CC BY
18
перегрева экономики. Если они считают этот риск небольшим, они, наоборот, снижают ставки, чтобы избежать чрезмерного повышения курсов национальных валют. Большинство центральных банков также проводят валютные интервенции, покупая в свои резервы до 40% ввезенного капитала. Напротив, бюджетная политика в развивающихся странах почти всегда нейтральна и проциклична, без признаков ужесточения перед лицом роста иностранных инвестиций.
С.В. Минаев
МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
2017.03.004-007. СОВРЕМЕННЫЙ МИРОВОЙ ПОРЯДОК И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ КИТАЯ. (Реферативный обзор).
2017.03.004. WOMACK В. Traditional China and the globalization of international relations thinking // China and international relations / Ed. by Zheng Yongnian. - N.Y.: Routledge, 2010. - Р. 117-136.
2017.03.005. COX R.W. Historicity and international relations. A tribute to Wang Gungwu // Ibid. - P. 3-16.
2017.03.006. EVANS Р. Historians and Chinese world order: Fairbank, Wang, a. the matter of 'indeterminate relevance' // Ibid. - Р. 42-56.
2017.03.007. WASSERSTROM J. China and globalization // Daedalus. -Cambridge, Mass., 2014. - Vol. 143, N 2. - Р. 157-169.
Ключевые слова: глобализация; мировой порядок; Китай, история; внешняя политика.
Почетный профессор Университета Вирджинии (США) Брентли Вомак (004) ставит задачей определить, что может дать изучение политической традиции Китая как для решения современных задач внешней политики КНР, так и как «вклад в глобальное мышление» в смысле постановки вопросов перед политиками и профессиональным сообществом Запада (004, с. 117).
«Традиционный Китай и Запад с Нового времени, каждый на свой лад, претендовали быть... центрами универсума», такова «фундаментальная черта обеих цивилизаций». На пути реализации этих претензий встретилось немало препятствий, «ложное самосознание» породило «немало ошибок и упущенных возможно-
стей», как бы то ни было само стремление «определяло исторический путь каждой из цивилизаций (004, с. 117).
Глобализация выявила в современном осмыслении международных отношений «бессознательную самоограниченность (parochialism) западного мировосприятия (тянь-ся)», продемонстрировала Западу «издержки его высокомерия», несовместимого с вызовами времени, главный из которых - возвышение Китая. «Задача теории международных отношений ответить на этот вызов». Он возник не сегодня. В контексте глобализации «западное сознание должно воспринять ранее пренебрегавшийся исторический опыт (histories and lessons) незападного мира» (там же).
Изначальной особенностью политической традиции в Китае, проистекающей из «контекстуального детерминизма», было то, что она формировалась в условиях неоспариваемой «центральности» Поднебесной в своем ареале. Другое название Поднебесной - Срединное Царство (Middle Kingdom) - указывает на радикальное отличие геополитического положения традиционного Китая от Европы. Восточная Азия в образе Срединного Царства имела устойчивый, «твердый (solid)» центр, Запад в образе Средиземноморья, а затем Северной Атлантики - неустойчивый, «жидкий (liquid)» центр.
Геополитика Запада, как следствие, была более сложной и «фундаментально подвижной» и во времени, и в пространстве. Она отличалась непрестанным соперничеством отдельных стран, их ожесточенной борьбой за гегемонию и постоянным переходом от одной державы к другой. Решающее значение имело сравнительное превосходство в силе и способность нанести поражение противнику. Урон, нанесенный ему, ценился больше чем собственная выгода.
На Востоке было по-другому. Кумулятивное сосредоточение демографии и экономики обеспечивало Китаю неоспоримое превосходство. Миропорядок Восточной Азии был асимметричным, и это избавляло от постоянной пробы сил и борьбы на уничтожение. Хотя «центральность Китая не всегда означала стабильность», но даже в обстановке хаоса и соперничества за гегемонию в регионе, в конечном счете, возникала «эйкумена», пространство «культурного взаимодействия и конвергенции» (там же, с. 117-118).
Монголы и маньчжуры завоевывали Китай, но ни Монголия, ни Маньчжурия не стали новыми центрами в Азии. Господство Ки-
тая можно было оспорить, его центральность - нет. Китай сам получил предметный урок, когда в апогее своего могущества попытался утвердить господство над Вьетнамом1. После 20 лет оккупации (1407-1427) династия Мин должна была признать самостоятельность Вьетнама в обмен на признание своего сюзеренитета. Китай не господствовал над Восточной Азией, но, обладая самым большим населением и развитой аграрной экономикой, был в ее центре.
Китай мог быть самодостаточным, но его богатство делало его объектом притязаний бесконечного числа воинственных кочевников, от которых он старался защититься, но не мог избавиться. Огромность Китая создавала непреодолимое препятствие для его подчинения и в то же время создавала постоянную угрозу расчленения. Именно поэтому Китай отказывался от морской экспансии. Экспедиции Чжэн Хэ (1405-1423) имели целью возвеличить правящую династию, но отнюдь не способствовать развитию экономических связей.
«Развитие заморской торговли Китая происходило вопреки китайским властям». Замкнутость на аграрной экономике при ее предельной интенсификации обернулась «ловушкой успешного балансирования (high-level equilibrium trap)»2, тупиком для традиционного пути развития и одновременно препятствием для трансформации (004, с. 119).
И поскольку у Китая не оставалось экономических стимулов для заморской экспансии, имперский режим Поднебесной после крушения экспансионистских устремлений династии Юань (12711368) усвоил, что «лидерство посредством престижа и авторитетности менее рискованно и более устойчиво, чем воздействие силы». Упор императорского двора на завоевание престижа вовсе не был проявлением нарциссизма, а поддержание престижа требовало «протокольного оформления иерархии» в отношениях с соседями (там же, с. 120).
Отношение соседних государств к гегемонии Китая было противоречивым. «Центральность отнюдь не означала господства».
1 Womack В. China and Vietnam: The politics of asymmetry. - N.Y.: Cambridge univ. press, 2006.
2
Elvin М. The environmental impasse in late-imperial China // China's Rise in Historical Perspective / Womack В. (Ed.). - N.Y.: Rowman and Littlefield, 2010. -272 р.
Авторитет Китая благодаря эффективному управлению и наличию развитой культуры, давшей региону «общий культурный язык», обеспечивал центральность империи без современных Институтов Конфуция. Однако «вряд ли можно было ожидать, что другие страны без сопротивления примут свою приниженность» перед императорским двором. К тому же, если Китай мог позволить себе «имперскую амнезию», на периферии не забывали об ошибках имперской политики и имперской заносчивости китайских чиновников (004, с. 120).
Поддержание мира на границах и в районах, населенных этническими меньшинствами внутри империи, требовало постоянной бдительности и содержания огромной армии. При династии Мин вооруженные силы империи насчитывали 4 млн солдат, на порядок больше самой многочисленной европейской армии того времени. Однако упор на грубую силу чрезвычайно дорого стоил. Императору Канси, чтобы разгромить джунгарский каганат Галдана (1698), потребовалась 83-тысячная армия в сопровождении 6 тыс. повозок с продовольствием против пятитысячной армии каганата.
Самоизоляция стоила дешевле, но отдавала инициативу соперникам. Оптимальным оказывалось устроение договорных отношений с учетом интересов всех сторон при «протокольном подтверждении принципа тянь-ся» (там же, с. 122).
Китай нуждался в изъявлении «почтительности (deference)», что обеспечивало системную стабильность. «Почтительность» не означала «подчиненности (subservience)», зато давала признание автономии со стороны самой могущественной державы региона, в котором нуждались соседи Китая. Так происходил обмен автономии на «почтительность», воспроизводивший сохранение «асимметрической модели власти», которая отвечала интересам обеих сторон (там же).
Тем не менее нельзя говорить ни о полной стабильности всей системы китаецентричного международного порядка, ни о полной безопасности собственно Китая. Характерной чертой центральности традиционного статуса Китая выступала «полярность»: «Китай был уязвим с Севера и в безопасности на Юге». Кочевники постоянно угрожали Поднебесной, пока династия Цин (1644-1911) не создала буферную зону от Тибета до Маньчжурии. Поэтому на Се-
вере перед Китаем стояла задача «управления военной границей», тогда как на Юге - «административной границей» (004, с. 122).
Согласно Ван Гунву, управление китаецентричным порядком опиралось на три принципа: «моральное превосходство (virtuous superiority), беспристрастность и инклюзивность»1. Упор на конфуцианскую этику, требующую проявления гуманности, был, по мнению Вомака, чисто ситуативным и обусловливался политической целесообразностью, относясь к тем способам ведения дел в политике, когда «бархатная перчатка позволяет добиться желаемого, скрывая железную руку»2 (там же, с. 123).
«Беспристрастность», подразумевавшая равное отношение к конфликтующим сторонам, позволяла императорскому двору играть посредническую роль в спорах между соседями. И тем самым делала необходимым имперское присутствие в регионе.
«Инклюзивность» означала, что «правители всех иностранных государств могут отождествлять себя с персоной императора, а их страны и народы могут пользоваться имперским благоволением». Никто из потенциальных участников в имперском окружении не был исключен из китаецентричной системы международных отношений (там же).
Все три принципа воплощались в даннической системе, которую часто называют «ритуализованной системой региональной гегемонии». Ритуалы и практика данничества, требовавшие регулярных визитов соседних правителей в столицу империи (Нанкин, затем Пекин), подтверждали признание «центральности Китая и его морального превосходства». Одновременно императорская
1 Wang Gungwu, Early Ming relations with Southeast Asia // The Chinese World Order: Traditional China's foreign relations / J.K. Fairbank (ed.). - Cambridge, Mаss: Harvard univ. press, 1968. - Р. 34-62.
Вомак сопоставляет центральную категорию конфуцианской этики «добродетель» с virtù Макиавелли. Однако Virtù для классика политической мысли Возрождения было производным от того принципа, что получил название raison d'État. Государственные интересы, интересы сохранения власти возводились итальянским философом в абсолют для правителя, тогда как моральность поведения обусловливалась обстоятельствами. И правителю в интересах политической целесообразности достаточно было делать вид, что он следует принципам христианской морали. Таким образом, американский профессор расценивает этические предпосылки в политике Китайской империи с релятивистских позиций. - Прим. реф.
аудиенция подтверждала признание Китаем «легитимности правителей соседних государств и автономность их владений». То не был «спектакль одного актера», односторонность действий исключалась. При этом «главной целью было обеспечение общей безопасности», а развитие экономических связей в регионе оставалось на заднем плане китаецентричной системы международных отношений (004, с. 123-124).
Восходящая к глубокой древности данническая система была институирована при династии Мин (1368-1644) как реакция на завоевательную политику монгольской династии Юань. Означая формальное признание доминирования Китая в регионе («центральность»), она не требовала установления прямого господства в странах, на которые распространялись даннические отношения, и тем самым, как считал Ван Гунву, позволяла избежать риска вооруженного отпора и истощения сил империи1. Все-таки, полагает Вомак, опыт монгольских завоеваний не прошел даром, расширив горизонты мировосприятия Минов, и заморские экспедиции Чжэн Хэ тому свидетельство. Задачей сделалось «расширение пределов (the reach) империи, не переходя рискованной грани (overreach)» (там же, с. 123).
Ныне Китай возвращает себе статус региональной «центральности» в совершенно изменившейся международной обстановке на глобальном уровне. Важнейшим отличием является принятие «универсальных ценностей» и равенства в отношениях между странами вместо специфических ценностей и «формального неравенства» даннической системы. Тем не менее остаются в силе некоторые базовые принципы традиционного мышления. Так, принцип невмешательства во внутренние дела из «пяти принципов мирного сосуществования» родствен традиционному признанию автономии соседних стран (там же, с. 128).
Характерна и предусмотрительность, которая, наряду с имперскими реминисценциями, выражена в указаниях Дэн Сяопина по внешней политике периода реформ (1990-е годы), названных «28 иероглифами»: «хладнокровно наблюдать и анализировать», «стоять на своей позиции», «быть открытыми переменам», «скры-
1 Wang Gungwu,. Empires and anti-empires: Asia in world politics // The Fall of Great Powers / Geir Lundestad (ed.). - Oslo: Scandinavian univ. рress; N.Y.: Oxford univ. рress, 1994. - Р. 235-255.
вать свои возможности», «держаться в тени», «не претендовать на лидерство»1 (004, с. 130).
Здесь можно увидеть перекличку с традиционными особенностями китайского политического мышления, как они выражены, например, в учении Хань Фэя2. В отношении морали, считает Во-мак, тот был таким же реалистом, как и Макиавелли, и согласился бы с последним, что «видимость добродетели важнее, чем собственно добродетель». Но Макиавелли был «предприимчивым реалистом», образец для него Цезарь Борджиа, устремленный к богатству и власти, добивавшийся удачи своими собственными силами (там же, с. 127).
А Хань Фэй, по определению Вомака, был «бюрократическим реалистом», для которого правилами поведения было держать все в себе, сохранять спокойствие, молчать и «следить из своего темного уголка за промахами других». Он был «добросовестным циником», сформировавшимся в структуре властных отношений, предполагавшей постоянные мелочные стычки придворных. Его можно назвать «скорее пауком, ткущим свою паутину, чем охотником» (там же).
Китай достиг значительных успехов в курсе на добрососедские отношения, напоминающем традиционную практику «ритуа-лизации асимметричных отношений», при том, что новое явление -многосторонние институты вроде Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) - вполне соответствует традиционному принципу обеспечения взаимных интересов (там же, с. 131).
Сохраняется и полярность в отношениях с соседями. Теперь она выглядит как «трехполюсность»: Юго-Восточная Азия, после сорокалетия напряженных отношений с Китаем, «снова становится
1 Zhao Quansheng. Chinese foreign policy in the post-cold war era // Chinese foreign policy in transition / Liu Guoli (Ed.). - N.Y.: Aldine, 2004. - Р. 296. - При руководстве Си Цзиньпина эти указания подвергаются пересмотру в пользу активной политики на международной арене, соответствующей стратегическому и экономическому могуществу Китая. См. дальше реферат статьи Цзэн Цинъаня и Ш. Бресли (019). - Прим. реф.
2 Хань Фэй (прибл. 325-250 гг. до. н.э. или 280-233 гг. до н.э.) - древнекитайский мыслитель, идеолог легизма. Его поучения, собранные в трактате «Хань-Фэй-цзы», считаются ядром политического мировоззрения создателя централизованного китайского государства и основателя династии Цинь - Цинь Шихуана (259-210 гг. до н.э.). - Прим. реф.
наиболее стабильным направлением»1; Центральная Азия - «новая и сложная зона», в которой, однако, Китай при посредстве ШОС может добиться успеха; и «наиболее проблемная» Северо-Восточная Азия - из-за соперничества с Японией и неопределенности в отношениях с Южной Кореей (004, с. 131).
Традиционные принципы региональной политики Пекин не без успеха расширяет на Африку и Южную Америку. Однако установка на обеспечение взаимных интересов может дать сбой, и Китай «начнет использовать свое преобладание в силе по отношению к соседям, чтобы максимально удовлетворить свои интересы за их счет» (там же).
Выход Китая за рамки региональной державы и вступление на путь глобализации своей внешней политики создают еще больше рисков. Очевидно, что «глобальное присутствие» Китая не обеспечивает превращения его в «глобальный центр». «Если у него есть желание стать глобальным центром, то прежде всего пострадают его глобальные отношения» (там же).
Современная глобальная система не имеет центра, его заменяет «глобальная матрица государств с беспрецедентной интенсивностью и масштабом взаимодействия». Значение в этой системе США обусловлено «не столько их собственными возможностями, сколько символизируемой долларом зависимостью всех государств от стабильности системного взаимодействия» (там же, с. 132).
Современная глобальная система - это поистине тянь-ся, «все под одним небом». Общие проблемы и возрастание взаимодействия не исключают асимметрии в отношениях между разными странами, но создают «общую потребность в эффективном подходе и сотрудничестве». «Полицентризм (multi-nodal)» современной международной ситуации - это больше чем появление новых великих держав. Система «останется западной, если рассматривать выдвижение Китая, Индии, Бразилии просто как расширение существующего клуба великих держав».
Хотя страны со средним доходом имеют шанс больше всех выиграть в «эпоху экономической неопределенности, главным препятствием для глобального выздоровления очевидно станет об-
1 Вомак упускает из виду усиление напряженности в акватории ЮжноКитайского моря, в которой из-за действий КНР оказались задеты интересы Вьетнама, Филиппин, Малайзии. - Прим. реф.
щая озабоченность относительно национальных интересов». Между тем «включение наиболее крупных из стран среднего уровня доходов» в элитарный клуб подразумевает «исключенность остальных», отчего «напряженность в отношениях между инсайдерами и аутсайдерами может возрасти» (004, с. 132).
В этих условиях исторический опыт Восточной Азии актуален как «пример взаимного обеспечения интересов (mutual assurance)». Прогресс в международных отношениях требует дипломатической искусности, креативности и поиска различных подходов. Неудача Запада в построении приемлемого для всех международного порядка побуждает обратить внимание на другие парадигмы. В традиционном опыте Китая следует искать не «готовые решения, а вопросы для оценки существующих предубеждений и стереотипов» (там же, с. 133).
Роберт Кокс, почетный профессор политической науки и социально-политической мысли Йоркского университета (Торонто, Канада)1 (005), ставит вопрос: что ждет современный миропорядок -«конвергенция или плюрализм?» (там же, с. 7). Ответ на этот вопрос может, по мнению Кокса, дать сопоставление политических традиций в Китае и на Западе.
На Западе основой политического мышления со времен Просвещения была идея прогресса, согласно которой столкновение различных принципов ведет к синтезу, обозначающему более высокую точку в развитии общества. В китайской культуре при цикличном восприятии истории господствовал принцип «баланса» противоположностей.
Идея прогресса, в свою очередь, имеет христианское происхождение, восходит к «монотеистической эсхатологии», «доктрине движения к конечному пределу» или в ее секуляризованном варианте - «движения к конечному предустановленному единству». Эта доктрина обернулась «имперским экспансионизмом», побудив европейцев к установлению господства в других частях света (там же, с. 7).
1 Многолетний сотрудник МОТ (1947-1972) в своей научной деятельности зарекомендовал себя критическими работами о международных институтах и современном мировом порядке. См.: Cox R. The Political Economy of a Plural World: Critical Reflections on Power, Morals and Civilization. - N.Y.: Routledge, 2002. -232 р. - Прим. реф.
Эсхатологические движения имели место и в китайской истории, например, Тайпинское движение в XIX в. или «культурная революция» в ХХ в. Однако типичными для китайской политической культуры оставались «циклизм и прагматическое мышление» (005, с. 7).
В современном миропорядке господствует, по определению Кокса, «абсолютистско-эсхатологическая перспектива всемирной истории», ярко выраженная во внешней политике неоконсерваторов, примером которой были действия администрации Джона Буша-младшего. В этой перспективе все страны должны прийти к подобию американского общества (демократия, капитализм, свободный рынок), а «военное и экономическое давление поспособствует ускорению и завершению этого процесса» (там же).
Такая перспектива всемирной истории органична для политической культуры страны, которая «знала только историю восхождения и никогда не испытывала упадок и падение». Более реалистично политическое мышление тех европейских и азиатских народов, чья история «отмечена периодами обретения статуса великой державы, за которыми следовали упадок и необходимость сосуществования с другими державами». Из этого опыта рождалась идея «плюралистического мира, в котором сосуществуют несколько больших концентраций силы, воплощающих различные виды общества с различной иерархией ценностей» (там же, с. 7-8).
Традиционное китайское мировосприятие сочетало «миф инклюзивности», миропорядка, охватывающего всю вселенную (тянь-ся), и реалистическое признание различий между странами и народами, требующее «достижения консенсуса» между ними. Выступая в защиту актуальности политической традиции Китая для современного миропорядка, Кокс не скрывает ее противоречивости и возможности самого контрастного истолкования. Так, в противоположность толкованию китайской традиции в пользу многополярного мира он приводит мнение такого признанного сообществом международников авторитета в ее понимании, как Ван Гунву: «Многополярный мир, если когда-то и установится, сделавшись основой нового мирового порядка, вряд ли будет более мирным
или более стабильным, чем балансирование в центре его двух сверхдержав»1.
При этом «балансирование двух сверхдержав» в образе СССР и США тоже было неприемлемо для китайской традиции в силу ее моралистского компонента. И основанный на силе гегемонизм СССР и аморализм американского капитализма отвергаются традицией, предполагающей в соответствии с учением Конфуция, что прочный мир может быть основан только на морали. В долгосрочной перспективе китайская традиция за однополярный мир, ибо со времени Воюющих царств и в течение более чем полутысячелетия китайцы привыкли считать, что «только одно солнце есть на небе»2.
С превращением теперь Китая в важнейшую мировую державу возникает опасение, что «китайский народ воспримет про-грессистский взгляд западной ментальности и захочет пойти по пути Америки». По мнению Кокса, «какими бы ни были подвижки в народной культуре», руководители Китая настроены прагматически. Поэтому вопрос имеет две стороны: «станет ли Китай подражать Западу /.../, или Запад /.../ усвоит релятивизм и поиск консенсуса различных подходов, присущие традиционному китайскому мировосприятию» (005, с. 8).
В отношении США Кокс настроен скептически: если в Европе опыт привел к возникновению, наряду с господствовавшим позитивизмом, «историзма и цивилизационного циклизма», Америка закостенела в «высокомерии Просвещения, опирающемся на военную и экономическую мощь». Отказ от «предназначения Америки вести мир к желаемому идеалу» сделается серьезной «травмой для мышления американцев» и обернется либо «обескураженным изоляционизмом, либо финальной вспышкой разрушительной агрессии» (там же, с. 10).
Перед лицом возродившегося Китая, стремящегося к «консенсусу важнейших мировых держав», лидерам США, заключает Кокс, стоит принять идею «постамериканского мира», отказавшись
1 Wang Gungwu. Bind us in Time: Nation and Civilization in Asia. - Singapore:
Times Academic press, 2001. - P. 174.
2
Wang Gungwu. To Act is to Know: Chinese Dilemmas. - Singapore: Times Academic рress, 2002. - Р. 123.
от «неоконсервативной идеи унитарного, возглавляемого Америкой мирового порядка» (005, с. 11, 14).
Пол Эванс (006), профессор Института азиатских исследований Университета Британской Колумбии (Канада), отмечает, что не только историки, но и политологи, журналисты стремятся выяснить перспективы возвышения Китая в мировой системе в свете особенностей политической традиции: «Будет ли навсегда покончено с наследием Поднебесной (Middle Kingdomism), или Китай готов вернуться к своей ведущей роли в древности?» (006, с. 43).
Этим вопросом были озабочены и классик современной американской синологии Джон Фербенк, работавший в 1950-1960-х годах, и выросший в китайской общине Юго-Восточной Азии историк Китая Ван Гунву, прославившийся в профессиональном сообществе историков-международников несколько десятилетий спустя. Несмотря на реформы, происходившие в КНР, для Вана оставалось неясным, «примет ли Китай нормы современного мирового порядка», расценив их не как «западные, а просто как современные», которые «могут стать универсальными», или отвергнет как «западную» цивилизацию (006, с. 53).
Фербенк и Ван Гунву, при всем различии происхождения и времени, работали в одной научной традиции. И для них было очевидно, что «Запад и Китай могут жить вместе даже без полной конвергенции, что брак станет лучшим стратегическим выбором для обеих сторон, а более глубокое знание и эмпатия является ключом к совместному выживанию». И они верили, что возможно «транснациональное сообщество исследователей Китая» (там же, с. 54).
Однако «история и историки представляют лишь одну часть в понимании и формировании политических решений... Нарративы истории и извлекаемые из них уроки могут стать малозначимыми в мире, где происходят столь радикальные перемены». Эти перемены и породили дискуссию о необходимости «особой теории международных отношений, отражающей опыт Китая, его материальные возможности и специфическую точку зрения», а соответственно и формировании особой «китайской школы международных отношений» (там же).
Некоторые аналитики выявили «особый китайский подход к современному мировому порядку», который назвали «Пекинским консенсусом» по аналогии с «Вашингтонским консенсусом» и в
противоположность ему. «Вашингтонский консенсус» - это «демократические выборы, священность личных политических и социальных прав, поддержка прав человека и свободных открытых рынков, доктрина гуманитарной интервенции». «Пекинский консенсус» - «авторитарное партийное государство, приоритет эффективного управления над электоральной демократией, технократический подход к управлению, упор на социальные права и обязанности, отстаивание принципов суверенитета и невмешательства в сочетании с поддержкой свободного рынка и сильных региональных и международных институтов».
При этом не все в выдвижении «Пекинского консенсуса» увидели неизбежность конфликта между США и Китаем. Напротив, такие аналитики, как дипломат, бизнесмен и ученый из Сингапура Барри Дескер, отстаивали возможность появления «общих ценностей» на основе соединения «альтернативных философских традиций» в отношении проблемы «личность и государство»1 (006, с. 55).
Если Моргентау, Кеннан, Липпман и другие теоретики международных отношений в свое время изменили политическое мышление американцев, замкнутое на «идеализме, изоляционизме и исключительности», чем повлияли не только на внешнюю политику США, но и на всю систему международных отношений в мире, «разумно допустить, что каждая возвышающаяся держава не только станет определять международный порядок в соответствии со своими интересами, но и оплодотворит его своими ценностями и подходами» (там же).
Китай достиг той стадии могущества, на которой находились США при Моргентау и других классиках американской школы международных отношений. Формирование «особой китайской теории или школы» международных отношений неизбежно. Главный вопрос современности, считает Эванс, репродуцирует ли Китай мировой порядок и его идеологию, возникшие при господстве США. Пойдет ли по пути конвергенции или «со своим мировосприятием и прикладной теорией» выберет свой «особый путь» (там же).
Профессор истории Калифорнийского университета (г. Ирвин) Джефри Уоссерстром (007) рассматривает перспективы воз-
1 Barry Desker is Distinguished Fellow, S. Rajaratnam School of International Studies (RSIS), Nanyang Technological University, Singapore.
вышения Китая в современном миропорядке в историко-цивили-зационной перспективе. Он ищет среднюю в методологическом отношении позицию между двумя господствующими в американской политологии концепциями.
Одну из них наиболее отчетливо представляет политический обозреватель, колумнист «Нью-Йорк таймс» Томас Фридман, ставший известным в мире, когда в лондонском «Икономисте» обнаружили ассоциативную связь между его публикациями и выдвижением Си Цзиньпином идеи «китайской мечты»1.
Другую - хорошо известный в Китае со времени, когда он сопровождал Ричарда Никсона при первом в истории визите президента США в КНР, Генри Киссинджер. Оба они чаще других американских авторов упоминаются в прессе КНР, а Киссинджер к тому же регулярно общается с китайскими лидерами2.
Сторонник идеи глобальной конвергенции, трактующий модернизацию в современном мире как «американизацию», Фридман доказывает, что Китай в ближайшем будущем вместе со всеми странами мира окажется всецело интегрированным в этот процесс, нивелирующий национальные различия3. Его идейный вдохновитель - Френсис Фукуяма с парадигмой «конца истории». Напротив, Киссинджер настаивает на специфике Китая, которая обусловливает, как и было в прошлом, его особое положение в мире. Будущее Китая Киссинджеру видится, скорее, в образах «столкновения цивилизаций» Сэмюела Хантингтона4.
Один из главных аргументов Киссинджера - буквальное стилистическое сходство политических установок современных китайских руководителей, начиная с Сунь Ятсена и Мао Цзэдуна, с принципами, сформулированными в императорскую эпоху, и особенно «необычное», как считает Киссинджер, «чувство близости и идентификация с глубокой древностью». Нигде нет такого желания у политических деятелей апеллировать к далекому прошлому и ни-
1 The Chinese Dream: The Role of Thomas Friedman // The Economist. - 2013. -May 6. - Mode of access: http:// www.economist.com/blogs/analects/2013/05/chinese-dream-0 (accessed June 3, 2013).
2 В 2013 г. во время пребывания в Китае Киссинджер встречался с Си Цзиньпином и бывшим руководителем КНР Цзян Цзэминем. - Прим. реф.
3 Friedman Т. The World is Flat. - N.Y.: Farrar, Straus a. Giroux, 2005.
4 Kissinger H. On China. - N.Y.: Penguin press, 2011.
где нет такой уверенности у представителей элиты, что подобное обращение к образам и событиям прошлого будет понято и принято в обществе. «Ни одна страна не может претендовать на столь протяженную и непрерывную цивилизацию или на такую глубокую привязанность к своей древности и классической культуре» (007, с. 163-164).
Исходя из этого, заключает патриарх американской дипломатии, «не следует ожидать, что Китай будет преображен глобализацией. Скорее целью должна стать минимизация возможной китаи-зации мирового порядка (to minimize the likelihood that China will take charge of defining the international order)» (там же, с. 163).
Отвергая установку Фридмана на «американизацию» мира, Уоссерстром одновременно оспаривает и ход мыслей Киссинджера. Начиная с того же Сунь Ятсена, политическая мысль китайских лидеров современной эпохи была глубоко синкретичной, находясь под сильнейшим влиянием идей, которые распространялись с Запада. И апеллировали они не только к китайскому прошлому, но и к истории других стран, особенно к Французской революции, как и к другим революциям в Европе, к американской Войне за независимость, а также - к Реставрации Мэйдзи в Японии.
С Запада широко заимствовался и политический ритуал, включая титул президента. Характерно и то, что в своей одежде руководители Китая постепенно вестернизировались (достаточно сопоставить в этом отношении своеобразные кители Сунь Ятсена или Мао Цзэдуна с костюмами нынешнего руководства КПК). Особое внимание Уоссерстром обращает на стремление Китая интегрироваться в статусные международные институты, включая организацию Олимпийских игр и устройство Всемирной выставки.
Действительно, Конфуций, к наследию которого апеллирует Киссинджер как к неизменной специфике Китая, остается значимой величиной для современного китайского общества. Однако его наследие неоднократно подвергалось переосмыслению, и то, что сейчас называют «конфуцианскими ценностями», было реконструировано в культурно-обновленческих движениях 1920-1930-х годов. Институты Конфуция, которые Китай распространяет в разных странах мира, смоделированы по образцу германских Институтов Гёте. Образовательные учреждения Китая «в беспрецедентной степени проникнуты глобальным мышлением», и «беспрецедентно
число китайцев, проводящих время за рубежом - то ли как туристы, как рабочие или, возможно, самое важное - как студенты» (007, с. 167).
«Мы не должны выбирать, - заключает Уоссерстром, - между парадигмами, сосредоточенными на отдаленном прошлом или на какой-то иной эпохе, на перестройке китайской государственности международными факторами или, напротив, на перестройке Китаем мирового порядка. Лучше будет использовать все эти подходы в целокупности» (там же).
А.В. Гордон
2017.03.008. АЛАРАНТА Х. НАЦИОНАЛЬНО-ГОСУДАРСТВЕННАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ В ТУРЦИИ. ТРАНСФОРМАЦИЯ СТАТУСА РЕСПУБЛИКИ В МЕЖДУНАРОДНОЙ СИСТЕМЕ. Alaranta H. National and state identity in Turkey. The transformation of the republic's status in the international system. - N.Y.; L.: Rowman & Littlefield, 2015. - 181 p.
Ключевые слова: мировой порядок; модернизация; Турция, международные отношения; кемализм; национальная идентичность.
«Прежде всего, подумайте о нашем мире, который якобы становится все более глобальным, внутренне взаимозависимым и полным неравенства. Затем подумайте о текущем международном "порядке", состоящем из одной сверхдержавы и нескольких идущих к упадку или возвышающихся региональных полудержав (semipowers). После этого, вы, вполне возможно, поразмыслите о достоинствах и недостатках различных теорий, выдвигаемых академической дисциплиной под названием "международные отношения" от якобы доминирующего синтеза реализма и либерализма до конструктивизма и исследований глобализации.
На всеохватывающем "большом полотне" (grand canvas), заполненном этими несколькими моделями описания современного мира, вы сможете ткнуть пальцем в определенное место на развернутой перед вами карте и сразу же задуматься над тем, как данное конкретное целое одновременно формирует общие рамки и формируется ими. Однако такое воображаемое полотно, покрывающее весь мир, лучше всего описывается как кубистический рисунок,
