно из самых озлобленных писем с оскорблениями в адрес всех «кавказцев» и с призывами к расправе над ними принадлежит женщине-врачу. Напротив, у пожилых и не очень грамотных женщин превалируют не желание мести, а призывы к милосердию: «Мне 85лет имею 9 правнуков, хочу для них хорошей жизни. Берегите наше будущее, пожалейте людей, которых постигло такое горе, а этих выродков ещё много на белом свете. Разберитесь с наказанной матерью дважды столь жестоко. Пожалейте её ведь она мать. С приветом баба Лида».

Большинство авторов апеллирует не к закону, а к справедливости. Они или вовсе не замечают «правового поля», или считают, что законы несправедливы к простому человеку. Часто встречаются упрёки и обвинения в адрес прокурора и судьи. Обвиняют их не в нарушении

закона, а в том, что они жестоки и бессердечны — не захотели понять страдающую мать и тем спровоцировали её на убийство. Особенно подчёркивается, что они женщины. Рефреном проходят слова из статьи Л. Арестовой: «Лёд в прокурорских глазах». Часто повторяются такие характеристики судейских: «Чёрствые»; «Бездушные»', «Судья — робот, запрограммированный статьями»', «Усудьи, наверное, нет сердца»', «Она не может понять мать»', «Какая жестокая эта женщина — прокурор!». Почти везде — риторические вопросы: «А она сама мать ?»; «А если бы это случилось с её дочерью ?». От представителей закона требуют справедливости, милосердия и сочувствия, а не соблюдения закона, его буквы и духа.

Особняком стоит письмо, укоряющее «молодёжку» в разжигании страстей, нагнетании неприязни к правоохранительным органам: «Горе матери безмерно. Его можно и нужно понять. Но оправдывать самосуд, звать к самосуду, воздвигать лозунг “Око за око, кровь за кровь!”разве можно?Российское общество переживает большие потрясения и сегодня очень немногие надеются на милицию. И даже в этом состоянии мы не можем звать на самосуд. Мы должны объединять усилия к законопослу-шанию. Только закон, его неукоснительное исполнение способно нормализовать отношения людей в обществе <... >А ведь пройдёт наша боль, переживём мы смутное время и пожалеем о сказанном всуе и великодушнее на мир посмотрим. И смертная казнь, как наказание исчезнет из наших законов. Всё может быть. Давайте будем сдержаннее и добрее».

В одном автор этого письма сходится с остальными — в объяснении, почему самосуд становится возможным и оправданным. Причина — тотальное недоверие к государству, убеждённость в том, что оно не может, да и не очень хочет выполнять свой долг перед гражданами, обеспечить их безопасность. Как о вещи общеизвестной и само собой разумеющейся люди пишут о продажности представителей власти, о том, что власть защищает только себя и тех, кто может купить её услуги: «Судебно-правовым органам очень выгодно, чтобы убийцы, насильники, воры и грабители разгуливали на свободе и вершили свои грязные дела»', «Мы считаем, что в нашей стране преступность поощряется государством. А когда человек пытается защититься сам — попадает в тюрьму»', «Да где же сейчас справедливость найти когда судья и прокурор подкупаются за большие деньги миллионы. А где же нашему простому люду поискать тех людей кто бы постоял за нас несчастных».

Довод «власть — чужая» у многих органически переплетается с общими представлениями о «своих» и «чужих». Убит не просто насильник, а «чужак» — азербайджанец, «кавказец» по наиболее распространенному определению тех лет, мигрант, то есть человек в Иркутске

временный, торговец на рынке. Это оказалось важным только для трети авторов писем. Учитывая всплеск в те годы национальной нетерпимости, распространённость антикавказских настроений, направленную пропагандистскую кампанию влиятельных общественно-политических сил и органов печати, — это мало. В большинстве писем национальность насильника и его происхождение просто не упоминаются. Или пишут: «Яподписываюсь под этим заявлением, но не потому, что насильник оказался человек не нашей нации — я против всяких насильников». Однако важно посмотреть и на позицию тех, кто рассматривал эту трагедию в плоскости межнациональных взаимоотношений, в категориях «свои — чужие». Это поможет перейти от простой фиксации антикавказских фобий и оценок их масштабов к выделению их основных составляющих.

Прежде всего — это презумпция чужеродности. Причём чуже-родность может иметь как изначальную, природную, в том числе расовую основу (нечасто, но встречаются оскорбительные «чёрные», «чурки», «чучмеки», «чернозадые»), так и выводиться из конкретных исторических обстоятельств: «Что случилось со всеми нами, ведь мы жили в бывшем СССР как братья и сёстры. А теперь у меня к ним, нерусским, появилось неуважение и даже презрение»', «Мы живём не на Кавказе, а у себя в России. Теперь нет СССР и нечего делать кавказцам в России, да ещё таким вот подонкам, а ведь добрых кавказцев у нас мало, в основном такие вот отщепенцы и у нас они такие же потому что на Кавказе они не нужны». Интересно, что «у нас» — это чаще Сибирь, а не Россия. Национальность и гражданство «кавказцев» никого не интересуют, многие в этом и не разбираются: «Интересно в его покойника Грузии, что бы за это изуверство сделали бы». Важно — и плохо, что их много: «Посмотрите, сколько сейчас в городе этих национальностей, которые болтаются от безделья»', «Они и так заполонили всю Россию»', «Они заполонили всю Сибирь»', «Ониуже заселяют наши города и сёла»', «Они переселились в Россию и здесь расползлись по деревням, как тараканы».

Господствует и определяет отношение метафора: «Они гости в чужом доме»26: «По моему очень распустились в Иркутске граждане кавказской национальности. Они чувствуют себя хозяевами давненько в нашем городе»', «Кто и как защитит их (наших дочерей. — В.Д.) от вот таких непрошенных гостей»', «А кавказцы, посмотрите, совсем здесь хозяевами стали. Куда ни глянь везде они. Да ещё тебя и обматерят, нахамят, как будто мы у них на родине, а не у себя в Иркутске»', «Почему мы в своей стране должны бояться иностранцев; гнать их отсюда поганой метлой!Хозяевами то должны быть русские, а не эти...»

Они не просто гости, но гости наглые. Наглость, наглая сила — вот, пожалуй, основная их характеристика: «Кавказцы ведут себя в нашем городе с уверенностью, которая всё чаще переходит в наглость, вседозволенность»', «Азиаты ведут себя нагло, они себя чувствуют хозяевами, думают, что деньги могут сделать всё. Чтобы не было больше несчастий, азиатов нужно гнать из Сибири». А наглость — это прежде всего претензия на то, чтобы стать хозяевами в «нашем» доме: «Ведь до чего дошло, что они чувствуют себя как хозяева, а мы бедные и есть очень бедные россияне даже не можем рта раскрыть»', «Ведь они, я имею в виду чурок, уже всё заполонили. Ивскором будут диктовать свою волю и законы. Хочу сказать, что я не националист».

Они хотят стать и хозяевами «наших» женщин: «Пусть они на родине у себя развлекаются своими девочками, а не нашими»', «Пусть уезжают домой и над своими жёнами сёстрами, девушками что хотят то и делают а нас пусть не трогают. Можно подумать они и здесь в Сибири стали хозяевами нет пусть едут домой»', «А если это случилось с их жёнами дочерями. Они спасибо за это не сказали ба». Возмущает даже не само насилие. Женщины воспринимаются как коллективное достояние этнической группы и покушение на них равно покушение на это достояние и общую честь.

В антикавказских письмах явно ощущается остро переживаемое чувство униженности и незащищённости: «Пока “кавказцы”будут в Сибири они изничтожат русских»', «Мыроссияне живём в своей стране бесправны, нас обижают, унижают, грабят, убивают и всё что угодно делают»', «Ониунижают нас»', «Они грабят нас и презирают»', «Нас стараются унизить везде, мы ходим, не поднимая глаз, боимся вечером выйти на улицу». Усиливает же это чувство сознание, что обижают в «родном доме»: «Почему нас в родном доме мордуют?»', «Мы у себя дома, а должны бояться ходить там, где нам нужно»', «Мырусские бесправны в своей стране»', «Почему в своей стране мы должны бояться иностранцев?»', «Эти азиаты заполонили всю Сибирь, ходят по чужой земле и ещё обижают, унижают и даже убивают русских людей. Их нужно за это без суда и следствия расстреливать на месте»', «Мы должны быть хозяевами в своей стране»', «Надо научиться себя уважать».

При этом «дома они себя так не ведут»: «Они у себя никогда не позволят такого, потому что боятся, существует такое понятие, как кровная месть из поколения в поколение»', «Ведь у них на родине за этот поступок с ними поступили бы так же кто-нибудь из мужчин. Я пять лет прожила в Средней Азии и знаю как там строго»', «Представьте себе такую же ситуацию, если бы русский сделал это на Кавказе то его разорвали бы на куски и никого бы за это не наказали».

Хозяевами в «нашем доме» «они» становятся потому, что они вообще хозяева жизни. Потому что они богатые. Могут купить всё, в том числе и власть: «Кавказцы знают, что с деньгами они сила»', «...Как они по хозяйски ведут себя на улицах нашего города, не скрываясь хвастаются (у нас всё схвачено, за всё заплачено)»', «У этих кавказцев всё везде схвачено и за всё заплачено, а если нет, то они везде заплатят и вызволят своего, даже такое ничтожество, каким был тот подлец»', «Потому что всё продаётся а ети черножопые миллионеры хоть каво выкупят...»', «Хочется задать вопрос прокурору “Сколько она получила от чурок ? Есть ли у неё самой дети ?”»; «Если бы русский вёл себя так на Кавказе — дня бы не прожил там. А в нашей гостеприимной Сибири, оказывается, Аскеров со товарищи ведут себя нагло и уверенно. Не потому ли, что у них карманы лопаются от денег, не потому ли к ним благоволят вдруг прокуратура и суд?»', «За последние годы кроме своих грабителей появились ещё насильники кавказской и среднеазиатской национальности. Никогда в Иркутске их столько не было. Торгуя на рынке, они имеют огромные деньги и знают, что нет предела их беззакония. А в наше время деньги это всё и честь и совесть. Они всюду, для них закон не писан».

Мы бедны именно потому, что они богаты. Ибо они: «Грабят Россию»', «Скупают дома, земли, квартиры»', «Скупают земли, дома, предприятия»', «Каждый второй из их имеет машину»', «Ведь до чего дожили свои русские, наши дети остались без квартир, а эти спекулянты покупают наши квартиры, снимают в аренду за сумасшедшие деньги, а наша молодёжь трудятся и квартиры не имеют, купить нет денег». Факт чужого богатства с трудом переносится в обществе, переживающем огромные экономические трудности, да к тому же долгие годы верившем в справедливость, необходимость и возможность материального равенства. А источник власти и богатства видится в очевидной для авторов рыночной специализации «кавказцев». Общество в 1990-е оставалось во многом нерыночным в том смысле, что для многих торговля была занятием низким и малозначимым («подлым»), не работой, а торгашеством и спекуляцией. Не признавались социально ценными и отторгались не только занятие торговлей, но и связанные с нею образ жизни, тип поведения, система ценностей.

Можно сказать, что «кавказцы» выступают олицетворением торгашества и спекуляции:« Так давайте ответим самим себе почему этим чуркам позволяется разное: открывать вино-водочные ларьки и т. д. и т. п. Это явно видно, что торгуют ‘‘туфтой ”, сколько пишут об отравлениях, а ничего не меняется, власть мер не применяет. Посмотришь на их рожи в ларьках зло само по себе берёт до каких пор это

будет продолжаться, ведь они все приезжие и едут сюда к нам в Россию лишь наживаться, украсть, обмануть»', «Пока их соотечественники воюют (имеется в виду война в Карабахе. — В. Д.), другие их ‘‘братья ” наживаются на нас, занимаясь откровенной спекуляцией, а администрация города их поощряет, называя, наверное, это — свободным рынком, бизнесом или ещё как»', «Работать не хотят, а дерут с нас шкуру»', «Их занятие спекуляция, а не бизнес, как сейчас это называется»', «Вы только посмотрите на наш рынок, эта чернь заполнила его, они скоро станут хозяевами нашего города. Кто их пустил сюда, где они проживают, где работают. Видимо их занятие спекуляция, а не бизнес, как он теперь называется. Для них это жизнь, а для нас существование, не приучены мы к обману, спекуляциям, вот и влачим такую нищенскую жизнь»', «Эти “купи — продай ”, многие, если не большинство из них — подонки»', «Эти черномазые, когда нужно работать дома, катят к нам за большими деньгами». И они не просто торгуют, а обманывают и хамят: «Обманут — и тебя же обвинят»', «Обсчитывают»', «Торговцы фруктами или ещё каким негодным товаром».

Одновременно симптомом происходящих глубоких перемен становится отношение к «кавказцам» как к конкурентам: «Весь рынок запрудили, нашим колхозникам приходится стоять и торговать на задворках»; «Надо гнать их с рынка, из города»; «Их продукцию продавать через посредников». Но мотив этот находится на периферии, авторы писем явно не являются активными элементами рыночной среды.

Как можно заметить по приведённым цитатам, на формирование негативного образа повлияли и впечатления от политических катаклизмов, войн и насилия тех лет на Кавказе, точнее, впечатления от их изображения в СМИ. При этом в письмах конфликты и жестокости на Кавказе не просто осуждаются, но подчас расцениваются как свидетельства «дикой природы» его жителей. Одновременно выражается презрение к тем, кто отсиживается и благоденствует в России, когда на их родине воюют: «Этим черномазым нужно просто дать понять, что не всё продаётся и покупается и коль они прибыли с торговой миссией, то пусть ведут себя как люди, а не как у себя на Кавказе, как дикари»', «Теперь эти подонки воюют между собой, а над нами русскими, над нашими дочерьми издеваются, насилуют и убивают, им всё прощается, потому что нас дураков покупают, а мы продаёмся»', «Когда наши сыновья налаживают там мир, их молодые люди “геройствуют ” здесь».

Большинство пишущих о «кавказцах» хотели бы, чтобы «в нашем доме» их не было: «Пусть едут домой»', «Они живут за границей, ну и пусть живут, а не тащат нам преступления». Предлагаются и различные способы избавления — от радикального до умеренного: «Выселить

бы из Иркутска и вообще из области»', «Нужно выселять их из России прямо в товарняках, а награбленное да наторгованное конфисковать»', «Обращаюсь через газету к хозяевам города: примите меры к усилению надзора за торговцами из республик, их проживанием и пропиской, остановите поток продажи квартир им»', «Таким действием могло бы быть решение Ножикова ЮЛ. об ограничении въезда в Иркутскую область субъектов т. н. ‘‘кавказской национальности ’>>; «Нужно нам всем объединиться и требовать выдворения всех нечестных и подонков из страны кавказской национальности». Вопрос о законности предлагаемых мер просто не возникает. Распространено представление, что меры по «очистке» города вполне реальны и этим могут и должны заняться местные власти. Поэтому встречаются ссылки на то, что нечто подобное уже делается у наших соседей (в Чите и Красноярске), в Москве и даже совсем рядом, в Ангарске: «Ведь есть же области, откуда их полностью выселили».

Представляется, что почти все письма, выражающие негативное отношение к «чужим», написаны скорее под влиянием эмоций, чем выношенных, осознанных убеждений. Вместе с тем, эмоции «пришлись ко двору» — актуализировали и усилили дремавшую до того ксенофобию. Но в любом случае мы имеем дело с текстами не идеологическими и не политическими. Хотя бы потому, что в них практически отсутствуют оценки и суждения общеполитического характера, что даже странно, если вспомнить о сильнейшей политизированности российского общества начала 1990-х годов.

Но есть исключение — огромное (на восьми тетрадных страницах) письмо иркутского студента. Такой, можно сказать, трактат «из подполья». Его отличают «высокий штиль», масса слов, написанных с большой буквы {Нация, Семья, Русский Народ, Честь, Правда), рассуждения о «Голосе крови» и «Зове предков». Вот несколько цитат из этого довольно цельного трактата: «Тамара поступила как настоящая Русская Женщина... показала пример, как нам нужно бороться против кавказской оккупации»', «Тамара В. войдёт в историю Нации как первая женщина, бросившая вызов кавказским оккупантам»', «Да не 4 года ей давать нужно, а орден!»', «Теперь её, отстоявшую честь своей дочери, поруганную неполноценным азербайджанцем, осудили на четыре года»', «Русский Народ должен благодарить Тамару... зато, что она напомнила то, о чём забывать не следует — у России, у Русской Нации друзей нет, есть только враги и подданные. И кавказцы занимают в списке врагов второе место — им есть о чём подумать»', «Уважаемые темнокожие граждане мандариновых республик! Я ещё раз говорю, что вам есть о чём задуматься. Ведь пока мы ещё настроены мирно, что же вы будете

петь, когда мы возьмёмся за оружие? А если через полгода вы всё ещё будете находиться на нашей земле, нам не только придётся, но и необходимо будет это сделать, дабы поторопить вас с отъездом на историческую родину».

«А я бы ей дал крупнокалиберный пулемёт с полным боезапасом и направил бы на Центральный рынок — пусть ещё раз послужит Нации». Да, это уже речь «не мальчика, но мужа», настоящего политика. До Тамары, её дочери, их сломанных судеб ему дела нет. Они — символы, инструмент мобилизации, «пехота» для планируемых битв. Очень удобно: найти подходящего человека, идеально — женщину, дать ему в руки пулемёт и отправить убивать (и умирать) за слова с большой буквы. А за собой оставить право анонимно толкать на это и публично награждать за это.

Политические игры

В этом наш студент оказался и не одинок, и не оригинален. С самого начала дело пытались перевести в политическую плоскость иркутские национал-патриоты. К тому времени они сформировались как идейно-политическое течение — со своими лидерами, идеологами, публичными политиками, газетами как объединяющими центрами и инструментами влияния. Однако при всех несомненных усилиях, огромной энергии, значительных ресурс ах они оставались в Иркутске политическими маргиналами. Шли интенсивные, но довольно безуспешные поиски национального врага в качестве инструмента политической мобилизации и борьбы за власть.

«Дело Тамары В.» стало подарком судьбы. И он был использован энергично и довольно эффективно. Газета «Русский Восток» разворачивает мощную политическую кампанию. Её создатель и редактор, самый боевитый и энергичный национал-патриотический политик области А. Турик демонстративно организует охрану пострадавшей семьи казаками, выступает по иркутскому радио с подстрекательскими речами, угрожая «кавказцам и их русским холуям, что в случае если пострадает кто-либо из семьи этой женщины или казачьей охраны, то будут предприняты самые решительные ответные меры возмездия»27.

Антикавказская риторика (в дальнейшем трансформировавшаяся в антимигрантскую) становится ключевым моментом в серии электоральных кампаний. Уже летом 1993 года в совместном предвыборном заявлении блока национал-патриотических сил со ссылкой на «дело Тамары В.» говорилось, что «лицами иностранного происхождения,

в основном азербайджанцами», которые «создали на русских территориях свои мафиозно-бандитские группировки и повсеместно занимаются мошенничеством, грабежами, убийствами, насилиями», совершён «ряд тяжёлых преступлений». Областным властям предлагалось во избежание «назревающих в последнее время погромов кавказских мафиози» ограничить въезд последних и запретить им торговать. Иначе «вы теряете право на власть и должны быть отстранены от исполнения своих обязанностей, а русские люди вынуждены будут применять меры самообороны и наказания преступников самостоятельно»28. Входившее в блок иркутское отделение Народносоциальной партии, которая, как заявлялось в их листовке, ведёт «великую битву за Русь, Славянство и Белую Расу», полностью разделяло эту позицию. По словам местного лидера, «партия, мягко говоря, не оставляет без внимания не в меру шустрых “гостей" из ближнего зарубежья»29.

Октябрьские события 1993 года внесли изменения в предвыборную риторику, но и «кавказский мотив», и «дело Тамары В.» постоянно звучали на предвыборных митингах. Выборы национал-патриоты проиграли, что вызвало огромный комментарий в «Русском Востоке» под характерным заголовком «Победили жулики, или Новый обком сформирован. К итогам выборов в Иркутской области»30. Это вызвало недовольство областных властей, предупреждение со стороны Иркутской государственной инспекции по свободе печати и двухмесячную приостановку выхода газеты. Основная претензия — в статье «содержались оскорбительные оценки в адрес депутатов областного Законодательного собрания»31.

Недовольство областных властей, возможно, заставило казаков, организовавших в своё время погром на Центральном рынке и активно выступавших с антикавказскими заявлениями, особенно в разгар «дела Тамары В.», изменить публичную риторику. Когда в августе 1994 года на объединительном Круге казаков Иркутской области «походному атаману казаков то и дело задавали вопрос, как быть с инородцами, иностранцами с Кавказа, вконец обнаглевшими на русской земле... походный отвечал, что все конфликты надо решать законным путём»32.

Однако поражение на выборах и «измена» казачьих атаманов были расценены националистами как временная неудача, а не стратегический провал курса. Целая полоса сентябрьского номера «Русского Востока» была посвящена систематизации и усилению анти-кавказской стратегии. Основной тезис развёртывался следующим образом: Россия оккупирована «кавказской ордой» — в борьбе с ней

«русские поставлены перед выбором или самим брать в руки оружие, уничтожать и гнать с родной земли кавказских бандитов, или скидывать нынешнюю демократическую рыночную власть и ставить русскую национальную власть, которая наведёт порядок и на рынках и на улицах». В виде конкретного политического требования этот тезис был сформулирован в обращении к жителям и властям города и области «группы иркутян». Властям предлагалось принять меры по «полному освобождению наших городов от кавказского нашествия» (вплоть до полной высылки «незваных гостей из ближнего зарубежья»), гражданам — объявить «кавказцам» полный бойкот, «давать отпор их наглому и вызывающему поведению», оказывать давление на власти. «В противном случае неизбежны стихийные самосуды и погромы кавказцев»33.

Широко используя антикавказскую и антимигрантскую риторику, национал-патриотические политики сумели впоследствии пробиться в городскую Думу и в областное Законодательное собрание, из политических маргиналов превратиться на время в статусных политиков. Представители местной политической элиты, ранее равнодушные к национальной проблематике, оценили её инструментальные возможности и стали широко использовать антимигрантскую риторику в своих электоральных кампаниях.

В современных условиях кавказские погромы видятся лидерам националистов средством государственного переворота. В ходе обсуждения повести Валентина Распутина, А. Турик сформулировал это так34:

«Нынешние поганые власти будут и дальше издеваться над русским народом, поэтому выход один — готовиться к харагунам (Харагун — посёлок в Читинской области, где произошёл азербайджанский погром. — В. Д.) и кондопогам — и брать власть... Всё должно быть продумано заранее, и в центре, и на местах, чтобы, когда вспыхнет не Кондопога, а Ростов, Омск, или Москва, суметь взять ситуацию под контроль, и энергию "бессмысленного и беспощадного" бунта направить в государственноустроительное русло, в котором меры возмездия и самооборона, конечно, не исключаются, но применяются не самосудом толпы, а организованными, ответственными и авторитетными лицами и органами... Надо учиться организовывать свою русскую национальную волю-власть... Об этом и повесть моего земляка».

Возвращаясь к «делу Тамары В.», стоит отметить, что как общественную и политическую проблему его оценили и использовали только национал-патриоты. Остальные политические партии и группы его

просто не заметили. То же самое можно сказать и о местных властях. Правда, полностью проигнорировать дело они не сумели.

Совет Национального центра азербайджанцев Иркутской области «Тебриз» направил в адрес областной администрации обращение, в котором «Русский Восток» обвинялся в призывах «крезне, к ненависти к другим народам», а власти — в потворстве этому. Эмоциональное и чрезвычайно резкое заявление завершалось так35:

«Если в области произойдут конфликты, направленные против азербайджанского населения, и не дай бог прольётся кровь, то в этом будете виноваты и Вы».

Отмечалось, что среди азербайджанцев есть разные люди, равно как и среди русских в Азербайджане. Особо подчёркивалось, что торговлей занимаются только 15 % азербайджанцев области. Упоминания о «деле Тамары В.» и хотя бы формальных слов сочувствия пострадавшей семье в трехстраничном документе не оказалось. Копия обращения была направлена в азербайджанское посольство, которое обратилось в МИД России. Тот, в свою очередь, обратился в Администрацию Иркутской области с просьбой прояснить свою позицию по вопросам межнациональных отношений и дать политическую оценку статье «Русскому терпению пришёл конец».

Областные власти были вынуждены реагировать. Описание и анализ последовавшей бюрократической переписки, неудачных попыток властей собрать вместе А. Турика, казачьего атамана Н.М. Меринова и руководителей «Тебриза» (почему-то с участием представителей Российской компартии и армянского общества) — самостоятельный сюжет и предмет отдельного разговора. Здесь мы остановимся только на тональности, стилистике и содержании письма и. о. главы администрации области В.К. Яковенко послу Азербайджанской республики. Документ начинается и заканчивается обвинениями в адрес руководителей «Тебриза»:

«Администрация области выражает крайнее недоумение вызывающему, ультимативному тону этого письма, агрессивному разговору представителей центра в администрации области <...> Информируя Вас об ультимативном обращении общества "Тебриз" в администрацию области, обращаем Ваше внимание на недопустимое поведение его руководителей».

По сути же дела констатируется, что администрация области не имеет права закрывать газеты, как того требовали авторы письма, поэтому руководителям «Тебриза» рекомендуется «послать в газету оп-

ровержение», а затем обратиться в суд. Весь смысл документа сводится к категорическому нежеланию давать ситуации политическую оценку и вообще вмешиваться.

И только Комитет Российской Федерации по печати вынес «Русскому Востоку» предупреждение за подборку «Россия под игом кавказской орды». Напечатав его, газета сопроводила этот текст оскорбительными личными выпадами в адрес подписавшего его заместителя председателя комитета С.П. Грызунова36.

«Дочь Ивана, мать Ивана»

Повесть Валентина Распутина — отзвук и попытка осмысления этих событий. Она подчёркнуто документальна («я писал свою повесть по материалам следственного дела об убийстве насильника»37). Узнаваема топография Иркутска. Оставлено имя главной героини, детально реконструирован ход событий — вплоть до налёта скинхедов на дискотеку и казачьего погрома на Центральном рынке.

Вместе с тем повесть — не журналистское расследование и не документальная проза, ожидать полного соответствия было бы странно. Важна сама логика совпадений и несовпадений. Реальная Тамара В. провела несколько месяцев в следственном изоляторе, но после приговора областного суда вышла на свободу. Так что ей не пришлось шить телогрейки в лагере. Во многом это стало результатом мощного общественного давления, организованного столь нелюбимыми писателем «газетами». Об этом нет ни слова. Сестра пострадавшей девушки, младшая дочь женщины — прототипа героини превращается в сына Ивана, а она сама — в Ивановну, и это — расстановка принципиально важных знаков автором повести, создающим таким образом очень жёсткую модельную ситуацию, в которой ничего лишнего и случайного. Найдены безотказно работающие болевые точки. Текст выстроен как «пазл» из безошибочно узнаваемых символов и знаков — как на картинах Ильи Глазунова.

Валентин Распутин — принципиальный приверженец наставнической, проповеднической функции литературы, видит долг писателя в том, чтобы «пасти народы». Его книги сознательно идеологич-ны. (Я не имею в виду его публицистику — разговаривать о ней не очень интересно хотя бы потому, что написана она языком суконным. Не языком большого художника, автора «Денег для Марии», «Последнего срока», «Что передать вороне», «В непогоду».) «Дочь Ивана, мать Ивана» — это попытка решения идеологических задач

через художественный образ, полноценный литературный текст. И хотя по форме за писателя говорят его герои, наделе — это его личная проповедь. Преобладает не стремление понять, а желание убедить, заставить читателя не думать, а верить. Для этого и делается акцент на корневые, основополагающие человеческие ценности (дети, справедливость). Когда герои становятся рупором авторских идей (например, когда речь идёт о порочности школьной реформы) эта очевидная сконструированность разрывает художественную ткань, иссушает язык; становится скучно и холодно. Иное дело, когда писатель берёт верх над идеологом, когда он спрашивает, а не даёт ответы и не проповедует, когда с состраданием описывает, как мечутся родители в поисках пропавшего ребёнка, как чувствуют надвигающуюся беду и не хотят верить в неё. Когда пишет о муках матери на допросе дочери у следователя. О беззащитности человека перед бесчеловечной государственной машиной. Об остром чувстве несправедливости, беззащитности...

Классический для русской литературы сюжет: маленький простой человек в бездушных коридорах власти. Он не находит там справедливости, защиты своих законных прав. Он ищет справедливости (не правосудия), а сталкивается с изначальной несправедливостью государства, продажностью его слуг, их готовностью стать на сторону сильных в ущерб слабым. К этому добавляется коллизия столкновения советского по воспитанию человека, чей привычный мир разрушен реформами, ему абсолютно непонятными, чуждыми и враждебными, с творцом этих реформ — постсоветским государством.

Принципиально важен комплекс жертвы38. И жертва — не только (и не столько) переживающие трагедию люди, а весь народ. Создан жуткий образ разорённой, униженной, ограбленной страны и такого же народа — без воли к жизни, без цели и перспективы, без понимания причин происходящего, вообще «без всего». Кроме, пожалуй, инстинктивного нравственного чувства героини. На вопрос журналистки, что его больше всего задевает в современной жизни, В.Г. Распутин отвечает39:

«Новый мир задевает. То, что мы перестаём быть самими собой. А самими собой мы перестаём быть, потому что умирает деревня. Народ перемещается в города. Люди хватаются за случайный заработок — рынок,торговля. Изменилось всё — социальная система, нравственные ценности. Даже слово! И человек растерялся. Он родные берега потерял, а другие найти не смог<...> Корни наши — оттуда, из деревни. И сама душа России — если существует единая душа — тоже оттуда... Но Россия без деревни не Россия... Город —

это поверхность жизни, деревня — глубина, корни. Без деревни Россия осиротеет».

Разорение деревни предстаёт как тотальное разорение, распад, деструкция. Матёрой стала вся страна. Народ — погорелец, потерявший всё, в томчисле и волю кжизни, базовые моральные, нравственные нормы и правила человеческого общежития. Отсюда безнадёжное вымирание, вырождение. И буйство, мародёрство архаровцев.

Эта доминирующая линия в творчестве Распутина последнего десятилетия; но обозначилась она ещё до всякой перестройки.

Ситуация, созданная (не воссозданная!) в повести — не трагедия человека, а трагедия народа. Дочь Тамары важна Распутину не сама по себе, а как символ униженного народа. Тогда самосуд — реакция на унижение, восстановление высшей справедливости. И потому так важно, что обидчик — «чужой». Ибо, будь он «своим», не было бы идеологической, ценностной, проблемы, а значит, не было бы и послания, ради которого написан текст. Будь насильником русский мужик — о чём писать? Автор сам сказал об этом40:

«Видите ли, насильник мог быть любой национальности. И русской тоже — так сказать, в единичном, частном насилии. Но есть ещё и насилие общественное. Рынки наших городов, сибирских в особенности, оккупированы кавказцами и китайцами. Китайцев больше, но кавказцы агрессивнее и ведут себя как хозяева, не считаясь ни с обычаями нашими, ни с законами».

Так появляется авторский ответ на мучительный вопрос, почему такой замечательный, сильный народ стал жертвой, униженной и оскорблённой. Ответ, сразу заметим, двусмысленный и даже в чём-то унизительный, поскольку, предлагая его, автор вольно или невольно приписывает народу как раз не силу, а внутреннюю слабость перед лицом жизни. Или, если воспользоваться термином столь же популярным, сколь и ненаучным, — полную утрату пассионарности, без которой, как хорошо известно всем многочисленным поклонникам Льва Гумилёва, народы обречены на постепенное историческое угасание. Именно к такому выводу может прийти вдумчивый читатель, и возможность именно такого вывода не замечает захлёстываемый эмоциями писатель, когда пребывает в вере и старается внушить её другим, что главная причина тотального разорения, всей безнадёжности жизни — экспансия «чужого» и нашествие «чужаков». «Заграница» с её тлетворным влиянием. Чужая культура. Школа, которая

из-за прозападных реформ учит опять-таки чужому и враждебному. Телевидение, из-за засилья на нём западной масс-культуры тоже уродующее душу. И пришлые «чужаки»41:

«Это же нашествие — все эти чёрные, жёлтые, пегие... они ведут себя как завоеватели, мы для них быдло <...> Китайцы хитрее, кавказцы наглее, но и те и другие ведут себя как хозяева, сознающие свою силу и власть».

Итак, не только кавказцы, тем более, что в повести они скорее трусливо-наглые, чем по-настоящему сильные. За ними маячит зловещий образ китайцев. Китайцев много, они хитрые, умные и потому куда более опасные. В них из обреза палить бессмысленно, да вроде и повода они не дают... Так продолжается (и завершается?) эволюция писательского мировидения, мироощущения: абстрактные «архаровцы» из написанного в перестройку «Пожара» становятся видимыми, конкретными и, главное, «цивилизационно» чужими, наглыми, энергичными, высокомерными пришельцами-захватчиками. Принципиально важна для понимания авторской позиции притча о пришлом, чужом человеке в родной деревне Тамары, который силой и наглостью пытался стать хозяином на Ангаре. Не стал, потому что получил отпор силой.

Эти «чужаки» вдвойне чужие, ибо они ещё и «торгаши», олицетворение рынка. Рынок — и как тип взаимоотношений между людьми, и как базар для писателя — чуждая и враждебная сила, источник разврата. Не зря всё самое страшное и отвратительное происходит здесь. Базар подрывает силу и моральные основы дочери Тамары, делаёт её слабой и беззащитной. Мощь денег превращает «торгашей» в хозяев жизни, они заставляют её идти по их, чужим, нормам и правилам. Правда, для кого-то из «своих» рынок может стать способом выживания. После брезгливых инвектив в адрес рынка и продажности, власти денег в повести возникает неоднозначный образ «угарной бабы» — рыночной торговки. Она тоже хозяйкажизни. Сильная, властная, энергичная, решительная — она автору не отвратительна. Она всё равно своя. И уж если рынок неизбежен — то он должен принадлежать ей, а не «кавказцам» и китайцам.

Один из самых мощных образов повести — прокуратура рядом с рынком. Символ союза двух чужих и враждебных простому человеку сил. Правда, как и при оценке рынка, враждебность эта не абсолютна. Виновата скорее не власть как таковая, а «плохие бояре», купленные чужаками. Тут у Распутина, как и в письмах, не столько отторжение власти, сколько глубокая обида на неё42:

«Гражданского общества у нас нет до сих пор. Я часто слышу слова: вот, народ безмолвствует, народ не сумел себя показать. Но он, народ, и не ищет внешней свободы — внутренняя для него дороже. Он всегда жил по принципу: Господь вразумит, батюшка-царь укажет. И всегда контрасты: или терпение, или бунт. Поэтому народ может вести за собой только государство, а государству вести его сейчас некуда. Никаких спасительных или даже значительных целей у него нет».

Отсюда и глубочайший пессимизм. Не видит Валентин Распутин перспектив у городского общества. Нет у него будущего, поэтому и образ «сына Ивана», как символа этого будущего, предстает картонным, смоделированным. Иван — не живой человек, как его мать, которую автор видит и понимает, он просто вместилище символов и знаков — от увлечения русским языком до строительства церкви. Это форма вопроса Валентина Распутина к будущему.

И тогда важно посмотреть, как же он видит в этом будущем решение проблемы «чужаков». Согласно притче, они понимают только силу. Но коль скоро это не отдельный человек, а масса — значит погром? И одно время Иван подчёркнуто агрессивен. Замахивается камнем на соседа, пытается ввязаться в погром скинхедов на дискотеке, участвует на стороне казаков в драке с «кавказцами» на рынке. Но чувствует, что это не то, не его. Ответа на вопрос «что делать», по сути, не получилось. Взамен предлагается историософское объяснение (впрочем, не оригинальное, вполне в духе того же Л. Гумилёва), почему чужаки вредны43:

«Всякое значительное переселение одних народов на земли других... чревато тяжёлыми последствиями. Как только число мигрантов достигает критической массы, масса эта способна стать агрессивной. События во Франции в прошлом году как раз это и подтвердили. Взрыв там произошёл не потому, что негры или арабы плохи, вовсе нет. Просто в противоречие приходят глубинные межэтнические запросы. А тут ещё и демократические "права человека". Они и человека развращают, и у народа отнимают право на защиту. То же самое сейчас подготовляется и у нас».

Соответственно, надо «осторожней раздаривать рабочие места чужакам». В целом — интересное мнение для коренного сибиряка, представителя общества, сформировавшегося в процессе «переселения одних народов на земли других». Что касается «критической массы», интересно было бы послушать мнение на этот счёт представителей таких народов, как эвенки, буряты, чукчи и т. д., когда-то составлявших

большинство населения Сибири. Согласны ли они с тезисом, что «значительное переселение» на их земли русских обернулось для них «тяжёлыми последствиями»? И согласится ли с ним сам автор в ситуации, когда этот тезис будет обращён против защищаемого им народа?

Откровенная публицистичность, идеологическая насыщенность и злободневность повести предполагали немедленную общественную реакцию в ответ на неё, может быть, даже идеологическую мобилизацию. Однако этого не случилось. Общество отреагировало вяло, если вообще отреагировало. Даже в Иркутске почти ни у кого не возникло желания вспомнить «дело Тамары В.» — ни как криминальный эпизод, ни как важное общественное событие. В газетах появились лишь дежурные информационные сообщения о новой книге великого земляка, о её обсуждении на встречах с читателями да краткий пересказ содержания.

Возможно, это результат ухода в прошлое того отечественного феномена, когда литературные произведения воспринимались как учебники жизни, моральные проповеди и политические манифесты. Видимо, уже никогда не вернётся ситуация запомнившегося мне эпизода времён перестройки: на телевизионной встрече с писателями (сейчас уже не помню с кем) ведущая искренне, что называется от души, величает их «совестью нации», — и те кивают головами, спокойно соглашаясь с этим несомненным для них (и лестным) фактом. Совесть теперь как-то индивидуализируется, становится частным, приватным достоянием.

Было бы странным, если бы повесть не стала объектом внимания литературной критики. И некоторая дискуссия действительно возникла, но от прочтения критических текстов остаётся довольно тоскливое ощущение. За небольшими яркими исключениями критики поддерживают «литературный процесс»: не откликнуться на новую книгу живого классика было бы как-то неприлично. Тоже деление на «лагеря» , та же публицистичность в ущерб анализу, тот же (как правило) не очень хороший русский язык. Всё в духе отечественной традиции. Повесть воспринимается в основном как идеологическое послание, а не художественное произведение. Когда важно, что написано, а не как написано. Робкие попытки обсуждать повесть как художественный текст упираются в его очевидные слабости. Поэтому или панегирик, или защита от нападок.

На этом тусклом фоне особенно заметна энергичная готовность нынешних национал-патриотических политиков и идеологов опереться на имя и авторитет Валентина Распутина, использовать его идеи и образы, заменив при необходимости вопросительные знаки

его текстов на восклицательные. Что он и сам теперь нередко делает — уже в качестве активного участника идеологической и политической борьбы в стране44.

* *

*

Что же всё-таки заставило вернуться к этому эпизоду, давно и прочно забытому в Иркутске? Почему вызванные им письма не отпускают, кажутся такими важными и злободневными? Конечно, они бесценный материал для историка, а изучение эпохи 1990-х — дело чрезвычайно важное и интересное, хотя и трудное. Но только ли в этом дело?

Возникают вопросы, принципиально важные для понимания настоящего и будущего. Как объяснить почти полное оправдание (с точки зрения и правосудия, и морали) самосуда? Не столь же полное, но мощное стремление перенести всю вину за трагедию на «чужака» — при отчётливом в общем-то понимании неприглядной роли государства, фактически спровоцировавшего инцидент? Искреннее совмещение оправдания убийства с сочувствием к пострадавшей семье, органическое сочетание альтруизма и первобытной жестокости? Комплекс жертвы?

Что в основе, в глубине выплеснувшихся в письмах настроений и реакций? Племенная мораль? Традиционализм, господство «обычного права»? Анархизм, принципиальное и сознательное отрицание государства, стремление без него обойтись? Или это резкое отторжение существующей власти, где правосудие покупается и продаётся как пучок редиски?

И ещё: это «уходящая / ушедшая натура» или «воспоминание о будущем»? Ситуативная реакция общества, переживающего системный кризис, находящегося в состоянии фрустрации, шока от болезненной ломки старого мира, от невыносимой тяжести экономических, ценностных и моральных проблем переходной эпохи? Или же проявление его фундаментальных, устойчивых качеств? Иначе говоря, остались эти комплексы в прошлом или только «свернулись», перешли в период стабилизации в «спящий режим»? И насколько результативными оказались настойчивые попытки идеологически и политически мобилизовать их, сделать инструментом борьбы за власть? Что в этом отношении показывают «нулевые годы», период политического «успокоения», экономического для кого процветания, для кого элементарного улучшения, когда нет надрыва и фрустрации, спала политическая активность и масса людей ушла в личные проблемы?

Проще всего ответить на вопрос об идеологии и политических практиках. Организованный характер современной ксенофобии очевиден. Сейчас это уже вполне оформившиеся идеологические комплексы, известные и статусные идеологи, сеть активистов, разветвлённая инфраструктура, широко пользующаяся возможностями Интернета. Это партии и движения, пусть разношёрстные и конкурирующие — от бывшей «Родины»45 до «бритоголовых» и Движения против нелегальной миграции, делающего ставку на превращение страны в сплошную «кондопогу» и имеющее для этого немалые ресурсы, массу сторонников и почти полную свободу рук. Очевидна активная деятельность на этом поле представителей власти, налицо разнообразные политические практики — от участия в электоральном процессе до «Русских маршей» и погромов и убийств по этническому и расовому признакам.

И здесь усилия Распутина не пропали даром, хотя и не стали ключевым событием процесса. Он произвёл сложную операцию перевода неотрефлексированной, почти инстинктивной и спонтанной реакции «простых людей» в сферу идеологии и осознанного ценностного, идеологического и политического выбора. Но насколько «живы» подобные реакции сейчас, насколько послание писателя имеет шанс дойти до массового адресата, стать (прямо или опосредованно) инструментом политической мобилизации? Насколько оно созвучно современным массовым настроениям? Каковы нынешние представления о законе и справедливости и как это соотносится с отношением к власти, нынешнему политическому режиму?

Вряд ли возможны однозначные ответы на эти вопросы. Хотя бы потому, что общество меняется и дифференцируется. И анализ писем исходил из презумпции того, что они не отражали всю гамму общественных настроений, тем более их структуру. Я не претендовал на то, чтобы дать ответы; я лишь стремился выделить тот комплекс, по поводу которого только что было задано много вопросов, и попытаться описать его составляющие.

Вопросы, а не ответы — такова моя интеллектуальная, профессиональная реакция на письма. И интуитивное ощущение того, что это отнюдь не история...

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Воронина Н. ...И тогда мама взяла обрез // Комсомольская правда, 1994,

1 июля.

2 См.: Дятлов В., Дорохов Д., Палютина Е. «Кавказцы» в российской провинции: криминальный эпизод как индикатор уровня межэтнической напряжённости // Вестник Евразии, 1995. № 1. С. 46-63.

Распутин В.Г. Дочь Ивана, мать Ивана: Повесть, рассказы / Послесл.

B. Курбатова. Иркутск, Издатель Сапронов, 2004.

4 См.: Зверева Г. 1990-е: запомнить и... забыть // Отечественные записки, 2008. № 44 (5). С. 152-171.

5 См.: Экономические и социальные перемены. Мониторинг общественного мнения. М., 1994. № 1. С, 17-19; 1995, № 2. С. 22-26; 1995, № 5. С.14-16, 56-57.

6 Известия, 1994, 10 августа; Российская газета, 1997, 9 июля; Комсомольская правда, 1995, 27 декабря; 1997, 14 мая; Независимая газета, 1993, 31 июля; 1996,

26 октября; Сегодня, 1997, 8 апреля; Номер один, Иркутск, 1997, 11 апреля.

7 Подробнее см.: Дятлов В., Панарин С., Рожанский М. Введение // Байкальская Сибирь: из чего складывается стабильность / Редкол.: В.И. Дятлов, С.А. Панарин, М.Я. Рожанский. Москва — Иркутск, Наталис, 2005. С. 5—6.

8 См.: Дорохов Д.А. История формирования отношения к мигрантам в современной иркутской прессе (1987—1999 гг.). Автореф. канд. дис. Иркутск, 2003.

9 Вечерний Иркутск, 1995. № 42.

10 Восточно-Сибирская правда, 1994, 6 июля; 1997, 11 ноября; Аргументы и факты в Восточной Сибири, 1999, № 16.

11 Максимов В. «Станет ли Сибирь вторым Карабахом?» // Русский Восток, 1992, № 12.

12 Русский Восток, 1993, № 13; 1994, № 11, 13.

13 Подробнее о газете «Русский Восток» см.: Дятлов В.И. Современные торговые меньшинства: фактор стабильности или конфликта? (Китайцы и кавказцы в Иркутске). М., Наталис, 2000. С. 158—162; он же. Миграции, мигранты, «новые диаспоры»: фактор стабильности и конфликта в регионе // Байкальская Сибирь...

C. 127—129; Дорохов Д. Редакторы национал-патриотических газет Иркутска о национальной ситуации в «городе и мире» // Там же. С. 200—221.

14 Русский Восток, 1994, № 13.

15 Ивашин Р. Засилье кавказцев в России // Русский Восток, 1993, № 6.

16 Степанов А. Русскому терпению пришёл конец // Русский Восток, 1993, № 13.

17 Ср.: Куклина О. Забытое аутодофе или как насильники уходят от ответственности // Советская молодёжь, 1993, 29 мая; она же. Выстрел в прокуратуре //Там же, 13 июня. В тексте приведена цитата из второй статьи.

18 Арестова Л. Два часа наедине с убийцей // Советская молодёжь, 1994, 9 апреля.

19 Советская молодёжь, 1994, 23 апреля.

20 Советская молодёжь, 1994, 7 мая.

21 Советская молодёжь, 1994, 14 мая.

22 Куклина О. Читатели «СМ» могут поздравить друг друга: СВЕРШИЛОСЬ, Тамара В., боль которой многие из вас приняли как свою, НА СВОБОДЕ // Советская молодёжь, 1994, 2 июня; Тамара В. Я бесконечно благодарна вам // Советская молодёжь, 1994, 4 июня.

23 Воронина Н. Указ. соч.

24 Русский Восток, 1994, № 7.

25 Воронина Н. Указ. соч. Здесь же были опубликованы результаты опроса, проведённого социологической службой «КП». Из 300 опрошенных женщин 13 % заявили, что «нельзя одобрять убийство», 59 % одобрили поступок Тамары В.

26 О дискурсе «гостей» в российской прессе см.: Карпенко О. Как и чему угрожают миграции? Языковые игры в «гостей с юга» и их последствия // Миграция и национальное государство / Под ред. Т. Бараулиной и О. Карпенко. СПб., ЦНСИ, 2004. С. 62—84; она же. «Эти гости, похоже, контролируют сегодня всю рыночную торговлю» // Этничность и экономика. СПб., 2000 (Труды ЦНСИ. Вып. 8). С. 59—65.

27 Степанов А. Русскому терпению пришёл конец // Русский Восток, 1993, № 13.

28 Земля, 1993, 21 июня.

29 Вечерний Иркутск, 1994, № 57.

30 Советская молодёжь, 1994, 21 мая; Русский Восток, 1994, № 10, 18.

31 Там же.

32 Земля, 1994, № 16.

33 Русский Восток, 1994, № 13.

34 См. сайт «Русская линия» Православно-информационное агентство, материал от 4 сентября 2006 года. Доступно на: http://www.rusk.ru/st.php?idar=110469. Последнее посещение 28 ноября 2008 года.

35 Здесь и далее: Архив Исследовательского центра «Внутренняя Азия».

36 Русский Восток, 1994, № 13, 18.

37 Распутин В. Без деревни мы осиротеем // Аргументы и факты, 2006, № 16.

38 Анализ этого феномена см.: Гудков Л. Комплекс «жертвы». Особенности массового восприятия россиянами себя как этнонациональной общности // Л. Гудков. Негативная идентичность. Статьи 1997—2002 годов. М., Новое литературное обозрение, 2004. С. 83—120.

39 Распутин В. Без деревни мы осиротеем...

40 Там же.

41 Распутин В.Г. Дочь Ивана, мать Ивана... С. 134, 177.

42 Распутин В. Без деревни мы осиротеем.

43 Там же. Критику распространённого представления о «критической массе» мигрантов см.: Шнирельман В. Мигрантофобия и «культурный расизм» // Ab Imperio, 2008. № 2. С. 299—312.

44 Рожанский М.Я. Фантом национальной империи. «Русская партия» в Иркутске // Байкальская Сибирь. С. 222—248.

45 См.: Михайловская Е. Фракция «Родина» в контексте националистического дискурса в Государственной Думе // Русский национализм: Социальный и культурный контекст / Сост. М. Ларюэль. М., Новое литературное обозрение, 2008.

С. 33—72.