CC BY
48
Документ с комментарием
В.В. Суховерхов
Бенито Иероним Фейхоо-и-Монтенегро и Жан-Жак Руссо о науке и ее роли в развитии нравственности
В публикации помещен впервые выполненный на русский язык перевод эссе «О пользе знания» знаменитого испанского публициста Б.И. Фейхоо-и-Монтенегро. Эссе родоначальника испанского Просвещения посвящено полемике с идеями выдающегося французского просветителя Ж.-Ж. Руссо.
Ключевые слова: Б.И. Фейхоо-и-Монтенегро, Ж.-Ж. Руссо, критика, наука, нравственность, добродетель, Просвещение, секуляризация, схоластика, рационализация, теология, церковь, эмпиризм.
Вспомните... хоть Испанию, например: уж, кажется, трудно выдумать наряднее епанчу а в какую дырявую мантию нарядилась она после!
Гончаров И.А. «Фрегат «Паллада»
Творчество Б.И. Фейхоо-и-Монтенегро (1676-1764) - едва знакомая в российской историографии страница истории идей испанского Просвещения. Практически с момента краткого анализа, проделанного советско-российским историком-испанистом Е.К. Кузьмичевой [3], и обобщенной характеристики, данной автором настоящего материала [5, с. 12, 13], оно не рассматривалось. Переводов работ данного публициста на русский язык тоже нет. Тем не менее о наследии очень немногих испанских мыслителей относительно высокого уровня можно сказать то же самое, что и о его творчестве. Это - веха в интеллектуальной истории Испании, начало ее поступательного перехода от абсолютно религиозно-католиче-
ской сущности к светской, основанной на достижениях естественнонаучного знания.
Многотомные труды Фейхоо - «Вселенский критический театр» (1726-1739) и «Письма ученые и курьезные» (1741-1760) [6; 7] - играли обновленческую роль в испанском обществе в XVIII в. Она эклектически, но недвусмысленно выражена в поставленной им задаче: всесторонняя критика. Это реформаторская критика прошлой и современной мыслителю религиозно-духовной атмосферы; секуляризация и рационализация общественной реальности.
Близкая к скептическим идеям античности и современности - М. Мон-теня, Р. Декарта, П. Бейля, эмпирической линии в науке - критика Фейхоо противостояла одновременно интеллектуально-нравственному радикализму и парадоксам. Так считал Ж.-Ж. Руссо (1712-1778) в своем рассуждении «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?» (1750) [4]. Мыслитель периода медлительного поворота Испании от утрачивавших жизнеспособность феодальных отношений к возрождению и проявлению буржуазных, воспринимавший ряд идей Реформации, был убежденным католиком, никогда не отрицавшим в полной мере схоластики.
В отличие от Руссо, считавшего «просвещение скорее вредным, чем полезным для народа» [1, с. 37], доказывавшего, что «рост культуры приводит к упадку нравов» [2, с. 10], а «души развращались, по мере того, как совершенствовались науки...» [4, с. 47], Фейхоо полагал необходимым изучать последние. Однако свою аргументацию он подкреплял в основном примерами из церковной истории и теологической литературы, укрепляющими Церковь и совершенствующими нравственность. Сами названия рассуждений французского философа и его испанского оппонента («О пользе знания» - 1752) [8] - тому доказательство.
Цель перевода источника - показать в сравнении не только своеобразие испанской и французской просветительской мысли в лице выдающихся ее выразителей по актуальному со времен Сократа вопросу, но и меньшую теоретическую глубину, но не меньшую аргументацию и остроумие испанской.
Перевод дается с небольшими сокращениями, не влияющими на изменение смысла оригинала; стилистика в целом сохранена. Примечание со звездочкой дано Б.И. Фейхоо-и-Монтенегро. Курсив в тексте, как и примечания в круглых скобках, везде принадлежат автору трактата.
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Документ с комментарием
Бенито Иероним Фейхоо-и-Монтенегро
О пользе знания, где опровергается мнение безумца, который на предложение Дижонской академии отметить наградой лучшее сочинение на тему - «Способствовало ли возрождение науки и искусств улучшению нравов?», - доказывал, что тому больше благоприятствовало невежество, чем наука и искусство
Преосвященнейший падре-маэстро!
Многоуважаемый сеньор!
Я уже почти полностью забыл суть дела, в связи с которым Ваше преосвященство несколько месяцев назад писали мне о некоем авторе. На вопрос Дижонской академии - «способствует ли развитие наук и искусств улучшению нравов?», - он доказывал, что - нет, сведя мысль к тому, что во все времена науки и искусства вызывали именно такое пагубное следствие.
Действительно, я уже почти полностью забыл суть этого дела, когда, к счастью, чтобы восстановить ее в моей памяти, у меня оказались пять томов «Меморий Трево» за 1751 г., которые Ваше преосвященство озаботились прислать мне. Во втором из них, в 29-й статье, относящейся к февралю, я обнаружил фрагмент, а вместе с ним уязвимые положения упомянутой диссертации, хотя то и другое было намного меньше, чем я хотел бы. Но в 5-м томе, в статье 127-й, я прочитал фрагмент ответа, который дал автор диссертации на неизвестно кому принадлежавший отзыв, направленный, как видно из его содержания, против ее положений. Этих материалов оказалось достаточно, чтобы понять мне, каким оружием пользуется и каким курсом идет данный автор.
Вспоминаю теперь, что когда Ваше преосвященство сообщили мне об этом, то выражали сильное удивление, что сочинитель взялся за такое дело. То же самое испытываю и я. Но добавлю: еще более удивляюсь, что Академия присудила ему премию как автору лучшего сочинения на предложенную тему1. Думаю, что автор не верил в то, в чем пытался убедить. Скажу более: быть может, он и не претендовал, чтобы верили в то, что написал. Но тогда каким было его намерение? Он хотел, чтобы его считали необыкновенно остроумным, как ловко можно представить правдоподобным экстравагантный парадокс? Но только таким способом он меня в этом никогда не убедит. Ибо не считаю и никогда не буду считать разумным человеком того, кто не стремится в своих сочинениях или устных рассуждениях открыть реальное положение вещей.
1 Дижон находится во Франции. Если бы столь безрассудная «Мемория» была бы премирована Испанской академией, что только о нас не было бы сказано? (Б. Ф.).
Истина так хороша, а ложь - отвратительна, что тот, у кого интеллектуальное зрение настолько проницательно, что со всей ясностью воспринимает красоту первой и безобразие второй, даже постаравшись, не сумеет повернуться спиной к той, чтобы заключить в объятия эту.
Не нужно противопоставлять этой моей точке зрения опыт немалого числа людей остроумных, но абсолютно неискренних. Я знал некоторых из таких остроумцев. Разговаривая с ними или читая их сочинения, я не усматривал при этом в их рассуждениях никакой глубины.
Они ловко играют мыслью, но не мыслят; прядут, но не ткут. Блистают - и потому ослепляют. Но перед кем блистают? Кто не умеет отличить блеск мишуры от блеска золота, стекла от бриллианта, кто внешнюю сторону вещей принимает за их сущность.
Перейдем, однако, к Дижонской диссертации.
Я не знаю, какими глазами читала ее Академия, чтобы представить к награде. Но что вижу я в ней - все это чрезмерно напыщенный неестественный стиль, бесконечная софистика, главное место в которой занимает логическая ошибка, заключающаяся в подмене отсутствия причины ее наличием, а также инверсия или превратная подача исторических событий. Таковы основания, на которых построена ее аргументация.
Докажу то и другое, начав с фрагмента, представленного в «Мемори-ях Трево». Но замечу, что с этого момента письмо мое становится уже предназначенным не Вашему преосвященству, для высочайшей эрудиции которого покажется незначащим все, что я могу выразить по обсуждаемому предмету, но другим, менее образованным, кому можно это сообщить.
Автор упомянутой диссертации стремится доказать, что ухудшение нравов римлян в первые годы Республики до их падения в последние годы ее существования произошло единственно вследствие распространения знания греков - наук и искусств - в Риме. При этом автор, противопоставляя друг другу добродетели и пороки, связывает первые с бедностью, строгостью и умеренностью жизни, которой довольствовались первые римляне, а вторые - с блеском, великолепием и роскошью, в которые пустились следующие их поколения. Но даже если бы так и считалось, что из этого следует? Что у последних были некие пороки, которых не было у первых? Но это никоим образом не дает основания говорить о добродетелях первых и абсолютной порочности вторых. Ибо очень просто могла произойти компенсация и перемещение пороков, которые были распространены у первых, в этих вторых, а затем сойти на нет у последующих. Кроме того, не в пороках только - испорченность, а в добродетелях - святость.
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Документ с комментарием
Да и сама аргументация проблемы неправильна. Что, порочность римлян имела своей причиной распространение искусств и наук у греков? Причина появления роскоши у римлян была той же самой, что всегда и у других народов: богатство. Оно возникло в Риме раньше наук. Безмерные богатства, которыми завладел Павел Эмилий, победив короля Македонии, а также Карфаген, полностью опустошенный и разрушенный римлянами в третьей Пунической войне, - они, именно эти богатства, обеспечили Риму блеск, великолепие и роскошь. В этом смысле справедливо отмечал аббат Мабли в своих «Записках по истории римлян», что они были великодушными, когда воевали со столь же бедными, как они сами, народами, но переставали быть таковыми, когда воевали с богатыми, ибо в случае победы могли переправлять их богатства в Рим. Но если этот современный автор вызывает мало доверия, меньше внушать не может великий римский историк Тит Ливий, который именно в богатстве усматривал падение нравов тогдашних республиканцев.
Поэтому я хотел бы, чтобы автор диссертации ответил мне на следующий вопрос. Если науки и искусства греков повлияли на возникновение роскоши, в таком случае способствовать ее утверждению должны были наиболее сведущие в них римляне? Но, далекие от такого образа действий, именно они наиболее активно выступали против нее. Примеры тому есть. Саллюстий, хотя и слишком плохих нравов человек, являлся суровым ее гонителем. Великий Цицерон в трактате «Об обязанностях» также резко осуждал все проистекающие от нее пороки. Он был сторонником передачи богатыми своих излишков неимущим. Тит Ливий с первых страниц своей «Истории» горько сетует по поводу римской роскоши и расточительности. Плиний Старший неоднократно делает то же самое в своей «Истории». Следовательно, если мудрецы Рима осуждали роскошь, не наука является причиной ее возникновения.
Но что будет, если мы сравним ученых римлян с их соперниками, неучеными карфагенянами? Пуническое вероломство и жестокость разве не стали поговоркой? Откуда пошло, как не от их темноты и невежества, столь великое пролитие крови, приносимое в жертву Сатурну? В одно такое жертвоприношение - двести детей из знатных фамилий! В течение всей, продолжавшейся с раннего утра до наступления темноты, битвы, которую дал им правитель Сицилии Гелла, по приказанию Амилкара, сына Ганнона, командовавшего карфагенянами, беспрестанно бросали в огонь людей, чтобы получить благорасположение своего божества. Но это все ничего не значит, и автор диссертации, быть может, хочет, чтобы мы считали добродетельными невежественных карфагенян только потому, что они не злоупотребляли роскошью, как образованные римляне?
В сравнении, которое проводит автор между афинянами и спартанцами, он также стремится дать понять, что не знает у них другой добродетели, кроме умеренности в потребностях, и другого порока, кроме стремления к роскоши. Только по этой причине он изображает Спарту почти республикой святых, а афинян как всецело порочных, что, по его мнению, -следствие, во-первых, полного, в силу законов Ликурга, изгнания из Спарты наук и искусств, во-вторых, развития их в Афинах.
Но что за добродетель была у лакедемонян? Абсолютное варварство. Они добровольно вели жизнь грубую и суровую. Это для чего? Чтобы быть готовыми и терпимыми ко всяким трудностям и невзгодам в случае войны и даже к самой смерти. Так что лишь с единственной целью причинить вред другим они не считались с самими собой. Это не преувеличение, когда Аристотель писал, что все их соседи были их врагами («Политика», кн. II, гл. VII). Как не могли им быть они врагами, если им весь род человеческий таким казался? Сражались лакедемоняне неустрашимо и охотно шли на смерть, чтобы, по словам одного афинянина, найти избавление от высшей степени невыносимой жизни. Очень часто они подвергали наказаниям плетью мальчиков самым жесточайшим образом, так что те расставались с душой во имя их бесчеловечной Дианы. И все это делалось в присутствии матерей, взывавших, чтобы их сыновья не выказывали ни малейшего признака слабости. Если они так обращались со своими сыновьями, то - как с рабами, захваченными ими в войнах? Разом они, например, под незначащим предлогом убили две тысячи пленников. А как я назову ту предписываемую законом жестокость убивать новорожденных мальчиков, которые по виду не подходили для того, чтобы со временем быть воинами? Зверством я ее назову. С другой стороны, распущенность женщин, допускаемая законами вопреки природному нравственному содержанию их пола, была неслыханной. Полностью обнаженными они дрались друг с другом на виду всего поселения. Это можно прочитать у Платона и других античных мыслителей. Из приводимой выше цитаты из Аристотеля далее видно, что жили пои-стине развращенно. Опускаю другое практиковавшееся в их брачных союзах постыднейшее явление.
Такой была добродетель спартанцев или лакедемонян, которую панегирически восхвалял автор диссертации. Бесчеловечность самая свирепая, жестокость самая варварская, распущенность самая отвратительная - удостоившиеся восхваления нравы, обязанные этим полному невежеству в науках и искусствах. Смею думать, что не были святыми их соперники - афиняне (как могли ими быть идолопоклонники!), однако и такими кровавыми, как спартанцы, дикарями, они тоже не являлись.
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Документ с комментарием
Монсеньор Роллен исследовал, что даже со своими рабами они были очень милосердны - следствие распространения у них наук.
Ни с большим успехом и точностью ссылается автор диссертации и на другие исторические положения для подтверждения своих доказательств. Но самое странное, что он хочет с этой целью опереться на пример Христа, Господа нашего, который в своем стремлении утвердить в мире жизнь по Евангелию был далек от того, чтобы искать для осуществления этого образованных людей, но обратился к неграмотным рыбакам. На этом основании автор делает вывод, что незнание ведет к реформе нравов, к религии, набожности, а наука, следовательно, от них отклоняет. Как я должен верить, что он взял это свидетельство для серьезного доказательства своего тезиса? Он, быть может, не знал того, что весь мир знает: что это была небесная максима нашего великого Учителя, основываясь на которой он являл наиболее зримо божественность своего учения? Он что, не читал или не слышал сентенцию апостола Павла из Первого его послания к Коринфянам, гл. I: «Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтоб посрамить сильное»? Бог избрал для обращения мира людей неграмотных и, сверх того, слабых и бедных. Если бы для этой цели им были призваны самые мудрые философы и самые красноречивые ораторы Греции или какие-нибудь великие государи, ибо ему легко было призвать тех и других, тогда неверящие сказали бы, что это хитроумная софистика или прельстительное красноречие склонили простых людей, либо неодолимая сила власти заставила принять это обращение. Во избежание этого провидение Спасителя для осуществления столь великой цели избрало людей неграмотных и бедных, преградив все пути к безбожию.
Кроме того, хотя апостолы, в то время как Спаситель их призвал, были неграмотными, они, начав проповедовать, в случаях, когда их спрашивали об учении, обнаруживали просвещенность в науке, намного превышавшую человеческую, чем выполнялось обещание Учителя помогать им в ловле человеков красноречием и знаниями, которым ничего не могли противопоставить их противники («Евангелие от Луки», гл. XXI: «Ибо Я дал вам уста и премудрость, которой не возмогут противоречить, ни противостоять все противящиеся вам»). Помимо наделения даром проповедовать, дар чуда в еще большей степени был способен убедить людей, чем все хитроумие философов и все красноречие ораторов. Разве ни печально видеть, что эта сентенция взята для доказательства, будто бы невежество содействует укреплению добродетели, а наука расшатывает ее?
Немногим лучше остальные примеры, взятые этим автором из истории для доказательства своих аргументов. Выразив сожаление по пово-
ду неустройств, которые претерпела христианская Церковь в течение ряда веков, и отметив, что она вступила накануне десятого века своего существования в счастливейшую свою полосу, автор писал: «Наконец к началу десятого века ход вещей принял спокойное течение; светильник наук перестал освещать землю». Что в те времена невежество, как среди духовенства, так и светских лиц, было необыкновенным, или, говоря мягче, науки тогда было меньше, чем в другие времена, - то правильно. Однако даже если это время было очень спокойным для Церкви, этому так называемому спокойствию могли быть другие причины, и всегда будет большое желание предположить единственной - угасание исходящего от наук света. Но что Церковь наслаждалась тогда некоторым значительным спокойствием - это неправда. Возьмем как раз то, что называют «к началу десятого века» или близко к нему - вторую половину девятого. И каким же спокойствием больше, чем в другие времена, наслаждалась тогда Церковь? Я этого не вижу. Большую часть этого времени заняли всевозможные ложные ухищрения схизматика Фотия и действия некоторых поддерживавших его императоров Восточной империи, полное отпадение восточной Церкви и смущение в лоне западной. Едва ли какой другой ересиарх причинил столько беспокойства римским понтификам.
А сколько неприятностей и печалей нанесли в тот же самый период император Людовик II и Лотарь, король Италии, понтификам Николаю I и Адриану II? А разве во время посвящения в папы второго из них не вошел Ламберто, герцог Сполето, со своими войсками в Рим, подвергнув его разграблениям и святотатствам? Тот же самый Ламберто во время второго нашествия на Рим разве не заключил папу Иоанна VIII в церковь Св. Петра и не лишил его по прошествии месяца возможности не только отправлять какую-либо божественную службу, но и пользоваться светом? А сарацины - разве они свободно не попирали тогда Церковь, получая поддержку ряда христианских государей той части империи, доходя вплоть до ворот Рима, так что Иоанна VIII обложили они ежегодной данью в двадцать пять тысяч марок? А разве папа Лев V не был сброшен со своего престола и ввергнут в темницу пресвитером по имени Христофор, незаконно завладевшим престолом понтифика, а затем с позором изгнанным с него и заключенным в монастырь? Разве не разразился опять же тогда громкий скандал, инициатором которого был папа Стефан VII? Он повелел извлечь труп своего предшественника Формоза из могилы, представить его суду и предъявить ему, как если бы это был живой человек, обвинение в узурпации апостолического престола, приговорив к отсечению трех пальцев и головы, низвержению останков в
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Документ с комментарием
Тибр и отмене всех его распоряжений. Правда, вызванные этим скандалом решения быстро были исправлены по восшествии на папский престол Теодора II, который торжественно перезахоронил останки Формоза, вытащенные из реки рыбаками, и восстановил в должности назначенных в его бытность духовных лиц, смененных Стефаном. Но погашенный скандал разгорелся вновь с восшествием на папский престол Сергия III, который выступил против решений Формоза и оправдал также направленные против него действия Стефана VII. Хотя это, правду говоря, происходило в X веке. Но в его начале не было условий для появления света новых знаний, чтобы он сменил тот, который наш автор с таким умилением считал погашенным...
Однако поскольку я вошел в X век, то должен дать отдохнуть моей памяти, взяв себе в помощь ученейшего маэстро Ордена августинцев Энрике Флореса и процитировать из него лишь один фрагмент. В нем он в энергичном, но сдержанном тоне, столь ему свойственном, с той свободой, не дерзостной, но великодушной, которая внушает добропорядочным писателям благородную любовь к истине, изобразил многое из того, что в том веке претерпела Церковь. Это далеко не было следствием появления света наук, но, согласно ученому августинцу, - глубочайшего невежества, повергшего тогда во мрак Церковь и весь мир в целом. Он писал следующее в своем «Историческом ключе», перечисляя понтификов того века: «Бушевали в то время распри в империи, раскол среди иерархов Церкви, а невежество среди них было столь велико, что они почти не знали латынь, не представляли, что такое просто буквы, кроме тех, кто пребывали в монашеских обителях.
Книги были также редчайшей вещью, будучи уничтоженными вместе с народами, у которых они были и которых Марс предал огню. А поскольку не существовало искусства печати, занимались переписыванием рукописей, найденных в кельях.
Несчастный раскол среди пап проистекал от непомерной власти и амбициозных претензий государей, которые хотели видеть на их месте своего ставленника. В условиях порушенной свободы выборов те были вынуждены принять сложившееся положение дел, чтобы не причинить еще большего раскола. Разгул Марса дополнялся еще большим -Венеры. Распущенность достигла последней степени. <...> О, времена!
О, нравы!».
Вся церковная история очень подробно свидетельствует о том, о чем кратко повествует падре Флорес, говоря о злосчастьях Церкви в X веке Но таковые продолжались и далее, до середины XI века, со второй половины которого восстановил свое достоинство папский престол. Здесь мне пред-
ставляется уместным заметить, что в этой второй половине XI века, когда Церковь обрела свое былое достоинство, ее возглавляли пять монахов бенедиктинского Ордена: Стефан X, Григорий VIII, Виктор III, Урбан II и Пасхалий II. Но что из этого следует? Ответ на поставленный вопрос. Падре Флорес, говоря в завершение о причине постигших Церковь в те времена серьезнейших неустройств, подчеркивал, что «почти не знали латынь, не представляли, что такое просто буквы, кроме тех, кто пребывали в монашеских обителях». Но злосчастья Церкви продолжались большую часть IX, весь X и половину XI веков. Потому и продолжались, что во все это время продолжалось невежество, а это последнее существовало до тех пор, пока римляне не сделали попытку вручить папский престол тем, кто обитал в монастырях, где во все времена сохранялось знание.
Из сказанного проистекает, что автор диссертации все это переворачивает с ног на голову и столь неубедительным предстает в своей критике, сколь невнимательным к правде истории. Ибо, чтобы отстоять, что невежество полезно Церкви, он исходит из исторически неверного постулата, что ее положение никогда не было лучше, чем тогда, когда она больше была удалена от науки. Между тем мы только что увидели, что те времена были самыми пагубными для нее и, наоборот, она начала восстанавливаться от своих невзгод, как только на папский трон стали подниматься науки.
Не следует опасаться, что наш диссертант перестанет идти по пути перевернутой критики. Нет, он последовательно продолжает идти по той же самой дороге, или, лучше сказать, бездорожью. Ибо, как в угасании света наук к XI веку он вообразил счастье Церкви, точно так же в возрождении их в середине XV века усмотрел ее несчастье.
После завоевания Константинополя Мехмедом II, ставшим властителем всех земель империи греков, в среде которых во многом сохранялась античная культура, вкус к ней был полностью утерян. Ученые того народа, спасаясь бегством от турецкого владычества, нашли в Италии, благодаря великодушию дома Медичи, почетное убежище. Воспользовавшись удачной этой возможностью, они начали распространять незаурядные познания, которые затем сообщились оттуда во Францию и другие страны.
Именно это возрождение наук вызвало, считает наш автор, необыкновенную порчу нравов. Но он не предлагает при этом никаких доказательств, кроме напыщенных речей против некоторых пороков, которые если существуют в наше время, и всегда существовали, или если возникли в это время, то свое распространение компенсировали за счет уменьшения распространенности других, более тяжких, существовавших ранее пороков.
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Документ с комментарием
Но как можно в возрождении наук усматривать увеличение или уменьшение тех или иных пороков? В истории найдется слишком много примеров, когда придавалась видимость истинности какому-либо мнению, если требовалось следовать ему, и каждому очень легко можно составить немалую книгу, включив в нее множество тех из них, которые подкрепляют его позицию, и опустив те, которые ей могут противоречить.
Что касается меня, то, оставляя эту многословную дискуссию, предел которой мне невозможно указать, предложу два лишь наблюдения касательно принципиальнейших обстоятельств, по которым можно составить разумное понятие, какой из двух периодов был более благоприятен для укрепления добродетели и спокойствия Церкви - предшествовавший возрождению наук или последовавший за ним.
Первое мое наблюдение относится к количеству причисленных Церковью к лику святых в тот и другой периоды. Более легким для себя изложением этого вопроса я обязан также падре Флоресу, который избавил меня от необходимости просматривать буллы о канонизации по каталогу, что он сделал в своем «Историческом ключе», проанализировав в этом отношении все века. Думается, что семена знаний греческих ученых-беглецов, рассеянные ими в оставшейся от XV века второй его половине - время, далеко не достаточное для получения хорошего урожая, - дали его в XVI веке в Италии, откуда распространились по другим королевствам. В этом веке Церковь, согласно падре Флоресу, причислила к лику святых 18 лиц духовного звания. В XV веке таковых было на 3 меньше. В XIV веке, предшествовавшем возрождению наук, - 7. Правда, XIII век был в этом смысле более благоприятным. Но поскольку я не сторонник безусловного соответствия степени распространения добродетели развитию наук, зная, что Бог, как высший повелитель, определяет, согласно своей воле, то и другое, прямую или обратную связь между ними, постольку этот факт меня не смущает.
Автор диссертации, воображающий, что на укрепление добродетели единственно влияет незнание, должен был более чем усомниться в своем мнении, ознакомившись с аргументом, который я выдвинул, показав первое свое наблюдение.
Второе имеет целью сравнить меру спокойствия, в которой пребывала Церковь, в указанные два периода - предшествовавший распространению греческой культуры или последовавший за ним. Это наблюдение сильно свидетельствует против автора диссертации, считающего, что она в обоих наслаждалась спокойствием. Но мы уже видели: для того, чтобы судить, что в IX и X веках она наслаждалась спокойствием, о чем он судил неправильно, изображая положение Церкви очень счастливым,
автор проигнорировал, как если бы это было несущественным, невероятные ужасы и мерзости, какие она тогда претерпела.
Рассмотрим ситуацию. Особенно нарушала спокойствие Церкви схизма, которую возбуждали антипапы. Говорю возбуждали антипапы, потому что, если какая-либо провинция или королевство отделяется от тела Церкви, хотя тем самым она причиняет ей определенные нестроения в начале, по окончании их она восстанавливает свое спокойствие. Но когда какой-нибудь антипапа покушался на престол понтифика или среди претендентов на него поднимался вопрос, кто из них является законным папой, тогда это уже тяжелейшая гражданская война. Это - болезнь, коренящаяся в самих глубинах мистического тела, которая вызывает и утверждает сильное изменение в нравах до тех пор, пока не закончится такое соперничество.
Так вот: со времени проникновения греческого знания в латинскую Церковь и до сих пор не было в ней никакой схизмы. А на протяжении 70 лет, предшествовавших этому проникновению, ее неимоверно ослабила и ввергла в печальнейшие потрясения та несчастная схизма, которая началась с избрания Урбана VI и продолжалась до избрания Николая V.
Быть может, диссертант хочет вменить в вину возрожденному знанию некое злосчастное влияние на появление лютеровой ереси, начавшей распространяться вскоре после избрания этих понтификов. Но это обвинение не имеет оснований. Во-первых, потому, что ересь эта появилась не в Италии, где знания развивались и распространялись раньше появления лютеровой ошибки, но в Германии, обитатели которой во все времена не были ими сильно увлечены. Во-вторых, ошибки Лютера в самой Германии имели другой, совершенно отличный корень, который не был окончательно вырван из бредней, оставленных Яном Гусом и Иеронимом Пражским. Собрания капитулов неоднократно занимались рассмотрением и сравнением ошибок этих двух с ошибками Лютера и пришли к бесспорному выводу, что от первых, не полностью уничтоженных, произошли вторые. В-третьих, потому, что в ранней Церкви не было той мирской литературы, которую диссертант предает проклятию как препятствовавшую христианскому благочестию. Совсем наоборот: тогда царила та добрая простота, которую он сам приветствует как союзницу добродетели...
Не вижу надобности далее оспаривать парадокс диссертанта, поскольку в двух выдержках, представленных в «Мемориях Трево», одна из которых взята из его диссертации, а вторая из ответа на возражение ему, я не нашел других его аргументов, чем те, с которыми не согласен. Все остальное -крикливое, исполненное неумеренных восклицаний содержание, столь
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Документ с комментарием
же напыщенное, как и его стиль. Но разве это аргументы? Я так не считаю, поскольку, как говорил уже, во всем нем нет ничего другого, кроме постоянного переворачивания истории и критики. Совершенно очевидно, как неверно подаются автором факты. Но даже когда они соответствуют истине, они ничего не доказывают, и в этом порок критики. Ибо представим себе, что во времена и в обстоятельствах, которые называет автор, одновременно появились свет знаний и упадок нравов. Все равно нельзя считать первый причиной второго. Одновременность существования двух явлений не предполагает причинность или влияние одного на другое, но лишь в случае, когда она, эта одновременность, выступает во всех временах, никогда не исчезая или изменяясь. Но кто возьмет на себя великую смелость утверждать, что он никогда не наблюдал распространение знаний без усиления порочности, или что добродетель всегда идет рядом с незнанием?
Даже если бы такое соответствие имело место, как то утверждает автор, но что, как видно, не отвечает истине, это был бы неубедительный аргумент. Столь же «удачный», как и того рассказчика, который, повествуя о двух странниках, один из коих шел днем, споткнулся, упал или ошибся дорогой, а другой - ночью, и ничего с ним не приключилось, сделал бы на этом основании вывод, что идти днем менее удобно, чем ночью. Это - логическая ошибка, во множестве встречающаяся в самых разных ситуациях, когда отсутствие причины принимается за таковую.
Автор диссертации из того, что я прочитал в двух выдержках, дает достаточно доказательств, что он не столь недалек, чтобы не заметить такой особенности восприятия. И поэтому повторяю, что он не верил в то, в чем пытался убедить, и даже, быть может, не убедить, но заработать славу оригинала, наряду с теми, кто считает, что в проявлении большого остроумия уже придает достаточную видимость истины самому невероятному парадоксу.
Но если он понимает, что написал, я ему заявлю, разумеется, что если хочет быть последовательным, тогда должен признать, что христианство слишком обязано и благодарно нахлынувшим с Севера варварам - гуннам, вандалам и готам, которые своими вторжениями на нашу землю погасили на ней лучи знаний. Ведь, по его взглядам, этим способом они вводили реформу нравов.
Заявляю ему также: чтобы сохранить последовательность, он уже не должен рассматривать императора Юлиана Отступника как гонителя Церкви, но скорее как выдающегося благодетеля ее за тот эдикт, который запрещал учить христиан в школах. Ведь, согласно диссертанту, так надлежало уводить их с пути порока и наставлять на путь добродетели.
Если бы он мне сказал, что эдиктом запрещалось изучение священных наук, а не мирских, я ответил бы, что он очень заблуждается. Наоборот. Запрещалось изучение мирских наук, священных - дозволялось. Это очень ясно из эдикта следует. Ибо после положений, что поскольку христиане не почитали богов, которым поклонялись Гомер, Гесиод, Демосфен, Фукидид, Сократ, Исократ, Лисий, постольку им не должно разрешать читать этих авторов или преподавать. Ибо абсурдно, утверждалось, чтобы объясняли смысл их творений те, кто порицал богов, которым создатели этих творений поклонялись.
Усматривайте в этом запрещение христианам литературы мирской. А священной? Вполне позволял им это делать тот же самый эдикт. В дополнении к нему отмечалось, что в том, чему учат эти авторы, а христиане истолковывают как мирское знание, прежде всего, нужно пытаться подражать их набожности. А если эти авторы грешили язычеством, то, вместо того, чтобы разъяснять идеи в аудиториях, отправлялись бы в свои церкви и занимались в них толкованием Луки или Марка. Отсюда видно, что тот вероотступник, столь нетерпимый как злостный обличитель Евангелия, представленный только как гонитель литературы, которая противоречит практике его доктрины, достоин признательности всего христианского мира.
Но как рассматривали святые отцы, современники Юлиана, его действия? Они были убеждены, что по той самой причине, по которой он запретил верующим всякую мирскую литературу, его преследование было более тяжким и коварным для Церкви. Вдумайтесь в мысль Преосвященного (ЕХтю) доктора из трактата «О религии» (^-й том, ^я книга, ГУ-я глава). Там, после слов, что император Лисий был таким гонителем наук, что называл их публичным бедствием, Преосвященный констатировал: «Но затем Юлиан Отступник специально запретил христианам их изучение, хотя и не впал в ошибку считать его пагубным или бесполезным делом для защиты или пропаганды веры. Напротив, поскольку считал науки полезными для этой цели, воспользовался такой их дьявольской особенностью, чтобы полностью запретить христианскую религию, злейшим врагом которой был, от которой отрекся и вернулся в язычество. Святые отцы считали поэтому, что преследование Юлиана было более жестоким, чем - тиранов, которые насильно, с издевательствами, стремились добиться от христиан отказаться от веры». Это подтверждается свидетельствами Августина.
Но почему святые отцы считали столь вредоносным для Церкви эдикт Юлиана? Потому что, запрещая изучение литературы, эдикт, с одной стороны, делал их менее способными защищать во время диспутов хрис-
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Документ с комментарием
] й
тианскую доктрину, с другой, - изымал из их рук оружие, которым они могли опровергать язычество. Поэтому Рабан Мавр, упоминавшийся в вульгарном комментарии, сравнивал злой умысел Юлиана с дьявольским. Объявляя всех язычниками, еретиками или ложными христианами, он стремился лишить знаний истинных верующих во Христа, подчинить их надзору филистимлян, не оставивших ни одного кузнеца на земле Израиля, чтобы никто не мог сделать оружие для своей защиты.
До сих пор я предавал критике автора диссертации, применяя два вида аргументов, которые в логике носят название «de retorsion» и «ad absur-dum» [«от обратного» и «к абсурдному»]. Далее я прибегну к прямым доказательствам.
Первое возьму из местного материала, то есть моей религии, который предоставил мне монах дон Хуан де Мабильон в трактате «О монастырском обучении». Эрудитам известен диспут, который этот замечательный критик вел с аббатом из Сен-Тропе Арманом де Рансе по вопросу, сходному с тем, о котором сейчас рассуждаю.
Знаменитый реставратор изначальных строжайших правил в монастыре Сен-Тропе считал, что изучение наук противоречит практике христианской набожности, которая навлекла столь непримиримую критику нашего диссертанта, но не в целом, а лишь - монастырской. Аббат не был сторонником введения таких правил в других религиозных институтах, в практике которых было смешение активной и созерцательной жизни.
Напротив, Мабильон намеревался убедить, что изучение наук не только не противоречит монастырской жизни, но способствует ее развитию и укреплению. С этой целью он написал вышеназванный трактат «О монастырском обучении», который сейчас переведен на испанский язык.
Много благожелательного сказано в трактате о моей попытке рассмотреть обсуждаемый здесь вопрос. Но чтобы не быть пространным, приведу в качестве примера несколько доводов, которые, как мне кажется, имеют к нему прямое отношение.
Во II-й главе I-й части падре Мабильон доказывал, «что замечательно упорядоченный образ жизни и ведения хозяйства в монастырских общинах установился с самого начала их создания и не мог сохраняться без обращения к знаниям». В III-й главе - «что без знаний аббаты и настоятели не могли бы иметь необходимые качества для надлежащего управления». В V-й - «что знатные люди, которые выделялись среди монахов, -убедительное свидетельство, что они получили домашнее образование». В VI-й - «что библиотеки монастырей - бесспорное доказательство удовлетворения потребности в учебе». В VII-й - «что учеба была санкционирована самим Сан-Бенито в его монастырях». В VIII-й - «что среди при-
чин упадка религии можно считать отсутствие любви к книге и - учебы». В К-й - «что реформы, которые проводились в Ордене бенедиктинцев, никогда не оставляли без внимания ее необходимость». В Х!-й - «что академии или коллегии, которые во все времена были при монастырях Ордена бенедиктинцев, - прямое свидетельство, что в них всегда признавалось значение учебы». В ХП-й - «что ни соборы, ни папы никогда не запрещали монахам учиться. Скорее наоборот - их обязывали учить и учиться».
Отмеченные факты, будучи обстоятельно аргументированными, как этого следовало ожидать от критика столь ученого и добросовестного, каким был известен в литературном мире дон Хуан де Мабильон, наводят на ряд размышлений. Они определенно доказывают, что науки не только не противоречат общей практике христианской добродетели, но, сверх того, способствуют соблюдению устава монастырской жизни и религиозному просвещению. Но эти размышления столь очевидны всему миру, что я нанес бы оскорбление читателям, излагая их.
Если бы мне сказали, как и автор рассуждения, что учеба в монастырях, о которых пишет и которые одобряет дон Хуан де Мабильон, состояла из изучения мистической теологии и религиозной морали, или же - Священного Писания, я ответил бы, в первую очередь, что уже это -признать нечто, и немало.
Второе, что изучение Священного Писания и мистической теологии, отделенное от всякого другого знания, как правило, бесполезно, а для многих - опасно. Какую пользу от чтения Писания получит тот, кто читает только его? Для понимания священных книг, многих их положений, необходимо знание мирских. Отсюда видно, какую большую пользу извлекают из них лучшие интерпретаторы Писания. Книги по мистической теологии являются причиной насаждения самых абсурдных ошибок в умы тех, кто не читал ничего другого, если у них нет ученого наставника. Какое понятие вынесет набожный невежда от нагромождения знаний об общинах, изменениях, мистических тождествах, уничтожениях держав и даже собственной сущности, сопряженных с творением и Божеством?
Я скорее думаю, что самые известные из еретиков, называемые просвещенными, присоединились к той отвратительной доктрине не вследствие ошибок понимания, но по причине порочности своей воли. В то же время считаю очень вероятным, что некоторые, и не в малом числе, идя без настоящего света по тем вершинам, слепо свернут с них в пропасть.
Третье. Аргументы падре Мабильона подтверждают изучение в монастырях не только книг духовного содержания, но и мирских. Великий Кассиодор, основавший в Калабрии бенедиктинский монастырь Вива-
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Документ с комментарием
рий, где, устав от мира и исполнения высоких обязанностей, которые были возложены на него Теодорихом и другими готскими королями, в 70-летнем возрасте принял монашеский постриг, собрал для монастыря прекрасную библиотеку, в которой были книги по всем вопросам. Как мог Касиодор написать трактаты по грамматике, орфографии, риторике, диалектике, философии, арифметике, музыке, геометрии, астрономии, если бы не имел в своем распоряжении книг по всем этим наукам и искусствам? Разве можно сказать, что человек столь блестящих талантов не обратил бы внимания, полезно или вредно для монастырской жизни изучение тех трудов? Или он собирал книги для того лишь, чтобы их поедала моль?
Достопочтенный Бенедикт писал, что святой основатель и первый аббат монастыря Бенито Бископио основал в ней большую библиотеку, привезя из различных поездок в Рим много книг по всяким вопросам и материям.
Сам достопочтенный Бенедикт в собственном монастыре преподавал и учил своих братьев всякого рода наукам, в том числе мирским, в церкви Йорка. Прочитаем об этом у Сикста Сиенского: «Муж, образованный во всех науках, - писал он о Бенедикте. - Знаток латинского и греческого языков. Поэт, ритор, историк, астроном, математик, хронограф, космограф, философ, теолог». Настолько вызывавший восхищение своими знаниями у всех, что среди ученых того века его имя звучало как пословица: «родившийся в самом дальнем углу света, он обогатил себя знаниями всего света».
«Такой же порядок (.цитирую слова Мабильона) распространился на все монастыри, как самые древние, так и позднее основанные.».
В одном из них с пятилетнего возраста учился Святой Бонифаций, апостол Германии. Там он познал науки, которые затем преподавал в Фульде и Фрисландии, двух из первых и самых знаменитых академий Германии.
В то время как науки и религия получили развитие в Англии, знаменитые академии действовали также во Франции. Это было во время правления Людовика Благочестивого.
Наконец, чтобы сократить изложение, пусть посмотрит теперь диссертант, можно ли думать, что изучение наук наносит вред религиозному устроению, если в столь многих крупных монастырях преподавалось монахам. Когда такие персоны - не только ученые, но, более того, святые - вводили их в курс этих наук! Когда, наконец, вместо того, чтобы наносить вред монастырскому устроению, замечалось, что оно нарушалось, когда в монастырях ухудшалось образование, и наоборот.
Но не только диссертант не видит этого. Заблуждаются также некоторые суровые критики, которые есть среди нас и которые считают, что верующие и даже духовенство не должны изучать другие предметы, кроме метафизических и религиозных, что обратиться к мирским - означает в определенном смысле отречься от своего состояния или выйти из монашества и пуститься в мир. Хотел бы я, чтобы те, у кого Св. Фома никогда не сходит с уст, попытались изучить то, что изучил он, и сделали бы то, что сделал этот великий доктор, или, по крайней мере, оставили бы в покое тех, которые пытаются это сделать.
Св. Фома изучал все, все знал, как это видно по применению им положений других наук для объяснения наук теологических. О Св. Фоме можно сказать, что он, цитируя Св. Иеронима, сказал о книгах древних учителей Церкви, что они «наполнены таким количеством философских доктрин и мнений, что не знаешь, чему больше удивляться: их светской образованности или знанию Св. Писания».
Св. Фома считал мирские науки служанками или науками низшего порядка, о которых в IX гл. «Должно ли Св. Писание использовать метафоры» писал, что они находятся под управлением Знания, которое служит теологии. Следовательно, он исходил из того, что служение всех этих наук ведет к изучению высшей доктрины.
Но эти рассуждения больше подходят лицам другого класса, чем -диссертанту, спор с которым продолжаю, пользуясь экспериментальным аргументом, который, мне кажется, - не менее сильный, чем вышеприведенный.
Диссертант претендовал найти в эксперименте опору своему мнению, но не столь безуспешно, как оказалось. Я продолжаю призывать его в свою пользу. И поскольку он мне ассистировал в прошлом аргументе, надеюсь, что сделает то же самое в том, который сейчас предложу и что докажу таким образом.
Если наука противоположна добродетели и порок благоприятствует ей, тогда среди ученых было бы намного больше людей порочных, чем добродетельных. Поистине, кроме побуждений, какие ученых, как и всех людей, склоняют к пороку (наша порочная природа), тому же самому печальному результату способствует влияние науки. Но опыт показывает обратный результат.
Большая часть силлогизма доказана убедительно. Поэтому, если меньшая часть признается, то следствие очевидно. Имеет ли диссертант право отрицать ее? Может быть, ибо, только используя эту последнюю возможность, он сможет спастись. То есть хочу сказать, что он не имеет другой возможности найти доказательное прибежище. Действительно,
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Документ с комментарием
среди тех, кто в какой-то мере путешествовал по литературному миру, среди тех, кто в какой-то мере путешествовал по литературному миру,
окажется кто-нибудь, кто не возмутился бы, увидев отрицание той меньшей части?
В любой из книг, содержащихся в библиотеках (и не только названной религиозной общности, но более того - национальных), сообщается о множестве ученых, а также их моральных качествах, среди которых намного больше качеств добродетельных.
Даже за пределами библиотечных коллекций бесчисленные исторические книги свидетельствуют то же самое о многих крупных мыслителях, склонных, причем единственно, к мирским наукам. Хотя следует признать, что те, кто посвятил свое обучение божественным наукам, проявляют намного чаще примерной набожности или самой возвышенной добродетели, той моральной чистоты, которой достаточно, чтобы избежать сладострастия, недоброжелательства, тщеславия, жадности и особенно распущенности и безбожия, которые наблюдаются в большей мере у мирских мыслителей.
Те же самые факты известны из многих современных книг о математиках и философах, занимающихся исследованиями в европейских академиях. Даже среди ученых-язычников редко кто проявлял порочные наклонности.
Правда, как для античных, так и современных поэтов, посвятивших себя изучению мирской действительности, необходима некоторая индульгенция. Особенно поэтам, склонным больше к изображению любовных переживаний. Но живость воображения, необходимая им для создания стихов, мало согласуется с тем спокойным благоразумием, которое упорядочивает наклонности: было много поэтов, особенно лирических, очень порочных, как в творчестве, так и вообще в жизни.
Но не по этой причине поддерживаю ни Платона, не упомянувшего поэтов в «Республике», ни Цицерона - в его книгах и «Тускуланских беседах», разделившего максиму Платона и говорившего о них с такой резкостью, на которую, может быть, повлиял неудачный его опыт в поэзии, подвергшейся насмешкам со стороны римлян.
И справедливо. Ибо чего другого заслуживает, кроме неприятного презрения, нелепица его стихов? Что касается Платона, то раздражение у него могли вызвать или распутная спесь комических поэтов того времени, или наглые выпады Аристофана в комедии «Облака» против лучшего человека, которого имело язычество, - Сократа, его учителя. В целом поэты заслуживали критики, чтобы избавляться от нравственной невоздержанности, но не стихосложения, поскольку построенная по законам творчества поэзия может иметь свою пользу.
Третий аргумент возьму уже не из опыта, который я проверил с исторической точки зрения. Изучение наук обеспечивает естественную, противоположную пороку склонность и, следовательно, - легкую связь с добродетелью. Предостерегаю при этом, что, веря в превосходство моего оружия, выбираю поле деятельности менее всего выгодное для боя -аргумент исключительно из мирских наук и словесности.
Итак, рассуждаю следующим образом.
Всякая деятельность, которая отдаляет мысль от предметов, которые льстят нашим страстям, уводит нас от порочных действий.
Правда, для того чтобы желательный эффект был более или менее значительным, необходимо, чтобы объект изучения был сколько-нибудь приятен душе и из объекта разума стал бы объектом воли. Но достичь этого легко тем, в чьей воле выбрать тот или иной предмет изучения, то или иное чтение. Тот, в ком отсутствует такая воля, может, для желательного эффекта, заменить наслаждение изучения принуждением, надеждой на премию или страхом наказания, от кого это зависит.
Но кто может выбрать для себя или имеет способность определить сильную наклонность изучать что-либо другое или связать с ним свое положение, должен предпочесть всем остальным наукам математические. Они стимулируют понимание и, следовательно, волю, даже тех, которые не по пристрастию к ним, но по каким-либо другим мотивам обратились к их изучению. И я посоветовал бы всем сеньорам, чтобы обеспечить своим детям достойную будущность, приобщать их к математическим наукам. Никто так, как дети богатых, не нуждается в этом умственном сводничестве, чтобы находиться за пределами привлекательности порока, наслаждаться которым им предоставляют возможности блеск и власть, доставшиеся им от рождения.
Сила математических наук в деле увода души от материальных страстей и даже избавления от всякой чувственности имеет высшее доказательство в двух выдающихся примерах, одном - древнем, другом - современном. Первый - о жителе Сиракуз Архимеде, второй - о французе Франциске Вьета.
.Великий человек погиб, не закончив, как предполагается, доказательства квадратуры круга.
Это был громадный урон для математической науки. Надежда, сохранявшаяся на протяжении двадцати веков, найти его заставляла бесполезно потерять много времени для исследования этого вопроса бесчисленное количество гениев.
О Франциске Вьета, великом математике прошлого века, который с полезнейшим изобретением алгебры, которую назвал простейшей, сильно
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Документ с комментарием
облегчил математикам всякий вид подсчета, рассказывают следующее. Он иногда, подряд по три дня и ночи, погружался в свои размышления, без какой-либо еды и отдыха, кроме небольших перерывов, когда его голова отдыхала на руке, опиравшейся на стул.
Очень немногим ученым дает природа темперамент, соразмерный таким экстатическим устремлениям к явлениям естественного порядка, равно как очень немногих созерцательных душ поднимает божественная милость к экстатическим стимулам высшего порядка. Но намного меньше вдохновения нужно, чтобы приостановить посредством забвения предметов, какими занимаешься, опасное очарование порочных мыслей.
Такой же эффект производит частично чтение книг, даже когда в них не изыскивается доктрина, но нравственное развлечение. Поскольку наслаждение чтением отвлекает от других предметов, внимание к которым опасно.
Полагаю, что не надо искать само по себе это наслаждение или останавливаться на нем, но лишь в силу какой-нибудь рациональной и обоснованной причины.
Папа Александр VIII осудил мнение, считавшее допустимым обращаться к чтению исключительно из-за наслаждения, которое оно дает. Наиболее нравственная и достойная его цель, считал он, - отвести дух от мыслей, которые могут быть вредными.
Поэтому я осмеливаюсь сказать, что кажется мелкой и неуместной суровость тех отцов, настоятелей и маэстро, которые полностью запрещают чтение, почитая его простым развлечением, даже когда оно никоим образом не вредно тем, кем они руководят. Необходимо предоставить всем возрастам некоторую свободу уставшему духу, чтобы он восстановил свои силы. Упражнения в учении, молитве, про себя или вслух, преподавание или обучение, или какое другое серьезное занятие, без какого-либо перерыва, требует или сильнейшей воли, или того особого присутствия благоволения, которое Бог предоставляет очень немногим.
От ученейшего кардинала Энрике де Нориса мы узнаем, что он учился по четырнадцать часов в день. Едва ли в большой республике знаний найдутся десять или двенадцать ученых, которые смогут вытерпеть такую работу даже только восемь дней, не разрушив себе здоровья.
Известно, что у Св. Иоанна Евангелиста, которого изображали в некоторых случаях охотником с луком в руке, возникло восхищение, когда он увидел знатного человека, развлекавшегося, разговаривая со своими домашними куропатками. Апостол его спросил, всегда ли в его луке натянута тетива. На что человек ответил, что такого не может быть -
тогда лук потерял бы силу отдачи. Иоанн Евангелист согласился, пояснив, что то же самое происходит и с душой. Она будет терять силу, если всегда будет занята святыми и набожными упражнениями, не прерывая их каким-нибудь невинным отдыхом, вроде забавы с той приятной птичкой.
В результате перемена занятий - серьезных и развлекающих - полезнее чтения одного какого-нибудь ученого писателя. Охота - для немногих. Не всем по средствам посещение восхитительных стран, тем более что во многих из них мало занимательного. У игры свои риски. Только принцам или знатным сеньорам всегда доступна нравящаяся им музыка. Для многих - недостаток в приятном разговоре.
Сегодня повсюду или почти повсюду есть разнообразные развлекательные книги, чтобы не испытывать неприятного чувства, которое может вызвать чтение книг одной и той же содержательности и направленности. Даже хотя не имеет их тот, кому необходимо это развлечение, он может легко одолжиться таковыми у друга или соседа того же самого поселения, где живет сам, или близлежащего от него.
Но замечаю, что, предлагая как полезные, книги развлекательного характера, признаю, что из них невозможно извлечь плоды настоящего познания. В этом меня убеждает опыт. Тем не менее, могу заверить, что на протяжении долгой моей жизни, читая книги всякого свойства, за исключением немногих, в которых усматривал ядовитую тенденцию, я едва пропускал хотя бы одну, чтению которой не был обязан важным знаниям в той или иной материи.
Должно предположить, что всегда исключаю из круга своего чтения те книги, в которых под видом шутки проводится больше бестактная развязность, чем развлечение. Такой мыслью завершаю свое мнение о той так называемой диссертации, о которой начал говорить со своим другом и возобновлю разговор со всем миром.
Библиографический список
1. Верцман И. Жан-Жак Руссо. М., 1958.
2. Верцман И. Жан-Жак Руссо - мыслитель и художник. 1712-1778 // Руссо Ж.-Ж. Избр. соч. в трех томах. Т. I. М., 1961.
3. Кузьмичева Е.К. Раннее испанское Просвещение и творчество Б.Х. Фейхоо-и-Монтенегро в историографии // Проблемы испанской истории. М., 1992.
4. Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о науках и искусствах, получившее премию Дижонской Академии в 1750 году, на тему, предложенную этой же Академией: СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ УЛУЧШЕНИЮ НРАВОВ // Руссо Ж.-Ж. Избр. соч. в трех томах. Т. I. М., 1961.
ВЕСТНИК
МГГУ им. М.А. Шолохова
Документ с комментарием
5. Суховерхов В.В. Г.М. де Ховельянос. Философско-теологические и социально-политические воззрения. М., 2012.
6. Feijoo y Montenegro B.J. Teatro critico universal, 3 vls // Feijoo y Montenegro B.J. Clasicos castellanos. Vol. 48, 53, 67. Madrid, 1923-1928.
7. Feijoo y Montenegro B.J. Cartas eruditas // Feijoo y Montenegro B.J. Clasicos castellanos. Vol. 85. Madrid, 1928.
8. Feijoo y Montenegro B.J., Fray P. Ventajas del saber // Feijoo y Montenegro B.J., Fray P. Biblioteca de Autores Espanoles. Obras escog^das. T. 56. Madrid, 1934.
