2018. 02. 025. Гордон А. В. История и политика в национальном сознании глобализующегося Китая (открытость и великодержавность). (обзорная статья) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

2018.02.025. ГОРДОН А.В. ИСТОРИЯ И ПОЛИТИКА В НАЦИОНАЛЬНОМ СОЗНАНИИ ГЛОБАЛИЗУЮЩЕГОСЯ КИТАЯ (ОТКРЫТОСТЬ И ВЕЛИКОДЕРЖАВНОСТЬ). (Обзорная статья).

Ключевые слова: Китай; история; глобализация; национальное сознание; политика реформ и открытости; великодержавность.

Феноменальные успехи Китая в экономическом развитии неотделимы от процесса глобализации и интеграции страны в мировую экономическую систему. Эти успехи, в свою очередь, обеспечили Китаю выдающееся место в ней с полноценным обретением статуса великой державы. Драматические перемены заметно повлияли на национальное сознание. При осмыслении новой международной роли Китая в руководстве страной и научном сообществе активно обращаются к культурной традиции, находя в ней легитимацию и сакрализацию произошедших сдвигов. Национальная история пересматривается в двух пересекающихся и частично совпадающих направлениях. Это глобализация истории Китая, превращающая ее в неотъемлемую часть всемирной истории, и «китаизация» последней, рассмотрение современного международного порядка под углом зрения традиций Поднебесной.

Хотя политические компании маоистского стиля ушли в прошлое, современное китайское общество остается социумом мобилизационного типа, и социальная мобилизация видится важнейшей функцией партократического режима. Развитие страны расписано на десятилетия вперед программными документами партийных съездов. Подтверждением стала работа XIX съезда (октябрь 2017 г.), выступая на котором руководитель партии и государства провозгласил: «Ни на минуту не забывая о нашей миссии, высоко неся великое знамя социализма с китайской спецификой, добиться решающей победы в полном построении среднезажиточ-ного общества, одержать великую победу социализма с китайской спецификой в новую эпоху, неустанно бороться за реализацию китайской мечты о великом возрождении китайской нации» (3).

Грандиозные цели на будущее требуют исторического обоснования «миссии» КПК. С приходом к власти «пятого поколения» китайских руководителей закрепились основные составляющие историзации политики, иначе говоря, обоснования политического

курса особым видением истории страны. Это три темы: трагико-героическая, мессианско-милленаристская и великодержавно-реставрационистская.

Первая начинается Опиумными войнами (1840-1842; 1856— 1860), когда англо-французские войска разгромили китайскую армию, захватили столицу, обложили Китай громадными контрибуциями, навязали ему неравноправные договоры и «полуколониальный» статус, которые в историографии КНР (и СССР) знаменовали начало новой истории. «В период после Опиумных войн, — говорил Си Цзиньпин на XIX съезде, — Китай, страдавший от внутренних невзгод и внешней агрессии, переживал мрачные времена, а китайский народ жил в муках из-за нескончаемых военных смут, раздробленности страны и невыносимости бедствий. Во имя национального возрождения бесчисленное множество высокоидейных и благородных патриотов вели непреклонную и самоотверженную борьбу, достойную воспевания, они предпринимали многочисленные попытки, но так и не смогли изменить характер старого китайского общества и избавить китайский народ от трагической судьбы». И КПК возложила на себя «историческую миссию» возрождения китайской нации» (3).

А этапом раньше, через две недели после завершения XVIII съезда Компартии Китая (2012), приведшего к власти «пятое поколение» во главе с Си Цзиньпином, знаковым событием стало посещение членами только что избранного Постоянного комитета Политбюро ЦК, высшего органа в партийной иерархии, выставки «Дорогой возрождения» в Национальном музее. Экспозиция начиналась с Опиумных войн.

Си Цзиньпин заявил: «Нескончаемая борьба, продолжающаяся со времен "опиумных войн" вот уже 170 лет, открыла блистательные перспективы великого возрождения китайской нации. В настоящее время мы как ни в один исторический период ранее близки к осуществлению нашей цели — великому возрождению китайской нации, и как никогда раньше мы уверены в нашей способности достигнуть этой цели»1.

1 Китайская мечта Си Цзиньпина. - Режим доступа: Шр://игигиг.тотпете. гаМеЪа1е/26007/

Пафосный, триумфаторский тон не может затушевать трагический фон. Период, точкой отсчета которого служат Опиумные войны, подавался в исторических учебниках КНР как «век унижения», и пропаганда КПК использовала эту тему для разжигания националистических чувств и легитимации своего прихода к власти.

Тема национального унижения китайского народа и понесенных им жертв сохраняет свое значение. Симптоматично, что Вторая мировая война, в которой Китай официально объявлен победителем, за что получил статус постоянного члена в Совете Безопасности ООН, в современной китайской идентичности еще не успела приобрести триумфальный характер, столь характерный для российской или американской идентичности. Зато на первый план выходит (хорошо известная, впрочем, и в России) тема жертв, самым ярким и страшным эпизодом которой является Нанкинская резня, когда обозленная неожиданным сопротивлением японская солдатня расправилась с населением захваченной столицы Китайской республики и когда погибли сотни тысяч людей (декабрь 1937 г.). В 1985 г. в память о жертвах резни и для увеличения информированности о ней муниципалитетом Нанкина был открыт музей (Nanjing Massacre Memorial Hall). Он находится около места, где были захоронены тысячи тел, и известного как «яма десяти тысяч трупов». 13 декабря 2014 г. Китай провел первый общенациональный День памяти о Нанкинской резне.

Главным же в историзации политики становится на нынешнем этапе нарратив, ведущий китайскую историю Нового времени к утверждению современного политического режима и «социализму с китайской спецификой». Это и декларировалось в отчетном докладе на Х1Х съезде: «Путь развития политического строя социализма с китайской спецификой - это закономерный результат, отвечающий исторической, теоретической и практической логике, сформировавшейся в процессе длительной борьбы китайского народа с начала периода новой истории (курсив наш. - А. Г.)».

И это также, уточнял Си Цзиньпин, «необходимое условие сохранения сущностного атрибута партии и реализации ее коренного предназначения» (там же). Иными словами, утверждение и защита современного политического строя КНР с его социалистическими целями видится реализацией предназначения - миссии КПК.

Более того, в культурном аспекте источником легитимности партийного государства представляется вся тысячелетняя цивилизация Поднебесной: «Истоком и источником социалистической культуры с китайской спецификой является выдающаяся традиционная культура Китая, сформировавшаяся в течение более чем пя-титысячелетней истории китайской цивилизации. Она вплавлена в революционную и передовую социалистическую культуру, созданную китайским народом под руководством партии в ходе революции, строительства и реформ, укоренилась в великой практике социализма с китайской спецификой» (3).

Мессианский аспект обращения к истории усиливается мил-ленаристскими нотками. Миссия КПК предстает как возвращение стране того величия, которым были отмечены все пять тысячелетий китайской истории. Важна и модернизационная задача построения «среднезажиточного общества». И все это объединяется «мечтой о великом возрождении китайской нации».

Следует сразу сказать, что для выдвижения таких целей есть основания в достижениях страны последнего времени, которые оценены в мировой литературе. С самого завоевания коммунистами власти в Китае не было ничего подобного тому потоку литературы, который обрушился на читательскую аудиторию за пределами страны в конце прошлого века. Десятки западных институтов, сотни специалистов Запада озаботились происходящими в Китае переменами, их последствиями для самого Китая и всего мира. Совершенно определенно Китай стал глобальной силой, и основой этого могущества оказываются не ракетно-ядерные вооружения и не самая передовая в мире идеология маоизма, как провозглашалось еще недавно, а материальная сфера, колоссальные сдвиги в экономике и обществе.

В результате радикальных реформ, начатых в 1978 г., экономика Китая вышла на второе место в мире, приблизившись в последние годы по общим количественным показателям к экономике США и рискуя превзойти ее в обозримом будущем. Есть и качественные сдвиги. Среднедушевой доход в стране вырос почти в 20 раз, с 300 до 5450 долл. Если в конце правления Мао Цзэдуна за чертой бедности (1,25 долл. в день на человека) находилось примерно 60% населения (15), сейчас, по данным из доклада Си

Цзиньпина на ХГХ съезде, осталось меньше 4%. Половина граждан огромной страны, 600 млн китайцев, вышли из состояния нищеты.

400 млн крестьян стали городскими жителями. Урбанизация идет вглубь, и 80 млн сельских мигрантов, как отмечает китайский руководитель, обрели в последнее время статус горожан (3). Из сельской страна стала городской, из аграрной — индустриальной. За 30 лет она совершила промышленную революцию, для которой первой индустриальной державе мира Великобритании потребовалось два века. В результате этого рывка Китай занял то место в современном мире, которое Великобритания занимала в ХК в. — «мастерской мира».

Уже в начале реализации политики «реформ и открытости» Китай достиг высоких темпов экономического роста и удержал их на протяжении целой четверти века (за 1978—2002 гг. 9,6% ежегодного прироста ВВП). Более того, когда весь мир переживал промышленную рецессию и глобальный финансовый кризис, Китай еще и нарастил темпы, которые за 2003—2012 гг. достигли 10,4% (15).

Сдвиги продолжались, и второе десятилетие ХХ! в. ознаменовалось качественно новым этапом отношений Китая с мировой экономической системой. Из главного рынка иностранных инвестиций — страны, импортирующей капиталы и технологии, Китай сделался быстро растущим экспортером. Избыток созданного в стране за время феноменального промышленного роста богатства уже не может найти применение в национальных границах, где уровень потребления населения остается непропорционально низким. Вывоз капитала стал жизненно необходимым для китайской экономики, тем более что в стране — особенно в аграрной сфере — катастрофически не хватает ресурсов для поддержания темпов экономического роста, а именно высокие темпы экономического роста становятся жизненно необходимым условием для сохранения стабильности китайской политической системы.

Феноменальный рост ВВП отразился в феноменальном же наращивании экономической мощи государства. Резко сокращавшиеся первоначально, с демонтированием командно-административной, огосударствленной экономики бюджетные поступления стали столь же стремительно расти по мере того, как рыночная экономическая система утвердилась в Китае. За 1995—2012 гг. эти

поступления выросли в 15 раз, от 113 млрд до 1,86 трлн долл. США, составив 22,6% ВВП (вместо 10,8% в 1995 г.).

Государство, которое еще недавно не справлялось с самыми насущными потребностями, теперь «купается в деньгах». «Денег, -замечает профессор экономики Китая Калифорнийского университета (Сан-Диего) Барри Ноутон, - в избытке не только для чрезвычайных случаев, но и для престижных проектов. Технологические мегапроекты, культурно-показательные мероприятия, пропагандистские акции мирового размаха - все возможно, стоит только пожелать высшему руководству». Даже «острейшие столкновения на почве распределения ресурсов смягчаются, поскольку от недовольных можно отделаться богатыми отступными» (15, с. 16).

А недовольных немало, и рост их численности - тоже порождение реформ. В ходе реформ не менее грандиозными были сдвиги в социальной сфере. Развал системы народных коммун в деревне и государственных структур, соединявших обеспечение жильем, работой и питанием в городе, отразились бурным прогрессом социальной мобильности. Оборотной стороной сделались не менее бурное развитие социального неравенства и чувство обездоленности старших поколений, привыкших к полной зависимости своей жизни от государства. А среди молодежи происходило резкое развитие личностного самосознания, выражавшееся главным образом в стремлении к преуспеянию, которое сталкивалось с немалыми сложностями самореализации в условиях партократии (см.: 5).

Государственный режим, аккумулируя огромный поток финансовых ресурсов, выстраивает всю общественную систему на основе доступа отдельных категорий населения к этому потоку. Государственная система распределения, сделавшись более гибкой, отнюдь не исчезла, сохранив почву для коррупции бюрократических структур. В условиях заметного социального расслоения и соответственно подъема протестных настроений среди различных слоев общества устойчивый и все возрастающий поток финансовых средств оказывается базисом стабильности всей государственной системы.

Другой предпосылкой становится активная внешняя политика, реанимирующая милленаристские чаяния, которые интенсивно культивировались в маоистскую эпоху и служили важнейшим средством политической мобилизации широких слоев населения.

Ныне возникли новые возможности, и одновременно по мере нарастания социальных противоречий и депрессивных настроений в связи со снижением социальной мобильности возникает острая необходимость использования этого средства.

Феноменальные темпы экономического роста, форсировавшие изменение объективного положения Китая в мире, форсировали и необычайный подъем патриотических чувств, доходивший моментами до националистической горячки (в случаях обострения отношений с Японией и с другими близлежащими странами по поводу островов в Восточно-Китайском и Южно-Китайском морях, с США по поводу Тайваня, с Европой и коллективным Западом из-за статуса Тибета и вопроса с правами человека). В таких случаях особенно отчетливо обозначалась тенденция перетекания патриотических чувств и националистических настроений в подобие великодержавного гегемонизма.

Понятны предпосылки для того, чтобы китайское общество захватили «триумфаторские настроения», а в правительственных документах утвердился победоносный стиль (15, с. 14). Этот стиль репродуцируется СМИ и внедряется в общественную жизнь всевозможными способами. Заметная особенность такой индоктрина-ции - апелляция к туристам, в том числе иностранным. Ныне, замечает профессор Гарвардского университета Уильям Кёрби, в любом киоске аэропортов КНР можно найти специальные великодержавно-патриотические разделы. В них представлены книги, прославляющие достижения страны и недвусмысленно выражающие своими названиями претензии на мировое лидерство: «Дракон пробуждается», «Подъем Китая», «Китайское восхождение», «Как будет идти Китай, будет идти весь мир», «Когда Китай руководит миром» (10, с. 147).

Национальное сознание буквально одержимо великодержавностью. Современный Китай, пишет директор Института Восточной Азии Сингапурского национального университета Чжэн Юн-нянь, желает быть нацией такой же великой, как Великобритания, Франция, Германия, Россия, США, с которыми он себя сопоставлял в Новое время. Запад обучил Китай не только как стать великой державой, но и тому, как ведут себя великие державы (4).

Официальный Пекин и пресса КНР десятилетиями обличали политику великодержавности в свое время по отношению к СССР,

а после его распада — со стороны США. Внешнеполитическая гегемония отвергалась в принципе. Еще в 2009 г. премьер Госсовета Вэнь Цзябао заявлял: «Некоторые говорят, что мировыми делами будут управлять только Китай и США... Это безосновательно и ошибочно. Невозможно паре стран или группе крупных держав решать все глобальные вопросы».

Через три года пришедший к руководству Си Цзиньпин во время визита в Вашингтон выдвигает идею «отношений нового типа между великими державами». Имея в виду конкретно Китай и США, Си говорил: «Ради коренных интересов народов двух стран и всего мира обе стороны должны объединить усилия, чтобы выстроить партнерско-сотруднические отношения. найти совершенно новый путь для нового типа отношений между великими державами, который будет беспрецедентным в истории и открытым будущему»1.

Заявление китайского руководителя означало, что Китай как великая держава берет на себя обязанность сотрудничать с США и другими великими державами при решении мировых проблем. А это явилось наглядным отходом от установки Дэн Сяопина «держаться в тени» на международной арене в пользу нового курса восстановления исторического статуса мировой державы (23).

Хотя Китай еще остается развивающейся страной, сила и влияние в мировой системе позволяют ему вести политику великой державы. Но это, заявляет Си Цзиньпин, должна быть особая, «великодержавная дипломатия с китайскими чертами» (20). Курс на великодержавность сделался необычайно популярным в КНР, по крайней мере среди политической элиты и в профессиональном сообществе.

Характерны подсчеты, которые приводят Цзэн Цинъань (Лондонский университет) и Ш. Бресли (Университет Уорвика, Великобритания), осуществившие контент-анализ почти полутора сотен (141) статей на китайском языке за 1998—2014 гг. (25). При неопределенности и разночтениях в толковании самого понятия убеждение, что Китай — великая держава, разделяется всеми авторами. Китай провозглашается «великой державой» (100% статей), но при этом (87%) добавляется определение «возвышающаяся дер-

1 Жэньминь жибао. — 2013. — 28 мая. — Описано по реф. источнику (20).

жава». Вместе с тем Китай выделяется из этого ряда (включая «нормальные» «возвышающиеся» державы БРИКС).

Считаться великой державой лестно национальному самолюбию, вместе с тем хорошо осознается, что великодержавный статус предполагает особые обязанности, которые могут быть не под силу Китаю, поскольку по душевому доходу он остается еще бедной страной, относящейся к разряду «развивающихся стран», будучи даже первой среди них.

Незначительным по частоте определения (11,34%) оказалось понятие «мировая держава ($Ы)1в dagиo)». Здесь тоже сохраняется двойственность. Для одних Китай всегда был «мировой державой», «ключевой фигурой в международных делах». Другие авторы считают, что об этом говорить преждевременно. Далее (9,21%) следует «Китай № 2», т.е. вторая по значимости мировая держава.

Реже всего встречается определение «сверхдержава» (1,42%). Этот термин имеет одиозное происхождение, применялся по отношению к СССР, в настоящее время ассоциируется почти исключительно с США. Употребляясь по отношению к Китаю, сопровождается обычно уточнениями. Например, декан Школы международных исследований Пекинского университета Цзя Цинго доказывает, что у Китая есть интересы одновременно «нормальной» великой державы и «сверхдержавы». И поскольку эти двоякие интересы часто не совпадают, Китаю «все труднее поддерживать стабильность и преемственность в своей внешней политике» (25, с. 783-784).

Глава Школы международных исследований Пекинского университета Ван Цзиси уточняет: «Китай - самая быстро растущая из развивающихся стран, но он еще далеко позади развитых стран. Влияние Китая распространяется по всему миру, но... США остаются ведущей силой. У Китая уникальная политическая система и идеология, но ему не удается распространить свои ценности и модель. Китай пользуется существующим международным порядком, однако не в состоянии реформировать систему» (6, с. 3).

Великодержавный статус Китая определяется китайскими политиками и международниками почти исключительно по отношению к США, поэтому вброшенный Си Цзиньпином концепт «отношения нового типа между великими державами» не фиксирует трансформацию всего международного порядка. Пекин может

оспаривать принципы этого порядка, в чем-то даже формировать, но определенно «не устанавливает их» (25, с. 775).

Профессор Народного университета Китая Цзинь Каньжун напоминает, что в 1872 г. экономика США превзошла британскую, но только после Второй мировой войны США стали мировым лидером. И «поскольку Китай еще не может производить продукты глобального общества — такие, как региональная стабильность и безопасность на Ближнем Востоке — международное сообщество не может ожидать от Китая лидерства в мире».

Руководитель Института современных международных отношений в Университете Цинхуа Ян Сюэтун согласен с Цзинем: В мире наблюдается тенденция к «экономической биполярности», но США остаются «единственным центром стратегической, военной и политической силы». Помимо того, что США — самая мощная держава в военном отношении, «вне конкуренции остается американская мягкая сила». Это единственная держава, которая «может предложить модель, влиятельную для других стран» (6).

В Пекине хорошо знают мировую историю, и исторические прецеденты весьма популярны в национальном сознании, над которым явно тяготеет угроза «системной войны» с США, вытекающая из так называемой ловушки Фукидида1. Соперничество между Китаем и США неизбежно, считают международники КНР, но не должно привести к открытому противоборству за лидерство, которое обернется тотальной конфронтацией. Они отвергают «теорию системной войны»2. Великие державы могут учиться на ошибках прошлого. Китай не пойдет по пути «насильственной экспансии», которую применяли США при своем возвышении (6, с. 4).

1 Описанная Фукидидом в «Истории Пелопоннесской войны» ситуация, когда Делосский союз (Афины) и Пелопоннесский союз (Спарта) оказались заложниками «ловушки», вызванной ростом Афинского могущества и страхом Спарты перед усилением Афин. Современные исследователи и теоретики международных отношений используют «ловушку Фукидида» для описания взаимоотношений между США и Китаем («восходящей державой»).

2 По подсчетам директора Белферовского центра международных отношений Гарвардского университета Грехэма Аллисона, с 1500 г. война между восходящей державой и гегемоном случалась в 11 случаях из 15 (Allison G.T. Obama and Xi must think broadly to avoid a Classic Trap // New York Times. - 2013. - June 6).

В этом же заверил международное сообщество Си Цзиньпин в докладе на XIX съезде: «Какого бы уровня в своем развитии ни достиг Китай, он никогда не будет претендовать на положение гегемона, никогда не будет проводить политику экспансии» (3). И торжественность заявлений соответствует, бесспорно, серьезности опасений.

Си Цзиньпин высказал отношение к теории «системных войн», выступая в Сиэтле в рамках визита в США еще в 2013 г.: «Такой вещи, как "ловушка Фукидида", не существует, но, когда большие государства снова и снова допускают стратегические просчеты, они могут создавать такие ловушки для себя сами»1.

При таком настрое главным для китайских авторов становится признание «миром», воплощенным США, великодержавного статуса Китая. Желание добиваться такого признания сдерживается в известной мере встречным желанием не брать на себя «груз ответственности, которая сопровождает глобальное преобладание и / или лидерство». Отсюда любопытный «баланс идентичности» -«великая, но еще развивающаяся и возвышающаяся» держава. Мыслится некое стратегическое пространство возвышения страны, где Китай может отстаивать свои интересы, проводя политику, которая невозможна для тех, кто не входит в ранг великих держав (25, с. 781).

В стремлении к великодержавности, возможно, решающее значение имеет «домашний контекст». Во времена реформ эта идеологема сделалась стержнем партийной пропаганды - только под руководством КПК Китай смог покончить с «веком унижения» после поражений в Опиумных войнах и в упорной борьбе обрести статус великой державы. И «только партия может отстоять новооб-ретенный статус великой державы от продолжающегося посягательства враждебных сил Запада». Утверждение великодержавного статуса, следовательно, становится важнейшим обоснованием легитимности режима (24, с. 60).

Значение «домашнего» фактора еще усилилось, когда сверхвысокие темпы экономического роста остались позади и были исчерпаны те дивиденды демографические, технологические, моби-

1 N1: США и Китай идут к войне, но ее еще можно избежать // РИА Новости. - Режим доступа: http://ria.rU/world/20151018/1304095531.html#ixzz48bsUH

мвг

лизационные, социальные, которые давал рывок с «низкого старта» экономического развития огромной крестьянской страны. Резкое снижение социальной мобильности требует особых усилий режима для мобилизации сознания населения и его сплочения вокруг правящей партии ради достижения эпохальных задач. Совершенно закономерно руководством КПК «пятого поколения», пришедшим к высшим должностям в 2013 г., была вброшена в национальное сознание идеологема «великой китайской мечты», внешнеполитическим аспектом которой является возвращение Китаю того статуса, которым он обладал исторически. Направление к этой цели и образует духовный стержень в современном историческом сознании китайского народа.

Разумеется, в подобной легитимации партийного правления есть уязвимые места. Она позволяет партии обрести широкую поддержку в краткосрочной перспективе, но порождает завышенные, нереалистичные и / или дорогостоящие ожидания. Если Пекину не удастся оправдать эти возросшие ожидания, будет продемонстрирована неэффективность партийного руководства. Таким образом, заключают Цзэн Цинъань и Ш. Бресли, международная идентичность Китая нуждается в поиске «равновесия между отстаиванием великодержавности и реальными возможностями, а также обязанностями, которые накладывает глобальное лидерство» (25, с. 781).

В целом представители профессионального сообщества международников КНР одобряют переход Китая к великодержавной внешней политике, призывая вместе с тем к реализму и трезвой оценке возможностей страны. «Столетие Китая для мира, которое могло бы сменить американское столетие, еще не наступило», — указывает Цзинь Каньжун. Китай «должен сосредоточить свои усилия там, где они могут быть наиболее эффективными» (6, с. 3).

Высказываясь за рост активности Китая во внешнеполитической сфере, Ван Цзыси и Ян Сюэтун надеются, что та не станет агрессивной. Хотя они представляют две конкурирующие школы китайских международников1, Ван и Ян солидарны: Китай должен опираться на «моральный реализм», предложить «моральную модель» (6, с. 5).

1 Ян Сюэтун называет себя «моральным реалистом», Ван Цзиси считается «либералом». Цзинь Каньжун располагается между ними [6, с. 3].

Показательно и обращение к историческому контексту, использование традиции в попытках создания приемлемого международного имиджа. Характерны оговорки, что речь должна идти не о «возвышении», но о «возрождении» Китая, об обретении им «законного» места, которое он занимал в прошлом как «великая держава». Подразумевается, что обретение великодержавности Китаем отлично от «американского пути».

В общем отношение китайских ученых к гегемонизму в международных отношениях выглядит двойственным. Вопреки спорадически звучащим широковещательным декларациям, китайские позиции в общем представляются прагматичными, а критика тех или иных держав, в первую очередь США, избирательной. В политических и научных кругах отдают себе отчет в том, что на более мощные державы ложится большая ответственность за поддержание порядка и стабильности в мире.

Ставится вопрос не об обладании государством большей властью в международных отношениях, а о том, злоупотребляет ли оно ею. США отводится позитивная роль лидера в установлении системы свободной торговли, бенефициаром которой является Китай. А критицизм в отношении действий США обусловлен негативными тенденциями в международной системе, поскольку те проявились в мировом финансовом кризисе и росте терроризма.

Существуют ощутимые пределы для аффектации гегемонизма. Современный Китай - страна, которая не только едва ли не больше всех выиграла от глобализации мировых экономических отношений, но и страна, объективно больше других заинтересованная в сохранении процесса глобализации и поддержании его предпосылок в виде обеспечения международного порядка. Современный Китай порвал с революционно-агрессивным курсом времен Мао Цзэдуна и не собирается оспаривать сложившуюся систему международных отношений с главенствующей ролью США. В Пекине хорошо понимают цену издержек от мировой гегемонии, но добиваются того, чтобы существующий мировой порядок отражал возросшую мощь Китая и его новое место в мире.

Глобализация представляет стержень всех изменений в национальном сознании. И на этом пути Китай претерпел серьезные трансформации, драматические повороты и даже трагические катастрофы. При Мао, особенно в период «культурной революции»,

Китайская Народная Республика объявляла себя авангардом прогрессивного человечества в борьбе с мировым империализмом и советским ревизионизмом и грозила повести за собой «мировую деревню» в образе «крестьянских континентов» Азии, Африки и Латинской Америки на штурм «мирового города».

Это тоже была глобализация — глобализация агрессивно-конфронтационная, направленная на усугубление раскола мира в своекорыстных целях маоистского руководства. И она носила чисто идеологический и при том доктринерский характер. Претендовавшая на роль мирового гегемона страна пребывала в состоянии постоянных вооруженных конфликтов с соседями — СССР, Индией, Вьетнамом. И являла всему остальному миру совершенно закрытое общество, страну с самой большой по численности армией, ощетинившуюся на своих границах жерлами орудий и ракетными установками, лидер которой совершенно недвусмысленно говорил о подготовке к войне с применением ядерного оружия.

В какой степени можно говорить о глобализации для страны, руководство которой всеми мощными пропагандистскими средствами внушало населению миф «осажденной крепости», превратив этот миф в важнейшее средство политической мобилизации? Уместнее скорее термин «контрглобализации».

Курс современного руководства КНР диаметрально отличен. Недаром его архитектор поставил на первое место политику «открытости». Это был чисто прагматический, но очень дальновидный шаг, обеспечивший стране мощный приток иностранных капиталов и технологий, что и сделалось важнейшей предпосылкой экономического роста.

В длительной перспективе еще важнее обещают стать сдвиги в национальном сознании. Они материализуются в широкомасштабном продвижении культурных контактов на уровне массового общения. Россиянину старших поколений нетрудно вспомнить, какой опасностью могли обернуться контакты с «заграницей» в лице родственников, коллег или случайных знакомых. Точно так же, если не еще жестче обстояло дело в Китае. Между тем одно из важнейших слагаемых китайского «чуда» в начале реформ — возобновление родственных, клановых, земляческих связей с хуацяо - зарубежной китайской диаспорой, представители которой принесли

на свою историческую родину капиталы, деловые навыки, международные бизнес-связи.

Происходят серьезные подвижки в массовом осознании места Китая в современном мире. Популярна шутка: в начале ХХ в. думали: «только капитализм может спасти Китай», после прихода коммунистов к власти - «только социализм может спасти Китай», с распадом Советского Союза и крушением коммунизма в Восточной Европе - «только Китай может спасти социализм», а в последнее время, особенно после мирового финансового кризиса 2008 г., -«только Китай может спасти капитализм» (4, с. 2).

Разумеется, нынешнее партийное руководство трактует «открытость» иначе, но очень характерно, что при всех девиациях установка Дэн Сяопина остается в неприкосновенности.

Поставив перед партией задачу «стимулировать формирование новой архитектоники всесторонней открытости», Си Цзиньпин на XIX съезде КПК провозгласил: «Открытость ведет к прогрессу, а замкнутость - к отсталости. Открытые двери Китая не закроются, они будут распахиваться все шире... Следует и дальше уделять одинаковое внимание заимствованию извне и выходу вовне, руководствуясь принципом "совместное консультирование, совместное строительство и совместное использование", расширять открытость и сотрудничество в сфере инновационного потенциала, сформировать архитектонику открытости, отличающуюся взаимодействием сторон на суше и на море, в Китае и за рубежом, а также взаимной выгодой на восточном и западном направлениях» (3).

Главное, в кратчайшие сроки «открытость» из лозунга партийного руководства превратилась в практику повседневного общения городского населения. Китайцы перестали бояться «иноземцев». Напротив, с начала реформ возникло новое явление. Заметно стало желание даже простых людей вступать в контакты, а немалое число тех, кто выучил небольшой набор английских слов, смело вступали в беседу. В таких беседах ощущалась гордость китайских собеседников своей открытостью.

Несколькими десятилетиями раньше таким lingua franca для образованных китайцев был русский, и даже борьба с «советским ревизионизмом» не ослабила популярность русского языка. Увы, уже к 2000 г. русскоязычность оставалась достоянием лишь старших поколений. Англоязычность радикально вытеснила русскоя-

зычность, видимо, кроме пограничной провинции Хэйлунцзян. И решающую роль сыграло именно то обстоятельство, что английский стал практически безальтернативным языком международного общения, языком глобализации.

Самое интересное, что культурное влияние России при этом сохранилось. Сохраняется, а, может быть, даже усиливается популярность русской музыки, как народной, так и советской. Пластинки с соответствующими записями расходятся «на ура». В чести и русская классика. Довелось мне в 2001 г. лететь в Пекин с российским филармоническим оркестром, который вез в Гуанчжоу Четвертую симфонию Петра Ильича Чайковского. Впечатляющая вещь: элита богатейшей китайской провинции хотела слушать мировой культурный шедевр и готова была оплатить поездку многочисленного коллектива исполнителей почти через весь евразийский континент.

Существует расхожее мнение, особенно часто встречающееся в России: о непознаваемости Китая, о герметичности китайской культуры. Не соглашусь в данном случае с известным российским китаистом Алексеем Масловым: «Вещи, которые ценны для нас в нашей культуре (поэзия Петрарки, роспись Сикстинской капеллы), с китайской культурой несоотносимы. Это не значит, что китайцы будут их уничтожать, — ни в коем случае. Они просто не будут поддерживать те ценности, которые Европа пестовала в течение столетий, в том числе и вытекающие из культуры морально-этические достижения вроде вольтерьянства и культуры Ренессанса, которые несоотносимы с китайской психологией» (1).

В сущности, это еще один вариант распространенной теории о взаимной непроницаемости культур, которая в данном случае опровергается пластичностью китайской цивилизации, активно усваивавшей в течение тысячелетий своего существования культуры Индии, Центральной и Юго-Восточной Азии. Доводилось неоднократно видеть китайских туристов в Лувре или Эрмитаже. С каким почтением они взирали на шедевры европейской живописи; кажется, даже не очень спешили фотографироваться. А ведь эта страсть едва ли не вторая натура китайских туристов. Да и фотографируясь на фоне классических архитектурных ансамблей Петербурга или Парижа, они отдавали должное мировому культурному достоянию.

Еще одно личное наблюдение. Есть в центре французской столицы небольшой уютный парк Монсо. Осенью он в выходные дни становился объектом массового паломничества китайской диаспоры, представители которой по давнему национальному обычаю проводили здесь свадебные церемонии. Диалог культур через тысячелетия! Уходящий в далекое прошлое китайский обряд в соединении с образцом паркового искусства далекой страны, который, возможно, чем-то напоминал им парки на родине, изысканным искусством сооружения которых китайская цивилизация безусловно может гордиться.

А наиболее убедительным свидетельством открытости становится массовая эмиграция, рост которой наблюдается с 80-х годов прошлого века, когда, следуя курсу, провозглашенному Дэн Сяопином, были открыты государственные границы Китайской Народной Республики.

Привилегированное направление китайской эмиграции -США. Едет молодежь. Едут учиться. Только в 2012/13 учебном году в США училось более 230 тыс. китайских студентов (11, с. 82). Одна из самых мощных антиамериканских манифестаций была вызвана сокращением приема студентов. Едут женщины рожать детей в США, чтобы обеспечить им права гражданства («право почвы»). Новое и распространенное явление - феминизация китайской миграции.

Вообще, как подмечает А.А. Маслов, изменился характер китайской эмиграции по сравнению с докоммунистическим временем. Это уже не бегство от голода и нищеты, одним словом, исход отчаяния. Китайцы едут завоевывать неосвоенное пространство, в кратчайший срок став второй по численности общиной в США (после мексиканцев) и во Франции (после магрибинцев), скупив немалую часть городской недвижимости в Канаде. Приезжают выходцы из богатейших, наиболее экономически развитых прибрежных провинций Гуандун, Чжэцзян, Фуцзянь, из Гонконга. И им уже нет надобности - опять тонкое замечание А.А. Маслова - создавать «чайнатауны». Они чувствуют свою силу и, если создают особую сеть сервиса - кафе, магазины, прачечные, - то не во имя закрытости, а ради удобства и склонности к привычному обиходу. Важно, что и мир изменился, и у китайских общин на Западе нет необходимости защищаться от внешней среды (1).

Немаловажно, конечно, что многие получающие подготовку за рубежом возвращаются на родину с совершенно новым, поистине глобальным мировидением. Сюда же следует отнести тот беспрецедентный доступ к информации, который получили китайцы благодаря Интернету, число пользователей Сетью превышает полмиллиарда. Властям приходится предпринимать гигантские усилия, чтобы контролировать и дозировать получаемую информацию (см.: 22).

Открытость внешнему миру, оборачивающаяся нередко в сфере бизнеса бесцеремонной экспансивностью, да уверенность в своих силах и средствах, доходящая до культа великодержавности, — две наиболее заметные составляющие глобализации национального сознания в современном Китае. Они находят выражение и в новейшей трактовке истории Китая, ее места во всемирной истории.

С упразднением гегемонии революционно-классовой парадигмы мировой и национальной истории в обиход ученых КНР вошла та самая модернизационная парадигма, черты которой уже прослеживались, начиная с Синьхайской революции 1911 г. и культурного обновленчества 20-х годов. Эта парадигма шла в ход в широком идеологическом диапазоне от «вестернизации», рассмотрения мировой истории под углом зрения распространения западной цивилизации, до «истернизации», акцентирования влияния на цивилизационный прогресс человечества китайской культуры.

Возможности для утверждения модернизационной парадигмы возникли с переходом КНР к «политике реформ и открытости»1, идейно-теоретическим обоснованием которой она послужила. Препятствием к утверждению парадигмы остается идеологическая догматика классово-революционного подхода, освящающая монополию КПК на власть и потому остающаяся на вооружении партийного аппарата, что явственно подтвердилось с приходом к руководству «пятого поколения» во главе с Си Цзиньпином.

Характерный казус открытого столкновения двух парадигм случился еще 10 лет назад в молодежной газете «Чжунцинбао» из-за статьи профессора Чжуншаньского университета (г. Гуанчжоу) Юань Вэйши «Модернизация и учебники по истории». Отдел про-

1 Хотя реформы в КНР начались фактически с конца 1970-х годов (декол-лективизация), новый курс утвердился с осени 1992 г., после программных выступлений Дэн Сяопина во время его поездки по южным провинциям Китая.

паганды ЦК КПК обнаружил в ней отрицание вековой борьбы китайского народа против иностранной агрессии и «прямую атаку» на КПК и социалистический строй. А отдел пропаганды Коммунистического союза молодежи Китая, в ведении которого находится газета, принял резолюцию о том, что статья «оправдывает преступные действия империалистических держав, вторгшихся в Китай, и жестоко оскорбляет национальные чувства китайского народа» (цит. по: 12, с. 336).

В статье была отвергнута официальная доктрина, представлявшая китайскую историю Нового времени в трех фазах: борьба с империализмом и феодализмом; победоносная коммунистическая революция; поступательное строительство социализма. Между тем репрессий не последовало. Инцидент 2006 г. продемонстрировал ученому сообществу КНР (и международному экспертному сообществу), что время безальтернативного господства классово-революционной доктрины прошло и наряду с ней подспудно в обиход вошла радикально отличная парадигма китайской истории, обосновывающая возможность эволюционного преобразования страны и ставящая под вопрос постулат о социализме как единственной перспективе решения проблем Китая.

«Начиная с середины 1980-х годов, - пишет синолог из Техасского университета Ли Хуайинь, - в описании новой истории Китая отмечается переход от восхваления восстаний и революций к акцентированию модернизации и реформ в конце правления Цин и в республиканский период (1840-1949)». Напротив, восстания и революции видятся «в лучшем случае излишними, а в худшем -контрпродуктивными для развития Китая» (12, с. 337).

В официальной доктрине период от Опиумных войн (18401860) до подавления Ихэтуаньского восстания (1901) однозначно связывается с иностранной агрессией, а эта последняя, в свою очередь, знаменует «самое вопиющее проявление западного империализма и корень всех бед Китая в Новое время». Оппоненты находят здесь стимулы для модернизационных реформ.

Сопротивление интервентам, считают они, было обречено из-за отсталости Китая, и потому лучшим выходом для императорской власти было заключить относительно благоприятный договор с Великобританией, и чем раньше, тем лучше. Это был бы исторический компромисс, а компромисс нельзя отождествлять с капиту-

ляцией и тем более с предательством. Сопротивление интервентам было корректно с «моральных позиций», но ошибочно — с «политических».

Нанкинский договор (1842)1, открывший для Великобритании пять китайских портов, одновременно открыл для Китая возможность покончить с застойностью. «Трудно вообразить, чем бы был Китай сегодня, не откройся он в середине XIX в. или откройся позже», — заключал Мао Хайцзянь (14, с. 484; цит. по: 12, с. 348— 349).

Либеральные поборники модернизационной парадигмы прослеживают благоприятные последствия экспансии империалистических держав. Иностранные концессии стали эффективными инструментами распространения современной цивилизации в китайском обществе, начиная с коммунального хозяйства, общественного транспорта и муниципального управления. Были заложены основы современной системы высшего и среднего образования. Появились первые университеты, до сих пор входящие в число лучших в КНР; 2 тыс. миссионерских школ, откликаясь на потребности китайского общества, готовили учителей, инженеров, механиков. Открытие миссионерами школ для девочек положило начало женскому образованию в Китае, а вместе с ним — утверждению принципа женского равноправия.

Введение модернизационной парадигмы изменило тональность историописания. Ее сторонники, в отличие от предшественников-либералов и историков-коммунистов, поставили в центр дискуссии вопросы не о том, как и почему Китай не смог модернизироваться, а что было достигнуто на этом пути. Исторический оптимизм пришел на смену пессимизму, придававшему китайской истории трагический колорит, отзывавшийся в обществе горечью и разочарованием, а также героической манере официальной историографии, сводившей китайскую историю к роковой схватке сил добра и зла.

«Новая история Китая была пересказана как медленное, но постоянное движение к модерности... которое, к несчастью, было

1 Договор характеризовался в советской историографии как «первый неравноправный договор, навязанный Китаю» и открывший путь превращению страны в «полуколонию».

прервано коммунистической революцией и последующим маоистским радикализмом, но восстановилось после Мао» (12, с. 360).

Теоретики модернизации в КНР постарались отыскать отечественных предшественников, вспомнив, в частности, Цзян Тинфу, который еще в 1930-х годах описывал развитие Китая после «опиумных войн» как переход от аграрного к индустриальному обществу, считая этот процесс проблемой всех незападных обществ после их столкновения с Западом (8). Впрочем, сам термин «модернизация» в 1930-х годах в науке отсутствовал, и термин цзиньдайхуа, употреблявшийся Цзян Тинфу, отдаленно соответствует современному понятию модернизации.

Ученые КНР используют для ее обозначения другие термины -сяньдайсин или сяньдайхуа. Последний используется и в «модерни-зационном» словаре руководства КПК. В 1990-х годах модерниза-ционная терминология стала популярной среди партийного руководства, найдя отклик в теории «четырех модернизаций» Дэн Сяопина. В общем контексте «социализма с китайской спецификой» концепция модернизации стала идеологической санкцией превращения китайской экономики через коммерциализацию, приватизацию, глобализацию в часть мировой капиталистической системы.

Не отказывается от модернизационной парадигмы и нынешнее партийное руководство. Термин «модернизация» часто звучал в докладе Си Цзиньпина на XIX съезде КПК с неизменным добавлением определения «социалистическая», так что в историческом аспекте очевидно происходит контаминация двух парадигм.

Хотя выдвижение модернизационной парадигмы было для ученых КНР формой идейно-теоретической эмансипации и в политическом отношении выражало либеральную оппозицию официальному курсу, китайские «модернизационщики» опасаются фиксировать свои расхождения с марксизмом и генеральной линией на построение «социализма с китайской спецификой». Они постарались интегрировать официальную доктрину, представив революционные потрясения и особенно коммунистический период частью более общего процесса модернизации. Так, Лу Фухуй во введении к коллективной монографии «Ранняя модернизация в Китае в сравнительной перспективе» (1993) признавал, что коммунистическая революция стала необходимой для создания эффективной центра-

лизованной власти, а цинские и республиканские правители оказались неспособными к проведению модернизации.

В монографии «Модернизация Китая в исторической перспективе» под редакцией Ху Фумина (1994) коммунистическая революция рассматривается как «кульминация националистического движения», завершение «создания современной нации-государства», а успех коммунистов в этом государственном строительстве объясняется, в частности, выдвижением собственной националистической доктрины (теория «новой демократии»), которая «адаптировала марксизм к китайским социальным и политическим условиям» (см.: 12).

«Величайший китайский националист современности» Мао Цзэдун, по определению Ван Гунву1, одержал победу благодаря «удачной комбинации современного национализма с социальной революцией китайского народа» (4, с. 281). Китайский национализм стал движущей силой перемен, имея глубокие корни в политической традиции и прежде всего в конфуцианстве. Его истоки — «сильный психологический шок и интеллектуальное пробуждение в условиях униженности иностранным господством». Поэтому первоначально это и был «реставрационистский национализм», обращенный больше в прошлое, чем в будущее.

Замечательно мнение, что приход к власти КПК был не мо-дернизационной революцией, а «самым драматическим эпизодом сугубо традиционнейшего явления смены династии», или, как выразился Сюй Цзилинь, один из авторов «Истории модернизации Китая, 1800—1949» (1995), — «династической революцией».

При всех частных различиях очевидно, что в модернизаци-онной парадигме коммунистическая революция уже не является окончательным решением проблем исторического развития Китая. Это как бы «побочный продукт», следствие неудач предшествовавших режимов в государственном строительстве, и это — только «средство достичь модернизации, но не собственно цель, каковой является модернизация» (12, с. 353).

1 Ученый из Сингапура Ван Гунву пользуется авторитетом в профессиональном сообществе историков-международников, о чем свидетельствует фундаментальное издание, в котором приняли участие ведущие специалисты из КНР, Сингапура, США, Великобритании, Канады [4].

Со своей стороны, левая оппозиция, используя официально апробированную терминологию, незамысловато сужает понятия. «Модернизация» трактуется как преобразование крестьянской страны в промышленную державу, которое сводится исключительно к индустриализации. Больной вопрос для идеологии правящей партии об отношении к наследию Мао «новые левые» решают просто: «великий кормчий» оказывается родоначальником китайской модернизации. Дэн Сяопин изображается верным продолжателем модернизационного курса Мао; в то же время отмечается, что он «исправил старые ошибки», перенеся центр стратегии с «классовой борьбы на экономическое развитие», с «закрытости» на «открытость» и отвергнув «традиционную социалистическую модель советского образца». Характерно и толкование политической модернизации как «построения независимого, свободного и единого государства», а культурной модернизации - как торжества «марксистского образа мышления» (13, с. 43-45).

Своеобразной попыткой выстроить некую общую платформу представляются ежегодные доклады специального Центра по модернизации Китайской академии наук на тему «Модернизация в мире и Китае». В этих докладах история, как и перспективы китайской модернизации, отчетливо вписывается в динамику мирового развития. Второй план - представление о непрерывной линии китайской модернизации, начинающейся с императорского периода и включающей революционный социализм маоистского периода: «Модернизация в Китае продолжается... с 1860 г... На первую фазу приходятся попытки модернизации, предпринятые в 1860-1911 гг. династией Цин, на вторую - развитие модернизации в период с 1912 по 1949 г. в Китайской Республике, третья фаза началась в 1949 г. и продолжается поныне» (2, с. 79).

Вместе с тем в осторожной форме проводится мысль о неполноценности модернизации в КНР под руководством Мао Цзэ-дуна. Китай «упустил множество блестящих возможностей» вырваться вперед: в XVIII в. - первую промышленную революцию, в XIX в. - вторую, наконец, в 1945-1970 гг. - «третью промышленную революцию (наилучший момент для автоматизации и создания индустриальной экономики)». Началом реализации упущенных возможностей представляется лишь переход к «политике реформ и

открытости», который совпал с началом «четвертой промышленной революции (информатизацией)» (2, с. 245).

Авторы прославляют политический курс КПК, подчеркивая значение установки на «открытость» как свидетельство силы китайского народа и его уверенности в решении исторических задач: «Китай обладает великой историей, древней культурой и уникальными людьми. Ничто в мире не сможет остановить его развитие, принизить мудрость китайского народа, сдержать прорыв китайских инноваций или ограничить возможности развития страны» (2, с. 81, 231). Прошлое страны таким образом оказывается залогом эпохальных свершений будущего.

Красной нитью проводится мысль, что Китай должен бросить на чашу весов достижения своей тысячелетней цивилизации, ибо модернизация на современном этапе — соревновательный процесс, и воспользоваться ее плодами можно только оказавшись в авангарде. Центральная идея докладов академического Центра: Китай должен вернуть себе то лидирующее положение в развитии мировой цивилизации, которое он занимал исторически.

Возможности, открываемые всемирно-исторической эпохой, можно использовать, «только двигаясь с опережением», «только находясь в ее авангарде». В противном случае даже великой нации грозит регресс: «На протяжении тысячи лет. (с 500 до 1500 г. н.э.) Китай был мировым лидером». Но аграрный строй страны не выдержал конкуренции с индустриальной цивилизацией. И если «в аграрную эру Китай был одним из столпов цивилизации», то во время промышленной революции «ему пришлось довольствоваться ролью учащегося на своих ошибках» (2, с. 84, 249).

Модернизируясь, Китай должен вернуть себе положение мирового лидера и в новую эру, «эру знаний», стать «одним из ее первопроходцев». За 50 лет Китаю «упорной работой» «удалось перейти от традиционного аграрного общества к индустриальному и вступить в фазу первичной модернизации». Теперь необходимо ее завершить и одновременно «в максимально сжатые сроки» осуществить «вторичную модернизацию». При ее осуществлении у Китая возникает уникальный шанс вырваться в лидеры с помощью успехов в информатизации и сфере знаний.

Особое внимание в связи с этим уделяется культурной модернизации, под углом зрения которой рассматривается развитие

страны с легендарных времен. Подчеркиваются при этом два основных тезиса. Достижения классической цивилизации Китая делали его лидером, опередившим весь мир, в том числе в научно-техническом отношении, - это хорошо известная консервативно-патриотическая позиция (а то и прямо апологетический подход). Однако вводится новелла - открытость китайской цивилизации. И тоже с «доисторических» времен!

Утверждается, что классическая китайская цивилизации восходит ко времени полутысячи лет до н.э., и уже тогда сложились основные направления и школы китайской мысли. При династиях Тан (618-907) и Сун (960-1279) классическая цивилизация достигла своего расцвета, усилив позиции Китая «на мировой культурной арене», таким образом в доиндустриальный период Китай «более тысячи лет был мировым культурным лидером».

При этом никогда не прекращалось и взаимодействие Китая с другими странами в культурной сфере. Первая мощная волна культурного взаимодействия принесла в Китай буддизм, это случилось на рубеже новой эры при династии Хань (206 до н.э. - 220 н.э.), через несколько веков при династии Тан новое религиозное учение утвердилось в стране и «китаизировалось». А при императоре Вань-ли (время правления 1572-1620 гг.) из династии Мин Китай познакомился с западными естественными науками и культурой Запада.

Именно с последними веками правления династии Мин (XVI-XVII вв.) связывают развитие гражданской литературы и возникновение просветительской мысли. Замечательным событием признается появление классических работ о науке и технике: «Компендиум лекарственных веществ», написанный Ли Шичжэнем (1578), «Трактат о музыкальной темперации» Чжу Цзайюя (1603), «Трактат о сельском хозяйстве» Сюй Гуанци, «Путевые заметки» Сюй Сякэ и «Использование вещей природы» Сун Инсина (1637). Некоторые китайские ученые сопоставляют этот период с европейским Ренессансом.

Деградация китайской культуры началась в XVII в., когда на смену династии Мин пришла династия Цин (1644). В Европе последовали преобразования, позволившие ей вырваться в мировые культурные лидеры и перейти к индустриальной цивилизации. Окончательным водоразделом «всемирной культурной модернизации» считается XVIII век: на Западе Просвещение (1680-1820),

английская промышленная революция (1763—1850), американская революция (1775—1783), Французская революция (1789—1799). А в Китае правители династии Цин «заключали в тюрьму или казнили авторов при малейшем подозрении в вольнодумии». На Западе стремительно развивались наука, культура, производство, а Китай деградировал, цепляясь за свои аграрные устои и традиционную культуру.

Культурное отставание Китая от Европы и стало решающим фактором последовавших в Х1Х в. событий. За два столетия индустриальной эры Китай остался далеко позади Запада, что дорого ему обошлось. «Две Опиумные войны в какой-то мере встряхнули китайскую цивилизацию», и с большими сложностями началась культурная модернизация (2, с. 214—215).

Самое знаменательное с историографической и идейно-политической точек зрения происходит в характеристике «века унижения», переживание которого сделалось незаменимым драйвом для активизации националистических чувств. С империалистической агрессии, патетически разоблачавшейся в официальной доктрине КНР, коллектив ученых академического Центра в своих многолетних изданиях переносил акцент на внутренние проблемы развития самого Китая, на отставание страны в культурном развитии. Такой исторический экскурс позволял сделать принципиальный вывод о значении культурной модернизации на современном этапе.

Хотя модернизация является естественным эволюционным процессом культурного развития человечества, этот процесс «не вращается сам по себе, как небесное тело, а движется вперед за счет инноваций и их диффузии». При этом «культурная конкурентоспособность постепенно становится главной конкурирующей силой страны», иначе — важнейшим козырем в международном соперничестве (там же, с. 201). Так в теоретическом плане подкрепляется одно из фундаментальных положений внешнеполитической доктрины КНР о роли «мягкой силы» в повышении международного авторитета страны (7).

Поэтому, когда мы читаем о модернизационном значении международного культурного сотрудничества, следует учитывать, что, в представлении китайских ученых, Китай может в будущем, как было и в прошлом, претендовать на первенство во взаимодей-

ствии культур: «Мы должны явить миру наши духовные ценности, принять деятельное участие в формировании мировой системы ценностей и создать необходимые условия, чтобы направлять развитие в системе мировых ценностей (курсив наш. - А. Г.)», - заявляет философ из Хуачжунского университета науки и техники (г. Ухань) Кан Уян (9, с. 194). Китай должен «перейти в наступление в сфере интеллектуального производства», - подчеркивает президент Педагогического университета провинции Цзянсу Жэнь Пин (16, с. 153).

Культура каждой страны и народа уникальна, и «с позиций международных законов и гуманизма каждый тип культуры равен всем остальным и имеет равные шансы на сохранение и развитие». Однако разные культуры, утверждают докладчики Центра, имеют «разную конкурентоспособность» и потому «не равноценны».

Под этот тезис выстраивается иерархическая модель жизнеспособности и влияния: «центральными становятся несколько крупных культур», влияние других слабеет, а часть культур «постепенно затухает», превращаясь в культурное наследие, элементы которого «становятся лишь товаром на рынке». Некоторые вовсе «отмирают», не получив развития, защиты или поддержки (2, с. 195, 214).

Китай должен бросить на чашу весов свою тысячелетнюю цивилизацию. Культурная модернизация должна включать «частичное унаследование» и развитие традиционной культуры при «частичном отказе от нее». «Культурная глобализация» подчеркивает значение культурного наследия. Ибо это и обеспечение национальной идентичности, и, как основа «культурной индустрии», «источник культурных инноваций». Наконец, это «составляющая культурной конкурентоспособности и влияния» (2, с. 201, 214).

Такой подход разделяется на самом высоком официальном уровне: «Из глубин выдающейся традиционной китайской культуры следует извлечь идейные концепции, гуманистический дух и моральные нормы, продолжить и обновить их в соответствии с требованиями эпохи, чтобы китайская культура смогла раскрыть свое вечное очарование и современную грацию».

Значение культуры здесь хорошо понимают: «Культура - это душа страны и нации. Расцвет культуры означает процветание страны, а сила культуры - силу нации. Без твердой уверенности в

собственной культуре, без расцвета и процветания культуры не может быть и речи о великом возрождении китайской нации» (3).

Если в XXI в. «удастся достигнуть культурной модернизации, китайская культура вернет себе доминирующее положение в мире и внесет неоценимый вклад в прогресс цивилизации» (2, с. 216), - таковы амбициозные цели, которые выдвигаются в этом аспекте. Однако модальность фразы тоже обращает на себя внимание.

Подспудно авторы докладов о модернизации не могут не учитывать драматический опыт развития своей страны, жестокую борьбу с инакомыслием в КНР, уничтожение деятелей культуры и интеллектуального потенциала в период «культурной революции». Отсюда их предостережение: «Модернизация происходит не раз и навсегда», и культурная тоже «является частично обратимой и при определенных условиях может пойти вспять». При всем историческом оптимизме модернизационная парадигма как способ видения перспектив страны имеет у них отчетливо различимый эвентуальный аспект: «Неизвестно, что сулит нам будущее, но история строится людьми. Народ, обладающий великой историей, определенно способен создать великое будущее» (2, с. 81, 199, 234).

В общем приверженцы модернизационной парадигмы переосмысливают историю Китая под углом зрения его современных успехов в модернизации. Этот подход господствовал на XXII конгрессе Международного комитета исторических наук, происходившем - что весьма симптоматично - в г. Цзинань (Китай) в августе 2015 г. Одной из основных тем докладов и дискуссий было «Китай в глобальной перспективе (China from Global Perspectives)».

Однако на том же конгрессе пробивалась и другая тенденция -переосмысление мировой истории с китаецентристской точки зрения, и такие «китаецентристы» тоже опираются на глобализм и признание современных достижений в модернизации страны. Поэтому на смену традиционной парадигме самодовлеющего бытия Поднебесной приходят открытость китайской истории международным влияниям и упор на культурно-историческое взаимодействие страны с соседями и сопредельными странами и самыми отдаленными ареалами, включая прежде всего исторический Запад, страны Европы.

Наиболее последовательным и содержательным с этой точки зрения был доклад на конгрессе профессора университета Нанкай,

г. Тяньцзинь, Чжан Вэйвэя. Китайский профессор взялся пересмотреть место Китая в мировой истории, изменив для этого ни много ни мало господствующую парадигму всемирного исторического процесса. Вместо сино-, востоко-, западо- или европоцентризма предлагается перспектива взаимодействия различных регионов и континентов как основная движущая сила исторического процесса. Такую парадигму Чжан называет «холистской», целостно-глобалистской, а свою приверженность ей «глобалистской идентичностью» (27, с. 1).

Профессор из Тяньцзиня заодно с европоцентристской парадигмой отвергает и антиевропоцентризм как моноцентризм наоборот. Он искренне хочет построить целостную систему мирового исторического процесса Нового времени, свободную не только от либералистского европоцентризма, но и от квазимарксистских выкладок официальной доктрины. Опираясь на мир-системный анализ, разработанный И. Валлерстайном и А.Г. Франком, он стремится избежать популистско-тьермондистских крайностей этого подхода, примером чего ему видится концепция «центр - периферия» Франка и его книга «Глобальная экономика в Век Азии», где тот утверждал, что между 1400 и 1800 гг. «вся мировая экономическая система была синоцентричной»1.

У Чжан Вэйвэя место центра системы занимает представление о «центральности» самой системы как взаимодействия исторических субъектов. Системообразующим началом оказывается международное разделение труда, которое уравнивает субъектов в необходимости каждого из них для функционирования системы в целом.

Поэтому некорректны рассуждения о том, кто был «передовым», а кто «отсталым». Различные части мировой экономической системы отличались траекторией развития, которая определялась их функциональной ролью в изменяющемся разделении труда в мировой экономике. При таком глобальном подходе и привычная цивилизационная дихотомия «Восток - Запад» не оправданна. Речь, по Чжан Вэйвэю, должна идти не о диаметрально различных цивилизациях, а о двух частях мировой системы, различающихся

1 Ггапк А.О. КеОМЕЭТ: 01оЪа1 есопоту т Ше Л81ап аge. - Ь., 1998. -

Р. 117.

разделением труда и функционирующих различно «вследствие взаимодействия с другими частями (Америка, Африка, другие части Азии, Океания и другие части Европы помимо Западной Европы)» (1, с. 11).

Характер развития каждой отдельно взятой страны, региона, континента есть результат «взаимодействия всех частей... обусловленного глобальной историей в целом и историей ее частей в отдельности». Поэтому пути отдельных стран являются «неизбежно» различными. Все они «нормальны», и «каждый из них особый» (там же).

«Как составная часть всеобщей истории китайская история пребывает во взаимозависимости и сопряженности, находясь под влиянием местных, макрорегиональных или глобальных дисбалансов. Вот почему историю Китая следует трактовать и изучать в хо-листской перспективе мировой истории, с точки зрения понимания последней как единого целого» (1, с. 20).

Хотя история Китая «обладает относительной независимостью. она неизбежно находилась под влиянием различных уровней дисбаланса», определявших «расколы и единство в стране, изменение границ, правящих классов и династий». Историю Китая, декларирует Чжан, следует изучать «в свете соответствующих уровней дисбаланса» (1, с. 30).

Поясняя свою мысль историческими наблюдениями, Чжан Вэйвэй радикально размежевывается с традиционным для китайской и западной историографии синоцентризмом и предлагает подлинно мир-системную картину исторического процесса.

В глобальном взаимодействии, определяющем развитие отдельной страны или региона, китайский профессор предлагает различать факторы «тянущие (drawing)», «толкающие (pushing)» и «сжимающие (pressing)». Для Англии в начале Нового времени Китай и Индия были «тянущими силами». Они привлекали Англию своей высокой культурой, и она наращивала импорт изделий из шелка, хлопка, фарфора и других кустарных промыслов, а также чая и специй. Неблагоприятный торговый баланс побуждал Англию расширять экспорт и вести контрабанду опиумом из Индии в Китай. В то же время торговля с Англией стимулировала развитие

хлопкоткачества в прибрежных районах Индии и ремесленного производства в Цзяннани1.

Страны мусульманского мира действовали как «толкающие силы». Экспансия Османской империи на запад и контролирование ею сухопутных путей подталкивала европейские страны к освоению морских путей в Индию и Китай, приведшему к открытию Америки и Австралии. В свою очередь, Америка, Африка, позднее Австралия не только поставляли колониальные товары, но и побуждали Англию развивать их обработку, а также производить товары, предназначенные для потребления в колониях.

Европа в целом действовала как «сжимающая сила», побуждающая Англию к конкуренции с Испанией, Голландией, Францией. Борьба с этими странами порой ставила под вопрос само существование страны. В противовес апологии исторической роли Англии, она в оптике Чжан Вэйвэя оказывается не природным авангардом, а объектом всемирного исторического процесса.

«Маленькая, бедная и слабая Англия», пострадавшая от эпидемии чумы и потерпевшая поражение в Столетней войне с Францией (1337-1453), оказалась «слабейшим звеном» в «цепи глобального спроса и предложения». Традиционный ход английской истории был сокрушен нарушением равновесия в этой цепи. Англия должна была изменить структуру своей экономики, переключившись на производство шерсти и заморскую экспансию, создав в порядке импортозамещения хлопкоткачество, что повлекло за собой в силу эффекта домино Промышленную революцию. Таким образом, «путь Англии оказался уникальным, потому что она оказалась в уникальном положении при возникновении дисбаланса в мировой экономической системе» (1, с. 12-13).

Почему же Промышленная революция произошла в Англии, а не в Китае? Таким вопросом задался английский ученый Джозеф Нидэм (и этот вопрос вошел в мировую синологию как «загадка Нидэма»). Однако, считает Чжан, нужно вначале задаться вопро-

1 Буквально: «к югу от реки» - правобережье нижнего течения Янцзы. Включает части провинций Цзянсу (с Нанкином, Сучжоу, Уси) и Чжэцзян (с Хан-чжоу и Нинбо) и г. Шанхай. Расцвета эта историческая область достигла при династии Сун (960-1279), когда в Ханчжоу была перенесена столица империи. С тех пор и до настоящего времени остается одним из наиболее развитых и преуспевающих районов Китая.

сом, почему у человечества возникла потребность в индустриализации и почему она острее всего проявилась в Англии в начале Нового времени?

Чжан видит причину в резком изменении характера и масштабов межрегионального торгового обмена в пространстве «Аф-ро-Евразии». Традиционный рынок сбыта индийского текстиля, китайского шелка, фарфора, хлопка резко расширился за счет приобщения к глобальной экономике Америки, Тропической Африки и Океании. Неблагоприятный торговый баланс для европейских стран увеличился, что побудило их перейти к политике меркантилизма. Англия начала запретительными мерами ограничивать экспорт из Индии и Китая.

Одновременно такие страны, как Англия и Голландия, пойдя по пути импортозамещения, стали создавать собственные текстильные мануфактуры и развивать заморскую торговлю. Все эти Великие географические открытия европейцев «по мотивам и результатам явились лишь логическим следствием1 так называемого Шелкового пути» (1, с. 24).

Английская экономика испытывала особенно серьезные нагрузки из-за активной торговли с Востоком и соответственно большого дефицита, с одной стороны, и необходимости обеспечивать товарами и деньгами свои растущие колониальные владения в Северной Америке, Африке, Австралии. В то же время Англия имела все предпосылки для индустриализации: огромный внешний рынок, доходы от международной торговли, заимствованную технологию (традиционную индийскую технику хлопкоткачества, усовершенствованную голландскими иммигрантами), резервную армию труда, порожденную «огораживанием» земли.

Узким местом оставалась низкая производительность труда в условиях нехватки рабочей силы. Промышленная революция понадобилась, чтобы победить в конкуренции с дешевым индийским текстилем и в конечном счете с дешевой рабочей силой Востока.

В отличие от больших стран Востока с их неисчерпаемыми трудовыми ресурсами, «единственной возможностью для Англии увеличить свою производительность виделось развитие трудосбе-

1 Автор имеет в виду закрытие традиционного канала связи между Европой и Азией вследствие экспансии Османской империи и конфронтации между исламом и христианством.

регающей технологии», что и было достигнуто путем многочисленных изобретений сначала в текстильной промышленности и в применении новых источников энергии, а затем в смежных отраслях промышленности и в инфраструктуре (1, с. 25).

«В глобальном дисбалансе у Англии не было альтернативы развитию трудосберегающей технологии». Таким образом «факторы, подтолкнувшие Англию на путь механизации очевидно являются не "английскими", но "глобальными", проистекающими из неравновесности глобального соотношения спроса и предложения. Английская изобретательность и предприимчивость, проявившиеся в Промышленной революции, были скорее вынужденно приобретенными, чем прирожденными» (1, с. 26).

Положение Китая в мировой экономической системе было совершенно иным. Китай «обладал огромной территорией, богатыми ресурсами, совершенной структурой производства, искусным административным аппаратом, развитыми технологическими системами в сельском хозяйстве и промыслах, развитой торговой сетью внутри страны и большим положительным внешнеторговым балансом... Все эти преимущества обеспечивали Китаю стабильное положение в глобальной экономике» (1, с. 26-27). У страны не было конкурентов в поставке на европейские рынки товаров роскоши и уникальной продукции сельского хозяйства (вроде чая).

Китай представлял развитое аграрное общество, в котором доходы центральных и местных властей почти всецело зависели от сельскохозяйственных налогов, что и обусловило политику поддержки аграрной сферы. Принцип «приоритетности сельского хозяйства и сдерживания торговли (2ко^пв^ Yishang)» был впервые выдвинут еще в периоды Весны и Осени (722-481 гг. до н.э.) и Воюющих царств (475-221 гг. до н.э.). Развитие торговли отвлекало ресурсы от сельского хозяйства, а главное, создавало социальные проблемы, угрожая стабильности политического порядка.

Между тем в аграрном обществе политическая стабильность является «важнейшим приоритетом для правителей». Сдерживание торговли сделало аграрную экономику Китая обществом мелких крестьян. Идеологическим освещением их преобладания стала установка: «беспокойтесь не о бедности, а о неравенстве». В подобном политическом и культурном контексте становится понятным и

то, почему китайские правители мало заботились о развитии внешней торговли, предоставив эту сферу иностранцам (1, с. 27-28).

«В условиях глобального дисбаланса Китай оставался сильным звеном в мировой цепи спроса и предложения», и его положение не было поколеблено резким увеличением мировой торговли в связи с Великими географическими открытиями и поставкой европейскими купцами золота и серебра из Америки. Китайская текстильная промышленность продолжала успешно функционировать на традиционной базе искусного ручного труда.

«Противившимся нововведениям и плохим учеником»1 Китай сделало «отсутствие необходимости улучшения и обучения, так как не было никакого давления» со стороны мирового рынка и не было лучшей технологии, пока в Англии не началась Промышленная революция. А из-за избытка трудовых ресурсов не было никакой необходимости переходить к трудосберегающим технологиям. Потребности внутреннего рынка с легкостью покрывались привлечением дополнительной рабочей силы, а ее привлечение, обусловленное ростом населения, обеспечивалось развитостью земледелия, получавшего два-три урожая в год (1, с. 28).

Итак, нельзя говорить об эпохальном размежевании, о «великой дивергенции». Хотя Восток и Запад, Англия и Китай функционировали по-разному в системе мирового спроса и предложения и развивались каждый своим путем, «их положение и функции в мировой истории были сопряженными (contingent) в общем тренде, нарушившем глобальное равновесие. Они сливались как реки в море в явлении Промышленной революции, создавая всеобщую историю (common global history)» (1, с. 29).

Существует широко распространенное на Западе и на Востоке (включая Китай) мнение, что «возвышению Запада»2 предшествовал «упадок» стран Востока. В качестве поворотной точки берется 1500 г. Чжан оспаривает это мнение: «Большинство стран Востока достигло пика своего развития, относительно или абсолютно, после

1 Landes D.S. The wealth and poverty of nations: Why some are so rich and some are so poor. - N.Y.: Norton, 1998. - P. 335-336.

Вводившая термин «возвышения Запада» как вехи всемирной истории и положившая начало различным мир-системным работам книга канадского историка Уильяма Мак-Нейла впервые была издана в 1963 г. (McNeill W.H. The Rise of the West: A History of the human community. - Chicago, 1963).

1500 г. Например, Османская империя. после захвата Константинополя в 1453 г. поглотила территории Азии, Европы и Африки. Персия была объединена династией Сефевидов... и достигла вершины при Аббасе I (1587-1629), при котором территория страны расширилась, а португальцы были изгнаны с побережья Персидского залива. В Индии Бабуром была основана держава Великих Моголов (1526-1707). Европейские купцы, особенно из британской Ост-Индской компании, способствовали развитию местной промышленности в прибрежных районах субконтинента, и благодаря экспорту хлопчатобумажных изделий Индия надолго обрела положительный баланс в торговле с Западом». И этот подъем Индии «способствовал подъему Британии, стимулировав создание новой хлопчатобумажной промышленности» (1, с. 15).

Время правления династий Мин и Цин Чжан Вэйвэй называет «золотыми веками китайской истории», сравнимыми с великими эпохами прошлого, временем политической стабильности внутри и имперской экспансии на границах, временем роста сельскохозяйственного производства, торговли, населения. Вместе с развитием культуры процветание Китая оказало заметное воздействие на Европу, породив со времен Марко Поло подобие культа («китайскую лихорадку»), вплоть до восхищения Поднебесной у классиков Просвещения (Монтескье, Вольтер) (1, с. 15-16).

Чжан Вэйвэй склонен представлять всю историю Китая как поступательный процесс в позитивном направлении и потому, вопреки китайским сторонникам модернизационной парадигмы, защищает Цинскую империю от обвинения в ретроградности. Для этого он прибегает к оригинальной оценке развитости страны. Поражение в Опиумных войнах, действительно, произвело впечатление, что Китай находится в упадке. Однако - великолепный аргумент - нельзя судить о стране в целом на основании лишь ее успехов или неудач в войнах: «Передовая и богатая страна гораздо чаще подвергается нападению со стороны более бедной и отсталой».

А о развитости Китая по отношению к Англии в середине ХГХ в. дает представление огромный внешнеторговый дефицит последней: в 1854-1856 гг. британский экспорт равнялся 1,1 млн ф. ст.,

а импорт превышал 9 млн ф. ст.1 Именно из-за этого дефицита Англия прибегла к контрабанде в Китай опиума, выращенного в ее индийских колониях (1, с. 16).

Контрабанда опиумом, подчеркивает китайский профессор, доказывает слабость и неразвитость Англии в тот период. Это «развитый и богатый Китай помогал Англии», поставляя необходимые ей товары и финансируя ее развитие покупкой опиума. Именно потому, что в экономическом отношении превосходство Китая было столь велико, Англия прибегла к силе оружия. Таким образом, Китай «был разгромлен не из-за своей слабости, а из-за своей развитости, могущества и богатства». Решающим фактором стал упор на военную силу. Англия была на пике своей экспансионистской политики, тогда как Китай пребывал в стабильности и «не был готов к обороне» (1, с. 19).

Поражения причинили психологическую травму китайскому народу, способствовав краху династии Цин. Но Китай не погрузился в стагнацию. Напротив, последовали беспрецедентные в китайской истории изменения — реформы, революции, прогресс в культуре, нововведения в идеологии и, наконец, создание социалистического государства.

Заодно с «загадкой Нидэма» Чжан Вэйвэй разрешает и «историю с капитализмом». В Китае существовало развитое феодальное общество, в котором рано появились «зародыши капитализма». Однако капитализм вызрел вначале в Европе, хотя города-государства в Италии, Голландия, Англия, где в ХУ—ХУ1 вв. стал складываться капиталистический способ производства, отнюдь не имели за собой развитого феодализма.

Что произошло? Объясняя, современный китайский историк выносит суровой приговор бытовавшей формационной теории, предлагая при этом упрощенную версию ее, так что этот критический пассаж напоминает знаменитую битву с ветряными мельницами. Казалось бы, заявляет Чжан, с точки зрения марксистской

1 Автор не обращает внимание на качественную составляющую внешнеторгового оборота между Англией и Китаем. Основную часть английского импорта составлял чай (больше 5 млн ф. ст.) и шелк (3,7 млн ф. ст.), тогда как Англия экспортировала почти исключительно промышленные изделия, в основном продукцию хлопчатобумажной промышленности, и ее экспорт увеличился с 1 млн ф. ст. в 1849 г. до 1,7 млн ф. ст. в 1857 г. (27, с. 17—18).

теории смены общественно-экономических формаций (от первобытного общества и рабовладельческого строя через феодализм к капитализму и социализму / коммунизму) развитость одной формации должна была бы обеспечить более ранний переход к другой. Трактуя таким образом марксистскую теорию, ученые в КНР «сознательно или неосознанно» используют историю Европы как стандарт для моделирования китайской истории, «укорачивают китайские ноги, чтобы они подходили для западноевропейских башмаков» (1, с. 30).

Мао Цзэдун считал, что Китай и без влияния иностранного капитализма постепенно стал бы капиталистическим, но он сделался жертвой быстрее развившегося капитализма в Европе. Интервенция развитых капиталистических держав нарушила органический ход развития Китая, в результате чего страна превратилась в «полуфеодальное и полуколониальное общество» (1, с. 31).

Подобные подходы, считает Чжан, основаны на представлении о «нормальности» западного пути развития и «ненормальности» китайского. Чтобы оспорить эту позицию, нужно рассматривать развитие отдельных стран и регионов в глобалистской перспективе их взаимодействия.

Возникновение «капиталистических отношений производства» в некоторых странах Европы было «сопряжено (сопй^еп1:) с тем, что произошло в других частях мира». Феодализм, сохранявшийся в Европе, разнообразные производственные отношения в Азии, первобытные общества в Африке, рабство в Америке - все это было «основанием пирамиды, вершиной которой были новые капиталистические отношения» (1, с. 32-33).

Однако не изощренное построение историко-формационной «пирамиды» придает историографическую ценность подходу Чжа-на. Он откровенно приспособляет формационную теорию, основу марксистского учения о поступательном торжестве социализма в мировом масштабе, к современной конъюнктуре мировой экономической системы и внешнеполитическому курсу китайского руководства.

Важнейший вывод глобалистского подхода, утверждает Чжан, - сосуществование различных способов производства, из которых один не заменяет другой в развитии отдельных стран. «Так, социализм не является системой, следующей за "капитализ-

мом", он параллельно сосуществует с ним». И ошибкой являются утверждения об «абсолютной несовместимости социализма и капитализма» (1, с. 34-35).

Социалистические общества - это часть мировой системы производства. Более того, они «становятся все более и более смешанными по характеру производственных отношений». «Вот почему» - а действительно «почему» - «"передовая социалистическая система" не может утвердиться в начале в развитых капиталистических странах, где родились идеи и теории социализма. Напротив, она должна возникнуть в странах неразвитого капитализма» (1, с. 35).

Этот вывод вряд ли следует из дисбаланса в глобальном разделении труда, однако надо отдать должное Чжану - он последовательно стремится совместить свою версию мир-системного анализа с формационной теорией: Китай не мог развиться в капиталистическое общество из-за своей функции в «общем тренде глобального дисбаланса», поскольку этой функцией было «помочь созданию капитализма на Западе». В результате «Китай не имел возможности следовать так называемому европейскому пути, а шел своей дорогой, что было предопределено глобальной историей. "Передовое" положение Китая в глобальной экономике обернулось недостатком, когда выявилось преимущество "новичков (latecomers)", Англии и других западноевропейских стран» (там же).

В свою очередь, успех стран Западной Европы в капиталистическом развитии имел оборотной стороной неприятие капитализма в Китае. Чтобы обосновать этот тезис, Чжану приходится обратиться к официальной доктрине: «Китайцы очень натерпелись от капитализма в различных видах эксплуатации, колониализма и империализма. Естественно, что большинство китайского народа отвергло капитализм как несоответствующий его мечте об идеальном обществе. В то же время марксистский социализм / коммунизм мог легко ассоциироваться с традиционным китайским идеалом уравнительности» (1, с. 36).

Дальше идет изложение идеологем официальной доктрины: социалистическое строительство в СССР, с одной стороны, и японская интервенция - с другой, привлекли многих китайцев на сторону КПК. А Гоминдан ассоциировался с капиталистами и помещиками и неспособностью дать отпор агрессорам. Помогло КПК и

вмешательство западных держав, вызвавшее неблагоприятную реакцию. «Сочетание всех этих факторов подтолкнуло Китай к социализму, а не к капитализму». Таким образом «социалистической страной Китай сделал общий тренд» мировой истории (1, с. 36-37).

А это уже поправки на критику маоистского периода в свете курса «реформ и открытости»: развитие КНР тоже определялось ходом мировой истории: холодной войной, противостоянием социализма и капитализма, наконец противоречиями с СССР. Приоритет отдавался политике и идеологии: в дискуссиях с руководством КПСС утвердился принцип «лучше быть левым, чем правым в понимании марксизма». Так сформировалось первое поколение руководителей КПК. Имея «богатый опыт политической борьбы», они не были подготовлены к руководству экономикой и попытались использовать методы политической борьбы в этой сфере: «Пренебрегая экономическими законами, действуя в спешке и в отрыве от китайской действительности» (1, с. 37).

Однако не стоит осуждать отдельных китайских руководителей, заявляет Чжан Вэйвэй, имея, конечно, в виду официальную оценку политики Мао Цзэдуна, как ошибочную лишь на 20%. Ошибки объяснимы и оправданны, поскольку все деформации, вплоть до «культурной революции», следует рассматривать как «нормальную, хотя и чрезмерную реакцию на неблагоприятный общий тренд глобального дисбаланса». Главным аргументом становится снисходительность архитектора реформ: «Революционеры очень легко становятся нетерпеливыми. Наши намерения были хорошими, надеялись поскорее достичь коммунизма. Часто мы пренебрегали хладнокровным анализом субъективных и объективных обстоятельств и действовали вопреки объективным законам. Китай в прошлом совершил ошибку нетерпения»1 (там же).

Отдав дань культу прошлого, Чжан Вэйвэй приступает к обоснованию политики «реформ и открытости» с поистине глоба-листских позиций: «Культурная революция» выявила многочисленные противоречия и продемонстрировала острую необходимость найти выход из крайностей. Та же необходимость сменить

1 Deng Xiaoping. Selected Works of Deng Xiaoping. - [1994]. - Vol. 3. -P. 139-140. - Описано по реф. источнику.

конфронтацию на диалог выявилась под влиянием испытаний в холодной войне. В глобальной перспективе и политика «реформ и открытости» тоже только «часть общей трансформации, развернувшейся среди ее участников, и дисбаланса глобального политико-экономического порядка (курсив наш. - А. Г.)» (1, с. 37).

«Глобальная история неделима, и китайская история - ее неразрывная часть. "Великий скачок", "Великая пролетарская культурная революция" и политика "реформ и открытости" - все в китайской истории должно изучаться в глобальном контексте» (1, с. 38-39). В глобальной перспективе следует отрешиться от национальной ограниченности, от идентификации «китайскости», «вос-точности» или «западности» и принять всемирную историю как «нашу общую историю». Объективный подход к китайской истории предполагает «глобальную идентичность», ибо наука, заключает Чжан Вэйвэй, «должна быть отстраненной (detached) и беспристрастной» (1, с. 40-41).

Теория и практика «социализма с китайскими особенностями» отражает изменение положения Китая в мировой экономической системе с превращением страны в XXI в. в мастерскую мира. Для дальнейшего прогресса Китай нуждается в «мирном и стабильном новом глобальном политико-экономическом порядке». Нужно «мягкое урегулирование» современного глобального дисбаланса. История знает примеры «жесткого урегулирования» вроде мировых войн, от которых страна очень пострадала. Поэтому Китай для своего подъема «должен в полной мере использовать свою новую функцию в мире, чтобы создать благоприятные условия мягкого урегулирования» (1, с. 38).

Для этого, понимают китайские историки, стране следует пересмотреть свое наследие недавнего прошлого. Мао Цзэдун выступал против гегемонии США, но он заимствовал западную концепцию исторического процесса в ее революционно-марксистской версии. Его историческое мышление было линейным. Что хуже, Мао был уверен, что для прогресса необходимо «креативное разрушение», и эта идея, пишет директор института Восточной Азии Сингапурского национального университета Чжэн Юннянь, стала вдохновляющей для «целого поколения китайцев» (4, с. XV).

Китай был объявлен «центром великого объединения революционных народов всего мира», а «культурная революция» - «ко-

локолом, отбивающим смертный час империализму, современному ревизионизму и реакционерам». Вдохновляясь древнекитайскими геополитическими стратагемами, Пекин заявил территориальные претензии всем своим соседям - СССР, Японии, Пакистану, Вьетнаму, Индии. Торжество курса Мао, считал Ван Гунву, ознаменовало победу «западной концепции революционного прогресса», влияние которой сохраняется в китайском руководстве. Такой подход может привести к тому, что Китай в своем возвышении займет «конфронтационную позицию по отношению к остальному миру» (4, с. ХУ).

Западной концепции миропорядка китайские историки противопоставляют «китайскость» как гармонию традиционного устройства международных отношений в Восточной Азии. Они доказывают естественность гегемонии Китая в Восточной Азии в экономическом и культурно-цивилизационном плане. Гегемония при этом трактуется как центральность - положение в центре вос-точноазиатского миропорядка, закрепившееся в самоназвании страны Чжунго - Срединное царство. Целостность миропорядка поддерживалась не военной силой, а центростремительными тенденциями и взаимной заинтересованностью.

Существующее в мировой синологии стандартное определение этого порядка «данническая система» китайские историки отвергают. Зачастую дары императору носили церемониальный характер, скорее обозначая, чем являя по существу вассальные отношения. К тому же обычно император «отдаривал» дарителей, а главное, признав сюзеренитет китайского императора, вассальные правители в обмен получали от него титулы, которые повышали их престиж внутри своей страны и международный авторитет. То была, по выражению профессора Фуданьского университета (Шанхай) Сяо Жэня, «улица с двусторонним движением» (4, с. 103).

И те, кого официальная китайская терминология называет «данниками», получали выгоду от льготных условий торговли с империей, поскольку официальные экономические связи допускались лишь при формальном признании вассалитета. Империя осознавала ответственность за своих «внешних подданных» и в случае необходимости приходила им на помощь.

В выигрыше оставалась и империя. «Даннические» отношения сулили мир на ее границах. Сяо Жэнь признает, что это напоминает создание буферных государств на границах крупных держав, но в традиционном китайском мировосприятии акцент делался на влияние более развитой цивилизации и ее моральный авторитет. Императорский двор не вмешивался во внутреннюю политику «вассальных» государств и не навязывал им свои правила, придерживаясь принципа «подчинять, но не управлять (еквп ег Ьи 2Ъг)».

Нет никаких оснований утверждать, доказывают китайские авторы, что, возвышаясь, Китай пойдет по европейскому пути и станет добиваться гегемонии насильственными средствами. Традиционный иерархический порядок в Восточной Азии был порожден «естественным взаимодействием Китая с соседними государствами» и, «пока иерархия соблюдалась, не было особой необходимости в войнах»: от воцарения династии Мин до Опиумных войн (Х1У—Х1Х вв.) в Восточной Азии было меньше войн, чем в Европе за аналогичный период.

Традиционная склонность Китая к иерархическому порядку очевидна, но вопрос в другом: «находится ли Китай внутри существующего мирового порядка?». При Мао Цзэдуне Китай был исключен из международной системы. Теперь же Китай внутри системы и признает гегемонию США в ней. Нет железного закона, доказывают китайские ученые, согласно которому меняющее соотношение сил обусловливает крушение иерархического порядка.

В подобной интерпретации важен традиционный китайский принцип — «лучше иерархия, чем анархия»! (4, с. 30). Исторический опыт стран Восточной Азии — это интегрирование в существующий порядок, а не оспаривание иерархии. Такое поведение обеспечивает более слабым государствам стабильность и другие преимущества. Если последние утрачиваются, происходит «голосование ногами»: формой протеста против существующего миропорядка становится выход из повиновения гегемону (4, с. 31—32).

«Китайскость» в современном миропредставлении имеет, однако, и другой актуальный аспект, и он плохо согласуется с доктриной независимых наций-государств. Это упомянутый «рестав-рационистский национализм», предполагающий, что нынешнее возвышение Китая является ВОЗВРАТОМ — «возвращением могущества, творческой устремленности и духовного потенциала» Ки-

тая, следовательно, и возвратом того положения в мире, которое страна занимала до Опиумных войн (4, с. 272).

Недооценка перемен в мире и в самом Китае превращает «китайскость» в нечто «фундаментально статичное», что оборачивается, в частности, отождествлением китайской традиции с морализаторством в духе стилизованного учения Конфуция. На самом деле, подчеркивает профессор Школы международных отношений Народного университета Китая (Пекин) Ши Иньхун, сила, «жесткая либо мягкая, но обязательно умная» и ситуационная логика являются ключом к китайской теории миропорядка (4, с. 277-279).

Все это очень напоминает ту самую линейную парадигму истории международных отношений как поступательной смены гегемона в зависимости от перемещения источника силы, которую китайские авторы пытаются оспорить. Поэтому многие из них призывают к осторожности, выражая надежду, что на внешнюю политику Китая будет оказывать влияние циклическое восприятие истории, восходящее к парадигме династических циклов, и, говоря словами Ван Гунву, стойкое представление, что «за политическими успехами и процветанием неизбежно следуют ослабление и падение» (19, с. 89).

Поэтому стремление обосновать внешнеполитический курс современного Китая посредством актуализации традиций Поднебесной оборачивается проблемой их соответствия современному миропорядку. Под официальными лозунгами «великого возрождения китайской нации» в КНР возродился, признает Ши Иньхун, «реставрационистский национализм», совмещающий «селективную реставрацию» китайской традиции и «селективное восприятие западного пути». Распространяясь в народной ипостаси, китайский национализм становится «все более самоуверенным». Это «апелляция к китайскому величию как нации и цивилизации», требование установления нового мирового порядка на основе морали, нетерпимость к неуважительному отношению со стороны Запада, отказ от западных ценностей во имя «китайского пути», артикулированного как «социализм с китайскими чертами» (4, с. 282-283).

Возможность культурного диалога между представителями официальной доктрины «китайского социализма» и европейской демократической традиции ограничена. Серьезным препятствием

оказывается, в частности, презумпция культурного превосходства, характерная для классического китайского этоса, и эта презумпция актуализуется, когда возрастает влияние Китая на остальной мир. И попутно преодолевается по мере интеграции страны в глобальный порядок.

В отличие от других стран Восточной Азии и, разумеется, Запада Китай остается обществом мобилизационного типа, ориентированным на широкомасштабные цели. В целеполагание входит: достижение к 2050 г. уровня среднеразвитых стран и степени сяо-кан («общество среднего достатка»), упрочение статуса мировой державы и обретение лидерства в мировом цивилизационном процессе. Все эти цели нашли обобщенное и пафосное выражение в доктрине руководителя КНР Си Цзиньпина о «великом возрождении китайской нации».

В международном аспекте это означает, что китайское руководство так или иначе будет опираться на исторический опыт Поднебесной, и, встраиваясь в процесс глобализации, использовать (и изобретать) культурную традицию. Яркий пример - вновь обретенная идеологема Шелкового пути.

Си Цзиньпин, ставший председателем КНР 14 марта 2013 г., один из первых государственных визитов совершил в страны Центральной Азии. Выступая в университете им. Назарбаева в г. Астане 7 сентября того же года, он, в частности, представил проект транспортной магистрали, которая соединит побережье Тихого океана с Балтикой. Напомнив о прошлом, президент КНР подчеркнул, что новый Шелковый путь обеспечит торговыми связями и инвестициями 3 млрд жителей Восточной, Западной и Южной Азии1.

Проект Экономического пояса Шелкового пути, дополненный проектом Морского Шелкового пути XXI в., объединяемые ныне в китайской прессе термином «единый пояс, один путь», оценивается и в самом Китае, и в профессиональном сообществе как важнейшая инициатива внешнеполитического курса Си Цзиньпина. Она открывает широкие возможности для восхождения Китая на международной арене, она же обостряет основательные и необос-

1 Xi suggests China, Central Asia build Silk Road economic belt. - Mode of access: http://news.xinhuanet.com/english/china/2Q13-09/Q7/cl327QQ695.htm

нованные опасения, связанные с великодержавными претензиями возвышающегося Китая.

Даже по официальной фактологической справке, выпущенной совместно министерствами иностранных дел и торговли КНР, замысливается грандиозный, субэкуменический проект. Соединяя Китай с Центральной Азией и Россией с выходом на Балтику, «один пояс, один путь» связывает «динамичный Восточно-Азиатский регион с развитой экономикой Европы и включает страны с огромным потенциалом экономического развития». Через Центральную и Западную Азию Китай соединяется с Персидским заливом и Средиземным морем, а также по суше с Юго-Восточной и Южной Азией. А морем «один пояс, один путь» ведет в Европу через Южно-Китайское море и Индийский океан и также через Южно-Китайское море в южную часть Тихого океана. По подсчетам китайских экспертов, проект должен охватить страны с населением более 4 млрд и ВВП около 21 трлн долл., соответственно 65% населения и 30% экономики мира (18).

В докладе на XIX съезде Си Цзиньпин подтвердил значение проекта «Один пояс, один путь» в реализации официальной доктрины «открытости», подчеркнув одновременно и значение самой доктрины во внешнеполитической стратегии Пекина.

Между тем, как было в свое время с индийскими древностями, «открытие» Шелкового пути в Новое время - заслуга европейских ученых и путешественников, начиная с Фердинанда фон Рихтгофена. Тема популяризировалась как в академических кругах, так и в европейском обществе, в частности во Франции (книги Рене Груссе и Поля Пеллио). Отклики были и в Японии. Факел Токийской олимпиады (1960) путешествовал маршрутом Шелкового пути от Греции в Японию.

Именно из Японии, как показывает ученый из провинции Шаньси, КНР, Шэнь Чэньчэн (17), тема Шелкового пути перекочевала в Китай. В 1980-1981 гг. китайским телевидением совместно с японским был снят документальный фильм. В 1982 г. на китайский язык была переведена книга Люсет Бульнуа «La Route de la soie». В 1993 г. Северо-Западным педагогическим университетом начал издаваться журнал «Шелковый путь», а в конце 1990-х годов среди ученых КНР прошла дискуссия о целесообразности выделения исследований Шелкового пути в специальную дисциплину.

В 1978 г. термин «шелковый путь» появился в исторических учебниках КНР, но в ограниченной трактовке чисто внутрикитай-ского значения. В общей перспективе контактов Китая с соседями в Азии в эпохи Цинь, Хань и Тан некоторые дополнения появились лишь в учебнике 1988 г. Однако в относящемся к этому времени учебном пособии уже содержалась многозначительная фраза: «Во всем мире цивилизации развиваются, взаимодействуя и способствуя совершенствованию друг друга». В целом Шелковый путь в школьных учебниках выглядел «вдохновляющим, но изолированным концептом», относящимся лишь к истории Китая, но не к всеобщей истории (17, с. 7).

Пересмотр «концепта» пришелся на 2000-е годы. В школьном образовании начался пересмотр концепта, выявивший «коллизию между его традиционной ролью в создании образа "традиционного Китая" и потенциальной ролью в воссоздании международного контекста». Так, в учебнике 2011 г. указывалось, что при раскрытии темы «учащиеся должны понять, какую роль играл Шелковый путь в связях Китая с внешним миром». Все же продолжала господствовать тенденция замкнуть учебную тему на истории Китая, ограничив временем правления отдельных династий, как правило Цинь - Хань (221 г. до н.э. - 220 г. н.э.).

В учебниках по всемирной истории значение международного контекста постепенно возрастало. Так, в учебнике для средней школы говорилось: «Хотя древние цивилизации были относительно изолированы друг от друга, по мере политико-экономического прогресса транснациональные и межрегиональные коммуникации возрастали в Европе, Азии и Африке. Такие коммуникации включали в себя как войну, так и мирное взаимодействие в виде торговых и культурных связей»1.

Конкретно говорилось, что Шелковый путь был одним из важнейших путей межрегионального сообщения между Древним Римом и Ханьским Китаем и оставался таковым до Великих географических открытий, что этим путем как носители культурного обмена следовали многочисленные путешественники, от арабских

1 History curriculum for compulsory education. - Beijing: Beijing Normal University, 2011. - Р. 26. Описано по: (17).

пилигримов до Марко Поло, что это был путь распространения буддизма, христианства и ислама.

В то же время сохранялась тенденция представить Шелковый путь в качестве демонстрации достижений китайской цивилизации и средства мобилизации патриотических чувств перед натиском глобализации: «Учащиеся должны понять историческую ценность и современное значение китайской цивилизации». Их патриотизм должен быть усилен, и одновременно их взгляд на мир «должен расшириться». «Они должны понять общую тенденцию всемирной истории». Шелковый путь уже представлялся многовековой коммуникацией культур между Востоком и Западом, Азией и Европой.

Как заключает Шэнь Чэньчэн, Шелковый путь воспринимается все большим числом китайцев как одно из самых выдающихся культурных достижений, оставленных «традиционным Китаем» и «китайской традицией». Не имеет никакого значения, что современный концепт Шелкового пути и не древний, и не китайский. Напротив, его «модернистское» и «импортированное» происхождение только усилило его популярность в глобализующемся обществе. Изменив традиционную китаецентристскую парадигму, концепт призван способствовать формированию новой идентичности китайского общества перед вызовами глобализации (17, с. 9).

Изменив традиционную китаецентристскую парадигму контактов Китая с внешним миром, концепт призван способствовать формированию новой идентичности китайского общества перед вызовами глобализации, и его распространение отражает необходимость «лучше понимать различные виды транснационального взаимодействия и общий ход глобализации», чтобы молодое поколение могло лучше адаптироваться к новой роли Китая в мире. Тем не менее, как ни парадоксально, в школьных учебниках США международному значению этого концепта уделяется больше места, чем в учебниках КНР (17).

В Китае в 2014 г. в связи с провозглашением доктрины «один пояс, один путь» была проведена широкая идеологическая кампания. По стране прошли сотни митингов с одобрением выдвинутого Си Цзиньпином проекта. Заговорили о стратегии «одного пояса, одного пути» и даже о наступлении Эры одного пояса, одного пути. Пафос выглядит вполне уместным, поскольку концепция проекта соответствует новой идентичности Китая, в частности, как

пишут международники Сюэ Ли и Сю Яньчжуо, сдвигу от «просто восточноазиатской страны» к «важнейшей державе на евразийском континенте» (21).

В толковании этих ученых КНР Проект обретает подлинно всемирно-исторический смысл. В ранние времена, пишут они, каждая из возвышающихся держав стремилась захватить побольше территории, чтобы сделаться сильнейшей «сухопутной (land-based) империей». В «морскую эпоху» важнейшую ценность приобретали торговые пути, связывающие «возвышающиеся державы» с колониями.

Ныне наступает новый этап. Прежде чем заместить роль США в мире, следует заместить их роль в Азии. Утверждая официально новый тип международных отношений, опирающихся на взаимовыгодное сотрудничество, его реализация вместе с тем, в трактовке международников КНР, вызывает ассоциацию с сино-центричным миропорядком Восточной Азии.

Китайские ученые напоминают, что исторически Шелковый путь, вплоть до Великих географических открытий, служил важнейшей коммуникацией между Востоком и Западом. Подчеркивается и общецивилизационное значение Шелкового пути как канала распространения в Старом Свете буддизма, христианства, ислама.

Китайские источники единодушно отвергают опасения, что предусматриваемое в Проекте расширение континентальных и межконтинентальных связей может быть использовано Китаем для подчинения участников, а сам Проект станет платформой для китайского доминирования в мире. Между тем есть основания рассматривать Проект «один пояс, один путь» именно в глобальном и цивилизационном измерении. Инициатива Си Цзиньпина сулит полное изменение геополитического ландшафта. Проект предвещает переход гегемонии в мире от морских держав к континентальным силам. Таким образом его реализация может стать актом всемирно-исторического значения, поворотным пунктом в развитии мировой цивилизации со времени Великих географических открытий.

Список литературы

1. Маслов А.А. «Китай не хочет, чтобы его постигали». - Mode of access: http://worldcrisis.ru/crisis/2138457

2. Обзорный доклад о модернизации в мире и Китае, (2001-2010) / Пер. с англ. под общ. ред. Н.И. Лапина. - М.: Весь мир, 2011. - 256 с.

3. Полный текст доклада, с которым выступил Си Цзиньпин на 19-м съезде КПК / Синьхуа. - Пекин, 2017. - 3 ноября. - Режим доступа http://russian.news.cn/ 2017-11/03/c_136726299.htm

4. China and international relations: The Chinese view a. the contribution of Wang Gungwu / Ed. by Zheng Yongnian. - N.Y.: Routledge, 2010. - 351 p.

5. Deep China: The moral life of the person - Beverley Hills: Univ. of California press, 2011. - 322 р.

6. China analysis. - 2015. - Special issue: China analysis Explaining China's foreign policy reset. - 7 p. - Mode of access: http://www.ecfr.eu/page/-/ChinaAnalysisEng_ Special_issue_1503_Final_v3_%282%29.pdf

7. How to improve China's soft power? // People's daily online. - 2010. - March 11. -Mode of access: http://english.peopledaily.com.cn/90001/90776/90785/6916487. html

8. Jiang Tingfu. Zhongguo jindaishi. - Shanghai: Shangwu yinshuguan, 1939.

9. Kang Оuyang. «Chinese values» and innovation in philosophy and social sciences in present day China // Social sciences in China. - Beijing, 2012. - Vol. 33, N 3. -P. 182-194.

10. Kirby W.C. The Chinese Century? The Challenges of Higher Education // Daedalus. -Cambridge, Mass. - 2014. - Vol. 143, N 2. - P. 145-156.

11. Lampton D.M. How China is ruled: Why it's getting harder for Beijing to govern // Foreign affairs. - N.Y., 2014. - Vol. 93, N 1. - P. 74-84.

12. Li Huaiyin. From revolution to modernization: The paradigmatic transition in Chinese historiography in the Reform era // History a. theory. - Middletown, 2010. -Vol. 49, N 3. - Р. 336-360.

13. Li Huikang. Analysis of Mao Zedong and Deng Xiaoping's thinking on modernization // Asian social science. - 2007. - Vol. 3, N 10. - P. 42-47.

14. Mao Haijian. Tianchao de bengkui: yapian zhanzheng zai yanjiu. - Beijing: Sanlian shudian, 1995.

15. Naughton B. China's Economy: Complacency, Crisis a. the Challenge of Reform // Daedalus. - Cambridge, Mass. - 2014. - Vol. 143, N 2. - P. 14-25.

16. Ren Ping. Systematic innovation, comprehensive development and going global: Some thoughts on the construction of an innovating system for philosophy a. social sciences in China during the «12 th five-year plan» period // Social sciences in China. - Beijing, 2012. - Vol. 33, N 3. - P. 142-156.

17. Shen Chencheng. Silk Road - How a «tradition» is constructed and reconstructed in the globalizing society of China (22 nd Congress of the International committee of historical sciences. Jinan, China, 23-29 August 2015). - Jinan, 2015. - 9 р.

18. Vision and actions on jointly building Silk Road Economic Belt and 21 st Century Maritime Silk Road / National Development and Reform Commission, Ministry of Foreign Affairs, Ministry of Commerce of the People's Republic of China. -Beijing, 2015. - Marc. - Mode of access: http://news.xinhuanet.com/english/china/ 2015-03/28/c 134105858.htm

19. Wang Gungwu, To act is to know: Chinese dilemmas. - Singapore: Eastern univ. press, 2003. Описано по: China and international relations (4).

20. Xi Jinping. Towards a Community of Common Destiny and a new future for Asia: (speech Boao forum for Asia annual conference, March 28, 2015). - Mode of access: http://news.xinhuanet.com/english/2015-03/29/c_134106145.htm

21. Xue Li, Xu Yanzhuo, China needs great power diplomacy in Asia: To promote its Silk Road strategy, China needs to proactively engage other Asian powers // Diplomat. - Monash university, 2015. - March 12. - Mode of access: http://thediplomat.com/2015/03/china-needs-great-power-diplomacy-in-asia/

22. Yang Guobin. Internet Activism & the Party-State in China // Daedalus. -Cambridge, Mass. - 2014. - Vol. 143, N 2. - P. 110-125.

23. Yan Xuetong, From keeping a low profile to striving for achievement // Chinese j. of international politics. - Oxford, 2014. - Vol. 7, N 2. - P. 153-184.

24. Zeng Jinghan, The Chinese Communist Party's capacity to rule: ideology, legitimacy and party cohesion. - L.: Palgrave Macmillan, 2015. - 237 р.

25. Zeng Jinghan, Breslin Sh. China's 'new type of Great Power relations': A G2 with Chinese characteristics? // Intern. affairs. - Oxford, 2016. - Vol. 92, N 4. - P. 773794.

26. Zhang Juxiang, Guo Huaru. Building a harmonious socialist society under the vision of modernization // Asian social science. - 2011. - Vol. 7, N 6. - P. 120-124.

27. Zhang Weiwei. China in global history from a glober identity in a noncentric and holistic perspective: (22 nd Congress of the International committee of historical sciences. Jinan, China, 23-29 August 2015). - Jinan, 2015. - 41 p.

А.В. Гордон