CC BY
81
УДК 141.32
Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2013. Вып. 3
В. М. Литвинский
АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ В ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ
Своеобразие философской мысли XX и XXI столетий принято связывать с феноменами так называемых поворотов, наиболее важными из которых являются «антропологический поворот» и «поворот к языку». С одной стороны, они противостоят тенденции все большей специализации научного знания, лавинообразно умножающимся технологиям получения, хранения и передачи знания о мире и человеке, размывают классические критерии рациональности, особенно там, где предметом познания является человек. Не будет преувеличением сказать, что и образование, как часть социального института науки, призванное культивировать в познании чуткость к окружающему миру и человеку, вплоть до переживания сакральности происходящего, набирает обороты как тотальный механизм разволшебствования мира, включающий навыки демонстрации, а вместе с ними и имитации техники успешного освоения научной рациональности. В контексте демонстрации, репрезентации способности к научному познанию торжествует правило, свидетельствующее о правильности деятельности, прежде всего — познавательной, верность выбранному подходу, а не забота о самой истине как результате познания. Превращение критериев рациональности в одну из ведущих проблем философии призвано гарантировать уменьшение интеллектуально-психологических рисков познавательной деятельности, превратить социальный институт образования в систему образовательных услуг на рынке производства и потребления знания.
В условиях тотальной коммерциализации науки философа современной формации, ориентированного антропологически, не может не обнадеживать то обращение к историчности, у истоков которого — творчество К. Маркса, Ф. Ницше и З. Фрейда, одним из аспектов которого является обращение к истории как истоку, началу, все более маскируемому последующими стадиями развития. Кажется, в «Проблемах метода» Ж.-П. Сартр, язвительно замечая, что нынешних марксистов интересуют только взрослые, продолжает: «Почитать их, так можно подумать, что мы появляемся на свет в том возрасте, когда получаем свой первый заработок...» На самом деле — продолжая мысль Сартра — человек рождается ребенком [1, с. 76].
Концептуальная плодотворность этой простой на первый взгляд мысли обнаруживается в истории психоанализа: с одной стороны, истина человеческого существования сопротивляется объективации, о ней, говоря парадоксально, спросить не у кого, а с другой — ее знание необходимо человеку, чтобы использовать ее в качестве ресурса самопознания и собственного развития. Именно здесь, в истории отдельного человека, столь драматически сходятся герменевтика и экзистенциальная аналитика человеческого существования, необходимость понимания, а значит — интерпретации событий
Литвинский Вячеслав Михайлович — доцент, Санкт-Петербургский государственный университет; e-mail: litvinski@mail.ru © В. М. Литвинский, 2013
16
человеческой жизни, особенно раннего детства, с одной стороны, а с другой — необходимость реконструкции того исторического детерминизма, «порождающей моделью» которого является непрерывность исторического, обнаруживающая, однако, свою действенность значительно позднее, например, в виде темпоральной структуры травматического события в психологии человека1.
Вопрос о практическом интересе к уже прошедшей истории прозвучит риторически, если не принять в качестве допущения, что такого «уже» не бывает. Может показаться, что вопросы типа «Зачем историческое знание древнегреческого образа мысли?» имплицитно предполагают это знание в качестве роскоши, которую общество или культура иногда могут себе позволить. Подлинность обращения к истокам, его действенность, а значит, и плодотворность проявятся уже в том чувстве тревоги, которое сопровождает познавательное движение к смыслу, поддерживает интуицию — «в этом что-то есть». Более того, свидетельством подлинности обращения является связь исторического события с современностью, поскольку оно исходит из современности в ее неотложности, связанной с необходимостью решать проблемы вполне практического свойства. Истоки — будь то историческая традиция, начало жизни отдельного человека или человечества как вида и т. п. — открываются перед лицом вызовов современности как совокупность неиспользованных ресурсов, побуждающих к определенности выбора.
Когда-то М. Хайдеггер настаивал, что значение содеянного Галилеем определяется исходя из перспективы атомной бомбы. Разумеется, исходить из перспективы можно не только в единственном направлении; прежде всего, в случае с Галилеем — в направлении того мира, в котором математическое естествознание стало не только способом его познания, но опосредованно и инструментом его возможного уничтожения вместе со всем человечеством.
Значение содеянного Галилеем можно определять также исходя из перспективы развития современной системы образования в мире, где человек столкнется с рисками клонирования, искусственного зачатия, доминирования однополых браков и т. д. и т. п. «Значение содеянного» нельзя рассматривать лишь как стилистическое своеобразие философского языка современной эпохи, дополнительное и в чем-то избыточное. Замена понятия истины понятием значения является следствием трансформации философского языка эпохи классики, за которой стоит радикальная трансформация всего образа мысли европейского человечества.
Было бы сверхупрощением рассматривать процесс нарастающей семиотизации познания как следствие возникновения семиотики — специальной дисциплины, исследующей процессы знаковой деятельности; сегодня претендующей на философскую универсальность, но в перспективе занимающей свое место среди множества конкретно научных дисциплин, отпочковавшихся от философии. Декларируя себя в качестве науки о знаках, семиотика стала одним из продуктов той технологии работы с языком, материальным носителем которой были книга, текст и возникшая на их основе письменная культура, вместе с типом рациональности, который формируется и трансформируется в пространстве перехода со стороны знаков на сторону смысла как предпосылке всей
1 См.: [2]. Обращение к исследованию раннего творчества Фрейда ведущим французским мыслителем и психоаналитиком Ж. Лапланшем связано с его концептуализацией темпоральной структуры травмы и ее фундаментального значения для понимания сексуальности человека, а вместе с ней и самого человека.
17
современной философии. Исследуя интеллектуально-психологические пространства этого перехода, М. Фуко имел в виду определенность отношения к реальности, обозначаемой знаком, в отличие от исходной неопределенности смысла речи в событиях, включающих коммуникацию. Если мир есть прежде всего совокупность событий, а не вещей, расположенных в объективном пространстве и времени, то его существование включает историю как особое измерение времени, в отличие от объективного времени как такового.
Смысл не сводится к лексическому значению слов, или же к их совокупности в языковом выражении. Даже во время расцвета книжной культуры речь продолжает считаться адекватной формой существования языка. Разница между письмом и речью видится в материи используемых знаков, в особенностях строения устных и письменных сообщений. Достаточно убедительно единство речи и письма демонстрирует герменевтика, указывающая на диалогичность текста, на то, что он так же воздействует на читателя не только значением слов, но их звучанием, что свидетельствует о «встроенности» речи в язык книги, текста.
Технологизация живого звучащего слова, начиная с изобретения письменности, породила новые информационные структуры, новые «форматы» получения, хранения и использования знания, многообразие которых связано, прежде всего, с жанрами литературы и истории. Однако все эти свидетельства взаимосвязи языка и речи не отменяют наиболее фундаментального обстоятельства, связанного с пониманием обыденного, повседневного, неспециализированного языка: использование лексических значений опирается на выразительные ресурсы «дискурса» («языковой игры», «экзистенциальной ситуации»), частью которых является используемое выражение, включающее определенный автоматизм своего понимания, когда сам субъект речи — будь то отправитель или адресат сообщения — участвует в происходящем.
Едва ли кому-нибудь придет в голову на вопрос вызванного к больному врача: «Ну, на что жалуетесь, больной?» — сетовать на судьбу, на неудачный брак, трудности с воспитанием детей и другие неудачи и неприятности жизни. Это происходит потому, что вербальная коммуникация, речь, опирается на выразительные возможности определенного дискурса:
— приход в дом человека в белом халате по предварительному звонку или вызову;
— узнаваемый характер используемой лексики, скажем, «больной» вместо «гражданин»;
— тональность обращения и иные подчас ускользающие от сознания признаки дискурса позволяют наделить используемое языковое выражение, а вместе с ним и происходящее, всю экзистенциальную ситуацию значением [3, с. 27-28].
Проблема семиотизации исторического развития человека как движения на пути к истокам нуждается в тщательной реконструкции, аналогией которой может служить археологическое исследование сохранившихся останков не дошедшей до нас культуры. Философия нуждается не столько в глобальных доктринах универсума, сколько в тщательной реконструкции смысловых лакун прошлого и настоящего, являющихся частью антропологических практик и технологий, позволяющих судить о «значении содеянного», избегая экстраполяции на это содеянное общих мест современной культуры.
Внутренний парадокс фундаментальной антропологической ситуации состоит в том, что человек становится историческим существом, а не просто попадает
18
в стихию времени вроде особого потока. При всей несомненной историчности собственного существования, данной прежде всего в собственной памяти, мы некоторым таинственным образом знаем и о предшествующей истории, которая в строгом смысле не дана, поскольку само историческое событие не аффицирует органов чувств человека уже после того, как событие произошло, и, следовательно, не является содержанием его собственной памяти. Память человека не исчерпывает даже его собственной историчности.
Мы знаем то, что, во-первых, «не дано» в строгом смысле слова! И, во-вторых, — то, что вынуждены «перенаделять» значением, вновь и вновь возращаясь к случившемуся с нами. Более того, вдумчивое отношение к истории, как собственной, так и истории другого, обнаруживает своеобразный парадокс. История сопротивляется не только концептуализации, но и обычному нарративу: при всей ее несомненности и очевидности, рассказывать свою собственную историю трудно! Но вместе с тем собственная история продолжается, и к ней вполне приложимо представление о своеобразном «эффекте Зейгарник», той закономерности, выявленной Б. В. Зейгарник, в силу которой эффективность запоминания материала зависит от степени и формы завершения действия.
Завершенная работа запоминается хуже, чем незавершенная. Степень включенности человека в происходящее выше, пока происходящее не завершено. Тогда незавершенность исторического действия, порождающая мобилизующее ментальное или экзистенциальное напряжение, тем самым становится источником готовности к продолжению действия. Иными словами, памятование истории некоторым образом настраивает на действие в меняющихся ситуациях.
Может быть, именно поэтому основной задачей психоанализа, помимо терапевтической, стоит признать адаптацию человека к собственной судьбе, чуткость к тонким ощущениям тех изменений, которые еще не получили своего эксплицитного выражения, но у которых уже есть свои истоки. Видимо, ключевым словом, находка которого придает психоанализу как антропологии (метапсихологии) несомненно философский характер, является время. Несмотря на то что сам Фрейд смешивал время как опыт внешнего мира, открытый восприятию и сознанию, со временем как частью исследования феномена, названного им «последействием», в нем есть что-то, что относится к целостности жизни человека, к темпоральности как ретрансляции своей собственной судьбы, что становится частью этой судьбы благодаря messagey другого, и что обнаруживает себя в психоаналитической ситуации.
В понятии «последействие» / Nachträglichkeit [4, с. 342-346]2 Фрейд привлекает внимание к темпоральной структуре, объединяющей прошлое с будущим, а вместе с этим — к смысловым взаимосвязям совершаемого действия, поступка, деятельности с временным порядком. Сводить богатство значения языкового выражения только к его использованию в определенном дискурсе, а семиотического как такового — к его включенности в экзистенциальную ситуацию было бы, в свою очередь, сверхупрощением.
Различие временных ориентаций действующего субъекта во времени, имплицитно предполагает установки, суть которых выражается либо историческим детерминизмом,
2 Перевод, выполненный Н. С. Автономовой, является одним из наиболее авторитетных переводов терминологии и языковых выражений, используемых З. Фрейдом и рядом его последователей в области психоанализа. Именно его использовали переводчик и научный редактор работы Лапланша «Жизнь и смерть в психоанализе».
19
либо герменевтикой: либо прошлое детерминирует будущее, либо будущее реинтер-претирует прошлое.
Эти установки становятся источником подлинной дилеммы тогда и только тогда, когда они относятся к одному и тому же субъекту, существующему во времени. С одной стороны, можно сказать, что у маленького ребенка сексуальность уже была, а потом этот уже повзрослевший человек, который когда-то был ребенком, вновь испытывает возбуждение, когда видит себя, например, маленьким ребенком, сосущим материнскую грудь. Таково направление детерминизма, биологического детерминизма: сексуальность как таковая незримо — для него в первую очередь — существует в маленьком ребенке и уже позднее, в качестве отсроченного действия, реактивируется во взрослом человеке. С другой — можно сказать, что вопрос о природе сексуальности — это вопрос реинтепретации самого взрослого: не существует сексуальности маленького ребенка, он просто посасывает молоко, но сам взрослый в качестве сексуального существа привносит ее в наблюдаемое, (как это происходит с ним в случае эротического зрелища).
Введение в темпоральную структуру последействия другого в качестве сообщения, как это делает Ж. Лапланш, радикально меняет перспективу психоаналитического исследования: во-первых, вовлеченный в богатство мира посланий окружающих его людей, ребенок не обладает никакими интеллектуальными, телесными и эмоциональными возможностями понять их. Мир другого, точнее, других, смотрит, звучит, обращается, прикасается, охватывает, лишает равновесия, ускользает из рук, липнет, «пристает» множеством способов, перед сложностью и загадочностью которых ребенок остается беспомощным и незащищенным. И тем самым субъект вынужден выстраивать себя прежде всего в качестве индивида, существа, позиционирующего себя, свою индивидуальную укорененность в собственном теле, имеющим в качестве своего собственного все, что происходит внутри, в нем в отличие от того, что снаружи; происходит процесс птолемизации человека как существа, вокруг которого вращается весь остальной мир, как существа, которое изначально, однако, является коперниканским, потому что вращается вокруг сообщения, послания, message'a другого. Это сообщение необходимо усвоить, впитать, что без выстраивания внутреннего, того, что внутри, — сделать невозможно. Справиться со своеобразием странности другого, реконструировать опыт встречи с другим можно путем концептуализации «сообщения» и «перевода» с одного языка на другой, особенно в ситуациях, когда отклик не становится переводом и коммуникация не удается.
В этом интерсемиотическом процессе наиболее важным и интересным является не столько вербальный перевод, сколько взаимосвязь различных языков, уровней коммуникации, один из неожиданных примеров которого однажды привел сам Фрейд. Обсуждая технику интерпретации сновидений, он советует делать то же, что мы делаем, когда прислушиваемся к разговору, который для нас важен, но из содержания которого мы почти ничего не можем расслышать. Именно тогда важен переход от констатации того, что «в этом что-то есть», к определению самой предметной области, к которой относится содержание захватившей нас «чтойности». Эта важная для психоаналитика и любого профессионального коммуникатора способность слышать больше, чем содержится в поверхностном смысле сказанного, вслушиваться в его имплицитное содержание, почти не культивируется современной культурой, но сохраняется в поэтике письма, обладающего авторским характером.
В переводе, культивирующем способность прислушиваться к тому, о чем идет речь, как самому важному из происходящего с нами, наиболее загадочным, тем не менее,
20
является не сам процесс перевода, а его своеобразный побочный продукт — те мысли, которые возникают в процессе чтения и процессе «перевода», «свободные ассоциации», к которым что-то непременно побуждает возвращаться, возвращаться вновь и вновь, без чего ни у кого не возникнет творческой жилки, способности думать собственной головой и видеть вещи своими глазами, или, как теперь принято говорить, — инновационного взгляда на мир.
Тотализация масс-медиа в образе жизни современного человека приводит не только к качественным изменениям в стиле мышления, в способе видения, оценки и понимания действительности. Прежний линейный способ восприятия мира, понимание, основанное на логической последовательности, аргументации и обосновании, которые имели место даже в неприкрытых идеологиях, все более вытесняется странной трансформацией понятия информации, освобождающей от усилий по ее пониманию, необходимости переводить с одного языка на другой. Человек масс-медиа «загружается» информацией, не выстраивая собственных программ доступа к ней. Кажущаяся приобщением к происходящему в атмосфере свободы, приватности, творчества, трансформация информации не только несет скрытую угрозу переживанию человеком собственной сопричастности происходящему с другими людьми, но и явным образом лишает науку априорного права свидетельствовать о реальности, а следовательно, и говорить от ее имени человеку, утрачивающему ощущение различия между реальностью и ее многочисленными репрезентациями.
Литература
1. Сартр Ж.-П. Проблемы метода. М.: Прогресс, 1993. 240 с.
2. Лапланш Ж. Жизнь и смерть в психоанализе / пер. с франц. В. Ю. Быстрова. СПб.: Владимир Даль, 2011. 370 с.
3. Литвинский В. М. На пороге новой антропологии // Лапланш Ж. Жизнь и смерть в психоанализе. СПб.: Владимир Даль, 2011. С. 5-56.
4. Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу / пер. с франц. Н. С. Автономовой. М.: Высшая школа, 1996. 623 с.
Статья поступила в редакцию 12 марта 2013 г.
21
