CC BY
55К 65-летию ПОБЕДЫ В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ
и. г. ТАЖИДИНОВА
«книжный голод ХУЖЕ хлебного»: повседневные практики чтения в условиях великой отечественной войны
в статье рассматриваются процессы литературной социализации, выявляется специфика чтения в условиях тыловой и фронтовой повседневности в годы великой Отечественной войны.
Ключевые слова: военная повседневность, советский читатель, читательские предпочтения, читательская биография.
В настоящее время, когда привычные представления об СССР как самой читающей стране уходят в прошлое и внимание исследователей направлено на выяснение особенностей отечественной читательской культуры, возникли новые перспективы изучения повседневных практик чтения. Анализ этой составляющей процесса литературной социализации в условиях Великой Отечественной войны проясняет механизмы выживания в ситуации, когда под вопрос была поставлена сама физическая возможность занятий чтением, гибло огромное количество книг, и в то же время обнаруживалась обостренная потребность в них.
Размышляя о специфике советской ситуации чтения, Е. Добренко подчеркивает, что она была обусловлена характером времени. Колоссальные социокультурные трансформации определили исключительную напряженность социального пространства читателя. Вследствие разноуров-невости процесса чтения и реальной мозаичнос-ти социума картина читательской среды первых послереволюционных десятилетий предстает чрезвычайно сложной. Очевидно, что «различные читательские слои, находясь в невиданной в досоветской истории динамике, не просто читали, но творили новую культуру» [1].
Исследуя повседневные практики чтения в условиях Великой Отечественной войны, мы не ставим задачу охватить весь спектр различий между культурными стратами советского общества, отразив многообразие возрастных, гендерных и иных особенностей. В рамках данной работы рассмотрим ситуацию чтения, какой она складывалась для «взрослого читателя», - специфику чтения в условиях тыловой и фронтовой повседневности.
В начале войны произошел закономерный спад читательской активности, возобладал интерес к информации о текущем моменте. А. З. Дьяков, заведовавший технической библиотекой на узловой железнодорожной станции Сочи, сообщает в своем дневнике, что в первые недели войны библиотека обезлюдела, железнодорожные работники прекратили читать литературу по своей специальности и «все поголовно увлеклись читкой и обсуждением событий на фронтах» [2].
Поскольку для взрослого массового читателя в советских условиях библиотека была на первом плане среди социальных институтов чтения, закономерно обратиться к данным библиотечной статистики. Их, в частности, предоставляет отчетность Краснодарской краевой научной библиотеки им. А. С. Пушкина, пережившей оккупацию Краснодара (и в этом смысле разделившей судьбу многих крупных и малых библиотек страны). Накануне войны Пушкинская библиотека, получившая в 1937 году статус краевой, интенсивно росла по всем показателям. Всего за несколько лет ее книжный фонд увеличился более чем в четыре раза (от 24 753 томов в 1936-м до 116 864 в 1940 г.), посещаемость выросла почти в два раза (123 863 чел. в 1936-м; 238 525 чел. в 1940-м). Средний показатель выдачи книг на одного человека в 1940 году составил 20 экз. [3].
Приведенные показатели подтверждают картину «читательского наплыва», которую дает библиотечная статистика в целом по стране. Объяснить наплыв в библиотеки можно и доступностью книги как продукта культуры, и общим дефицитом развлечений в тогдашней повседневной жизни человека, но прежде всего - той решающей ролью в формировании советского читателя, которую играла школа. Как отмечает Е. Добренко, «литература в советской школе <...> соответствующим образом структурировала читательскую оптику - не только в отборе имен и произведений, но и техники чтения» [4]. Отсюда высокий спрос на книгу, получаемую именно через библиотеки.
Во время оккупации библиотека им. Пушкина сильно пострадала. Помещение было сожжено, инвентарь расхищен на 55%, книжный фонд уничтожен на 60% (если по состоянию на 08.08.1942 в библиотеке числилось 152 542 экз. книг, то на 15.02.1943 - 67 465). Наибольший урон был нанесен общественно-политической и художественной литературе (количество томов в этих отделах сократилось, по меньшей мере, в три раза). Для населения во время фашистской оккупации доступ в библиотеку был закрыт, часть книг подвергли уничтожению по заданию оккупационных властей. С освобождением города библиотеку начали пополнять новой литературой из Госфонда,
производили закупки у частных лиц. В 1946 году книжный фонд, практически, достиг размеров существовавшего к августу 1942-го; в 1947 году произошло значительное превышение этого объема (192 190 экз.) [5].
Период оккупации внес определенные изменения в соотношение между книгами на украинском и иных языках, числившимися в отделе иностранной литературы. Если до этого количественно преобладали издания на украинском, то сразу после оккупации в отделе числилось 1273 книги на украинском, 994 - на французском, 612 - на английском и 2555 - на немецком языках. Последние оказались востребованы лагерем военнопленных, который в 1945 году заключил договор с Пушкинской библиотекой на организацию «передвижной библиотеки» (560 книг). Другим потребителем иностранной литературы стал польский детдом в станице Афипской, заказавший в свою «передвижку» 25 книг на польском языке [6].
Основные изменения в составе читательской аудитории библиотеки в годы войны были связаны с притоком военных. Пик волны пришелся на 1943 год; тогда (по данным за 9 мес.) из посетивших Пушкинскую библиотеку 42 035 читателей 18 898 составляли военнослужащие, превысив даже число учащихся (14 254 чел.), которые традиционно опережали по посещаемости другие группы читателей. Впрочем, в 1944 и 1945 годах ситуация вернулась в привычное русло: вновь лидировали две группы (учащаяся молодежь и служащие), за ними следовали рабочие и военные. Отдельной категорией в отчетности библиотеки теперь значились «инвалиды Отечественной войны» (603 чел. в 1945 г.). За 1945 год библиотеку посетило 123 348 чел. - фактически был достигнут уровень посещений 1936 года [7].
Наиболее востребованной населением была художественная литература. В то же время рос спрос на техническую литературу (дорожное строительство, электротехника, радиотехника), книги по машиностроению, металлообработке, пищевой технологии. Судя по отчетам, интерес к такой литературе проявляли военные и гражданские специалисты.
Специфика военного времени сказалась на формах работы библиотеки с читателями. Особенно выделялись передвижная работа и книгоношест-во. В 1943 году было сформировано 25 «передвижек» для воинских частей, госпиталей, фабрично-заводских коллективов; в 1944-м - 15 (примерно по 100 экз. в каждой). В одном из госпиталей Краснодара в 1943 году была «передвижка» на 350 книг, сотрудник библиотеки приходил на четыре часа ежедневно для работы «по обслуживанию бойцов литературой по палатам». Регулярно практиковалась «читка» в госпиталях и на производствах (275 таких мероприятий зафиксировано в отчетах за 1944 г.). Книгоноши обслуживали тяжело больных инвалидов Великой Отечественной войны, руководящие кадры краевых учреждений и организаций, научных работников. Если в 1944 году книгоношеством было охвачено всего 15 инвалидов войны, то в 1945-м - 2320 [8].
Библиотечная статистика, необходимая для воссоздания общей картины читательских возможностей в СССР военного времени, показывает, что реализовать эти возможности было непросто. Кроме того, статистические данные мало приближают к раскрытию мотивации чтения человека военной эпохи, его впечатлений от прочитанных книг. Информацию такого рода можно отыскать в источниках личного происхождения
- дневниках, воспоминаниях, письмах.
Достаточно информативны дневниковые записи упомянутого нами Александра Захаровича Дьякова. Отображая его собственный круг чтения, они позволяют проследить, насколько логика конкретного читательского выбора определялась реалиями военного времени. Имея за плечами серьезный боевой опыт (участие в Первой мировой и Гражданской), Дьяков пытался разобраться в перипетиях внешней политики, которая привела к войне. В июле 1941 года он с увлечением читает «Историю дипломатии». Тяжело переживая отступление Красной Армии, настойчиво повторяет тщетные (в силу неполноты и противоречивости официальной информации) попытки анализа ситуации на фронтах. В конце концов оставив такие попытки, он находит «отдушину» в чтении произведений Шекспира - за зиму им прочитаны «Макбет», «Гамлет», «Король Лир», «Отелло», а весной 1942 года он обращается к лучшим отечественным авторам. «Хочу читать Толстого "Воскресение" и "Война и мир", Горького еще не всего прочел. Да и других классиков тоже», - пишет Дьяков и следует задуманному. Об этом свидетельствует запись от 22.07.1942: «Воздушная тревога впервые с утра, вероятно, налет на Туапсе
- все чаще!.. Я завтракаю и читаю Толстого "Война и мир"» [9].
Хотя данные предпочтения находились в рамках официально признанной антологии (список классиков возглавляли Л. Толстой и М. Горький), роман «Война и мир» надо выделить особо: чтение этого произведения в период Великой Отечественной войны приобрело поистине массовый характер. По стечению обстоятельств этот роман занял место среди «пропагандистской литературы актуального звучания» (войну с Гитлером осознавали как повторение войны с Наполеоном), он читался «жадно», с вполне ясными целями. Анализируя стратегии блокадного чтения, П. Барскова отмечает: «Роман Толстого был текстом, который многие блокадники хотели бы превратить в матрицу для видения войны вообще и блокады в частности. Такое желание исходило одновременно от идеологических верхов в качестве пропаганды и от самих блокадников» [10]. Очевидно, стоит распространить процитированный вывод на большинство читателей военного времени. Дневниковые записи Дьякова свидетельствуют, что чтением эпопеи «Война и мир» он проверял «правильность» своих ощущений и представлений о войне, укреплял веру в исход, победный для России.
Благодаря приведенному нами дневнику приоткрывается фрагмент конкретной «читательской
биографии», которую, имея в виду профессию автора (библиотекарь), следует считать не столь уж типичной. Но образовательный уровень Дьякова не был высоким, а жизненный опыт легким - подобные биографические обстоятельства сближают его со многими современниками. В 19301940-е годы большинство работников библиотек составляли именно такие неофиты. Непрофессионализм искупала «правильная» идеология «выдвиженцев» из «социально-ценных групп населения». А. З. Дьяков, определенно, принадлежал к этому ряду «новых библиотечных кадров» [11].
В дневниках военного времени информацию о читательском опыте их авторов часто заслоняют более насущные факты. Сведениями подобного рода не изобилуют и письма с фронта - один из наиболее ценных источников изучения военной повседневности, в содержании которых среди бытовых зарисовок, описания рутинных повторяющихся действий встречаются и сюжеты о чтении. Как правило, они обнаруживаются в письмах участников войны, чья довоенная биография соприкасалась с литературным творчеством, журналистикой.
Наше представление о месте и особенностях чтения в структуре фронтовой повседневной жизни сложилось на основе анализа трех комплектов писем с фронта. Наиболее информативными в этом смысле оказались письма Валентина Васильевича Сырцылина. В том, что писал гвардии старшина В. В. Сырцырлин своей жене с фронта, видна несомненная заинтересованность темой книг и литературы, видимо, связанная с его довоенной трудовой деятельностью (заведование библиотекой). Ценность писем видного татарского писателя Ибрагима Гази к жене и друзьям тоже во многом определяется причастностью к литературной среде. Письма Алексея Шкудова (занимал должности политрука роты, затем заместителя редактора дивизионной газеты) к заочно знакомой ему девушке Юлии Рейниш позволяют рассмотреть литературные пристрастия военного времени и дают возможность проанализировать спонтанные техники использования лирических произведений для передачи интимной информации.
Естественно, основным чтением фронтовиков были газеты. Сырцылин сообщает: «Читаем газеты, и даже часто центральные, так что я в курсе всех событий в стране и вне ее» [12]. Близость такого рода чтения фронтовым будням не снимала психологического напряжения, отдыху и эмоциональной разрядке в гораздо большей степени способствовало чтение книг. В условиях существования, которые выталкивали за пределы человеческих возможностей, чтение помогало восстановить нарушенную идентичность: перенестись в иное время, в «жизнь, не похожую на современную» [13]. Классическая литература издавалась немалыми тиражами, и для фронтовиков шансы «встретиться с произведением классики» были наиболее высокими.
Особого внимания заслуживает востребованность на войне лирической поэзии, в кото-
рой бойцы находили «отзвуки своего сердца» (А. Шкудов). Лирика Константина Симонова выделяется по частоте упоминаний в частной переписке фронтовиков. Так, разговор о литературных предпочтениях между А. Шкудовым и Ю. Рейниш постепенно перерастает в обмен мнениями о стихах именно этого поэта. Посредством упоминания и обсуждения стихотворений К. Симонова (в более поздних письмах М. Лермонтова, С. Есенина) Алексей передает девушке свое видение их отношений в настоящем и будущем [14].
Случаи, когда фронтовики «примеряли на себя одежды литературных героев», стремясь отождествить свои личные качества с качествами персонажей книг, приобретали массовый характер: заслуживает особого внимания «корчагинский феномен», проявившийся и получивший осознание уже в годы войны. В статье С. Трегуба и И. Баче-лиса «Счастье Корчагина» приводится обширный перечень материалов, подтверждающих, что Павел Корчагин из романа Н. Островского «Как закалялась сталь» стал любимым литературным героем советских бойцов и перешагнул «из книги в жизнь». По мысли М. Слонима, он явился моделью для «сублимативной» самоидентификации. На основе таких свидетельств Е. Добренко делает вывод о появлении «идеального читателя», который выступает аналогом автора - носителя воплощенной в тексте концепции, а также «горизонта ожиданий» власти. «Корчагинский феномен», по мнению исследователя, подтверждает распространенность литературы соцреализма в массовой читательской среде [15].
Пребывание на лечении в госпиталях или на учебе открывало широкие возможности для чтения. В фронтовой обстановке была распространена практика чтения вслух - результат условий (слабая освещенность землянки или наличие единственного экземпляра книги) и признак читательской активности бойцов. К последним, судя по письмам, принадлежал Валентин Сырцылин. Он и сам пытался изложить свои военные впечатления в стихах и прозе: получившиеся при этом «крупные живые очерки» в перспективе должны были превратиться в «простую книгу, без выдумок и прикрас, как это делают настоящие писатели» [16]. Предполагая возможность собственной гибели, Сырцылин в надписи на обложке просил передать свои наброски в военное издательство. Но они безвозвратно пропали во время бомбежки Сталинграда. Сюжеты восстанавливались автором по памяти уже в послевоенные годы.
Способности Сырцылина не остались незамеченными. В конце 1944 года его утвердили «штатным лектором» (фактически, преподавателем истории партии), что его, скорее, удручало, поскольку подготовка к лекциям поглощала массу времени. Беспартийный на тот момент Сырцылин сетовал: «Вот, сижу за столом, обложившись газетами, журналами и книгами. Посмотришь на это все - голова кружится. Ведь все пересмотреть нужно, перечитать, выбрать и законспектировать». В феврале 1945 года Сырцылина приняли в партию; вскоре
«навалили лекций по диалектике и национальному вопросу». Его отношение к такой нагрузке было неоднозначным. С одной стороны, привлекала возможность самообразования и такого рода самореализации. Об этом свидетельствует следующее письмо: «Продолжаю вести группу по истории партии - вчера рассказывал свое любимое - про диалектику. Конечно, не дошло, но говорил с жаром, без единой запинки самые трудные места этого раздела» [17]. С другой стороны, озадачивали недостаток литературы, слабое понимание со стороны слушателей (пометка «конечно, не дошло» характеризует аудиторию).
Война свела вместе людей разного образовательного багажа (Сырцылин замечает о большинстве своих боевых товарищей: «темнота деревенская, многие совсем неграмотные»). Однако невысокий уровень образования не стал помехой масштабно развернувшейся в годы Великой Отечественной войны самореализации фронтовиков в литературном творчестве. Практика отсылки своих произведений в газеты увлекла многих военнослужащих. Более или менее регулярное приобщение к газетному и книжному слову стимулировало собственные литературные опыты бойцов, имело значение для их личностного роста, выполняло функцию патриотической мобилизации. Бойцы ощущали давление военных впечатлений и переживаний, несравнимых по мощи и яркости с испытанным в мирную пору жизни. Нередко они проявляли заинтересованность не только в единичной публикации, но и в компетентной оценке своего творчества.
Анатолий Самарин, отославший в редакцию газеты «Красная Татария» несколько «курсантских стихотворений пулеметчика», торопился узнать о своих способностях: «Дорогая редакция, прошу написать мне ответ, есть или нет у меня талант к этому». Сотрудник газеты Н. Козлова ответила: «Тов. Самарин! Ваши стихи не смогли использовать в печати, так как вы еще слабо владеете стихотворной техникой. К тому же мы получаем очень много стихов и выбираем из них самое лучшее» [18]. В откликах служащих редакции, как правило, бойцам советовали дорабатывать свои фронтовые записки и стихи, а главное - больше читать. Это очевидно и из письма Н. Козловой: «В условиях фронтовой обстановки трудно, конечно, систематически работать над освоением стихотворной техники... Трудно и совет дать. Посоветуешь читать больше художественную литературу, изучать классиков, а найдется ли все это на фронте?» [19].
На упомянутую проблему: отсутствие нужных книг - указывают многие фронтовые письма. Она особенно обострилась в момент пребывания советских войск за границами СССР. Ибрагим Гази в письме, посланном из Польши, обращался с просьбой к другу, директору казанского музея М. Н. Елизаровой: «Не сможешь ли мне прислать какую-нибудь книжечку или литературный журнал (старый!). Книжный голод хуже хлебного» [20]. Об острой нехватке не только журналов, но
и газет свидетельствует то, что в архивных фондах редакций газет отложилось большое число писем, в которых бойцы просят выслать им один либо несколько номеров. Редакции старались идти навстречу подобным просьбам.
О характере собственных инициатив со стороны редакций говорит следующий пример. В конце 1941 года редактор многотиражной заводской газеты «Сталинец» (г. Казань) Б. Д. Орешников начал переписку с фронтовиками - своими друзьями и знакомыми, в основном бывшими работниками завода. Она продолжалась до самого конца войны. Орешниковым было послано более тысячи писем, и, как правило, к каждому письму он прилагал несколько номеров заводской газеты [21].
Подводя итоги, следует отметить: вопреки тому, что обстоятельства военного времени сложно совместимы с потребностью в чтении, период Великой Отечественной войны был ознаменован значительной читательской активностью на фронте и в тылу. Повышенный спрос на книгу в эти годы был связан с привлечением литературы к мобилизации населения на борьбу с фашизмом. Не только библиотечная статистика 1940-х годов, но и суждения о «книжной культуре русских», вошедшие в мемуары немцев, которые воевали на Восточном фронте, подтверждают успехи, достигнутые советской властью при воспитании «нового читателя». Приведем высказывание, принадлежащее доктору Гейнриху: «Разница между немецким и русским народом заключается в том, что мы держим наших классиков в роскошных переплетах в книжных шкафах и их не читаем, в то время как русские печатают своих классиков на газетной бумаге и издают бесформенными изданиями, но зато несут их в народ и читают» [22].
Следует также иметь в виду воздействие экстремального опыта войны, повлиявшего и на самовыражение советских литераторов, и на потребности читательской аудитории страны. Чтение, несомненно, оказалось одной из потребностей человека, удовлетворение которых обеспечивает душевное равновесие и развитие, столь важное для «нормализации» существования людей, испытавших на себе суровую школу условий военного времени.
Литература и источники
1. Добренко Е. Формовка советского читателя. Социальные и эстетические предпосылки рецепции советской литературы. СПб., 1997. С. 8.
2. Центр документации новейшей истории Краснодарского края (ЦДНИКК). Ф. Р-1774. Оп. 2. Д. 451. Л. 3.
3. Государственный архив Краснодарского края (ГАКК). Ф. Р-1621. Оп. 1. Д. 2. Л. 2-3; Д. 3. Л .16, 19, 20.
4. Добренко Е. Формовка советского читателя ... С. 149.
5. ГАКК. Ф. Р-1621. Оп. 1. Д. 3. Л. 16; Д. 5. Л. 1-2; Д. 6. Л. 4 об.; Д. 10. Л. 4.
6. Там же. Д. 5. Л. 14; Д. 6. Л. 7.
7. Там же. Л. 6; Д. 6. Л. 6 об.
8. Там же. Л. 5, 7, 16; Д. 6. Л. 7-7 об.
9. ЦДНИКК. Ф. Р-1774. Оп. 2. Д. 451. Л. 2 об., 36, 56 об., 74.
10. Барскова П. Вес книги: стратегии чтения в блокадном Ленинграде // Неприкосновенный запас. 2009. № 6. С. 42.
11. Добренко Е. Формовка советского читателя ... С. 205-206.
12. ЦДНИКК. Ф. Р-1774. Оп. 2. Д. 1234. Л. 28, 25.
13. Барскова П. Вес книги . С. 44.
14. Повседневный мир советского человека 1920-1940-х гг.: сб. науч. ст. Ростов н/Д, 2009. С. 176, 178-179.
15. Добренко Е. Формовка советского читателя . С. 263-264.
16. ЦДНИКК. Ф. Р-1774. Оп. 2. Д. 1234. Л. 80.
17. Там же. Л. 87-88, 98, 112, 104 об., 110 об.
18. Национальный архив Республики Татарстан (НА РТ). Ф. Р-4821. Оп. 1. Д. 3. Л. 67, 68 об; Д. 6. Л. 72.
19. Там же. Д. 4. Л. 62.
20. Центральный государственный архив исто-рико-политической документации Республики Татарстан. Ф. 8288. Оп. 1. Д. 15. Л. 3.
21. НА РТ. Ф. Р-2157. Оп. 8. Д. 2. Л. 2-3.
22. Немцы о русских. М., 1995. С. 143.
I. G. TAZHIDINOVA. «DEARTH OF BOOKS IS WORSE THAN FAMINE»: PRACTICE OF DAILY READINGS UNDER CONDITIONS OF THE GREAT PATRIOTIC WAR
This article is devoted to the problem of literary socialization. Specific practice of readings under conditions of front and home front daily occurrences during the Great Patriotic War is revealed.
Key words: war-time routine, soviet reader, readers' preferences, reader's biography.
