CC BY
51
воевать признание среди корейцев» (с. 396). С 1920 г. отмечен неуклонный рост численности корейских протестантов.
В Восточной Азии геополитические изменения позволяли христианским миссионерам создавать микроуровневые «сети связи» для обращения в христианство, используя для этой цели «культурный текст» «неравноправных договоров». Эти же договора вызывали националистическую реакцию, которая могла задерживать рост «сетей связи» для обращения в христианство.
М.Н. Корнилов
ИСТОРИЯ
2010.04.045-047. ГОЛОД В КИТАЕ Х1Х-ХХ вв.
2010.04.045. EDGERTON-TARPLEY K. Tears from iron: Cultural responses to famine in nineteenth-century China / With a forew. by О Grada. - Berkeley etc.: Univ. of California press, 2008. - XXIII, 332 p. - Bibliogr.: p. 301-317.
2010.04.046. YANG TAO D. China's agricultural crisis and famine of 1959 - 1961: A survey a. comparison to Soviet famine // Comparative econ. studies. - Tempe, 2008. - Vol. 50, N. 41. - P. 1-29.
2010.04.047. THAXTON R.A., jr. Catastrophe and contention in rural China: Mao's Great Leap forward famine a. the origins of righteous resistance in Da Fo village. - Cambridge etc.: Cambridge univ. press, 2008. - XXIV, 383 p. - Bibliogr.: p. 349-364.
Катрин Эджертон-Тарпли (Университет Сан-Диего, штат Калифорния) (045) исследует восприятие современниками массового голода, охватившего пять северных провинций Китая в 1876-1878 гг., делая упор на поведение голодавших крестьян. Источники - отчеты в китайской прессе, публикации воспоминаний свидетелей, фольклор, надписи на памятных стелах, рисунки. Проведя в 2001 г. полевые исследования с целью изучения крестьянской памяти о голоде, автор опрашивала жителей наиболее пострадавших районов провинции Шэньси. Приводя в переводе песни-причитания и притчи голодного времени, автор преследовала цель дать возможность жертвам голода «самим говорить за себя». В результате кни-
га превратилась в «смесь анализа и эмоций»1, что Эджертон-Тарпли, вслед за исследовательницей голода в Ирландии Мери Дели, считает обоснованным для понимания голода через его травматические последствия для сознания (045, с. 8).
Получивший в Китае название «Невообразимого (Дынъу цихуан)» голод 1876-1878 гг. явился непосредственным следствием жестокой засухи (три года без дождя), от которой пострадали провинции Шэньси, Хэнань, Шаньдун, Чжили и Шаньси. От голодания и сопутствующих ему болезней погибли 9-13 млн. человек из стомиллионного (около 108 млн.) населения региона. В провинции Шэньси потери (считая беженцев) составили свыше трети жителей, достигая в некоторых уездах 80% (045, с. 1).
Со времен книги Амартьи Сена «Бедность и голод» (1980) исследователи характеризуют голод как соединение природных и социальных факторов, сосредоточиваясь на пороках распределительной системы. Этот подход имеет отношение и к «Невообразимому голоду» в Китае. Западные наблюдатели возлагали всю ответственность за катастрофу на власти, обвиняя их в неспособности справиться с бедностью. Аналогичного мнения придерживались историки КНР, для которых голод был поводом для обличения «старого феодального общества». Однако в том и другом мнениях отсутствует сравнительная перспектива.
Когда в 1845-1849 гг. в Ирландии случился хронический неурожай картофеля, страна управлялась «богатейшей нацией», которая тем не менее не сделала ничего, чтобы предупредить катастрофу, в результате которой Ирландия из 8 млн. населения потеряла 2,5 миллиона от голода и его последствий (включая беженцев за океан). Не случайно ирландские националисты обвиняют английские власти в «геноциде» (045, с. 6-7).
Поучения английских авторов о необходимости развития рыночной системы тоже в условиях голода не срабатывают. О'Града (Университетский колледж, Дублин, Ирландия) напоминает в связи с этим, что одновременно с китайцами голодали индийские крестьяне, которым рыночная политика английской администрации никак не помогла. Таким образом, не только Ирландия «умирала от по-
1 Daly M. Revisionism and Irish history: The Great famine // Making of Modern Irish history. - L., 1996. - P. 86. Приводится по реф. источнику (045, с. 454).
литэкономии». Недостаток «четко функционирующих рынков не снимает полностью моральной ответственности с китайской элиты» (045, с. Х1Х).
В то же время, рассматривая вопрос об ответственности императорской администрации, нельзя не учитывать неразвитость коммуникаций, коррупцию местных чиновников и главное - ослабление Китая. По некоторым подсчетам (А. Меддисон), душевой доход к началу «Невообразимого голода» уменьшился на 12% по сравнению с серединой Х1Х в.1 (1, с. ХУШ). Нельзя отрицать «добрые намерения» администрации, считает Эджертон-Тарпли, но, учитывая выявленную исследованиями Пьера-Этьена Виля и Бин Вонга эффективность цинской системы продовольственного обес-печения2, можно было ожидать большего. Причина неудачи кроется в том, что администрация была расколота в вопросе распределения ресурсов. В условиях внешних угроз часть сановников видели главную задачу в организации отпора иностранной интервенции (045, с. 10).
В воспоминаниях современников основная линия рассуждений о причинах голода - люди прогневали Небо своим недостойным поведением, и космические силы наслали засуху. В стремлении искать «религиозные или космические основания» для природных и социальных бедствий нет ничего специфического. «Даже в ХХ1 в. президент США и бесчисленное число американцев реагировали на разрушение Всемирного торгового центра призывом к всеобщей молитве». Однако в традиционных китайских представлениях о влиянии поведения людей на природу, в том, что Марк Элвин назвал «моральной метеорологией»3, есть особенности, присущие конфуцианской культуре (045, с. 72, 75).
На первое место ставили нарушение принципа почитания родителей. Заучиваемый в школах конфуцианский текст классическо-
1 http: www.ggdc.net/maddison
Will P.-E. Bureaucracy and famine in Eighteenth-Century China. Trans. from Fr. Stanford: Stanford univ. press, 1990; Nourish the people: The state civilian granary system in China, 1650-1850. Will P.-E., Bin Wong R. e.a. - Ann Arbor, 1991 (045, c. 314).
Elvin M. Who was responsible for the weather? Moral meteorology in Late Imperial China // Osiris. - 1998. - N 13. - P. 213 (045, c. 266).
го канона «Сяоцзин»1 предостерегал: «Если от начала до конца, от Сына Неба до простых людей сыновья почтительность не соблюдается, жди беды». Семейная мораль, как и следовало из конфуцианского учения, переносилась на государственные отношения. Поэт из Шэньси Ван Силунь суммировал причины «Невообразимого голода»: «Сейчас люди не боятся чиновников, дети отцов, жены мужей. Три важнейших правила нарушены, и каждый ищет только выгоды. Едва ли они понимают, что такое пристойность, добродетельность и чувство стыда» (045, с. 77).
К традиционным грехам добавлялись курение опиума мужчинами и распущенность женщин, к которой причислялась трата на наряды и украшения. Особое место занимал призыв к бережливости, которую трактовали и как экономическую меру (необходимость сбережений), и как нравственную - скромность. Китайская традиция признает естественный цикл, включающий чередование плохих и хороших лет, и голод в общем воспринимался как привычное явление. Особенностью «Невообразимого голода» были его масштабность и сокрушительность. Размышляя о причинах, местные наблюдатели приходили к выводу, что люди разбаловались в хорошие времена, позволяли себе есть мясо и деликатесы вместо прежней простой пищи, меньше занимались земледелием, менее усердно трудились и, главное, забывали принцип «из девяти зерен сохрани три». Обличались и грехи отдельных категорий общества: торговцы обманывали покупателей, богачи забыли о благодетельности, ученики нарушали дисциплину.
В отличие от индийской китайская традиция отделяет голод от наводнений или засухи. Лишь стихийные явления признаются вмешательством высших сил, тогда как голод мыслится результатом взаимодействия человека и воли Неба. Поэтому у каждого случая массового голода общественное мнение находило конкретных виновников. В случае «Невообразимого голода» современники, кроме гнева Неба, расписывали жадность богатых и пороки распределения продовольственной помощи.
Свидетель голода Лян Пэйсай, автор сказания о зерне «Shanxi miliang wen», утверждал, что на помощь голодающей про-
1 По некоторым предположениям, восходит к 400 г. до н.э. - Прим. реф.
винции было направлено 480 тыс. таэлей и 180 тыс. бушелей1 риса из налога, собранного в провинции Цзяньсу (045, с. 81). Но помощь запоздала, потому что решение о ее выделении было принято несвоевременно, в частности из-за близорукости местных чиновников, которые не сразу установили масштаб опасности, а потом слишком долго добиралась до Шэньси.
Между тем вера в добрую волю императора2 среди крестьян сохранялась и, судя по опросу автором полусотни местных историков и старожилов, сохранилась среди населения несмотря на 40 лет маоистской пропаганды, разоблачавшей «пороки бывшего феодального правления». Один из стариков слышал в детстве, что император послал по 50 таэлей (!)3 помощи на человека, а дошло по 2 цента (ma quanr). Причиной потери крестьяне считали трудности транспортировки и злоупотребления местных чиновников (там же).
Противоречивые мнения остались о главном распорядителе помощи, императорском уполномоченном в Шэньси Янь Цзинми-не. Официальная биография республиканского периода характеризует его как «образец конфуцианской скромности (frugality) и праведности (uprightness)». Написанная спустя два десятилетия после событий «Песня голодных лет (Хуаннянь гэ)» Лю Сина также славит Яня как «честного чиновника, редкого в нынешнем мире». Другие источники указывают на то, что, отказавшись, по внушению местных чиновников, от централизованного распределения ресурсов, Янь «попал в ловушку», расставленную сельской верхушкой, которой и досталась львиная доля. Приводится даже уничижительное прозвище Яня «Яньло Ван» («Правитель ада»). Но больше всего местное предание обличает посланных в деревню чиновников, набросившихся на крестьян «подобно тиграм», а заодно с ними местных шэньши, прожорливость которых вызывала ассоциацию с «волками» (045, с. 82-83).
Фольклор и воспоминания свидетелей выделяют некоторых благородных людей вроде шанхайского купца Си Цзяфу, собравшего вместе с товарищами 2,5 млн. таэлей помощи (045, с. 201), но
1 1 таэль - 1 унция серебра, 1 китайский бушель (ши) - 103,6 литра (045,
с. 1Х).
2 По малолетству наследника страной управляла вдовствующая императрица Ци Си, но крестьяне игнорировали эти детали. - Прим. реф.
3
«Огромная сумма», - комментирует Эджертон-Тарпли (045, с. 81).
единодушно разоблачают своекорыстие деревенских богачей, их нежелание прийти на помощь односельчанам. Местное предание свидетельствует, что императорские уполномоченные лишь под угрозой палочного наказания и тюремного заключения могли побудить эту прослойку принять участие в сборах продовольственной помощи. Именно местные богачи предстают «главными злодеями» в бедствиях массового голода. В общем, разнообразные местные источники показывают, «в какой мере голод обострил уже существовавшую напряженность в деревне Шэньси» (045, с. 88).
Особое место в описаниях голода уделяется тому, что Эд-жертон-Тарпли называет «иконами», - символическим изображениям «Невообразимого голода»: людоедству и торговле женщинами. «В современной провинции Шэньси фраза «третий год правления Гуансюя1» это почти синоним каннибализма», - утверждает она (045, с. 212). Более половины собеседников на расспросы о голоде 1876-1878 гг. говорили ей о людоедстве, приводя соответствующие истории, которых к концу опросов набралось более сорока. Все они поражают конкретным и натуралистическим описанием случаев людоедства.
«При Гуансюе три года не было дождя. Люди голодали. В деревне Цайчжуан (родина бабушки старожила-рассказчика) соседка причесывала свою дочь 5 или 6 лет. Мать была страшно голодна. Когда она разделила волосы на пробор, она увидела шейку девочки. И та показалась ей очень нежной и сладкой. От голода мать потеряла голову. Она взяла нож и отрезала у дочери кусочек шеи сзади. Она съела мясо, и оно показалось ей вкусным. Тогда она убила ребенка и сварила его. Голодные соседи почувствовали сладкий запах вареного мяса. Они пришли и спросили у матери: "Где ты взяла мясо?". Она ничего не сказала им, но соседи настаивали. Они оттолкнули мать и заглянули в горшок. Там они увидели ее сваренную дочку» (045, с. 213).
В газетных отчетах прослеживается некая динамика: ели умерших, потом начали убивать для съедения, варили или ели в сыром виде, наконец, убивали для продажи (были слухи о торговле человечьим мясом и даже «угощении» им в закусочных). В основном людоедство было внутрисемейным делом, объектом станови-
1 Император Гуансюй, годы официального правления 1875-1908 (045, с. Х1).
лись обычно малолетние дети. Даже если случалось их умерщвление, родители не боялись ответственности. Когда последняя все же наступала, наказанию подлежали, как правило, люди, покусившиеся на жизнь чужих детей. Таких, очевидно, тоже хватало. Один из старожилов поведал исследователю рассказ своего деда о том, что во время голода его не выпускали из дому, опасаясь, что его утащат для съедения.
Кроме натурализма, в рассказах о голоде выявляется своеобразная нравоучительность. Культурная традиция сохранила воспоминания о случаях людоедства на почве голода. Но, как подчеркивалось в одном из классических текстов, люди обменивались детьми. Таким образом, абсолютизируемые конфуцианством семейные ценности как бы не страдали. Оказывается, что даже когда «необходимость выжить вынуждает людей отбросить многие культурные ценности, культура влияет на выбор, который означает полный разрыв с этикой» (045, с. 9).
Одна из старожилок (85 лет) слышала от своей прабабки: «При Гуансюе в третий год правления не было дождя, случился неурожай. Люди голодали. В одной семье остались только два брата, их родители уже погибли. Старший брат знал, что один из них должен выжить, чтобы продолжить род. Он решил убить младшего брата и съесть его. Начал точить о камень нож и приказал младшему скипятить воды. Младший брат спросил его: "Зачем ты точишь нож?". Старший брат ответил: "Нужно убить человека". Младший начал кипятить воду, но на дне горшка нашел ранее не замеченный боб. Вместо того, чтобы самому съесть, он принес его старшему брату и сказал: «Съешь его, а то ты недостаточно крепок, чтобы убить человека». Старший брат понял доброту младшего и не убил его. Так боб спас жизнь» (там же).
Еще одна отличительная черта описаний «Невообразимого голода» - живописание случаев местного людоедства для обобщенной характеристики традиционного общества Китая, что было присуще реформаторам и оппозиционной интеллигенции, объединившейся вокруг Движения «4 мая», а особенно пропаганде времени Мао Цзэдуна. Во время катастрофы 1959-1961 гг. по заданию парторганов ученые были посланы собирать воспоминания о «Невообразимом голоде». Оборотной стороной задания стало создание ценной источниковой базы. А мотивом партийного рвения было
внушение населению контраста между «прежним временем» и «новыми временами».
«Теперь все по-другому, - доказывали составители сборника отчетов о голоде 1876-1878 гг. - Народ уже свободен, эксплуататорский класс свергнут, под руководством Партии и Председателя Мао у нас уже создана социалистическая система, централизованная система заготовок и продажи зерна». И в предисловии ко второму тому добавляли: «Не прошло и 85 лет от правления Гуансюя, но уже под руководством Партии и Председателя Мао осуществлены эпохальные перемены. Хотя недавно нас вновь постигли три года стихийных бедствий, трагедия трех лет правления Гуансюя, когда люди умирали голодной смертью и ели друг друга, больше не повторится»1 (045, с. 219).
Так партийные органы доказывали населению разницу между «моральным голодом» эпохи Цин, вызванным «продажностью правителей, жадностью их окружения и людоедским общественным строем», и «стихийными бедствиями 1959-1961 гг., которые, как они утверждали, скоро закончатся благодаря хорошему правительству и справедливой социальной системе нового Китая». Между тем население до сих пор оценивает «Невообразимый голод» не в социально-политических, а в нравственных и семейно-личных категориях. Главным китайские крестьяне считают урок на будущее: «Беречь зерно, усердно трудиться и избегать расточительства (waste)» (045, с. 233).
Через все воспоминания проходит в качестве ведущего мотива мысль о бережном отношении к пище. Красноречив рассказ старожила о своем деде, который не уходил с места трапезы, не смахнув в рот оставшиеся крошки. И гнев старика, если кто-нибудь из детей что-нибудь оставлял после еды; в таких случаях непременно следовало грозное напоминание о голоде 1876-1878 гг. Стремление придать воспоминаниям поучительность нанесло, считает Эджер-тон-Тарпли, урон их достоверности. Особенно это касается устрашающих описаний людоедства: «Конкретные образы и фразы... указывают скорее на метафорическое, чем на буквальное содержание» (045, с. 223).
1 Guangxu sannian nianjing lu (годовой отчет о трех годах правления Гуансюя). - Taiyuan, 1961. - 1962. - Ч. 1-2. (045, с. 306).
Использование образа («икона голода») как в этических, так и в идеологических целях Эджертон-Тарпли выявляет в описаниях торговли женщинами во время голода. В воспоминаниях добропорядочных свидетелей из местных жителей типична следующая картина - вдоль дорог стоят женщины и обращаются с причитаниями к проезжающим: «Господа, прислушайтесь к словам этой девушки. Может быть, найдется какой-нибудь добросердечный человек, что сжалится надо мной? Мне не нужно денег, я хочу, чтобы меня взяли с собой. Мне хотелось бы быть вашей женой. Никакой работы я не боюсь, могу быть вашей служанкой. Днем буду готовить вам пищу, ночью приготовлю вам постель и укрою одеялом. Даже если вам нужна просто сожительница, я буду довольна. Даже третьей или четвертой сожительницей, не стану возражать. Мне нужно лишь две чашки жидкого супа в день. Даже если мне не достанется бобов, а будет один суп, я буду счастлива» (045, с. 161).
В сущности, это обостренная чувством голода вариация на тему женских желаний выйти замуж, «служить в постели», родить «прекрасных детей» и одновременно о готовности быть «посудомойкой, прислугой, рабыней», работать с раннего утра до позднего вечера, выполнять «как тонкую, так и грубую работу» и довольствоваться минимумом пищи (все те же две чашки супа в день) (045, с. 171). В условиях хронического недоедания положение женщин в крестьянских семьях было особенно тяжелым. Но голод, «заменив до некоторой степени моральную экономику китайской семьи рыночной, перевернул обычные стандарты смертности в китайских семьях» (045, с. 188).
Демографическая статистика фиксирует лучшую выживаемость женщин во время «Невообразимого голода». На то существовали причины и универсальные, и специфические. Специалисты объясняют женскую выживаемость как физиологическими1, так особенно психологическими причинами (готовность женщин именно из-за традиционного недопотребления выдержать продовольственный кризис). В цинском Китае свою роль сыграла продажа женщин, спасавшая их от голодной смерти. В голодающие районы устремились перекупщики, которые, приобретя по дешевке
1 О'Града указывает на преимущественное образование жировых клеток (1, с. ХХП-ХХШ); однако в условиях традиционного недопотребления другим специалистам это мнение представляется спорным. - Прим. реф.
свой «товар», перевозили его к ближайшим портам, а оттуда джонки направлялись в южные районы. Регулярные рейсы судов с женщинами на борту связывали в период «Невообразимого голода» Тяньцзинь и Шанхай.
Голод стал оправданием для массовой торговли женщинами (под видом спасения беженцев), но последняя была в Поднебесной обычным явлением. Традиционная нехватка женщин из-за умерщвления девочек1 и воспрещавшего вдовам повторный брак обычая, а также из-за конкубината, обыкновения состоятельных людей иметь наложниц, диктовали возникновение развернутого, хотя и неофициального, женского рынка (жены, сожительницы, прислуга, проститутки).
Общественное мнение в отношении торговли женщинами было разделено между «культуралистами» и «националистами». Первые обличали распущенность крестьянок, в которой они видели одну из причин вызвавшего голод гнева Неба, призывали их к неукоснительному следованию традиционной морали, даже если оно грозило неминуемой гибелью. Хвалили женщин, лишавших себя пищи ради мужа и старших членов семьи. Распространялась нравоучительная притча о «младшей жене», оставившей своих детей без еды, чтобы выжил наследник - сын «старшей жены». Осудив «бесстыжих женщин», продававших себя за пропитание, Лю Син приводил контрпримеры «целомудренных (chaste) женщин», прибегавших к самоубийству и таким образом «своей мученической смертью сохранявших себя в чистоте» (045, с. 173).
Проповедники конфуцианской морали усматривали в поведении женщин и в изменившемся отношении к ним «угрозу для конфуцианского порядка». Моралисты не могли примириться с тем, что женщины в условиях бедствий осознают свой «рыночный потенциал», а главное - их «рыночная стоимость» выше, чем у мужчин (там же). Поэтому в их нравоучительных рассказах о голоде то, что они видели или слышали, предстает в специфическом свете. Один из христианских миссионеров зафиксировал эпизод
1 Кроме инфантицида играла роль дискриминация девочек, плохая одежда и особенно - недостаток еды. По выборочным обследованиям в конце эпохи Цин их смертность до 5 лет на 20% превышала в деревне смертность мальчиков, а если в семье появлялись старики, то риск смерти для девочек 2-14 лет возрастал на 30%, не меняясь для мальчиков (045, с. 179).
продажи крестьянином своей жены и ребенка. Нравоучителя расценили этот эпизод как пример сыновей почтительности: мужчина пожертвовал младшими членами семьи ради спасения старших -своих родителей, хотя с очевидностью напрашивается другое объяснение: было продано то, что можно было продать. Так в объяснении катастрофической ситуации этические ценности сталкивались с рыночными.
«Культуралисты» выражали уверенность, что голод «мог угрожать женскому целомудрию и сыновей почтительности, но не мог внушить людям сомнение в их конечной ценности». Они стремились представить голод как «кризис в Китае», но не как «кризис Китая». Они допускали, что какая-то династия может утратить мандат Неба, но не могли признать, что Китай «утратит значение центра и воплощения цивилизации» (045, с. 191).
Напротив, «интеллигенты концессионных портов», участники Движения «4 мая» использовали торговлю женщинами для критики императорского режима. Приниженное положение женщин в китайском обществе, ассоциировавшееся у них с проституцией, включалось в «парадигму социального упадка» и становилось «оружием в борьбе с традиционной китайской культурой». «Националистов» интересовала не столько участь женщин, сколько женская эмансипация как средство «восстановить репутацию Китая в западных странах» (045, с. 209).
Отчеты этих «националистов», как и «культуралистов», не свободны от преувеличений. Общая тема - страдания проданных женщин, дурное обращение с ними покупателей, унизительность отбора и т.п. «Националисты» следовали установке: «спасение женщин - спасение Китая» (1, с. 208). Но на практике эти цели нередко расходились. Они, конечно, замечали серьезную помощь, которую оказывали филантропические службы западных стран, и порой отмечали благородство иностранцев в сборе средств, вплоть до пожертвований женщинами своих украшений и посуды. Но одновременно некоторые органы «националистов» били тревогу, заявляя об опасности того, что иностранцы могут «завоевать людские сердца» (045, с. 203).
«Невообразимый голод», заключает Эджертон-Тарпли, сам по себе не привел к «реформаторству, подъему национального сознания и постепенному изменению отношения к женщинам». Одна-
ко он стал «тяжелым ударом в ряду катастрофических событий, некоторые в конце концов привели к краху веры в конфуцианскую традицию Китая» (045, с. 210).
«Кампания Большого скачка 1958-1961 гг., нацеленная на быстрое преобразование Китая в могущественное индустриальное государство, претерпела драматический поворот и завершилась национальной катастрофой», - пишет Ян Дао, преподаватель Вирджинского политехнического института (г. Блексбург, США) и Китайского университета Гонконга (КНР) (046). Вслед за редакционной статьей новогоднего номера «Жэньминь жибао» 1958 г., объявившей, что Китай за 15 лет превзойдет по уровню промышленного производства Англию, а за 20-30 лет - США, в прессе стали распространяться сообщения о грандиозных производственных достижениях, «погрузившие страну в состояние эйфории». На этом фоне полной неожиданностью был спад производства зерна на 15% в 1959 г., за которым последовало его катастрофическое падение до 70% от уровня 1958 г. (046, с. 1-2).
Последствия сельскохозяйственного кризиса замалчивались властями КНР и оставались неизвестными за рубежом до начала реформ. В 1980 г. два демографа КНР Чжу и Лю предложили оценки превышения смертности в годы Большого скачка, а в 1983 г. правительство опубликовало статистические данные. На основании их западные специалисты представили свои оценки жертв голода, которые разнятся от 16,5 до 30 млн. человек. В обоих случаях речь идет о «крупнейшем голоде в письменной истории» человечества1 (046, с. 2).
Ян Дао обозревает существующие в экономической литературе концепции, объясняющие причины голода: 1) «плохой погодой» («три года стихийных бедствий»); 2) чрезмерной величиной
1 Для сравнения: предшествовавший голод в Китае в 1876-1879 гг. унес 9,5-13 млн. жизней, крупнейший голод в Ирландии 1845-1851 гг. - 1 млн., Бенгальский голод 1943 г. - 2 млн., в Эфиопии 1984-1985 гг. - 0,6-1 млн. Советская история отметилась голодом 1921-1922 гг. (5-9 млн.), 1932-1933 гг. (5-11 млн.) и 1946-1947 гг. (1,2-5 млн.) Автор ссылается на публикации: Ravallion M. Famines and economics // J. of econ. literature. - 1997. - Vol. 35. - P. 1205-1242; O'Grada C. Making famine history // Ibid. - 2007. - Vol. 45. - P. 3-36 (046, с. 6). Оценки голодной смерти из-за нечеткости статистической базы и несовершенства самой статистики неизбежно носят приближенный характер и различаются существенно у разных авторов. - Прим. реф.
народных коммун, обусловившей спад продуктивности; 3) запретом выхода из коммун; 4) системным пороком центрального планирования; 5) влиянием недопотребления на производительность труда. Эконометрическая поверка влиятельности различных факторов позволяет выстроить условную иерархию: 33% объясняет отвлечение ресурсов из сельского хозяйства в промышленность, 28 -недопотребление из-за чрезмерности госзаготовок, 12,9% - «плохая погода»1 (046, с. 15). Первые два пункта объединяются одной причинно-следственной связью.
Партийное руководство, недовольное низкими темпами индустриализации, прибегло к чрезвычайным мерам, которые заключались в форсированном изъятии трудовых и продовольственных ресурсов из аграрной сферы на нужды тяжелой промышленности. Производство чугуна и стали, составлявшее в 1957 г. 11,3 млн. т, возрастало в 1958-1960 гг. соответственно до 21,7-35,8-45,8 млн. т (возвратившись к уровню 14,7 млн. т в 1962 г.). Этот сказочный прирост был достигнут в основном за счет создания сельской металлургии. В итоге численность занятых в сельском хозяйстве сократилась (включая миграцию в города) на 38-41 млн. человек. К тому же оставшиеся в деревне широко использовались на ирригационных работах, которые приобрели в это время характер национальных кампаний (046, с. 15, 11).
Одновременно поступательно увеличивались госзаготовки (40, 46, 52, 64 млн. т в 1956-1959 гг.), сохранившись на высоком уровне уже во время голода: 47 и 37 млн. т2. Притом что продукты шли преимущественно на обеспечение по карточкам городского населения, деревне еще нужно было кормить, и пайками более высокой калорийности, своих «металлургов». Существен был просчет центрального руководства в планировании структуры сельскохозяйственного производства. В надежде на качественный рост урожаев на путях коллективизации был выдвинут лозунг: «Сеем меньше, собираем больше!». Пропагандировалась своеобразная трехполка, при которой только треть обрабатываемых площадей предназначалась для зерноводства, треть - для технических куль-
1 Li W., Yang Tao D. The great leap forward: Anatomy of a central planning disaster // J. of polit. economy. - Vol. 113, N. 4. - P. 840-877 (2, c. 28).
2
См. данные в сводной таблице № 1 (046, с. 5).
тур и треть - под пар. В результате посевы зерна за 1957-1959 гг. сократились на 13% (046, с. 11).
Между тем коллективизация оказалась неэффективной как в отношении производства, так и в потреблении. Резкое увеличение размеров производственной единицы с 22 дворов (1954) и 176 (1957) до 2675 в 1958 г. (в 1962 г. единица сократилась до 41 двора) автоматически снизило начисление трудодней, а с ним и трудовую мотивацию крестьян (046, с. 9). Параллельно возросла бесконтрольность в распределении продуктов, а в начале голода с внедрением общественных столовых отмечалась неумеренность в потреб-лении1. При нараставшем падении валового производства зерна (200, 170, 143, 148 млн. т в 1958-1961 гг.) увлечение коммунами поступательно снижало рацион сельского жителя - 286, 223, 212, 229 кг за те же годы (046, с. 5).
Существенным фактором, обострившим положение, была «степень радикализма местных политических лидеров», которая может быть измерена в том числе интенсивностью внедрения общественных столовых в коммунах (046, с. 13). Распределение человеческих потерь во время Большого скачка было крайне неравномерным. Самым тяжелым был 1960 год, когда в среднем по стране уровень голодных смертей достиг 25,4 на тысячу жителей. При этом он был значительно ниже в провинциях Цзилинь (10,1), Хэй-лунцзян (10,6), Ляонин (11,5), Чжэцзян (11,9) и огромен в Аньхой (68,6), Сычуань (54), Гуйчжоу (45,4), Ганьсу (41,3), Цинхай (41,7)2.
Отчасти дифференцированность смертности, действительно, соответствует внедрению общественных столовых в коммунах: при среднем по стране уровне 64,7% он достигал почти 100% в Сычуа-ни и Хэнани и превышал 90% в Аньхой и Гуйчжоу. Однако общепровинциальная корреляция этих показателей не прослеживается3.
1 «Ешь, пока дают». - Прим. реф.
2 Данные табл. 2. Характерный для «человеческого фактора» Большого скачка контраст. При «Невообразимом голоде» пострадали пять компактно расположенных провинций Шэньси, Хэнань, Шаньдун, Чжили (Хэбей) и Шаньси (см. 1). В 1960 г. ситуация в них резко различалась: 12,3-39,6-23,6-15,8-12,3 смертей на тысячу соответственно (046, с. 7). Но главное - голод 1960-х годов, в отличие от голода 1870-х, распространился в общенациональном масштабе, что нельзя объяснить «общепогодным фактором». - Прим. реф.
3 См.: Табл. 3 (046, с. 12).
Тем не менее зависимость уровня смертности в провинции от рвения местных властей в выполнении заданий центрального руководства - факт очевидный. Яркое свидетельство того - трагедия провинции Сычуань. Голод в ней начался уже в 1958 г., достигнув уровня 25,2, далее были 47,0 (1959) и 54,0 (1960), затем 29,4 на тысячу в 1961 г. (046, с. 7).
Провозгласив лозунг «Сначала Центр, после местные нужды; сначала внешние обязательства, потом внутренние», власти провинции Сычуань1 довели объем централизованных поставок до 2,595 млн. т в 1958 г., мобилизовав для отправки собранного зерна 5 млн. транспортных рабочих. Уже в разгар голода поставки сохранились на высоком уровне (2,24 млн. т в 1959 г.) и сократились до 0,44 млн. т в 1960 г. Аналогичное рвение проявляли власти провинции Хунань, тогда низкие показатели смертности таких провинций, как Гуандун и Цзилинь, «отчасти объясняются тем, что эти провинции снизили свои поставки»2 (046, с. 19).
Одновременно и зерновой экспорт Китая в 1959 г., достигнув исторического максимума 4,2 млн. т, остался высоким в 1960 г. (2,7 млн. т). Совершенно аналогично поступали во время голода 1930-1940-х годов власти СССР. В голодные годы экспорт зерна из СССР достигал 5,83 (1930) и 4,79 (1931) млн. т, а в послевоенные 1946-1948 гг. держался на уровне 1-2,4 млн. т (046, с. 20, 26). Это сходство объясняется аналогичными идеологическими целями, осуществление которых оправдывало введение государственной системы распределения продовольствия3. «Слепое следование курсу на форсированную индустриализацию за счет сельского хозяйства посеяло семена трагедий» и в Китае, и в СССР (046, с. 27).
1 Самая населенная провинция, житница страны. - Прим. реф.
Walker K.R. Food grain procurement and consumption in China. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1984 (046, c. 29).
3 В 1953 г., на чрезвычайной конференции по продовольствию ведущий партийный эксперт, член Политбюро Чэнь Юнь предупредил, что лишение крестьян права торговать своей продукцией может поднять восстание до 10% деревень страны. На что Мао Цзэдун заявил, что удержание крестьянами своих продуктов и спекуляция ими может быть еще опасней по последствиям. Между грозящей в таком случае государству «черной бомбой» и «желтой бомбой» крестьянского восстания маоистским руководством был выбран меньший с его точки зрения риск (047, с. 98).
Власти двух стран, выдвинув «сверхамбициозные производственные планы» и осуществив грандиозную перекачку средств, пошли на недопустимый риск. Именно центральное планирование воплощало этот «системный риск». «Если ошибочная политика вырабатывается наверху и проводится в жизнь с догматическим упорством, неудача политики будет иметь общенациональные последствия», - заключает Ян Дао. Показательно сопоставление с Индией - «неспособность Китая избежать крупномасштабного голода при том, что были достигнуты лучшие показатели в искоренении обычного недоедания и голодания» (046, с. 4).
Р.А. Тэкстон (Университет Брендиса, г. Уолтхэм, штат Массачусетс, США) (047) анализирует восприятие голода Большого скачка в исторической памяти китайского крестьянства1. Основной источник - полевые исследования в деревне Да Фу («Великий Будда») на северо-востоке провинции Хэнань (на стыке с провинциями Шаньдун и Хэбей). За 22 поездки в 1989 - 2007 гг. автором было проведено четыре сотни бесед (in-depth interviews), в которых выяснялись обстоятельства жизни крестьян в голодные годы.
Деревня была выбрана не случайно. В отличие от «образцовых социалистических деревень», в которые обычно направляют иностранных исследователей, Да Фу пользовалась у властей дурной славой. Жители этой деревни, расположенной в глубинке, но имевшей местный базар, приспособились к коммерциализации и «задолго до Дэн Сяопина обратились к мелкой торговле как первому шагу к выживанию» (047, с. 21). Они негативно приняли маоистскую стратегию народных коммун и противодействовали про-маоистским методам управления местных властей в период реформ.
Вместе со всей провинцией жители деревни, земли которой от засаливания давали все меньшие урожаи, в течение ХХ в. успели пострадать от всевозможных притеснителей - бандитов, милитаристов, Гоминьдана, японских оккупантов и, наконец, коммунистов. Однако, «хотя деревня Да Фу была истерзана тремя различными режимами и испытала три различных вида голода - голод в Северном Китае 1920-1921 гг., Хэнаньский голод 1942 г. и голод Боль-
1 См. также: Thaxton R.A. Salt of the Earth: The political origins of peasant protest a. Communist revolution in China. - Berkeley: University of Calif. press, 1997
(047, c. 362).
шого скачка 1958-1961 гг., - здесь во время обследования сохранилось необычно большое число старожилов в возрасте 55-85 лет», что и обеспечило удержание устной традиции (047, с. 10).
Именно анализ последней, считает Тэкстон, дает возможность выявить отношение крестьян к социалистическому режиму «изнутри», сквозь призму их повседневных забот, особенно важнейшей из них - заботы о выживании. Такой подход представляет необходимую альтернативу распространенным, особенно в современной историографии КНР, работам, сосредоточенным на общенациональных политических проблемах и «событиях глобального происхождения». Подобная односторонность имеет глубокие культурные корни. «Среди китайской интеллигенции сильно предубеждение (bias) против того, чтобы опираться на (позицию. - Реф.) сельских жителей для воссоздания истории государства и революции». Многие городские интеллигенты «презирают народную память и редко задаются вопросом, соответствует ли официальная партийная история обыденной памяти сельского люда» (047, с. 12-13).
«Многие высокопоставленные ученые КНР пришли к выводу, что Большой скачок воплощал стремление Мао к форсированному преобразованию экономики и общества Китая, к построению сильного социалистического государства... следствием чего стал левацкий политический угар, погрузивший деревню в великий голод» (3, с. 325). Мао хотел, чтобы одним рывком Китай перешел «от социализма к коммунизму», и эта идеологическая установка «питала в конечном счете фанатизм на всех уровнях управления» (047, с. 1).
«Политическая история Да Фу ясно показывает, что испытанные местные кадры партии охотно помогали Мао в его войне против гражданских и социальных прав сельских жителей». Однако именно деятельность самого Мао «была главной причиной бедствий Большого скачка», а не поведение местных кадров, на которых Мао и центральное руководство возложили вину. «Если Большой скачок был левацкой ошибкой, то это ультралевый правитель. ответствен за безжалостное доведение левизны до системного сокрушения выверенных временем способов выживания крестьянства» (047, с. 325).
Большой скачок стал перенесением на политику методов вооруженной борьбы, военного опыта КПК и ее кадров: «Сила за-
глушала разум, война и политика стали синонимами». Все вместе оправдывало устранение несогласных. «Трагедией обернулось то, что характеризовавший Большой скачок военный коммунизм был порожден не только стремлением Мао к радикальным преобразованиям, но и антидемократическими привычками и склонностью к насилию партийной базы на местах» (047, с. 327).
Особую роль сыграло перерождение сельской милиции, которая из отрядов деревенской самообороны превратилась в важнейший репрессивный институт, позволивший сокрушить крестьянское сопротивление режиму народных коммун. Возникнув в го-миньдановский период как средство защиты семейного хозяйства и деревенского самоуправления от произвола государственных властей, милиция возросла численно в первые годы КНР, став фактически наемным органом. Предлогом институциональной трансформации сделалось проведение аграрной реформы. В ходе этого процесса милиционеры стали обогащаться и коррумпироваться. Начало коллективизации закрепило за ними материальные льготы и выгоды их положения, которые приобретали системный характер. КПК не обращала внимания на протесты населения против вымогательства милиции, беря ее под защиту за «героическое прошлое».
Между тем радикально изменился ее состав. До создания КНР в милиции служили уважаемые, грамотные и в общем состоятельные люди. То была историческая традиция1, неизменно выдвигавшая в первых рядах борцов против государственных притеснений именно состоятельных крестьян. Придя к власти, КПК в своем курсе на создание опоры в деревне не только сменила по социальному принципу парткомы, но и организовала пополнение милиции «беднейшими из бедных». В результате к моменту Большого скачка милиция включала по преимуществу маргинальные элементы сельского населения - людей неразвитых, неграмотных, психически неустойчивых, но готовых на самые жестокие действия «во имя Коммунистической партии». Чуждые семейно-общинной морали, они ненавидели односельчан, и те платили им тем же.
1 Тэкстон ссылается на неопубликованную работу ученого Пекинского университета Лю Хуйлиня о деревенских кадрах периода Большого скачка (047, с. 351).
Заблаговременная подготовка репрессивного института в виде «народной милиции» к моменту Большого скачка проливает свет на его характер. Случившийся голод вовсе не был «трагедией добрых намерений», как твердят защитники Мао. Крестьяне видят в произошедшей катастрофе результат систематического лишения их права распоряжаться своей продукцией. Установка на замену традиционного семейного распределения произведенного коммунальным общепитом не оправдывает в их глазах политику КПК. Голод представляется им выстрелами из двустволки («doublebarreled famine»). Второй выстрел - крах коммунального общепита -добил деревню. Но оба ствола «были заряжены одной и той же властью» (047, с. 333).
В историографии господствует мнение, что во время Большого скачка массовых протестов не было, а часть авторов полагают, что после 1957 г. прекратилось и крестьянское сопротивление народным коммунам. Все это вписывается в официальную схему: КПК получила свои государственные полномочия и легитимность благодаря тому, что сумела преобразовать «движение сопротивления в победу революции» (047, с. 334). Действительно, такой фактор, как характер генезиса режима, играл свою роль в период начала создания народных коммун. Выступление против власти КПК никак не могло быть оправдано официальной идеологией «классовой борьбы», которая индоктринировалась в ходе постоянных политических кампаний, проводившихся властью. В период массового голода «сама пища использовалась как оружие», чтобы сорвать любое выступление. Общественные столовые в центральных поселениях служили отличным умиротворяющим средством (047, с. 335).
Тем не менее крестьянское сопротивление существовало. То была «борьба за выживание», и ее оправдывали не коммунистические лозунги, а классическая традиция права народа на хлеб. Законность этого права ставила, в свою очередь, под вопрос легитимность власти КПК. В «устной народной традиции генерированная партией катастрофа стала восприниматься как поведение плохих правителей, утративших мандат Неба» (047, с. 335). Крестьяне Да Фу считают, что они выжили не благодаря помощи властей, а благодаря собственным усилиям и средствам самосохранения.
Важнейшим средством стало потребление недозревшего урожая с общественного поля, традиционная практика чи цин.
Больше всего для этого подходила кукуруза, поэтому ее стремились сажать больше, чем пшеницы и других культур, и более тщательно обрабатывали. Деревенские власти закрывали глаза на подобную практику хищения. Во-первых, нижнее звено коммунальных органов, особенно в таких отдаленных деревнях, как Да Фу, тоже начало испытывать плоды продовольственного кризиса. Во-вторых, они не могли не сочувствовать голодающим односельчанам, своим соседям и родственникам.
Официальное прекращение продовольственного кризиса не возвратило крестьянам доверие к власти КПК. Для них голод не закончился ни в 1961 г., ни в октябре 1962 г., как объявили власти в Пекине. В менее острой форме голодание продолжалось вплоть до конца 70-х годов. И в реформу, связанную с введением семейного подряда, они не слишком поверили, поскольку на первое место власти поставили выполнение обязательных поставок зерна. «То, каким путем закончился голод в Да Фу, никак не могло смягчить глубокий кризис легитимности» коммунистической власти (047, с. 339).
Попытки восстановить доверие к партии были предприняты уже в конце 1961 г. В деревни, включая Да Фу, были посланы партийные группы для выявления причин голода и наказания виновников. Признанные виновными местные руководители были смещены и отправлены в уездный трудовой лагерь. В течение года там перевоспитывался бессменный партсекретарь Да Фу. «Культурная революция» была воспринята в деревне как продолжение «чисток», и организованные ее органами собрания использовались крестьянами для выражения своих жалоб и претензий к руководству. Возникла местная группа хунвэйбинов, которая сместила и избила возвратившегося в деревню после отбытия наказания прежнего партсекре-таря. Затем последовали кровавые разборки среди хунвэйбинов, а по внушению уездного руководства начался розыск «гоминьданов-цев». Подозреваемых ставили на колени, и они пребывали в таком унизительном положении до тех пор, пока не признавали свою вину и не каялись.
В общем «культурная революция» обошлась деревне гораздо легче, чем Большой скачок, хотя под предлогом борьбы с «индивидуализмом» продолжалось наступление на семейное хозяйство и мелкую торговлю. Однако и та цель, которая была поставлена перед «культурной революцией» Мао, на деревенском уровне дос-
тигнута не была. Вопрос об ответственности за Большой скачок не был решен в крестьянском сознании в желаемом для него и его группы духе. Крестьяне не восприняли критику и наказание местных руководителей как возмездие за перенесенные страдания массового голода, тем более что после разгрома хунвэйбинов эти руководители опять, как правило, оказались на своих постах.
Истоки «кризиса легитимности» власти КПК оказываются неустраненными, и здесь не помогли даже реформы. В сознании крестьян поведение власти осталось предательством. Поддержав коммунистов в гражданской войне, крестьяне надеялись, что КПК будет защищать их рыночные доходы от внешних сил и обеспечит собственность на плодородные земельные наделы. Они не понимали природы КПК с ее антикапитализмом. Но дело не только в идеологических установках. Обнаружившееся стремление крестьян использовать свою продукцию для семейного потребления и продажи излишков на рынок вместо передачи заготовительным органам и кооперативам Мао заклеймил как «эксплуатацию трудового народа» и подрыв государства. Распоряжение крестьянами продуктами питания стало для него политической проблемой, а крестьяне -«конкурентами» государственной власти. Огосударствление сельской экономики посредством народных коммун «преследовало цель уничтожить и заменить рынок как оплот общинного могущества и антигосударственного сопротивления» (047, с. 343).
Возвращение к рынку в ходе реформ еще продолжает рассматриваться в КПК в качестве чего-то вроде допущения «подпольной экономики» при социализме. Официальная партийная историография игнорирует то социальное движение, которое было поднято крестьянами, чтобы отвоевать потерянное во время Большого скачка и голода. Дэн решился на реформы, чтобы возглавить это движение, поскольку понял, что «мелкобуржуазные» крестьяне «побеждают дюйм за дюймом, день за днем в борьбе с провалившейся коллективистской экономикой» и результатом станет «создание автономной власти», которая будет оспаривать «партийный авторитаризм» на местном уровне (047, с. 344).
Крестьяне выиграли от реформ, увеличив вдвое свои урожаи против уровня лучших годов времен коллективизации. Но они остались разочарованными тем, что виновники их страданий этого времени, Большого скачка и голода не понесли наказания и порой
продолжают занимать посты в местной администрации. Они высказывают свои жалобы в связи с сохранением прежнего стиля партийного руководства на местах, с поборами и нерешаемостью местных проблем. Все это побуждает к сведению счетов с прежними обидчиками. Жажда отомстить «старой гвардии маоистов» выплескивается порой в виде стихийных актов. И тогда «вулканические сполохи в ночном небе, тягостное недоумение и истерические крики заносчивых и могущественных жертв поджога, обуглившиеся стены домов партийных лидеров оказываются содержанием той истории, которую крестьяне хотят рассказать» (3, с. 346).
Свидетельствами напряженности оказываются также «воссоздание домашних алтарей божеств войны», возрождение интереса к героическому эпосу «Речные заводи» о борьбе против продажных чиновников династии Сун и распространение хиромантиче-ских текстов конца правления Цин с предсказанием 60 лет хаоса и мятежа. Подобно цинским правителям, уездные власти запретили распространение этих текстов. Но, как было и в конце династии Цин, власти «не могут запретить память о прошлом, через которую сельские люди постигают настоящее» (047, с. 347), - заключает Тэкстон.
А.В. Гордон
2010.04.048. ЮЙ ЧЖАОПЭН. ИЗУЧЕНИЕ ИСТОРИИ
КРЕСТЬЯНСКИХ ВОЙН В КИТАЕ В РАМКАХ ТРАКТОВКИ ПОНЯТИЯ «ГАРМОНИЧНОЕ ОБЩЕСТВО».
ЮЙ ЧЖАОПЭН. Хэсе шэхуй юйцзин дэ чжунго нунминь чжань-чжэн ши яньцзю // Цзянси шэхуй кэсюэ. - Наньчан, 2008. - № 9. -С. 138-144. - Кит. яз.
Употребляемое в статье название «крестьянские войны», отмечает автор (профессор истории Наньчанского университета), указывает главным образом на крестьянские восстания старого типа, происходившие в китайском феодальном обществе.
Поскольку это общество было классическим аграрным обществом, крестьяне составляли в нем подавляющее большинство населения, и противоречие между крестьянами и помещиками было главным противоречием в обществе в то время. Именно поэтому изучение истории крестьянских войн в Китае стало важной темой в исторических исследованиях китайских ученых, а после создания
