CC BY
10
2007.01.008. БИШУР Д. ЧУЖОЙ - К АМБИВАЛЕНТНОСТИ ПОНЯТИЯ.
BISCHUR D. Der Fremde - zur Ambivalenz eines Begriffes // Sociologia intern. - B., 2003. - Bd. 41, H. 2. - S. 241-256.
Даниэль Бишур (сотрудник отделения социологии и культурологии в университете Зальцбурга, Австрия) обращается к тем значениям понятия «чужой», где проявляется его амбивалентность. Речь идет о двойственности социальных и познавательных различий, описаний и типологий данной дефиниции. Необходимость этого вызвана тем, что при ее интерпретации ученые легко подменяют понятие «чужой» на «другой» и наоборот. В частности, считает автор, это свойственно попыткам определить инаковое при помощи пространственной метафорики как «не-свое». Но специфика социальной категории чужого обнаруживается только в том случае, когда ее отличие от понятия другого становится очевидным и без противопоставления Я-образу.
В своем исследовании Бишур опирается на идеи феноменологии чужого Бернарда Вальденфельса и прослеживает логику использования понятий «чужой» и «другой». В социальных науках, констатирует он, инаковое часто «размещается вне личного» и не выступает для человека важной составляющей его жизненного мира. В книге «Границы нормализации» (1998) Вальденфельс писал: «Различение сфер своего и чужого перемещает нас в другое измерение, где разговор ведется уже не о специфичности и всеобщности, а о близком и дальнем. Инаковость, которую можно проследить в ее онтологическом значении, начиная с Платона и софистов, формируется в социальной общности или перед глазами третьих лиц, а именно путем отделения одного от других.... Тем не менее, такое разграничение не означает чужеродность последних» (цит. по: с. 242). Правда, как считает Бишур, отмеченная дистанция исчезает, когда Вальденфельс заявлял: «Свое возникает не столько благодаря размежеванию с другим, сколько вследствие определения границ сферы своего и одновременного выделения очертаний иного. Чужой - это не просто другой или расположенный в другом месте мироздания. Это самостоятельный в своем развитии человек, расположенный там, где Я не могу быть. Свое отделено от
чужого порогом. Причем практический опыт чужака способен преступить этот порог, но не осилить его» (цит. по: с. 242).
В первом томе «Исследования феноменологии чужого» Вальденфельса автором зарегистрированы три формы суждений о чуждости. Они включают то, что, во-первых, происходит вне собственной области; во-вторых, принадлежит другому; в-третьих, является разновидностью безымянного и с необходимостью выступает как чуждое. Эти три аспекта - места, обладания и типа, которые определяют, по Вальденфельсу, отношения «стороннего» к «своему», кажутся Бишуру необоснованными ни логически, ни эмпирически. Он относит их к гипотезам классификации необычности и чужеродности, требующим доработки, так как, бесспорно, вызывает возражения положение о том, что сторонним является лежащее вне или далеко от нас. Поскольку мы не можем находиться там, где зарождается другое, отличие неизбежно сливается с необычностью. Однако, пишет Бишур, быть другим еще не означает быть чужим. Свое «Я» человека уникально, поэтому складывается впечатление, что в некоторой мере здесь говорится не о чужом, а о другом «Я» (с. 243).
Вальденфельс, по мнению автора, «впадает» здесь в неточную тональность, которую некогда использовал Э. Гуссерль при толковании другого как многоступенчатой апперцепции, тождественной alter ego (1938). Причем, если Гуссерль, разделяя «свое» и «чужое» при анализе структуры сознания, редуцировал восприятие «несвоего» к феномену своеобразия, то построения Вальденфельса находятся на другом уровне изучения самости. Бишур соглашается с тем, что в рамках анализа конфигураций инаковости применяется та степень абстракции, где не актуально различение интимного и постороннего в представлении о другом. Оно оказывается в центре внимания в том случае, если ученые обращаются к исследованию феноменов жизненного мира, его внешних и внутренних параметров, позволяющих их дифференцировать.
По мнению Бишура, приравнивание понятий чужого и другого у Вальденфельса становится особенно отчетливым при отсылках к философии Э. Левинаса. Это имеет место в 3-м и 4-м томах «Феноменологии чужого» Вальденфельса (1999), где сохраняется расплывчатое использование этих терминов. Даже обоснование различий между культурной и социальной чуждостью, со-
гласно Бишуру, не приводит к желаемому разрешению проблемы. Хотя признано, что социальная дифференциация несет с собой допущение своеобразия культур, а стало быть и проблему взаимоотношения между ними, все же ничего не изменяется в толковании различия между типами инаковости и самобытности. Бишур уверен в том, что ощущение чуждости определяется в конечном счете познавательно, независимо от наличия корреляции между социальной и культурной дистанциями. Одним словом, люди различаются по тому, каким родом знаний они обладают о тех, с кем взаимодействуют. Стало быть, степенью анонимности отношений при толкованиях поведения другого нельзя пренебрегать (с. 244).
Если приравнивать чужого к другому, то возникает проблема смешения градаций смысла понятий. В то время как анонимность в процессе роста знаний может исчезать, аспекты чуждости остаются. До тех пор, пока за основу берется отделение своего от чужого, взаимоотношения между ними будут служить стабилизации социальной стратификации и соответствующих властных структур. Для доказательства этого Бишур приводит несколько феноменологических суждений Э. Гуссерля и А. Шюца о конституции двух различных пространств - дома и чужих. В стремлении аналитиков преодолеть дихотомию свой/чужой и зафиксировать их специфическое равновесие, автор акцентирует внимание на амбивалентности категории чужого, проявляющуюся в особых видах социальности, в специфике переживания присутствия другого и в своеобразии взаимодействия с ним. В связи с этим поднимается вопрос о такой типологии чужого, которая была бы ориентирована на интеграцию различных форм и уровней чуждости.
Важен анализ той систематизации мира, которая стала основой социологии инаковости, исходящей не из дихотомии своего и чужого, а из их связи в пределах социальных технологий упорядочения жизни. Гуссерль, как известно, делил окружающий мир на ближний круг дома и сферу чужаков. При этом подразумевалось, что в ходе наложения внешней среды на совокупность знаний и умений людей происходит ее деление на разнообразные провинции, которые отличаются степенями известности субъекту присущих им интерсубъективных структур смысла. Человек дифференцирует мир на близкие и далекие сферы, на более и ме-
нее знакомые жизненные миры, на мир дома и чужой практики. Они связаны друг с другом, имеют точки пересечения, но ограничены как в познавательной, так и в социальной перспективе.
При систематизации мира из множества окружающих зон, как подчеркивал Бишур, скорее учитывается степень близости жизненных ситуаций и связанных с ними объективных структур осмысления, а не их сходство или расхождение. Понятие отечества у Гуссерля, например, включает не только хорошо знакомое социальное пространство, в котором протекает повседневная жизнь, но выводится из целостной системы близких человеку способов интерпретации. При этом представления о местоположении страны, деревни или города, а также о социальной обстановке в них являются само собой разумеющимися. Неудивительно, на его взгляд, что Альфред Шюц (1945) связывал выражение «чувствовать себя как дома» с наивысшей степенью близости. Здесь достаточно использования построенных в сознании человека моделей толкования, чтобы без больших проблем преодолевать возникающие препятствия. Жизнь дома следует за созданными образцами поведения, не только сокращающими частоту столкновения с новыми социальными обстоятельствами, но и высокую вероятность трактовки таковых с помощью имеющегося запаса знаний (с. 245-246).
Между тем хорошо известно, что даже самый близкий круг внешнего мира, в котором ориентируются с помощью привычных эталонов поведения, индивид разделяет с другими людьми. Поэтому Шюц указывал на то, что родина - это то пространство, где всем «кругом лиц с общими интересами» используется одна система ценностей. При этом сходство в группе выражается в специфическом характере социальных отношений, что позволяет восстанавливать прерванные связи и возобновлять их снова там, где они исчезли. Опираясь на сказанное, Бишур считает интересным обращение к построениям Карла Валентина в области парадоксальных жизненных миров (1990). Именно он указывает на амбивалентность дефиниции чужого и выделяет два ее вида. Согласно Валентину, человек оказывается чужим главным образом на чужбине, так как чувствует себя и воспринимается окружающими в качестве постороннего. Однако, добавляет он, утратив это внут-
реннее ощущение, а также мнение о себе во внешнем мире как об инородном существе, чужак превращается в своего (с. 247).
Парадоксальность социальной категории чужого учёный видит в том, что приписывание личности и ее поведению инородности хотя и общедоступно в восприятии, но не принимается окружением всецело. В то время как сам тип чужого, его абстрактный социальный статус и связанная с ним роль известны и поэтому являются частью существующего социального порядка, конкретный незнакомец и его поведение в силу своей необычности остаются непредсказуемыми. Роль постороннего симметрична: он знаком людям как тип, однако в своей самости нетипичен и поэтому безымянен. Понятия близости и известности формируются субъективно, поэтому для интеграции в социальную группу необходимо достаточное знакомство с предметом общения. На эту амбивалентность представления о чужом обращал внимание еще Г. Зиммель. С одной стороны, образ анонима всегда выступал частью мира, с другой - его роль в обществе остается пограничной и хрупкой. Он занимает особый статус в группе лиц с общими интересами, так как функционирует в ней, не выступая ее полноценным членом. Его участие в делах ассоциации носит временный и опровержимый характер, ибо странные признаки в нём, а следовательно неизвестность того, каков он в реальности, создают риск для группы и ее распорядка.
Чужой как тип становится, по заключению Бишура, символом контингентности социального мира, т.е. отсутствия взаимной детерминации участников взаимодействия. В данном случае необычность касается сопряженности особенностей мира как социального переплетения, поскольку выступает той категорией, которая нарушает безпроблемное осуществление человеческих связей. Амбивалентность категории чужого проявляется в контингент-ности социального мира, в часто случайной ассоциации его качественных признаков: чужак характеризуется особым сочетанием индивидуализирующих и типизирующих факторов социализации. В роли постороннего человек избегает проблематизации жизненного мира, но вместе с тем ему как типу открыт доступ в иное пространство - в обществе нет устойчивых границ (с. 248).
Амбивалентность чужака демонстрируется Бишуром на примере ситуации человека, возвратившегося на родину, когда
проявляется его двоякая отчужденность. Неудачи при возобновлении связей по когда-то принятым правилам приписываются утрате человеком отчизны. За время отсутствия изменилась не только она, но и возвращающийся домой прожил часть своей жизни врозь и отдалился. Посредством этого, как писал Шюц, он «переместился в другое социальный измерение», где существует отличная от прежней жизни система координат (цит. по: с. 248). Другими словами, у вернувшегося на родину изменилась конфигурация ценностей независимо от происшедших здесь преобразований. Он возвращается домой из чужого мира и несет к родному очагу его необычность. Превратившись отчасти в чужака, он с необходимостью включается в структуры существования новой группы и знакомится с новым социальным окружением.
Типажом отсутствующего на родине всегда был солдат, который возвращается назад, но не приходит домой. Амбивалентность отчужденности в таком человеке удваивается: он известен соотечественникам, но ошибочно полагает, что прибыл под защиту друзей и родственников, т. е. к людям, которых знает много лет, в место, где ему известны все дороги. Конфликт ролевых ожиданий, по мнению Бишура, заключается в том, что он жил отдельно от своей первоначальной группы и изменился. Ни вернувшийся солдат, ни отечество не остаются такими, как были прежде. Можно вспоминать о том, что было раньше, но нельзя найти то же самое вновь. Этот комплекс проблем отчетливо определяет форму и содержание установок в обществе, когда существенные перемены произошли и во внешних связях с социальным окружением, и во внутренней предрасположенности человека к восприятию ситуации, определяющей поведение в ней, а также в отношениях (с. 249-250).
Примечательны в этом плане, согласно Бишуру, подчеркнутые Валентином различные степени инаковости. По мере того как преображаются отношения, писал он, изменяются и его атрибуты: постороннее становится известным, а хорошо знакомое неузнаваемым; чужак превращается в приятеля и наоборот. Такие трансформации, однако, показывают всего лишь перенесение горизонта, определяющего границу между известным и анонимным. Вальденфельс, к примеру, возражал против того, чтобы необычность понималась как в недостаточной степени опреде-
ленное, ибо она уже была обозначена и каким-то образом присвоена. Она способна впредь превратиться в свое, т.е. изменить свой статус (с. 250). Для Вальденфельса смысл этого возражения вытекал из противопоставления чужого своему, которое сказывалось в восприятии чужака как незнакомца, а также на размежевании его с «Я». «Чужое» классифицировалось как абстрактное понятие, а «чужак» как социологический тип личности. Если «чужое» означало все то, что уклоняется от стандартов, то «чужак» присутствует как конкретная личность. В первом случае, по мнению ученого, имеют в виду конкретное свойство необычности, во втором - чуждость как таковую, т.е. сущностно. Таким образом, качество инаковости не выступает признаком, присущим кому-либо или чему-либо «для себя», а скорее характеризует связи рассматриваемого субъекта. Аноним не является чужим своему Я. Необычность касается отношения человека к кому-то другому, к группе людей или к конкретному социальному окружению. Даже когда говорится о необычных параметрах в собственном «Я», они связываются с саморефлекторным восприятием обстановки (с. 251).
Чужое как абстрактное понятие, по указанию Вальденфель-са, остается стоящим в отдалении. Принципиальная разница известного и неизвестного как таковая никогда не прекращается, в ее пределах изменяется лишь комбинация их с конкретным человеком. Отношение к определенному другому приобретает новые качества, что указывает на необходимость терминологической градации между двумя дифференциациями: свое и иное, во-первых, знакомое и неизвестное - во-вторых. Поэтому, по настоянию Бишура, следует учитывать данные терминологические различия и определять чужака как того другого, который характеризуется при помощи непредсказуемости его поведения, а не выводить его лишь из «не-своего». Самости человека противостоит не удаленный в пространстве чужак, а тот другой, кто в восприятии остается сначала нейтральным. Другой как абстрактное понятие «Я-другого» (Л^егеп-1сЬ8) должен постигаться стереотипно, если хотят суммировать типичные свойства иных людей и обозначить разнообразные формы их проявления в рамках общих структур. Степень же необычности чужого заключается, по мнению автора, в познавательной дистанции к другому, которая под-
вижна и всегда неоднозначна. Насколько хрупким является понятие чужого, выявляется тогда, когда обозначенные как посторонние люди пытаются определить свое отношении к нам. Тогда может статься, что близкий сосед оказывается чужим, а коллега из отдаленной страны демонстрирует аналогичные убеждения.
Наряду с особенностями, изначально присущими чужаку как постороннему (религия, язык, цвет кожи, национальность), он, в качестве социального типа, отличается по системе связей от тех людей, которые классифицируют его как такового. Ощущение чуждости может складываться, на взгляд автора, с одной стороны, в зависимости от степени индифферентности, а с другой - амбивалентности, вытекающей из личного контакта с ним. В случае первого типа восприятия чужого как неизвестного другого, с которым объединяют лишь случайные пересечения, встреча с ним рождает скорее безразличие. Основополагающей составной частью данного типа отчужденности выступает взаимное соглашение поддерживать статус неизвестности. Он характеризуется Бишуром как социальный образ действия при поддержании близости с так называемым «дичком», остающимся таковым до тех пор, пока выступает безмолвным объектом наблюдения, т.е. представителем тривиальной необычности, что многократно зафиксировано в туристической практике. Более проблематичными представляются взаимоотношения со второй группой чужих, где амбивалентность выступает как социальное затруднение. Мигрант, наемный рабочий, квартиросъемщик и т. д. становятся «гостем, который остается». При этом сложность взаимодействия зависит от того, каким образом смягчается странность личности. Чужак выступает другим, который хочет быть узнанным и признанным в ходе интерпретации неизвестных аспектов его «Я». Не случайны поэтому активные процессы перестройки и ломки отчужденности, где знакомое становится необычным, а чужое известным. Причем, как фиксирует автор, существенную роль здесь приобретают структуры власти. Именно они очерчивают векторы социальной интеграции чужих или принуждают к их обособлению (с. 253).
Таким образом, заключает Бишур, исходя из феноменологического анализа «инаковости» нужно поставить под вопрос некоторые основы типологии отчужденности. Если указанное понятие регистрировать, опираясь не на дихотомию «свое - чужое», а на
констатацию различных степеней «близости - непохожести», то обнажаются те его слои, которые могут послужить фундаментом для переосмысления типологии чужого. Учеными признано, что инаковость выступает одним из непреложных понятий соотнесенности людей, формирующей элементы Мы-отношений, ролевых ожиданий и установок. Вместе с тем, чтобы человек или группа стали посторонними, нужны те, кто присваивает им это качество. Постижение контролируемых процессов приписывания анонимности выступает исходным пунктом классификации чужого, способной указать различные способы его бытия и открыть доступ к изучению инвариантных мотивов, управляющих поведением участников взаимодействия.
С.Г. Ким
2007.01.009. МЁБИУС С. ТЕМА СМЕРТИ НА ПЕРЕСЕЧЕНИИ СОЦИОЛОГИИ, АНТРОПОЛОГИИ И ФИЛОСОФИИ. MOEBIUS S. Der Tod als thematischer Knotenpunkt von Soziologie, Anthropologie und Philosophie // Sociologia intern. - B., 2004. -Bd. 42, H.2. - S. 199-220.
Стефан Мёбиус (доктор института социологии и университета во Фрейбурге, ФРГ) ставит ряд касающихся темы смерти вопросов. Может ли смерть трактоваться в качестве проблемы, требующей междисциплинарного способа рассмотрения? Как будет выглядеть ее комплексное толкование, включающее социологический, философский и антропологический подходы? Насколько переживание и осознание смерти обусловлены социальными процессами и формами социализации? И, наконец, каким образом можно выразить ее собственно социологическое содержание? (с. 199).
Для ответа на эти вопросы автор в ходе обобщения классических интерпретаций категории смерти в социологии выделяет следующие (с. 201-202). Во-первых, точку зрения О. Конта - так называемый функционалистский вывод «от противного». В общественном сознании представления о смерти подразумевают надежду на обновление и связаны с идеей прогресса, преодоления застоя. Кроме того, на волне воспоминаний об отжившем, препятствующем движению вперед она служит целям интеграции. Во-вторых, рассмотрение факта смерти как момента осмысления жизни, «бытия к смерти». Такой способ видения в социологии
