CC BY
193
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТШУЧНОМ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
4
издается с 1973 г.
выходит 4 раза в год
индекс серии 2
индекс серии 2.7
рефераты 98.04.001 -98.o4.030
МОСКВА 1998
особенность его творческой натуры в том, что он всегда строит "из чужого материала, но с чувством родного для себя" (с. 358) Из огромной начитанности Мережковского, глубокого, восторженного переживания им множества чужих идей родилось одно течение "нового русского религиозного сознания". Выразителем второго течения был сам Розанов, обратившийся к вопросам пола, брака и семьи.
О непримиримой, диаметральной противоположности концепций этих двух мыслителей, отмечает автор монографии, первым высказался Н.Бердяев: Розанов открывает святость пола как бы до начала мира, хочет вернуть человечество к райскому состоянию до грехопадения; Мережковский открывает то же самое после конца мира, "зовег к святому пиршеству плоти" - "в мире преображенном".
Розанов, обобщает А.Николюкин, обладал счастливым талантом: он понимал и чувствовал не только русскую литературу, ее творцов и их книги. За всем этим ему виделось нечто большее: Россия, русский народ, его история и нелегкое будущее. Гуманист Розанов ушел из жизни с верой в то, что зло старого строя нельзя исцелить насилием, революцией, т.е. новым злом.
Т Г.Петрова
98.04.015. "ОМЕРТВЕНИЕ СЕРДЕЦ": Проза Людмилы Петрушевской. (Обзор).
В 70-е годы стала открытием "жестокая", тревожащая проза Людмилы Петрушевской, никого не оставлявшая равнодушным, вызывавшая горячие споры. В конце 80-х годов творчество писательницы, испытавшее на первых порах пресс непонимания, уже было воспринято как одно из самых значительных литературных явлений.
Петрушевская рассказывает о мелких злодействах, о том, что происходит повседневно и ежечасно и при этом - безысходно страшно. Постоянный мотив ее прозы - "омертвение сердец". "Все подвержено некрозу: нежность, страсть, душевная близость, родственные связи, чувство долга, интеллигентность.. Только Петрушевская не оплакивает, не провожает - она стремится удержать и вскрикивает от боли", - пишет И.Пруссакова (10, с. 187). Среди житейских будней писательница безжалостным взглядом фиксирует признанное нормой неуважение к человеку, подавление слабого сильным, холодность и жестокость даже очень близких людей,
бесчеловечность быта. Условия существования сильно притупили чувства ее персонажей. Любовь для подавляющего большинства из них становится немыслимой роскошью, потому что есть другие заботы у загнанного, униженного, раздавленного нищетой и зависимостью человека.
Петрушевская, отказываясь "от идеализации мифического ангелоподобного народа", пристально вглядывается в отдельного человека. При этом ей достаточно небольшого пространства рассказа, зачастую совсем короткого, где единица текста максимально нагружена информацией. Острота ее восприятия у некоторых критиков вызывает отталкивание, поэтому ее метод представляется им "заурядной чернухой" (подробнее см. об этом библиографический очерк С.Бавина).
Интересно рассмотреть и понять претензии критиков, не отказывающих Петрушевской в талантливости. Так, Е.Щеглова констатирует тот факт, что писательница, необычайно густо сконцентрировавшая в рассказах и драмах жуткий абсурдизм "по-советски", произвела этим эффект разорвавшейся бомбы. Соглашаясь с тем, что в литературе вообще не должно существовать запретных тем, критик, однако, обращает внимание на невозможность для писателя постоянно эксплуатировать прием "шоковой терапии". Ибо в литературе "нужен человек, которому бы читатель, говоря старинным слогом, сострадал", который был бы "ему близок, понятен - не количеством несчастий, обрушившихся на бедную его голову, а самим своим существом", - пишет Е.Щеглова (15, с. 193).
Главное противоречие Петрушевской она видит в том, что писательница не создает характеров: "У нее есть обстоятельства (и то не всегда), есть реакция на мир, есть масса производных от них, представленных, как правило, в виде гипернатуралистических подробностей и деталей, и этим-то всем и маскируется, по существу, отсутствие в ее прозе живых лиц" (там же).
Сильную сторону прозы и драматургии писательницы критик усматривает в "изображении отсутствия любви", связывая это с "беспихологичностью ее прозы", с тем, что натуралистическая правда поглотила у нее человека. "В мире Петрушевской мне недостает мироощущения, которое было бы выше гиперреалистических фактов. Тем более что отсутствие его оборачивается ущербом для самого же ее мира", - подводит свой итог Е.Щеглова (15, с. 197). Л.Кострюков
высказывается еще более радикально: "Больной, ущербный мир автора может быть убедителен (заразителен), но это - смысловой и художественный тупик" (5, с. 4).
Рассматривая распространенное заблуждение (Петрушевская -певец "чернухи") и оспаривая этот тезис, М.Ремизова обращает внимание на то, что мир писательницы принципиально катастрофичен, Петрушевская выбирает людей, которым не на кого положиться, и ставит их в ситуации, где надеяться не на что. Часто их путь ведет к смерти, где все существа бесконечно и безнадежно одиноки. Как и героиню рассказа "Свой круг", писательницу часто винят в неудобной привычке "соваться со своей некрасивой правдой". Однако, как ни покажется это парадоксально, она следует наиболее гуманистической традиции русской литературы, органично вставая в достойный ряд, вышедших из гоголевской "Шинели", пишет критик. Просто "в эпоху завоеванного социального равенства традиционный "маленький человек" не мог не претерпеть трансформации, ведь его ущербность и "маленькость" определялась уже другим - и он ее претерпел" (И, с. 4).
Особенно характерно и концептуально, считает М.Ремизова, что центральное место в прозе Петрушевской прочно занято женщиной, живущей в страшном мире, где "на всех все равно не хватит". И героини Петрушевской так отчаянно жестки и некрасиво безжалостны от безнадежности их положения в мире, в котором мужчине еще можно проявить слабость, бросить все, даже покончить с собой, но женщине - нет. "Ей необходимо жить во всех, любых обстоятельствах" ("Грипп"), ведь "остается еще этот, ну, маленький ',такой, в рваных колготках, которому надо хотя бы кусок хлебушка, чуть присыпанный сверху сахаром - называется "пирожно" и сдобрено горькими слезами" ("Время ночь"). Женщине в "произведениях писательницы приходится рвать у жизни, "брать на 'голос", толкаться - потому что даже если ей уже ничего не нужно, то нужно ребенку. Петрушевская "берет человека в его слабости и показывает нам - хотите жалейте, хотите - пройдите мимо. Она оставляет выбор свободным, ничего не говоря в лоб, ничего не объясняя" (11, с. 4).
Увечна любовь, ампутированы чувства. И не то чтобы герои повести "Время ночь", ставшей центральным событием литературной жизни 1992 г., были такие уж бессердечные, полагает И.Пруссакова. Но они - ни мать, ни дочь, ни бабушка - не могут, не умеют ничего
сделать для своей любви, они лишь причиняют друг другу страдания, испытывают боль и без конца углубляют раны. Любовь предстает искалеченной, изуродованной, "это от века деформированные отношения, и нечего не поправить", а слова утешения кажутся писательнице фальшивыми, и она неспособна их произнести (10, с. 190).
Прозу Петрушевской критики обычно относят к тому направлению современной русской литературы, которое метафорически названо "другая", или "новая", проза.
"Другая" русская проза постоянно обращается к натуралистической образности. Отклонения от физиологической нормы, патология, болезнь и т.п. составляют "субстанциональное" начало образа в "другой" прозе и в сопоставлении с физиологической же (и имплицитно - на уровне произведения - духовной) нормой создают то взаимодействие сущего и должного, которое можно считать сутью искусства", - полагает В.Миловидов (8. с. 55). Критик отмечает тяготение "других" прозаиков к "маргинальным" темам и образам, тяге ко всяким разновидностям человеческого неблагополучия - к болезням, несчастьям, уродствам, нравственному распаду. Поэтика "другой" прозы демонстрирует и иные моменты, связывающие ее с натуралистической традицией. Прежде всего, это -агрессивность лексических средств, "разрушающая сложившиеся в российской словесности стилевые конвенции" (там же)
Лежащее в основе натурализма миропонимание определяет такие качества его поэтики, как замкнутость, герметизм пространственно-временных отношений. Своеобразным
концентратом этих мотивов стала повесть Петрушевской "Свой круг". Такой же моделирующий, концептуальный характер у заглавия другой повести писательницы "Изолированный бокс", в которой доминирует не повествовательное, а драматическое начало.
Творчество Петрушевской во многом выходит за рамки "другой" эстетики, но именно в ее прозе, полагает критик, наиболее характерно проявилось взаимодействие традиций классического реализма и натурализма. Тексты Петрушевской "агрессивны" по отношению к сложившимся читательским "внетекстовым структурам". "Проводником этой агрессивности становятся прежде всего "низовой" социальный интерьер, картины убожества, нищеты и грязи" (8, с 56).
Так, лейтмотивом повести "Время ночь" является образ убогой кухни и недоедания: "Полбуханки черняшки и суп из минтая". Причем "низовой социальный интерьер мотивирован в повести черзвычайно слабо": бытовая деградация стареющей журналистки и поэтессы Анны Андриановны, которая на редкие гонорары содержит внука Тимку и вернувшегося из заключения сына, не связана с социальными причинами, по крайней мере, они отчетливо не эксплицированы. Более убедительное объяснение бытовой неустроенности героини В.Миловидов находит в иной сфере -психопатологии, подозревая Петрушевскую в сознательности натуралистических импликаций, ибо они формируют надсобытийный контур повести. Исследователь показывает, что мотив психопатологии детерминирует сюжет героини, а потому "последний обильно оркестрован и натуралистическими стилемами" (там же, с. 57). Многократно в повести представлена и зооморфная образность - как на периферии повествования, так и в его конструктивных точках.
Создавая образ натуралистически редуцированного мира, писательница в повести "Время ночь" даег читателям то, что Э.Золя называет "ломтем жизни". Но этот "ломоть жизни" является не срезом "объективной действительности", а срезом внутреннего мира человека в его хронологическом развертывании. Повесть Петрушевской, нарушая логику реалистического повествования, представляет собой произведение с открытым началом, где нет ни традиционного романного зачина, ни логической стройности взаимодействующих друг с другом сюжетных линий, ни логики в развитии персонажей. За счет "белых пятен" в тексте" (ружья, которое сначала стреляет, а потом появляется на стене - инверсия принципов сюжетосложения, принятых в романе классического реализма) и создается впечатление неподготовленности, аутентичности, "нехудожественности" повествования, которое в силу этого вступает в конфликт с читательскими представлениями о законах жанра" (8, с. 60).
Трагическое звучание образы повести обретают уже за пределами текста, во взаимодействии с читательскими представлениями об идеале, о социальной норме. В самом же тексте нормирующим началом (за исключением единственного случая) является стихия биологическая. Но этого "единственного эпизода выхода повествования Анны Андриановны на сверхличный,
транцендентальный план достаточно, чтобы представить повесть Петрушевской как сложное сочетание натуралистических и реалистических структур... "атрагедия" становится трагедией, а судьба самой поэтессы и ее близких "размыкает" узкие границы "своего крута" и приобретает характер универсальный" (там же).
В повести "Время ночь" одним из главных средств "преодоления герметизма", "плотности" бытия" становится разделение фигур автора и рассказчика. Еще одним средством "компенсации" натуралистического начала в произведениях "других" прозаиков можно считать подчеркнутую декоративность стиля, "игровой" характер прозы. На это обращают внимание и современные исследователи, когда пишут, что "другие", изгнав эмоцию из прямых обращений речи, препоручили ее вспомогательным средствам - грамматическим и сюжетно-композиционным.
Отмечается и "литературность" Петрушевской, наличие героев, поименованных Пульхерией, Медеей или Робинзонами. Писательница намеренно выходит за рамки своего опыта и склоняется в сторону мифа, архетипа и прочих накопленных предыдущими поколениями "культурных инструментов". Однако, даже обратясь к ним, она остается творцом, "повинуясь не знаку правдоподобия и не строгой схеме, но образу, витающему в сознании", - утверждает И.Пруссакова (10, с. 189).
Натурализм в современной русской прозе, в том числе и "другой", "выступает как стилевая система". "Он не претендует, как "классический" натурализм, на роль метода, но, включаясь в рамки иных художественных систем - реалистических, модернистских, романтических, сообщает им дополнительные параметры, дополнительные стилевые обертоны", - заключает В.Миловидов (8, с. 61).
Диалог "другой" прозы с читателем, воспитанным на иных, привычных образцах, затрудняется вследствие ее нетрадиционных отношений с действительностью. Не следует забывать и об игровой основе, утрированности, ориентации на литературную интертекстуальность, замечает Г.Писаревская (9). Так, в цикле рассказов Петрушевской "Песни восточных славян" особое "разговорное" построение сюжета и фразы, вплетение голосов персонажей в речь повествовательницы, а также характерное для "советского новояза" незамечаемое соседство канцеляризмов с
просторечиями создают иллюзию магнитофонной записи рассказанных страшных случаев. Здесь, как и в ранних циклах, названных "Историями" и "Монологами", дается ориентация на авторскую беспристрастность, на нежелание выносить собственно авторские приговоры героям, на имитацию услышанного и всего лишь добросовестно воспроизведенного.
Человек у Петрушевской замкнут на себя. Однако для героев цикла возможна свобода выбора. Эта альтернатива добра и зла намечена в "Материнском привете", о свободе выбора заключительный рассказ-случай цикла - "Месть". В каждой истории Петрушевской подчеркивается сущностно-человеческое.
Критик Н.Иванова (3) подметила сходство "случаев" с жанром жестокого романса: как для "случаев", так и для романса характерны авантюрные сюжеты (преступление), присутствие тайны, контрастное сочетание высокого и низкого социального статуса героев, концентрация таких человеческих чувств, как ревность и месть.
В скрупулезно воспроизведенных "случаях" авторское отношение сказывается в самом двояком названии цикла, полагает Г.Писаревская. "Страшные случаи - это сор, несерьезное, вроде и не литература вовсе, но это то, чем живут многие люди, что у них находит отклик в отличие от неискреннего... заидеологизированного официозного искусства. Это то, что вырывается из глубины души как нечто лирическое - песни" (9, с. 99). В цикле Петрушевской чувствуется отталкивание от пушкинских "Песен западных славян". Но здесь исследователь усматривает не столько влияние и тематическую перекличку с Пушкиным, сколько полемичность и даже пародийность заглавия и одновременно жанрового определения у Петрушевской, сосредотачивающего главную суть авторской позиции. В отличие от "Светлой печали" Пушкина, у Петрушевской "чувствуется эсхатологический ужас современного человека, нашего соотечественника, вскрывается феномен инфантильности массового сознания, сползающего в хаос какого-то новофольклорного мистицизма, - результат "психопатологии обыденной жизни" (З.Фрейд)" (9, с. 101).
А жизнь в произведениях Петрушевской поразительно бессвязна - она вся состоит из кусков и автономных осколков. Есть рассказы, запечатлевшие один только миг, но как целостное, замкнутое в себе событие ("Милая дама", "Дочь Ксении"). Здесь складывается совершенно особенная линия человеческой жизни,
распадающаяся на некие пласты или периоды, друг с другом никак не связанные. Муж выбрасывается из окна, а жена в это время и в этой же комнате, принципиально (ссора) не оглядываясь, перебирает вещи, - а потом искренне горюет по покойнику ("Грипп"). Здесь формируется особая бессвязная мораль. Жить в этой мешанине мучительно, тягостно и больно. "Жестокость" прозы Петрушевской, пишет М.Липовецкий, не в том, что она об этой муке пишет, а в том, что она безоговорочно отметает такой вариант судьбы, как "убегание". Убегать некуда. Антитезой этой жизни оказывается либо смерть, либо безумие.
Секрет прозы Петрушевской критик видит в том, что "дробная, бессвязная, принципиально не романная и даже антироманная картина жизни в ее рассказах последовательно романизирована" (6, с. 150). При этом особую роль приобретает тон повествования: "эпически ровный, невозмутимый и в то же время поразительно пластичный... Вслушавшись в него, мы поразимся его многоголосию, его полистилистическому складу" (там же).
"Романность" рассказов писательницы выразительно проступает в их концовках, поражающих бытийной тоской и горечью, страданием уходящей и разрушенной жизни из-за обыденных неурядиц, конфузов, катастроф ("Смотровая площадка", "Случай богородицы", "Рассказчица"). И отчаяние в этой жизни не бытовое, а всеобщее, можно сказать, космическое ("Страна"). Петрушевская совмещает в своих рассказах "житейские дребезги с истинно романной болью за жизнь как целое" (6, с. 153). Безысходное одиночество человека и беспощадная, бессвязная алогичность жизни как закон бытия. Вот та трагическая истина, к которой вместе со своими героями приходит Петрушевская, полагает М.Липовецкий.
Критик усматривает в ее прозе не характеры, а "архетипы, формулы" - "сирота, безвинная жертва, суженый, убийца, разрушитель, проститутка". Писательница "скорбит в финале каждой "простой житейской истории" именно по поруганному Бытию - в этом ее художественный принцип" ("Свой круг", "Бессмертная любовь", "Новые Робинзоны") (6, с. 155). Петрушевская опять возвращает нас к быту, но "понимает его уже не как антитезу бытия, не как антоним Системы, но как зримое воплощение экзистенциального трагизма бытия сегодняшнего человека", и, по сути дела, таким парадоксальным, беспощадно-жестоким путем приходит к "трепетному ощущению вечной значимости этой
тягостной, физически непереносимой повседневности, заставляет осознать непреходящую, причем суверенную ценность настоящего" (там же, с. 156).
Безвыходность и безысходность - пот что живописует Петрушевская, а вовсе не быт, полемически заявляет И.Пруссакова. Усматривая в названии сборника рассказов "По дороге бога Эроса" издевку, критик находит в них и горе, и равнодушие, и грязные расчеты, и собачью преданность, и неудобные обстоятельства, и тяжкие неурядицы, но не видит одного - бога Эроса. Так же как и "Три девушки в голубом" - "не девушки и уж нимало не в голубом, ибо отлетели их крылышки эпоху назад и осталось в их жизни уже очень мало разных красок... А кто скажет, что это чернуха, ошибется. Нет тут никакого очернения, есть - сгущение на одном клочке пространства таких заурядных неудач, таких низменных - или попросту прозаических - проблем", примелькавшихся характеров, основная задача героев - просто выжить (10, с. 189). Оскорбляться некогда, о жалости молить некого. Оскорбляется за людей автор. И яростно отстаивает право человека - жить лучше, пишет И.Пруссакова.
Она полагает, что прозу Петрушевской держит "напряжение между качеством событий и качеством их переживания". И хотя события - бытовые, гадкие, во многих случаях комические или типовые, но вместо смеха перо автора высекает потрясение. Зощенко извлекал из косноязычия комический эффект. Петрушевской не до комедии. Однако, видя распад, она не пугает читателя, а "глубоко скорбит о человеке, она показывает, что самое, казалось бы, давно привычное таит в себе новую и новую боль" (10, с. 191). Писательница разрушает умственные стереотипы, привычные имиджи, заглядывая за них, она обнаруживает несправедливость, насилие, ужас, смертную тоску. Не "другая" это литература, делает вывод И.Пруссакова, а литература человечная, взволнованная слепотой и бессилием человека. "Но отличие Петрушевской в том, что она не предлагает своих рецептов - никаких. Катарсиса не будет. Время ночь!" (там же).
С помощью анализа жанровой специфики рассказа "Свои круг" Ю.Серго уточняет вопрос о соотношении авторской позиции и мироотношения рассказчицы. В рассказе повествуется о смертельно больной молодой женщине, которая, зная о своем приближающемся конце, решает на глазах отца, ушедшего из семьи и создавшего новую семью, избить их маленького сына, - с тем чтобы возмутившийся ее
жестокостью отец пожалел его и взял к себе жить. Рассказ делится на две части. Первая представляет собой как бы конспект романа, ибо перед читателем проходят в "свернутом" виде судьбы всех героев. "Не в силах читать драму времени, герои пытаются разыгрывать свою, используя для этого упрощенный, сниженный вариант системы ценностей классической литературы" (12, с. 263'). В соотношении с этим вариантом распределены все роли в "своем кругу". Рассказчица -"нелюбимая женщина", "злодейка", в соответствии со своей ролью она и получает наказание, в первой части повествования она держится в тени. Если при оценке героев, полагает исследователь, автор отдает предпочтение пародии на жанр романа, то в мироотношении персонажей гораздо большее место занимает драма, этот жанр дает им иллюзию противодействия жизни в эпоху застоя. Драма самой рассказчицы еще не началась, и она фигурирует большей частью в роли зрителя, у которого своя трактовка пьесы.
Вторая часть рассказа построена по драматическому принципу, где рассказчица становится одновременно и главной героиней спектакля и его режиссером, следящим за каждой мизансценой. Привыкшая называть веши своими именами, исповедующая везде и во всем "научный" подход, героиня вдруг перестает узнавать окружающую действительность, ибо с истиной, которая открылась ей, не может жить, не может принять мир. Миропознание для героини является разрушительным, спасительную роль выполняет миросозерцание. Она перестает различать контуры жизни в прямом (наследственная болезнь, от которой умерла ее мать) и переносном смысле, принимая собственный сюжет за реальность. Все остальные персонажи "Своего круга" с самого начала довольствуются той картиной мира, которую они сами для себя выстраивают: их мир строится на мелодраматическом принципе Понимая это, "рассказчица выступает в роли злодейки, разрушающей единственную ценность "своего круга" - святость ребенка" (12, с 265).
Но смысл поведения героини не исчерпывается мелодрамой, Ю.Серго видит здесь проявление архетипа русского юродства, который сообщает действиям героини более глубокий смысл. Ибо юродивый мыслится как святой, чье призвание заключается не в разрушении, а в обновлении старых ценностей. Однако мелодрама побеждает архетип юродства. Рассказчица же продолжает слепнуть, она уже не видит, что вручает судьбу сына не переродившемуся
человеку, а прежнему Коле. Героиня видит судьбу сына в мелодраматическом свете, не думая о том, что эффект мелодрамы может оказаться краток.
Мелодрама - жанр, не требующий максимального приближения к истине, отражающий мир иллюзий, где такие относительные понятия, как добро, справедливость, благородство, сострадание, "становятся абсолютными, в какой-то степени возрождают идею катарсиса" (12, с. 267). Мелодрама оказывается способной возвратить сознание человека к миросозерцанию, спасти от отчаяния и сумасшествия. В рассказе "Свой круг" она "выступает как часть мироотношения главной героини, помогая ей у последней черты преобразовать ужас реальности, в которой исчезла граница между добром и злом, в жанровую форму, где эти понятия оказываются четко определены" (там же).
В финале рассказа героиня вновь пытается иронически отстраниться, уверить себя в том, что она всесильный режиссер, и бравада рассказчицы не вызывает чувства протеста у автора, ибо героине незачем знать о своей неправоте. По существу истиной оказывается то, что способно дать надежду. В последнюю фразу рассказа автором вкладывается особый смысл Так эстетика "горькой правды" оказывается вытеснена идеей "высокого обмана", который несет в себе искусство: "Но так лучше - для всех. Я умная, я понимаю".
Обращаясь к рассказу "Свой круг", М.Ремизова видит в этом избиении ребенка больной матерью некий метафизический девиз Петрушевской, "она бьет по лицу не для того, чтобы оскорбить, а так, как пожелал когда-то чеховский герой, чтобы за каждой дверью стоял несчастный с палкой и колотил, колотил в эту дверь, не давая довольным и сытым спать" (11, с. 4).
Поэтому и повседневность бытийной трагедии у Петрушевской всегда таит в себе возможность катарсиса - очищения состраданием и страхом.
Список литературы
1 Бавии С Обыкновенные истории Л Петрушевская Библиографический очерк -М 1995 - 37 с
2 Горшило Е Художественная оптика Петрушевской Ни одного "туча света в темном царстве" // Русская литература XX в Направления и течения -Екатеринбург, 1996 - Вып 3 -С 109-119
3. Иванова Н. Неопалимый голубок "Пошлость" как эстетический феномен // Знамя. - М., 1991. - № 8. - С. 220.
4. Иванова Н // Вопр лш - М.. 1998. - № 2 (мар!-апрель).
5. Кострюков Л. Исключительная мера//Лит. газ - М., 1996. - 13 марта.
6 Липовецкий М. Уроки музыки (о ир<не Л.Пегрушевской) // Свободы черная работа. - Свердловск, 1991. - С. 149-156.
7. Меркотун Е.А. Диалог в одноактной драматургии Л.Петрушевской // Русская литература XX в : Направления и течения. - Екатеринбург, 1995. - Вып. 3. -С 119-134.
8. Миловидов В.А. Проза Л.Петрушевской и проблема натурализма в современной русской прозе //Литературный текст: Проблемы и методы исследования. - Тверь, 1997. - Вып. 3. - С. 55-62.
9 Писаревская Г.Г. Роль литературной реминисценции в названии цикла рассказов Л.Петрушевской "Песни восточных славян" // Русская литература XX века: Образ. Язык. Мысль. - М.. 1995. - С. 95-102.
10. Пруссакова И. Погружение во тьму// Нева. - СПб., 1995. - № 8. - С. 186-191.
11 Ремизова М. Теория катастроф, или Несколько слои н ктшгу ночи //Лит газе1а. - М., 1996. - 13 марта.
12. Серго Ю.Н. Жанровое своеобразие рассказа Л.Петрушевской "Свой круг" // Кормановские чтения - Ижевск, 1995. - Вып. 2. - С. 262-268.
13. Тименчик Р. Уроки музыки Людмилы Петрушевской. // Театральная жизнь. - М., 1987.-№23.
14. Тименчик Р Ты - что? Или введение в театр Петрушевской // Петрушевская Л. Три девушки в голубом. - М., 1989.
15. Щеглова Евг. Во тьму - или в никуда// Нева. - СПб, 1995. - № 8. - С. 191-197.
Т.Г.Петрова
Зарубежная литература
98.04.016-020. ПО МАТЕРИАЛАМ ЖУРНАЛА "ГЕНРИ ДЖЕЙМС РЕВЬЮ".
98.04.016. АРМСТРОНГ П.Б. ИСКУССТВО И ФОРМИРОВАНИЕ ОБЩНОСТИ В НОВЕЛЛЕ "СМЕРТЬ ЛЬВА"/ ARMSTRONG Р.В. Art and the construction of community in "The Death of the Lion" // Henry James rev. - Lonisville, 1996. - Vol. 17. - P.99-108.
98.04.017. БАНТА M. "СТРАННЫЕ ПУСТЫНИ": ГОСТИНИЦЫ, БОЛЬНИЦЫ, ЗАГОРОДНЫЕ КЛУБЫ, ТЮРЬМЫ, И ГРАД БРАТСКОЙ ЛЮБВИ".
BANTA М. "Strange Deserts": Hotels, hospitals, country clubs, prisons, and the city of brotherly love" // Henry James rev. - Lonisville, 1996. -Vol.17. - P.l-10.
98.04.018. РОУ ДЖ.К. ГЕНРИ ДЖЕЙМС И ИСКУССТВО ОБУЧЕНИЯ.
