CC BY
102
УДК 008 (306)
Е. С. Долгина
АНТИУТОПИЧЕСКАЯ ДИАЛЕКТИКА: ПУТЬ ОТ «ВИНТИКА» К ЧЕЛОВЕКУ
Долгина Екатерина Станиславовна, аспирант кафедры культурологии и философии Нижневартовского государственного гуманитарного университета Аннотация. В статье рассматривается один из основных вопросов антиутопической
диалектики: проблема пробуждения человеческого сознания в условиях тоталитарного
государства. Анализируется «сознательная» эволюция Д-503, героя романа «Мы» Е.И. Замятина. Автор приходит к выводу о том, что пространство антиутопической действительности препятствует дальнейшему развитию мыслящей личности в тоталитарно-технократическом государстве.
Ключевые слова: антиутопия, диалектика, личность.
В научной концепции культуры Бахтина [2; 179) и художественных поисках Замятина 20-х годов отразилась глубинная коллизия эпохи, продемонстрировавшая кризис личности, утрату каких бы то ни было условий, обеспечивающих личности независимость и суверенность. Отсюда -невероятная напряженность и противоречивость усилий вернуть само понятие «личность» культуре. Е.И. Замятин в качестве ценности утверждает человека, воплощающего преднаходимое единство «мира вещественного» и «мира другого» (феноменального и
ноуменального). Разделение этих миров и ведет, как показано в романе, к конфронтации.
Тотальное единство (на любых основаниях) не оставляет места инициативе индивидуального разума, лишенного свободы - или даже возможности - высказывать свои мысли. А без критики разум, если воспользоваться словами Канта, «находится как бы в естественном состоянии и может отстоять свои утверждения и претензии или обеспечить их не иначе как посредством войны» [8; 625]. Восстание нумеров и «дикарей» в романе, понятое в рамках кантовского анализа «естественного состояния», как раз и демонстрирует утрату «мужества пользоваться собственным умом» [9; 27] и, следовательно, свободы - «коренного права человеческого разума» [8; 626].
Актом сознания Д-503 выделился из общества, Единого Государства. Так
называемый «пограничный период» инициации, по мнению В.Я. Проппа, связан с дорогой в иной мир, через лес [10; 58]. В фольклоре, как известно, граница леса, царства мертвых, обозначена избушкой бабы-яги. В романе такой границе соответствует Древний Дом и охраняющая вход в него старуха. Героями романа Д-503 и 1-330, рожденными в лабораториях Единого Государства, старуха с ввалившимся, заросшим ртом (коррелирующим с женским лоном) воспринимается как мать. Тем самым герои приобщаются к своей естественной родовой человеческой сущности, отрицаемой идеологией Единого Г осударства. С точки зрения этой идеологии, родовая сущность -явление атавистическое и, следовательно, мертвое. Вытесненные за пределы стен Государства поросшие шерстью дикари в восприятии нумеров - мертвецы. Понятно отсюда, что лес, где они обитают, вполне соответствует «тридесятому царству» как загробному миру.
Инициация состоялась: Д-503, по его собственному признанию, «перестал быть слагаемым, как всегда, «стал единицей» [5; 183]. Искусственно рожденный Д-503, лишенный исторической и нравственной памяти, пригвожденный рассудком к незыблемым скрижалям Единого Государства, регламентирующим все отправления «нумеров» (от половых до служебных), оказался причастным не Богу любви, но Богу жестокости (Благодетель и открывает Д-503 эту истину).
В.А. Туниманов, рассматривая «борьбу миров» в романе, делал вывод: «Замятин явно из двух миров предпочитает «старый», со всеми его несовершенствами и стихийноразрушительными явлениями. «Скифское», дикое, свободное для него бесконечно роднее и человечнее стерильного Единого Государства «идеальной несвободы»: пусть лучше жуткая, но и «веселая» петербургская зима 1917-1918 года, чем скучный прозрачный город с укрощенными солнцем и облаками, розово-талонной любовью и фараоноподобным Благодетелем...» [11; 75].
Столкновение Единого Г осударства с носителями бунтарского начала — это внешний план действия. Гораздо значительнее в романе внутренний план, связанный с фигурой повествователя, состоянием его сознания, его духовной и интеллектуальной биографией. Ему, автору и главному действующему лицу, принадлежит первая роль в произведении. Строитель Интеграла,
создатель «Записей», поначалу — плоть от плоти Единого Государства. Он часть его структуры, которая немыслима без Благодетеля, без репрессивного и пропагандистского аппарата, без «нумеров» с присущим им комплексом благодарности Благодетелю, сознанием долга перед
Единым Государством и чувством превосходства над всеми, кто вне «Единой церкви». Но именно ему, Строителю, дан шанс выйти из-под власти господствующих догм, именно его судьба позволяет писателю провести исследование трагических коллизий, связанных с проблемой освобождения личности.
Сам принцип появления главного лица в произведении представляет собой некий парадокс. Д-503 рекомендует себя поначалу как делегата множеств, как их правомочного представителя, берущего на себя право говорить от лица «мы», выражать общую точку зрения. Началом внутреннего действия становится коллизия двух разнонаправленных устремлений героя — любви и заговора против Единого Государства. Вследствие чего в миражном пространстве Единого Государства появляются признаки естественного мира: Древний Дом, музыка Скрябина, «пестрая, путаная толчея людей, красок, птиц...»; «дикая, неорганизованная... пестрота красок и форм», «исковерканные эпилепсией, не укладывающиеся ни в какие уравнения — линии мебели» [5; 93]. Повествование приобретает остросюжетный характер, но вместе с тем
строится, прежде всего, как монолог, в котором герой чем дальше, тем больше превращает описание в исповедь, принимающую по мере развития конфликта лихорадочно напряженный характер. Монолог тяготеет к лирическому типу — он воссоздает образ переживания с помощью метафор, часто развернутых, обозначающих сложные метафизические понятия, психологические состояния, и с помощью разветвленной системы взаимосвязанных лейтмотивов, выступающих как знаки идей или настроений в их вариационном развитии, пересечении и столкновении, которыми сопровождается пробуждение в Д-503 его «лохматого» двойника. Существование в «стеклянном рае» подразумевает всеобщую «прозрачность». Мотив прозрачности как полной контролируемости частной жизни трансформируется по мере «рождения» у Д-503 души в мотив тайны. Что-то таинственное, непонятное чудится Д-503 в членах его «семьи» — 0-90 и R-13. Но только любовь к 1-330 открывает Д-503, что «прозрачность» мира в Едином Государстве мнима, что в человеке остается непрозрачным самое существенное — сознание, и ведут в его глубины «только крошечные окна» — глаза. И когда они приоткрываются, в них пылает огонь. Мотив тайны скрытого огня, страсти превращает 1-330, какой ее видит Д-503, в воплощение светоносной энергии. Страстный монолог героя передает поток противоречивых состояний, через которые проходит Д-503. Обязанный вставать и ложиться в определенный час, он открывает для себя, что все разные, что любовь — дело личного выбора, что единение с любимой приносит больше радости, чем маршировать в одной колонне, что его представление о стране безоблачного счастья — ложно, а главное — что рядом с ним существует мир, о котором он не подозревал, в его жилах течет «капля лесной солнечной крови», а в нем самом живет его второе «я».
Е.И. Замятин предвидел, сколь глубоким может быть проникновение ложных представлений в сознание человека, какую подходящую почву они могут найти в психике личности и каким мучительным может быть противоборство между предубеждениями и естественными побуждениями, сколь непростым будет освобождение сознания, как дорого обойдется расставание с догматами, паразитирующими на стремлении человека к счастью и справедливости, на его потребности преодолеть отчуждение от мира.
Одним из трагичных и вместе с тем просветляющих моментов в истории духовного освобождения Д-503 становится тот эмоциональный взрыв в его душе, когда он, узнав, что 1-330 использовала его чувство во имя общих целей, решительно отвергает чье-либо право видеть в нем молекулу целого, функцию Дела — будь то строительство Интеграла или заговор еретиков. Условность созданной модели действительности только подчеркивает объемность психологической характеристики, множественность использованных Замятиным детерминант человеческого поведения и состояния — природно-биологических, эмоциональнопсихологических, нравственно-философских. В антиутопии представлено механическое равенство: «В один и тот же час единомиллионно начинаем работать - единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же назначенную скрижалью секунду, мы подносим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум, в зал Тейлоровских экзерсисов, отходим ко сну...» [5; 83]. Однако по мере
движения внешнего сюжета в сознании Д-503 и в структуре его рукописи происходят качественные изменения. Во-первых, в «Записях» возникают противоречия, противопоставления, возникают проблема выбора и элементы оценки: «приятно-полезная функция» перерастает в любовь (отношения с 1-330), добровольное подчинение государственной власти оборачивается духовным рабством и полным обезличиванием (Великая Операция по удалению фантазии), выполнение долга оборачивается предательством (отказ донести на 1-330, участие в митинге
сторонников революционного заговора Мэфи). В романе психологически тонко изображено как в нумере Д-503 — частице «единого, могучего, миллионноклеточного организма» — зарождается сознание своей личности.
В сознании героя все сплетено в один клубок. Его желанию осуществить себя как неповторимую личность в чувстве к 1-330 противостоит не менее сильное стремление вернуться в шеренгу, снова ощутить себя частью огромного привычного целого, «влиться в точный механический ритм... плыть по зеркально безмятежному морю». Каждый выход за Стену порождает чувство незащищенности, страх перед «бездной». Каждое отступление от массы сопровождается в душе Д-503 ощущением утраченной устойчивости, даже ожиданием кары, мотивом больной совести (пятно на юнифе в День Единогласия; парафраз библейского сюжета о камнях, упавших с неба на головы врагов Иисуса Навина).
Замятин изображает борьбу между внутренне антиномичными стремлениями человеческого духа и проецирует ее на евангельский сюжет. В романе 40 записей. 40 — число сакральное: сорок дней продолжалось искушение Христа в пустыне; сорок дней не покидает душа умершего землю — столько времени требуется для перехода из состояния земного в астральное. Сорок дней в судьбе Христа — это история преодоления им сил земного притяжения. Сорок дней в истории Д-503 — история обретения и утраты им живой души, своего «я», история его окончательного уподобления машине.
Но с судьбой Д-503 связан еще один, может быть, самый сложный для постижения сюжет, возвращающий нас к образу космической утопии. Тему
иррационального вводят в роман мотив -1 и круг деталей, характеризующих непознанное, непознаваемое и притягательное в облике героини, а также связанное с вторжением в стерильную атмосферу Единого Государства реалий природы (цветочная пыль, ветер, бьющий в стеклянные стены домов, крики птиц), деталей быта и искусства «диких предков». Д-503
открывает иррациональное не только вовне, но и в себе самом. Его лохматые, обезьяньи руки становятся знаком его кровного родства с тем миром, что вытеснен за Стену, миром хаоса и страсти, побуждающим его к безумным, необъяснимым поступкам, вызывающим у самого Д-503 чувство ужаса.
Мотив ужаса перед иррациональным сопряжен с мотивом обожествления Стены, мотивом поиска числа, способного определить неопределимое. Тем самым Замятин дает понять, как глубоко укоренена идея рационального мироустройства в психике человека, который вышел из природного мира, утратил первоначальное единство с ним, утратил Бога, противопоставил себя этому миру, но испытывает ужас перед ним, с трудом выносит бремя личной ответственности и готов уступить право личного выбора тому, кто может гарантировать ему стабильность.
Два образа----1 и Стена — выступают как знаки трагической контроверзы
человеческого сознания: иррациональное начало, перед которым Строитель испытывает страх и которое влечет его к себе; и «Стена» разума — то, что ограждает его от неорганизованного мира, отвечает его потребности в порядке и устойчивости.
Кульминацией интеллектуальной биографии персонажа становится признание им реальности ирреального мира. Это признание соединяет воедино разные мотивы романа, вплотную подводя к его центральной мысли — проблематичности не столько технократической утопии или политики военного коммунизма, или коммунистической идеи вообще, сколько проблематичности самой рационалистической концепции мира, упрощенного объяснения загадок бытия, сомнительности попытки «вывести» формулу счастья. Другими словами, Замятин предъявляет счет завышенным обещаниям крайних рационалистов сделать человечество благополучным и счастливым, не знающим трагедий и страданий, держащим в своих руках нити господства над миром, его тайнами и загадками, но способными породить лишь мир наизнанку, мир, в котором идея соборности оборачивается муравейником, идея равенства — всеобщей уравниловкой, а обеспечение материальных потребностей («хлебы») требует отказа от личного выбора. Посвящение в «скифа» заставило Д-503 осознать себя «единицей»,
но не избавило от наваждения - ощущения себя иррациональным числом, квадратным корнем из минус единицы. Не избавила от потребности веры, иррациональной по своей природе, обеспечивающей «незаконную» свободу поступка. А эта свобода немыслима без признания себя «личным существом», способным возвыситься над своей природной и сверхприродной обусловленностью. Такой смысловой акцент ощутим в замятинской статье «Герберт Уэллс»: «Циркульная окружность ограниченного землей социализма и уходящая в туманную бесконечность гипербола религии - такое разное, такое несовместимое. Но Уэллс пытается
разорвать окружность, разогнуть ее в гиперболу, один конец которой упирается в землю, в науку, в позитивизм, а другой теряется в облаках» [7; 383].
Впав в блаженный идиотизм - путем избавления от души - герой романа продемонстрировал (своею неспособностью «инициироваться в личность») отсутствие мужества.
В статье «Завтра»
Замятин писал: «Единственное оружие, достойное человека - завтрашнего человека - это слово» [6; 49]. В романе же «завтра» предстало как лишенное преемственности, культуры, интеллекта и личности. И автор занял асимметричную позицию; в этой асимметричности проявилась причастность писательского слова к традиции, освященной Крестом. Писатель воплотил парадокс прокламируемого им еретичества оппозицией богохульству современной ему эпохи.
Авантюра, ведущая героя к обретению индивидуального сознания как проявлению духовного здоровья, заставляет вспомнить Достоевского, с которым замятинский роман вступает в сложнейшее взаимодействие. Замятинской антиутопии
близка поэтизация «живой жизни», развернутая в «Записках из подполья» Ф.М. Достоевского: «...Мы все отвыкли от жизни... Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей «живой жизни» какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Ведь мы до того дошли, что настоящую «живую жизнь» чуть не считаем за труд, почти что за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжке лучше» [4; 178].
Рассудочность построенной «по книжке» жизни и пытается преодолеть герой замятинского романа, уже не совсем уверенный в том, что «допотопные времена всевозможных Шекспиров и Достоевских - или как их там - прошли» [3; 124].
Прием «сна» традиционен для русской утопической литературы («Сон «Счастливое общество» А.П. Сумарокова, глава «Спасская Полесть» из «Путешествия из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева», сны Веры Павловны в «Что делать?» Н.Г. Чернышевского и т.д.). Сон мотивировал путешествие в будущее с его картинами утопического социального идеала. Но лишь у Ф.М. Достоевского сон (как условие прорыва к иной, желаемой, реальности) насыщен психологическим содержанием, обусловленным стремлением героев преодолеть все формы детерминизма (социально-исторические, научно-философские и т.д.). Осознаваемому кризису этих форм соответствует, по замечанию Бахтина, «кризисная вариация сна» [1; 172]. В ней объективно оспаривается сама возможность социального проектирования, основанного на наличных научных предпосылках, строящихся на причинно-следственных отношениях между явлениями. В ряду вопросов,
поставленных «Сном смешного человека» (перспективы существования всего человеческого рода, проблема бессмертия, отношение сознания к бытию и т.д.), центральным является вопрос о личности - обосновании ее горизонтов, ее стремлений и статуса, ее «онтологического» фундамента. Трехчастность композиции «Сна», обусловленная его связью с мистерией, с этой точки зрения, переформулируется: абсолютное отрицание мира, закономерно влекущее героя к самоубийству, его (мира) абсолютное приятие (в рисуемом сном «золотом веке» осуществляется «насущное, живое и непрерывное единение с Целым вселенной») и, наконец, «возвращение» к реальности; подобное «возвращение» Бахтин назвал «трезвением» утопической веры «в возможность чисто внутренним путем превратить жизнь в рай»[1; 271].
«Трезвение» героя «Сна» заключается в том, что он в результате осознал ответственность своего места на «пороге» мира земного и мира небесного, тем самым став ответственным и за будущую жизнь, ибо отыскал маленькую девочку, соединив ее страдания со своими. Видения сна
вытесняются верой в беспредельность страдающей любви, воплощенной Христом. Эта беспредельность принципиально неисчерпаема и алогичным образом соприсутствует в настоящем: в «здесь» и «теперь» страдающей, вопрошающей и любящей личности.
Кризисная, пороговая ситуация героя «Мы» оказывается адекватной той, что испытывают и переживают герои Ф.М. Достоевского. Д-503, подобно Раскольникову, в состоянии бреда и болезни (состояния, «параллельные» у Достоевского выздоровлению и «трезвению») видит однажды, как сквозь стекло на него смотрит «тупая морда какого-то зверя», его «желтые глаза, упорно повторяющие одну и ту же непонятную мне мысль». И возникает контур, абрис «золотого века», как бы предугадываемый в вопрошании: «А вдруг он, желтоглазый, - в своей нелепой, грязной куче листьев, в своей невычисленной жизни - счастливее нас?» [5; 138].
Мучительные переживания Д-503 достигают своей кульминации в его желании «не дожидаясь - самому вниз головой.» [5; 197]. Герой уже не верит в «спасение» путем Великой
Операции и, главное, не хочет его. Он впервые начинает рассуждать об «окончательной» смерти. Нумера, марширующие на Великую Операцию, представляются рассказчику в гротескном, нелепом виде («человекообразные тракторы» [5; 205], город - «чужим, диким».
Однако подобные мысли и сравнения героя - это не результат реального качественного изменения его сознания, а скорее следствие уныния и страха перед неизвестностью. До самого последнего момента Д-503 сохраняет уверенность в том, что на его глазах «рушилась величайшая и разумнейшая во всей истории цивилизация». Содержание «Записи 40-ой» возвращает нас к прежнему образу рассказчика, который после выжигания фантазии становится «совершенно, абсолютно здоров» [5; 235].
Таким образом, становится ясно, что в условиях тотального подчинения и контроля со стороны всесильного государства сама возможность духовного роста оказывается фикцией, а движение от «нумера» к человеку - иллюзорным и лишенным всякого смысла. Именно в этом заключается трагедия существования мыслящей личности в тоталитарнотехнократическом государстве.
Литература.
1. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М., 1979.
2. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М., 1979.
3. Дикушина Н.И. Октябрь и новые пути литературы. - М., 1978.
4. Достоевский Ф.М. Записки из подполья. Полное собрание сочинений в 30-ти томах. - М., 1976. Т.5.
5. Замятин Е. Уездное. Мы. А Платонов. Котлован. Ювенильное море. - М., 1998.
6. Замятин Е. Я боюсь. Литературная критика. Публицистика. Воспоминания. - М., 1999.
7. Замятин Е.И. Сочинения. - М., 1988.
8. Кант И. Сочинения в 6-ти томах. - М., 1964. Т. 3.
9. Кант И. Сочинения в 6-ти томах. - М., 1966. Т. 6.
10. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. - Л., 1989.
11. Туниманов В.А. Что там дальше // Русская литература, 1993. № 1.
