CC BY
189нефти (почти на 2,5 тыс. руб.). В процессе производства были заняты 49 чел.: мастеров - 32, бондарей - 3, кузнецов - 2, плотников - 5, машинистов - 2, приказчиков - 2, а также слесарь, писарь и счетовод [22].
А. Ф. Дурасовым и А. П. Барановым был построен и фотогеновый завод. В 1876 году его производительность исчислялась в следующих цифрах: бензин - 273 пуда на сумму 1092 руб., фотоген (осветительный материал) - 390 пудов на 1267 руб. 50 коп., петролеум - 858 пудов на 3432 руб., тяжелое масло - 243 пуда на 397 руб. 80 коп., перегонная смола - 2000 пудов на 700 руб. [23].
В целом развитию нефтяной промышленности на Кубани были свойственны противоречия и нестабильность: разработка обширных и богатых источников оставалась на невысоком уровне. Во второй половине 1860-х годов, благодаря активной предпринимательской политике А. Н. Новосильцева, отрасль пережила расцвет, но вскоре добыча «черного золота» значительно снизилась.
Главными причинами спада явились специфика социально-экономических отношений (традиции старины, откупная система), отсутствие удобных путей сообщения, недостаток капиталов, знаний и предприимчивости у местного населения. Кроме того, и самих запасов нефти было недостаточно, чтобы конкурировать с бакинскими и грозненскими промыслами. Однако данная отрасль сыграла немаловажную роль в экономическом развитии Кубани.
Литература и источники
1. Полное собрание законов Российской Империи (I собр.). Т. 31. № 24927.
2. Там же. № 24686.
3. Там же. Т. 9. № 6685, № 6716, № 6747, № 6748, № 6749.
4. Там же. Т. 38. № 39487.
5. Там же. Т. 44. № 46626.
6. Полное собрание законов Российской Империи (II собр.). Т. 48. № 52910.
7. Пономарев К. П., Штейнберг С. И. Очерки истории нефтяной промышленности Кубани. М., 1958. С. 32.
8. Там же. С. 34.
9. Скальковский К. Горнозаводская промышленность России в 1869 г. СПб., 1872. С. 28.
10. Энциклопедический словарь по истории Кубани с древнейших времен до октября 1917 года. Краснодар, 1997. С. 297.
11. Государственный архив Краснодарского края (ГАКК). Ф. 460. Оп. 1. Д. 9. Л. 64.
12. Там же. Д. 10. Л. 177.
13. Там же. Д. 17. Л. 197, 224.
14. Там же. Д. 30. Л. 39.
15. Там же. Д. 34. Л. 33, 35; Д. 43. Л. 28, 29, 279.
16. Там же. Д. 17. Л. 197, 223 об.
17. Там же. Ф. 454. Оп. 7. Д. 627. Л. 14, 279, 331.
18. Дубовицкий М. М. Иностранный капитал в нефтяной промышленности Кубани // Об особенностях империализма в России. М., 1963. С. 10.
19. ГАКК. Ф. 454. Оп. 7. Д. 627. Л. 14, 278, 331.
20. Там же. Ф. 460. Оп. 1. Д. 17. Л. 197, 223.
21. Там же. Ф. 454. Оп. 7. Д. 627. Л. 14, 278, 331.
22. Там же. Ф. 460. Оп. 1. Д. 30. Л. 36-36 об., 44, 46.
23. Там же. Л. 43.
ye. м. bagayeva. the origin of the oil industry on kuban
(60-70-s of the XIX century)
Commercial production and processing of «black gold» started in the second half of the XIX century in connection with the formation of the capitalist mode of production.
Key words: Kuban's oil industry, history of the factories, development of natural resources in the South of Russia.
И. Г. ТАЖИДИНОВА
ДНЕВНИКИ УЧАСТНИКОВ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ:
ПОТЕНЦИАЛ ИСТОЧНИКА*
Анализируя содержание дневников периода Великой Отечественной войны, автор статьи рассматривает перспективы и возможности их использования в современной историографической ситуации.
Ключевые слова: источниковедение, Великая Отечественная война, дневники военного времени, фронтовая и тыловая повседневность.
Всплеск интереса к истории Великой Отечественной войны определяется не только чередой памятных дат, отмечаемых в российском обществе, но и в значительной мере - новыми подходами к осмыслению военной темы, современными тенденциями в развитии гуманитарного знания в целом. Очевидно, что разработка таких исследо-
вательских направлений, как социальная история, микроистория, гендерная история, военно-историческая антропология, находится в тесной зависимости от введения в научный оборот соответствующих источников. Одно из центральных мест в круге этих источников принадлежит дневниковому наследию военных лет.
* Исследование выполнено в рамках проекта Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) № 12-01-00127а «Частная жизнь советского человека в условиях военного времени: пространство, границы и механизмы реализации (1941-1945 гг.)»
Если относящиеся к периоду Великой Отечественной войны дневниковые записи видных общественно-политических деятелей, полководцев, писателей, ученых известны давно, то внимание к дневникам обычных «среднестатистических» советских граждан - явление последнего времени. Они определяются как малочисленная группа источников. Представленные в архивах России буквально единично (в лучшем случае - десятками), такие дневники в количественном отношении уступают другому ценному массовому источнику - письмам военных лет. Не обреченные на прохождение сквозь «сито» военной цензуры, дневники хорошо отражают динамику событий и личных переживаний, освещают широкий спектр настроений и жизненных ситуаций комбатантов и мирных граждан.
Незначительный комплекс источников этого рода опубликован (обычно во фрагментах или в сокращении). Дневники можно обнаружить в отдельных сборниках документов личного происхождения, специальной периодике. Данные публикации последних лет вводят в научный оборот источники, находящиеся на хранении в государственных и негосударственных архивах Российской Федерации, в частных коллекциях, семейных архивах. Опираясь на них, проанализируем потенциал военных дневников советских граждан как особого источника, актуализированного в современной историографической ситуации.
Среди дневников участников Великой Отечественной войны принято выделять фронтовые и те, что велись в условиях тыла. Однако вследствие перемещений, изменений статуса граждан, четкое деление зачастую проблематично. Дневники различаются по объему, систематичности и характеру записей. Стилевые особенности и предпочтение в пользу конкретных тем во многом связаны с социально-демографическими и личностными характеристиками авторов. Дневники, принадлежащие женщинам, встречаются намного реже, чем мужские. В большинстве случаев это общие тетради или записные книжки, но иногда использован необычный материал (к примеру, часть дневника сочинца А. З. Дьякова написана в тетради, сшитой им из обоев) [1].
Следует иметь в виду, что вести дневники рядовым и младшим офицерам Красной Армии в войну не разрешалось, т. е. делалось это нелегально. Так, рядовой И. М. Хайкин прятал свои короткие заметки за пазухой или в сапоге [2]. Некоторые, как гвардии старшина В. В. Сырцылин, придавали собственным впечатлениям и размышлениям форму очерков или стихов [3].
Однако известны случаи, когда события фиксировались с большой тщательностью. Таковы записи старшего лейтенанта А. И. Кобенко, который впоследствии отрекомендовал их так: «У меня могут спросить, откуда у меня такие точности в датах, наименовании мест, переходов. Все главные даты, селения, переходы я записывал в походном дневнике, т. е. в 7 книжках за весь период пребывания в Красной Армии в войну, которые сохранились, из этих записей и написаны мои воспоминания о пройденном моем жизненном пути» [4].
Перекрещивание жанров дневника и воспоминаний - распространенный случай. Такая метаморфоза могла произойти уже во время войны,
когда, приняв решение о начале дневниковых записей, человек поднимал в памяти все «осевшее» за те месяцы и даже годы, когда дневники не велись. Именно таким образом оказались отражены первые полтора года военной службы фотокорреспондента Е. С. Бялого [5]. Еще чаще участники войны уже в послевоенные годы производили обработку фактического материала, взятого ими из разрозненных обрывков записей. Так поступил А. И. Кобенко, осветивший в «Дневнике-воспоми-наниях» события за весь период войны [6]. Впоследствии аналогично назвала свои личные записи 1942-1943 годов М. И. Сонкина, сержант батальона воздушного наблюдения, оповещения и связи противовоздушной обороны. Основной лейтмотив данного источника - суммирование «опыта жизни», который прирастал после призыва в РККА [7].
Записи обычно велись в достаточной мере образованными, чуткими к собственным переживаниям и общественным настроениям людьми, поэтому дневник, охватывающий события 1941-1945 годов, нередко является продолжением личных заметок, начатых еще до войны. Москвич В. Г. Кагарлицкий вел дневник со школьной скамьи. Летом 1941 года продолжил его на оборонительных работах в Смоленской области, позже - в зе-нитно-пулеметном училище (Чкаловская обл.) и наконец, с 1943 года - на фронте и в госпитале [8].
Война стимулировала тягу к письму и у тех, кого трудно назвать образованным или опытным. Один из примеров такого рода - дневник жительницы Курска К. Христиньки, угнанной в Германию [9]. Двадцать семь листов ее записной книжки составляют описание переездов девушки по территории Украины, Польши, Германии, ее непростой жизни у «одной Фрау». В записях налицо безграмотность автора, тревога за будущее свое и близких, любопытство к внезапно обрушившемуся на нее «чужому» (местности, людям, языку), стойкость в невзгодах и почти детская наивность.
В большинстве случаев решение начать ведение дневника появлялось у людей в первые, либо в последующие дни и годы войны под влиянием неординарных условий существования. Большое значение, особенно для фронтовиков, имел накопительный эффект, когда отражение сильных эмоций и ярких впечатлений на бумаге принимало форму насущной потребности. Не стоит недооценивать и такие факторы, как взросление и сопутствующее ему желание осмыслить свои действия, жизнь в целом. «Никогда, даже в детстве не вел я дневника, - писал тридцатилетний фотокорреспондент фронтовой газеты Е. С. Бялый. - Сегодня, видимо, по-настоящему перешел в другую фазу своей жизни. Мысль о ведении дневника -записей - чуть ли не доминирует над всеми другими. Попробую!» Стиль этого дневника - емкий, телеграфный - отражает несколько скрытный характер человека [10].
Д. И. Малышев начал дневник 15 ноября 1944 года, к чему привело чрезвычайное обстоятельство: за пьянство и дебош в расположении части он был посажен на гауптвахту. Эта «остановка» для шофера, с самого начала войны проехавшего, «наверное, сто тысяч километров», опасение попасть в штрафбат и случайная находка тетради подтолкнули к ведению записей. Восстановив
многое пережитое с 7 июля 1941 года, когда он был призван в армию, Малышев продолжал записи до конца войны. Они интересны своим ракурсом: для человека, и до фронта работавшего водителем, служба в армии стала в определенном смысле продолжением привычных обязанностей. Малышев зафиксировал будни и быт простого шофера - одного из сотен тысяч солдат автобатов, прикомандированных к разным фронтам и различным родам войск в 1941-1945 года [11].
Ведение дневниковых записей на протяжении всей войны - довольно редкий случай. Уже было отмечено, что к записям как эмоциональной отдушине довольно часто обращались на волне трагических событий начала войны. Прекращали писать в силу непреодолимых обстоятельств, по причине морального истощения, сокращения притока значимых событий (в последнем случае записи постепенно теряли в объеме, становились однообразны). Можно заметить, что переход военной инициативы в руки к Красной армии, исчезновение прямой опасности для жизни автора и его близких также обычно способствовали прекращению дневниковых записей, особенно у тех, кто находился в тылу. Сроки жизни дневников комбатантов, систематичность записей во многом зависела от ритма фронтовой повседневности и, прежде всего, - от интенсивности боевых действий. Об этом свидетельствуют несколько кратких замечаний из дневника младшего сержанта Л. Френкеля. В мае 1942 года: «Писать стало очень трудно, просто негде». Спустя месяц: «Долго не писал. Не было ни обстановки, ни настроения» [12].
Для фронтовых дневников, в отличие от тыловых, характерно активное ведение записей на завершающем этапе войны. Именно в этот период военнослужащие чувствовали крайнюю опустошенность, одиночество, вследствие чего актуализировалась функция дневника как средства моральной поддержки. Кроме того, фронтовые дневники этого периода переполнены впечатлениями об увиденном за рубежом и комментариями по этому поводу.
Фиксация событий «мужским» дневником в начальный период войны (независимо от того, находился ли автор на фронте или в тылу) почти в обязательном порядке включает анализ ситуации на театре военных действий, предположения о позиции и ближайших действиях союзников, размышления о «своем месте» в этой войне.
Анализ числа потерь с обеих сторон, перспектив развития военных действий - распространенная тема и в дневниках военнослужащих Красной армии, и в записях тех, кто остался в тылу, но имел опыт участия в Первой мировой и Гражданской войнах. Скрупулезен в оценке ситуации на фронте А. З. Дьяков, подчинивший задаче отслеживания событий весь свой жизненный распорядок: «Вошло в привычку просыпаться в 6 ч. и раньше, чтобы не прозевать информационное сообщение с фронта». Его записи, сделанные во второй половине 1941 года по большей части - эмоциональный отклик на потерю территорий: «Ушам своим не поверил...» (о попытках противника форсировать Днепр); «Поразило до глубины.» (об оставлении Смоленска); «Неприятная уступка на фронте. Что же дальше? Что за черт?» (о сдаче
Николаева и Кривого Рога). Далее с чувством полной дезориентации Дьяков записывает: «С оставлением Смоленска информбюро стало передавать без указания "направления", что выбило всякую возможность ориентировки.» [13].
Раздражение отсутствием нормально поступающей, правдивой информации о положении на фронте - ведущая тема дневниковых записей первого года войны. О недоверии к радиосообщениям свидетельствует и горьковчанин И. А. Харкевич: «Радиоприемники у нас отобрали, хожу слушать радио на улицу. Но сколько нам не сообщается Совинформбюро! Народ приучается уже читать между строк и делать свои выводы и заключения, так растут слухи» [14].
Чувство угнетенности, возникавшее из-за отступления Красной Армии, тем не менее, соседствовало с уверенностью в победе. Особенно явно стремление «прописать» подобную уверенность сквозит в записях первых дней войны. Л. С. Френкель, находившийся в момент начала войны на срочной военной службе, 22 июня 1941 года делает характерное замечание: «Удивляет, на что надеется Гитлер» [15]. Успешной работой советских средств массовой информации можно объяснить подбадривающие размышления: «Территория может быть освобождена с приростом.» (из дневника А. З. Дьякова, 8 июля 1941 г.). Привлекают внимание цифры людских потерь, которые цитируют в своих дневниках авторы. В первую годовщину начала Великой Отечественной войны (22 июня 1942 г.) Дьяков пишет о десяти миллионах убитых и раненых со стороны немецких войск и четырех с половиной миллионах - со стороны Красной Армии. Спустя ровно год цитирует, очевидно, также добытый из официальных сообщений итог двух лет «войны с фашистской гидрой»: немцев убито и взято в плен - 6,4 млн., «наших -советских - русских» - 4,2 млн. [16]. Если Дьяков не решается усомниться в этих противоречивых данных, то для Л. С. Френкеля, находящегося на фронте, цифры потерь под Харьковом в июне 1942 года («Немцы потеряли 90 т[ыс]. убитыми и ранеными, а наши потери 50 т[ыс]. убитыми и 70 т[ыс]. пропали без вести») убедительными не кажутся: «Все это непонятно, особенно про "пропавших без вести". Думаю, разобраться можно будет лишь спустя некоторое время после войны» [17].
На дневниках советских граждан лежит печать самоцензуры, отменить, снять которую оказываются способны лишь обстоятельства, ставящие вопрос о выживании. Под их влиянием обнажаются «теневые» стороны жизни: блат, воровство, спекуляция, межэтнические трения, плохая работа почтовых служб, общественного питания и пр. Критика подобных недостатков присутствует в некоторых тыловых дневниках, причем может перерастать в опасные обобщения. «Слаба наша экономическая система была до войны, а к войне и вовсе не приспособлена», - пишет инженер горьковского автозавода И. А. Харкевич. Констатируя «беспрерывное отступление» Красной армии, усомнившись в готовности страны дать отпор врагу, он (запись от 23 июля 1941 г.) позволяет себе горькую иронию: «Где же наши могучие средства обороны, за счет создания которых мы усиленно подтягивали ремни у штанов?» [18].
Л. С. Френкель, находившийся в Сталинграде в июле 1942 года, пишет: «Странно, как нас ориентировали в отношении сил немцев. Все прогнозы в отношении его истощения прошли, а он прет и прет. Для меня совершенно ясно, что организационно и по умению организовывать операции немцы очень сильны и это пока имеет решающее значение» [19].
Примером «жесткого» фронтового дневника могут служить записи Э. И. Генкина о «сизифовом пути» советских солдат по «кондовой, отвратительной» Польше и «распятой» Германии. Капитан Генкин, стараясь быть объективным в оценке увиденного за рубежами СССР, все же не в состоянии отделаться от ощущения неприязни к обычаям, людям и даже - запахам. Он отмечает простоту и искренность, смелость и выдержку русского солдата, который единственный может довести войну до победы. В то же время с отвращением упоминает грабежи, сопровождавшие пребывание советских войск в Германии. Записи первой половины 1945 года - в основном документирование «адского» финала войны, когда «лирика горит». В майские дни Э. И. Генкин завершил свой дневник: «Итак, война кончилась. Прекратилось бессмысленнейшее убийство!.. А на душе пусто. Чего же хочется? Черт его знает! Главное, очевидно, не только в том, чтобы война кончилась. Важно еще то, чтобы началась настоящая жизнь» [20].
Смысл ведения дневника для человека военного времени в немалой степени заключался в саморефлексии, напряженных раздумьях над этическими дилеммами, которые ставила перед ним война. Сложной дилеммой оборачивался вопрос о продолжении собственной «дурацки спасенной, никому не нужной жизни» для врача, капитана медслужбы И. Я. Файнберг. Она была директором минского Дома ребенка. Выполняя должностные обязанности, была вынуждена покинуть семью, чтобы сопровождать группу воспитанников до г. Курган. И. Я. Файнберг оставила двоих своих детей на оккупированной врагом территории и была почти уверена в их смерти. Дневниковые записи -попытка совладать с неизвестностью, дожить до момента, когда придет какая-либо документально подтвержденная информация о гибели ее сыновей. В дневнике становится заметным решение этой женщины свести счеты с жизнью. Мысленно обращаясь к своим детям, она пишет: «Я погибну за вами... Я никогда не пожелаю существовать без вас, ничто меня не остановит. Партия меня не осудит, так я думаю, потому что я неполноценный буду человек.» [21].
Другой пример - дневник А. З. Дьякова - свидетельствует, что одним из «болевых» был вопрос о непосредственном участии в защите Отечества. Имевший опыт участия в Гражданской войне 48-летний мужчина желал быть принятым в ряды бойцов (в первые же дни войны «приготовил пару белья, две пары носков, кусок мыла и т. п.»), но осознавал, что этому могут помешать подорванное здоровье, ответственность перед женой, которая была экономически несамостоятельна и тоже серьезно болела. Несмотря на искренний патриотический настрой, Дьяков после того как неоднократно пройденные медкомиссии призна-
ли его «не годным», записал: «Так кончилась моя военная карьера. Узнав о заключении комиссии, жена очень обрадовалась. Мне же было тоскливо, как будто что-то утерял.» [22].
Анализируемые в дневниках проблемные ситуации касались и взаимоотношений с товарищами по службе. Война предъявляла к человеку повышенные требования, а значит, оценка его качеств становилась более строгой. В. Г. Кагарлицкий, рассказывая про свое пребывание на оборонительных работах в Смоленской области, упоминает о возникших сложностях в общении: не оправдались его юношеские надежды на «романтику» совместной работы, в условиях голода и тяжелого физического труда многие огрубели. «Некоторые за это время сошлись, некоторые стали друг другу зверями» [23].
Фронтовые дневники содержат много замечаний о достоинствах товарищей по службе (это особенно касается погибших друзей), но нелицеприятных оценок в адрес сослуживцев также немало. Л. С. Френкель называет одного из сослуживцев «обывателем с партбилетом» [24]. А. П. Соловьев, работавший секретарем дивизионной газеты, так отзывается о сотруднике редакции: «Ловкий человек Петро. Далеко пойдет. Он воспевает в своих стихах доблесть и геройство, а сам лично очень далек от геройства. Я уверен, что он потому редко ездит на передовые линии, что трусит ездить туда. Он может только подобрать рифму» [25]. Среди осуждаемых фронтовиками привычек фигурируют пьянство (особенно в тыловой среде), грубость, употребление мата. Что касается отношения к старшим по должности, то начальство иногда критикуют за формализм. В частности, А. П. Соловьев делает вывод: «Очень и очень плохо, что командиры наши не знают людей. Формальность при командирах, которые плохо знают свои кадры, по-моему, плохо влияет на дело войны» [26].
Роль военного дневника как средства самопознания заметна в том, что зрелые авторы выходят к обобщениям собственной судьбы в целом. Горькие раздумья содержатся в дневниковой записи А. З. Дьякова: «Перед уходом на работу взглянул в зеркало и заметил много, чего не видел раньше. Как будто годы я не видел себя: борода седая, брови с проседью, под бровью какая-то белая родинка выросла, на зубах камень пожелтелый. Но все же еще молод - на вид 50 лет. Волосы на голове черные без седин, зубы все целые... Да, взгрустнулось - время идет. Не заметил, как постарел, а жизни не видел. Только было успокоились - война, а до нее - не перечесть страданий и ненормальной жизни. Единственная мысль - отдохнуть последние годы после войны. Старость меня не беспокоит - даже радует - не знаю, почему такая радость», - записал он в начале 1942 года [27].
Таким образом, в функции дневниковых заметок входили фиксация важных событий, впечатлений, фактов, а также достижение эмоциональной разрядки. Из-за невозможности передать в письмах (проходивших военную цензуру) значительную часть увиденного и пережитого, авторы в некоторых случаях доверяли сведения дневнику. Туда же попадали литературные опыты, копии важных документов (извещения о смерти, справки
и др.). В итоге всего этого в дневниковом наследии военного времени «залегли» пласты информации разного рода. Наиболее объемны и ценны из них те, что характеризуют повседневность советских людей в период войны.
Разумеется, существенны различия в содержании - в зависимости от того, на фронте или в тылу велся дневник. Тыловые, как правило, хорошо освещают материальную сторону жизни (продовольственные проблемы, трудности с отоплением, производственные вопросы и др.), раскрывают привычные и новые, пришедшие с войной, образцы поведения советских граждан, сведения о патриотических настроениях, семейно-быто-вой сфере, досуговых предпочтениях, дружеских и любовных отношениях. Много места отводится описанию драматических событий: бомбежек, эвакуации, гибели родных или товарищей. Тыловой дневник сфокусирован преимущественно на индивидуальных переживаниях, но в отдельных случаях способен развернуть панораму жизни тылового промышленного центра в условиях военного времени (дневник жителя г. Горького И. А. Харкевича), представить череду уникальных зарисовок повседневности на крупной железнодорожной станции (дневник жителя г. Сочи А. З. Дьякова).
Фронтовому дневнику свойственны несколько иные черты. Он зачастую жестче, даже «злее», фиксирует информацию в более сжатых формах, утилитарная составляющая менее выражена. Хотя военнослужащие и затрагивают проблематику питания, бытовых удобств, здоровья, она не доминирует (в некоторых источниках практически отсутствует). Много внимания уделяется описанию переездов и новых знакомств, перечислению выполняемых обязанностей, характеристикам товарищей по службе, случайных знакомых, встреченных на дорогах войны. На первом плане «лично пережитое»: участие в боях, увиденное за сотни и тысячи километров от дома, рефлексия по поводу человеческих отношений в экстремальных условиях войны. Во многих дневниках отражена противоречивость нового жизненного опыта; наряду с примерами положительных качеств, вызывающими гордость за мужество русского солдата, авторы упоминают о фактах трусости сослуживцев, о плохой подготовке командного состава, о случаях пьянства, внебрачных связей (таких «боевых подруг» называли походно-полевыми женами).
Подводя итоги, следует отметить, что ведение дневников помогало участникам Великой Отечественной войны совладать с жизненными трудностями и испытаниями. По спектру сюжетов, передающих настроения и жизненные ситуации
человека военного времени, по обилию подробностей и затрагиваемых тем дневники являются ценным, практически незаменимым источником, но его потенциал в воссоздании фронтовой и тыловой повседневности до сих пор недостаточно использован исследователями.
Литература
1. Герои терпения. Великая Отечественная война в источниках личного происхождения: сб. документов / ред.-сост. И. Г. Тажидинова. Краснодар, 2010.С. 19.
2. Сохрани мои письма.: сб. писем и дневников евреев периода Великой Отечественной войны / сост. И. А. Альтман, Л. А. Терушкин. Вып. 1. М., 2007. С. 227.
3. Герои терпения. С. 111.
4. Там же. С. 14.
5. Сохрани мои письма. Вып. 1. С. 57-63.
6. Герои терпения. С. 203-216.
7. Сохрани мои письма. Вып. 1. С. 173-178.
8. Сохрани мои письма.: сб. писем и дневников евреев периода Великой Отечественной войны / сост. И. А. Альтман, Л. А. Терушкин, И. В. Бродская. Вып. 2. М., 2010. С. 40-50.
9. Герои терпения. С. 73-80.
10. Сохрани мои письма. Вып. 1. М., 2007. С. 57-63.
11. Память о Великой Отечественной войне в социокультурном пространстве современной России: материалы и иссл. / сост.: И. В. Реброва, Е. Н. Стрекалова. СПб., 2008. С. 180-207.
12. Сохрани мои письма. Вып. 2. С. 26.
13. Герои терпения. С. 21-23.
14. «Весь народ сильно сдал телом»: Война и советский тыл глазами инженера И. А. Харкевича // Российская история. 2009. № 6. С. 56.
15. Сохрани мои письма. Вып. 2. С. 18.
16. Герои терпения. С. 48, 65.
17. Сохрани мои письма. Вып. 2. С. 27.
18. «Весь народ сильно сдал телом». С. 56.
19. Сохрани мои письма. Вып. 2. М., 2010. С. 28.
20. Сохрани мои письма. Вып. 1. М., 2007. С. 276-284.
21. Там же. С. 109-110.
22. Герои терпения. С. 20, 33.
23. Сохрани мои письма. Вып. 2. С. 41.
24. Там же. С. 28.
25. Страницы скорби и любви.: Документальные свидетельства Великой войны (к 65-летию Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.) / ред.-сост. В. И. Иванов. Краснодар, 2010.С. 19.
26. Там же. С. 22.
27. Герои терпения. С. 39.
I. g. tazhidinova. the diaries of the great patriotic war participants: potential of the source
Analyzing the contents of the diaries that were written during the Great Patriotic War, the author of the article considers the prospects and possibilities to use them in modern historiographic situation. Key words: source study, the Great Patriotic War, war time diaries, front-line and rear everyday life.
