CC BY
15
ставление о себе, негативное - о других, и в целом - стремление к независимости. Они не испытывают острой потребности встраиваться в какую-то социальную общность.
Итоги исследования говорят, по мнению авторов, о целесообразности взаимосвязанного рассмотрения социологических и психологических аспектов ксенофобии. Это особенно важно при принятии управленческих решений, когда необходимо найти эффективные средства превентивного воздействия и устранения конфликтов. Сегодня в рамках нормативного регулирования идет разработка технологий конфликтного менеджмента, где большую социальную роль в снижении конфронтационного потенциала играют субъекты-медиаторы, функции которых нередко выполняют государственные институты.
Полученные результаты можно использовать для выявления тех групп риска, которые предрасположены к повышенной неприязни к иностранцам. Особого внимания заслуживают неуверенные в себе индивиды, у которых отсутствует опыт межкультурного диалога. Наблюдения показывают, что самому жесткому выражению ксенофобских настроений подвержены те группы, которые чувствуют угрозу своей социальной идентичности. Заключительный вывод авторов исследования состоит в том, что не стиль отношений представляет специфическую детерминанту дезинтеграции, но, наоборот, именно она благоприятствует становлению специфических привычек, вкусов, склонностей и манеры поведения. Авторы надеются, что предложенная ими интерпретация данных будет в дальнейшем уточняться и углубляться в выборочных проверках, чтобы определить степень ее универсальности.
С.Г. Ким
2012.02.016. МАКСИМАЛЬНО ЧУЖОЙ: КОММЕНТАРИЙ К ТЕОРИИ ТРАНСЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДЕЙСТВИЯ / ШЕТШЕ М., ГРЮНДЕР Р., МАЙЕР Г., ШМИД-КНИТТЕЛЬ И. Der maximal Fremde: Überlegungen zu einer transhumanen Handlungstheorie / Schetsche M., Gründer R., Mayer G., Schmied-Knittel I. // Berliner J. für Soziologie - B., 2009. - Bd. 19, H. 3. - S. 327-352.
Авторы статьи, Михаэль Шетше, Рене Грюндер, Герхард Майер, Ина Шмид-Книттель (Отделение социологии Университета Альберта Людвига во Фрайбурге, ФРГ) предпринимают попытку
расширить область значений социокультурного понятия «чужой» с помощью аналитической категории «максимально чужие». Целесообразность ее применения доказывает, полагают они, опыт эмпирического описания необычных интерактивных ситуаций: встречи с существами иного, чем человек, видового или духовного измерения реальности. В их числе могут оказаться животные (домашние и дикие), роботы, вестники внеземных миров, явление «духов, ангелов, демонов». Для определения, реконструкции и понимания с различных дисциплинарных позиций такого рода событий и предназначается предложенное авторами новое инструментальное понятие.
В социальном (или повседневном смысле) чужим называют того, кто незнаком лично или кого не относят к своей социальной группе. Чужим в культурном (или структурном) смысле считается тот, с кем индивид не разделяет своих убеждений, своего мировосприятия. В дополнение к этим двум смысловым оттенкам Б. Вальденфельс в своем исследовании «Топография чужих» прибавил третий - «радикально непостижимый», подчеркивающий крайнее выражение странности (Fremdheit)1. В последнем случае он имеет в виду не персональное противостояние, но пограничные состояния человеческого существования, а именно «эрос, опьянение, сон или смерть». Опыт столкновения с ними, хотя и выходит за смысловой горизонт человека, является феноменом его сознания. За пределами жизненного мира человека лежит, по Вальденфельсу, область «просто чужого», недоступная исследованию наук о культуре.
О подобном научном исключении некогда писал Г. Зиммель в своем эссе «О чужом»: «Жители Сириуса нам не чужие... они вообще не существуют для нас, они находятся по ту сторону близости и отдаленности»2. В социологии эти ограничители предмета изучения и по сей день сохраняют силу, о чем свидетельствуют цитируемые авторами высказывания многих современных исследователей (З. Бауман, Х. Стенгер, Х. Мюнклерс и Б. Ладвигс). Например, согласно А. Хану, о чужом можно рассуждать только
1 Waldenfels B. Topografie des Fremden: Studien zur Phänomenologie des
Fremden. - Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1997. - Bd. 1. - S. 37.
2
Simmel G. Soziologie: Untersuchungen über die Formen der Vergesellschaftung. - B.: Duncker & Humblot, 1958. - S. 509.
применительно к индивидуальному или коллективному статусу человека. Если в виде исключения такой статус приписывают в определенных культурах некоторым предметам, это делается в целях «ритуальной иммунизации или мифических толкований» (цит. по: с. 471).
Однако есть и другие мнения. В. Фоссенкуль оспаривает указанные границы понимания чужого: «Если бы я признал нечто чуждое мне самому, я стал бы, наверное, более открытым по отношению к странностям другого, хотя для его понимания этого недостаточно. Наоборот, я могу себя обманывать и некритично проецировать на другого и его странность свое восприятие чужого. Здесь мы встречаемся с психически чужим и потому легко допускаем, будто другой воспринимает и думает о любых вещах и событиях так же, как мы, и ... что наше понимание чужого другого будто бы совпадает с его самопониманием»1. Это замечание тем более верно, считают авторы, когда дело касается столкновения с нечеловеком. Здесь привычная гипотеза другого терпит крушение и возникает потребность в новых понятийных средствах наблюдения необъяснимых феноменов. Категория максимально чужих - одна из них, она содержательно приближает к пограничному случаю «совершенно немыслимого», однако не переходит линию аналитического горизонта (с. 472). За этой гранью чужой как образ предельной культурной странности превращается в диковинное, в необъяснимый, непознаваемый объект (из der Fremde в das Fremde).
Итак, «максимально чужим» категориально можно назвать визави, который с точки зрения определения ситуации не является человеком, но, несмотря на это, признается в качестве потенциального партнера интеракции. При этом, будучи лишь частично опознаваемой сущностью, «максимально чужой» должен удовлетворять, по логике коммуникации, пяти минимальным требованиям: а) частичной совместимости смысловых каналов; б) внутренне обусловленной последовательности мысли и решения; в) хотя бы рудиментарному восприятию (сознанию); г) возможностям направленного действия; д) принципиальной готовности к контакту. Объем коммуникативного участия у «максимально чужого» может
1 Vossenkuhl W. Jenseits des Vertrauen und Fremden // Einheit und Vielfalt: 14. Deutscher Kongress für Philosophie. - Giessen, 21-26 September 1987 / Hrsg. von O. Marquard. - Hamburg: Meiner, 1987. - S. 109.
сильно колебаться, а его свойства оставаться необъяснимыми. По своему онтологическому статусу он может представать как реальный, гипотетический, трансцендентальный или фиктивный актор, а также менять эти модусы (цит по: с. 473). Хотя данные особенности важны в практическом отношении, для установления интересующих авторов теоретических рамок они не первостепенны.
Большего внимания, по их мнению, заслуживает включение обсуждаемой категории в привычную дифференциацию отношений к чужому, что делает их сопоставление более объемным и меняет акценты их значимости. Встраивание «максимально чужого» в общий ряд представлений о «социально чужом», «культурно чужом», «просто чужом» (не имеющем статуса действующего субъекта) обозначает рубеж мыслимо представимого и практически осуществимого в социальной ситуации коммуникативного партнерства. Встреча с «максимально чужими» подразумевает момент, когда большая часть уверенности в происходящем исчезает. В связи с этим требует уточнения вопрос об антропологических базовых условиях социальной интеракции, который очерчивает проблемное поле отношений с «максимально чужими». Наименее разрешимой в данных обстоятельствах представляется проблема взаимного приписывания мотивов.
Для ее пояснения авторы ссылаются на классические трактовки социального действия М. Вебера и А. Шюца. М. Вебер, как известно, рассматривал социальное действие сквозь призму придаваемого ему субъективного смысла. Участники действия могут раскрывать этот смысл в аналитическом акте, называемом Вебером «объясняющим пониманием». Только оно одно ведет к причинному объяснению того, почему нечто делается, т.е. выявляет мотивы действия1. Такое «рациональное понимание мотивов» достижимо только в случае «целерационального действия» с его «высшей степенью очевидности», ясности осознания. Мотив подразумевает смысловую связь действующего и наблюдателя как общее основание поведенческих реакций. Речь, следовательно, идет о соразмерности мотивов и субъективно общего смысла, о «молчаливой», по
1 Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft: Grundriss der verstehenden Soziologie. -Tübingen: Mohr, 1980. - S. 5.
выражению И. Виттенбехера, «синхронизации перспектив ego и alter» (цит. по: с. 475).
Веберовский подход к анализу движущих мотивов действия критически развивает А. Шюц. В своей работе «Смысловое строение социального мира» он ставит вопрос об «эквивалентности раскрываемого мотива пониманию общего смысла действия», который, на его взгляд, едва ли является разрешимым1. Можно лишь указать на то, что «субъективно общий смысл» - пограничное понятие, недостижимое для внятного понимания другого, и потому замещается у него «объективным смыслом». Именно благодаря последнему и действующий, и наблюдатель (alter и ego) следуют стабильной коллективной схеме объяснения. Реконструкция общего смысла наблюдаемого действия, которая достигается с помощью типизации множества отдельных случаев, покоится на допущении, что наблюдатель (другой), исходя из той же схемы социального объяснения, что и действующий, будет руководствоваться теми же мотивами, если окажется на месте действующего.
Итак, для Шюца понимание чужого возможно только как самоистолкование наблюдателя. В основе приписывания собственного мотива другому как условия взаимной проверки адекватности схемы объяснения лежит, по Шюцу, «структурное равенство» движения чужого сознания. Оно вытекает из аналогий длительного опыта интерпретации действий (или, точнее, из общности материального и культурного образов жизни).
Из этих их суждений о возможностях и границах понимания другого авторы выводят несколько принципиальных положений.
1. Смысл, который вкладывает человек в свои действия, может быть верно истолкован другими людьми.
2. Мотивы действий (будь то рациональные или иррациональные) объяснимы в той мере, в какой они доступны когнитивно-эмоциональному опыту наблюдателя.
3. Приписывание мотивов действия - результат замещения субъективно общего смысла объективным (интерсубъективным) смыслом.
1 Schütz A. Der sinnhafte Aufbau der sozialen Welt: Eine Einleitung in die verstehende Soziologie. - Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1974. - S. 38.
4. Объективный смысл базируется на фикции обоюдного признания правильности схемы объяснения и на саморефлексии наблюдателя.
5. Представление о соответствии мотивов опирается на аксиому «структурного равенства» работы сознания ego и alter.
Перечисленные положения указывают на ключевое отличие стандартных межчеловеческих интеракций от пограничных контактов с «максимально чужими». В последних - взаимное приписывание мотивов становится проблематичным, что делает ситуацию неопределенной для всех участников, рождает непонимание и несоразмерную реакцию. Это, конечно, не значит, что подобные ситуации описываются участниками симметрично. Как показывают наблюдения (Дж. Бах), когнитивная система высокого уровня организации в состоянии имитировать систему более низкого уровня организации, чтобы при необходимости использовать самый общий термин (цит. по: с. 477). Так, например, в общении человека с собакой симметрия взаимного непонимания нарушается в пользу человека, что дает ему возможность манипулировать поведением собаки. Если же допустить встречу человека с представителями внеземных цивилизаций, находящихся на высочайшей ступени развития, их когнитивная система может быть, соответственно, намного сложнее человеческой.
В некоторых современных интерпретациях чужого, традиционно определяемого только в рамках межчеловеческих отношений (Дж. Стагл, Р. Штихвей), уже намечаются контуры эмпирических полей, где категории «максимально чужие» нашлось бы реальное применение. В одной ранней работе Дж. Стагл замечает, что исследовательский интерес науки к возможностям и границам интеракции означает вместе с тем принципиальный интерес ко «всем разумным существам»1. Сегодня один за другим обнаруживаются возможные коммуникативные партнеры человека, онтические качества которых установить чрезвычайно трудно. Перечень негума-ноидных чужих как потенциальных участников интеракций слишком неопределенный, чтобы задерживать на нем внимание. Для целей обоснования теоретической и эмпирической значимости ка-
1 Stagl J. Die Beschreibung des Fremden in der Wissenschaft // Der Wissenschaftler und das Irrationale / Hrsg. von H.-P. Duerr. - Frankfurt a. M.: Syndikat, 1981. -
S. 279.
тегории «максимально чужие» будет пока достаточно, считают авторы, ее операционально конкретизировать.
Далее на трех примерах показывается, как подразумеваемые здесь общие аналитические установки соотносятся с абсолютно разнородными системами убеждений и поведенческими практиками. В первом случае речь идет об опыте использования коммуникативных свойств дельфинов в терапевтической педагогике; во втором - об исследованиях внеземного разума (проект SETI / Search for extraterrestrial intelligence), посвященных, в частности, проблеме расшифровки получаемых из космоса сигналов; в третьем случае - о практиках «изгнания злых духов» в католической традиции экзорцизма. Каждый из примеров моделирования контактов человека с не-человеческими акторами, имеющими разный онтологический статус (реально-биологический, фиктивно-гипотетический или трансцендентно-воображаемый), авторы сопровождают кратким комментарием.
1. Дельфины, причисляемые по биологической классификации к морским млекопитающим, по всем признакам очень далеко отстоящие от человека существа, парадоксальным образом уже с античных времен воспринимаются как создания, посланные богами в помощь человеку. В наши дни в общественном и научном представлении они занимают исключительное место, поскольку био-этологически, этически (наверное, также юридически) они принадлежат к тонкому особому миру, связывающему человека разумного и животное, не наделенное разумом. Удивительные телепатические способности дельфина, его умение узнавать себя в отражении, передавать образцы поведения последующим поколениям, исполнять разные функционально специфические роли, чтобы помочь рыбакам загнать рыбный косяк в сеть, и многие другие признаки осмысленных реакций побуждают видеть в них носителей иной, альтернативной человеку формы сознания. Кроме того, в их предрасположенности к абстракции и планированию угадывается духовный потенциал, каковой обнаруживает на Земле еще только человек. Поэтому успешная диалогическая коммуникация с дельфинами, например, в области лечебной педагогики, служит фронтиром межвидового информационного обмена (Т. Вилье, Н. Кон, Дж. К. Лили, Н. Тромпиш, М. Шеер). Подобные эксперименты существенно повышают готовность человека непредвзято рассматривать
альтернативные пути эволюции самосознания. Попадая в его поле зрения, дельфины как «максимально чужие» создают квазиистори-чески и естественнонаучно прецедент - более или менее удачный -межвидовой коммуникации.
2. Так называемые инопланетяне принадлежат, без сомнения, к излюбленным культурным фикциям современности. Однако если говорить о набирающих силу междисциплинарных поисках следов внеземной жизни (М. Шмиц, Б. Мак Коннелл, А.А. Харрисон, Дж.Т. Джонсон, С. Шостак, М.А. Мико и др.), то пока речь едва ли идет о существенном прорыве в познании далеких цивилизаций. Технически улавливаемые сигналы из космоса в лучшем случае могут служить констатацией факта, что «нечто есть», поскольку средства их содержательного истолкования отсутствуют. Из этих «посланий» никоим образом нельзя составить представление о физической конституции, не говоря уж о психосоциальном, этическом или духовном складе существ неведомых миров. Даже если допустить невероятное - непосредственный контакт с ними, скорее всего, было бы невозможно подобрать коммуникативный код для действительного обмена информацией. С обеих сторон недоступны сведения об используемых каналах связи, которые к тому же могут оказаться несовместимыми, неопределим статус потенциальных партнеров, неизбежно и множество других непредсказуемых осложнений. Именно при моделировании и осмыслении условий интеракции, когда «зашкаливает» число неизвестных, может помочь, на взгляд авторов, такой аналитический инструмент описания пространства коммуникативных возможностей, как категория «максимально чужих». Применительно к исследованиям инопланетного разума она полезна уже тем, что настраивает на решительный отказ от всех антропоцентристских предпосылок (включающих физические требования, мотивы и интересы), привычных в случаях общения с «культурно чужими». Притом что поиск трансземных контактов остается пока гипотетическим, исследования в рамках проекта SETI предоставляют не только идеально-типическое выражение категории «максимально чужих», но и перспективу ее эмпирической проверки.
3. Борьба с «демонами», таинство экзорцизма в католическом вероучении - это ритуальное моление священника о божьей помощи, вооружающей против нападающих на человека бесовских сил,
чтобы заставить их покинуть его. Согласно теологическому пониманию, «одержимость» означает именно вселение, присвоение чужой злой волей души и тела несчастной жертвы напасти (К. Бал-дучи, У. Ниман, А. Родвик). Однако данный вариант определения чужого не соответствует, с точки зрения авторов, смысловому критерию включения в категорию «максимально чужих». Всевозможные манифестации демонических начал - по сути, сугубо человеческое порождение. Чужой говорит здесь на языке человека и персонифицируется в диалоге между человеческими образами ego и alter. Символическая антропоморфная сущность демона в полной мере раскрывается в ритуально-коммуникативном действии духовного освобождения («изгнании нечистой силы»). Можно, конечно, согласиться с тем, что статус предполагаемых демонов не слишком отличается от спекулятивного статуса «максимально чужих». В каком-то смысле священник в акте «изгнания нечистой силы» из одержимого противостоит нечеловеческому другому. Однако авторов в этом случае больше волнует вопрос, может ли категория «максимально чужих» с ее теоретическими постулатами быть практически полезной для анализа феномена одержимости.
По мнению авторов, как раз последний пример должен убедить в том, что конструкт «максимально чужого» образует не только аналитический фон, но и аналитическую границу притязаний сущего на статус актора (действительного или мнимого). Завершая обсуждение своего методологического предложения, авторы призывают представителей разных дисциплин избегать антропоцентрических ошибок при прогнозировании отношений человека с альтернативными формами разумности.
Л. В. Гирко
