CC BY
34
ВЛАСТЬ
2007.04.041-053. ЛЕГИТИМНОСТЬ И КРИЗИС СОВРЕМЕННОЙ КИТАЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ.
State and society in 21st - century China: Crisis, contention a. legitimation / Ed. by Gries P.H., Rosen S. - N.Y.; L.: Routledge Curson, 2005. -XY, 263 p.
From the cont.
2007.04.041. GRIES P.H., ROSEN S. Introduction: Popular protest a. state legitimation in 21st - century China - P. 1-23.
2007.04.042. SHUE V. Legitimacy crisis in China? // Ibid. - P. 24-49.
2007.04.043. SOLINGER D. I. The new crowd of the dispossessed: The shift of the urban proletariat from master to mendicant // Ibid. - P. 50-66.
2007.04.044. WESTON T.B. The Iron Man weeps: Joblessness a. political legitimacy in the Chinese rust belt // Ibid. - P. 67-86.
2007.04.045. THORNTON P. Comrades and collectives in arms: Tax resistance, evasion, and avoidance strategies in post-Mao China // Ibid. -P.87-104.
2007.04.046. O'BRIEN K. Neither transgressive nor contained: boundary spanning contention in China // Ibid. - P. 105-122.
2007.04.047. WRIGHT T. tantesting state legitimacy in the 1990s: The China Democracy Party a. the China Labor Bulletin // Ibid. - P. 123-140.
2007.04.048. DICKSON B.J. Dilemmas of Party adaptation: The CCP's strategies for survival // Ibid. - P. 141-158.
207.04.049. ROSEN S. The state of youth/youth and the state in early 21st - century China: The triumph of the urban rich? // Ibid. - P.159-179.
2007.04.050. GRIES P.H. Popular nationalism and state legitimation in China // Ibid. - P. 180-194.
2007.04.051. KRAUS R. When legitimacy resides in beautiful objects: repatriating Beijing's looted Zodiac animal heads // Ibid. - P. 195-215.
2007.04.052. MACKERRAS C. What is China? Who is Chinese? Han -minority relations, legitimacy, and the state // Ibid. - P. 216-234.
2007.04.053. BALZER H. State and society in transitions from communism: China in comparative perspective // Ibid. - P. 235-256.
Питер Грис (Университет Колорадо, г. Боулдер) и профессор Южно-Калифорнийского университета (г. Лос-Анджелес) Стенли
Роузен во вводной статье (041) к сборнику работ американских специалистов по современному Китаю констатируют сосредоточенность авторов на двух темах: формы легитимации современной китайской государственности и типы протеста.
Характер государства в условиях рыночных реформ вызывает многочисленные вопросы у специалистов: изменились ли качественно отношения между государством и обществом, повлияли ли изменения на легитимность КПК как правящей партии, «уготована ли Китаю демократизация» (041, с. 3). Отвечая на подобные вопросы, западные, особенно американские, авторы находятся под влиянием «либерального мифа», в основе которого страх перед государством. Именно этот «миф» породил в свое время концепцию «восточного деспотизма» Монтескье, затем коммунистического «тоталитаризма», и даже теперь, после окончания холодной войны Китай нередко рассматривается, как «последний крупный бастион коммунистической тирании» (041, с. 4).
Как и во времена Монтескье, подобные представления характеризуют не столько Китай, сколько мнение людей Запада о самих себе, позволяя им упиваться мыслью о преимуществах собственной государственной системы. С этим связана абсолютизация последней, что оборачивается «прокрустовым ложем» западных категорий для анализа иных государственных систем. Стандартные формулы «сильное государство - слабое общество» или «общество, подчиненное государству» ничего не дают для понимания современной динамики КНР. И традиционная (используемая в самом заглавии книги) дихотомия «государство и общество в Китае» нуждается в корректировании. Речь должна идти о «государствах и обществах». После осуществленной в 90-х годах ХХ в. децентрализации китайское государство больше не представляет «единого субъекта (unitary actor)» (041, с. 5).
Вместо противостояния общества и государства, напоминающего библейский сюжет сражения маленького Давида с великаном Голиафом, «мы обнаруживаем в Китае государство и социальных субъектов, которые не всегда целостны и не всегда находятся друг с другом в антагонистических отношениях. Они могут образовывать коалиции между собой и против других политических групп. И обратно: возможны конфликты внутри как "об-
щества", так и "государства"». Главным в анализе становится «динамика взаимодействия политических сил» (041, с. 5).
С таких позиций следует подходить к проблеме легитимности современной государственности. «Общественное мнение в Китае не оксюморон». Даже при Мао Цзэдуне существовал определенный континуум между чистым насилием и признаваемыми обществом средствами воздействия. На Западе широко известно лишь одно выражение Мао «винтовка рождает власть». Но на закате «культурной революции» он сказал и другие слова: «Чтобы осуществить революцию, вы должны прежде всего руководить общественным мнением»1. Легитимность отнюдь не является абсолютной «собственностью государства». «Государство и социальные субъекты постоянно оспаривают ее». И самое существенное: ««государство» и «общество» конституируются в процессе этого взаимодействия» (041, с. 5-6).
«Стабильности в неменьшей степени, чем революции, может быть присуща своя разновидность террора»2 (042, с. 24), - этими словами английского историка Э.Томпсона, помещенными в эпиграфе статьи, оценивает профессор Оксфордского университета (Великобритания) Вивьен Шу репрессии против религиозного движения Фалуньгун.
Утром 25 апреля 1999 г. около 10 тыс. сторонников Фалунь-гун собрались в молчании под стенами Чжуннаньхай, одного из символических центров власти в Пекине, резиденции ЦК КПК и правительства, и провели сидячую демонстрацию. Демонстранты протестовали против объявления их организации «еретической сектой» и добивались регистрации Фалуньгун как общественного движения3. Власти разгромили ячейки организации, устроили суды над активистами, приговорившие их к длительным срокам заклю-
1 Mao Zedong. Talk to Central Comittee Cultural revolution group (February 1970). Cit.: Oksenberg M. The political leader // Mao Tse-tung in the seals of history / Wilson D. (ed.). N.Y.: Cambridge univ. press, 1977. - P. 84. Здесь и далее приводится по реф. источнику (041, с. 21).
2 Thompson E.P. Whigs and hunters: The Origins of Black Art. - N.Y.: Pantheon, 1975. - P. 258 (042, c. 44).
3 Выступление в Пекине явилось кульминацией, ему предшествовали 18 аналогичных акций в 13 городах (см. подробнее: 02.09.2003; 04.047-050. -Прим. реф).
чения, и развернули мощную пропагандистскую кампанию с разоблачением «секты» и «суеверий» вообще.
Почему образование Фалуньгун и сугубо мирные действия объединившихся вокруг лидера Ли Хунчжи членов кружков оздоровительной гимнастики цигун так напугали руководство КНР, что оно прибегло к столь суровым репрессиям? «В Китае после пароксизма государственного насилия 4 июня 1989 г. было много актов народного протеста, можно даже говорить о нескольких ограниченных его "волнах"; но не было широких социальных движений. Никаких выражений устойчивой массовой оппозиции - ни со стороны рабочих, ни со стороны мигрантов, бедных крестьян, женщин, студентов, интеллигенции, этнических меньшинств или защитников природной среды» (042, с. 25). Таким общенациональным оппозиционным движением стала организация Фалуньгун.
Децентрализация и коммерциализация имели побочным эффектом рассредоточение ответственности за вызывающие страдания различных слоев населения издержки экономического рывка. Именно децентрализация управления и коммерциализация экономики породили раздробленность социального протеста. Его объектом становились частные, обычно локальные явления, «"плохие" чиновники, "неспособные" управляющие, "бессердечные" предприниматели» (042, с. 29).
Движение Фалуньгун поставило под вопрос легитимность всей государственной системы. Конечно, в глазах властей имели значение исторические параллели. Религиозные движения неоднократно в прошлом создавали угрозу империи и даже свергали династии. Шу задается вопросом о причине, почему «присущие Китаю системы власти порождали оппозицию в виде мистических религиозных сект и движений» (042, с. 27). Ответ, по мнению Шу, следует искать в присущих национальной традиции особенностях государственной легитимации, основу которой составляет «мора-лизованная космология»1.
Ее ключевые принципы - Истина, Благодетельность, Слава -были восприняты с соответствующими видоизменениями в КНР, так, в качестве Истины конфуцианство заменил марксизм-
1 Miller H.L. The late imperial Chinese state // The Modern Chinese state / Ed. by Shambaugh D. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2000. - P. 17 - 18. (042, c. 46).
ленинизм в его маоистской интерпретации, а «сага, прославляющая китайскую цивилизацию» (042, с. 34), превратилась сейчас в воспевание экономического подъема. Монополия государства на обладание ключевыми качествами легитимности в настоящее время более или менее серьезно оспаривается. Маловероятно, что спонтанные выражения массового национализма смогут поколебать господство «официального патриотизма», однако «пламенная защита национальной славы» может стать «опасным политическим синдромом», подталкивающим к внешнеполитическому экстремизму (042, с. 35). Сложнее в условиях бурного роста коррупции защищать принцип Благодетельности современной власти. Между тем есть тревожные исторические прецеденты: утрата этого качества в общественном сознании Гоминьданом серьезно способствовала победе КПК.
Но наиболее опасен вызов монополии КПК на Истину, который выявляется в распространении популярных религиозных учений. Истинность и справедливость марксистско-маоистской доктрины очень непросто защищать в условиях очевидного несовершенства существующей политической и экономической системы. Массовым потребностям отвечает возникновение многочисленных религиозных сект, особенно в Юго-Восточном Китае (провинции Фуцзянь, Гуандун, Чжэцзян)1.
В отличие от этих локальных движений в доктрине основателя Фалуньгун рационализм официального учения оспаривается обращением к универсальным («космическим») этическим началам -Чжэн (Правда), Шань (Доброта), Жэнь (Воздержание). В универсальности этой альтернативы и заключена главная опасность: Правда, а не эмпирические истины государственной политики, Доброта, а не благодеяния власти, Воздержание, а не обогащение как путь к национальной славе. Таким образом, Фалуньгун представляет «вызов самим основаниям государственной власти и ее легитимности» (042, с. 40).
Легитимность не может быть основана только на экономических достижениях, а успехи властей КНР в созидании «новой ду-
1 Речь идет в основном о возрождении культа почитания предков, отражающем усиление значения клановых структур в условиях реформ, экономического подъема (автором названы наиболее развитые провинции региона) и расширения связей с китайской диаспорой. - Прим. реф.
ховной цивилизации», привитии народу воспитанности и повышении «качества» населения1 на путях расширения образования выглядят очень скромно.
Налицо «кризис легитимности»; однако он не означает непосредственной угрозы власти, поскольку в Китае, подобно другим сложным обществам, удерживается амбивалентность отношения населения к власти, и социальная стабильность, сохранение общественного порядка, представляет для него самостоятельную ценность (042, с. 43).
«Китайское государство утратило свою легитимность для нескольких десятков миллионов старого городского пролетариата» (043, с. 50), - утверждает профессор Калифорнийского университета (г. Ирвин) Дороти Солинджер. До начала реформ «городские китайские рабочие... могли рассчитывать на разновидность неофициального общественного договора (covenant) с государством, которое, выступая предпринимателем, обеспечивало удовлетворение их основных жизненных потребностей» (043, с. 53). Массовые увольнения рабочих, начавшиеся в середине 90-х годов (после 1994 г.) из-за стремления добиться рентабельности и эффективности государственных предприятий, радикально изменили ситуацию.
Сведения о масштабах увольнений очень разнятся: от дюжины до сотни миллионов человек. Даже по официальным данным, численность рабочих государственных предприятий в 19972001 гг. сократилась более чем на четверть: со 100,4 до 76,4 млн. человек (043, с.50). Фактические показатели безработицы значительно выше, поскольку в этой статистике не учитываются категория «ожидающих работу» и рабочие, не получающие зарплату.
Среди уволенных основная масса принадлежит к неквалифицированной рабочей силе, шансы этих людей найти вновь постоянную работу невелики и постоянно уменьшаются. По данным китайских профсоюзов, вновь устроились на работу в 1998 г. - 50%, в 1999 г. - 42 и в 2000 г. (за 11 месяцев) - 16% уволенных (043, с. 57). К тому же почти половина (48,7 %) вновь устроившихся относилась к категории «частников (self-employed)», а из другой половины 59% были заняты на временной работе. Образец таких «частни-
1 См.: 02.09.2007.03.050. - Прим. реф.
ков» - рикши крупных городов, которые готовы везти клиентов за 3-5 юаней на расстояние нескольких миль (043, с. 50-51).
Городской пролетариат превратился в значительной своей части в сяган. Официально это: 1) люди, которые работают без трудового соглашения, 2) уволенные работники, еще не порвавшие связь со своим предприятием, 3) люди, ищущие работу (043, с. 63). По существу речь идет о массе людей, превратившихся в «толпу». Само такое превращение, помимо потери заработка, означало сильный психологический шок, сопоставимый с тем, который испытало население западных стран, когда рухнула «моральная экономика» взаимных обязательств между работодателем и работни-ком1, а вместе с нею патерналистская модель трудовых отношений.
Моральное потрясение в КНР усугубляется, однако, еще тем, что в дореформенном Китае рабочие считались «хозяевами» и основной опорой государства. Теперь быть рабочим означает занимать низкий социальный статус в китайском городе. Рабочие оказались жертвой парадоксальных отношений в треугольнике, который образуют стратегические цели государства: реформы -развитие - стабильность. Приоритет экономического развития привел к резкому ухудшению положения массы рабочих, что, в свою очередь, угрожает социальной стабильности. Такая ситуация внушает страх обеим сторонам: и рабочим, боящимся потерять работу или ее не найти, и властям, которые стремятся частично компенсировать рабочим их лишения, но одновременно подавляют малейшие признаки протеста, расправляясь с организаторами.
Тимоти Вестон (Университет Колорадо, г. Боулдер) характеризует (4) выступления рабочих, которые произошли весной 2002 г. на северо-востоке страны, захватив ее старую индустриальную базу, ставшую в ходе реформ депрессивной зоной. Выступления, характерным лозунгом которых было «Армия промышленных рабочих должна жить» (044, с. 71), начались в г. Дацине (провинция Хэйлунцзян), а кульминации достигли в г.Ляояне, центре провинции Ляонин, захватив также другие внутренние пострадавшие в ходе реформ провинции Аньхой, Ганьсу, Хэбэй, Хэнань, Хубэй, Внутреннюю Монголию, Шаньси, Сычуань и Синьцзян.
1 Thompson E. The moral economy of the English crowd in the Eighteenth century // Past a.. present. - L., 1971. - Vol. 50. - Febr. - P.76-136 (043, c. 164).
Выступавшие, а их в Дацине и Ляояне были десятки тысяч, использовали язык и символы официальной идеологии, чтобы напомнить властям об их долге по отношению к рабочим. В центре нефтяной промышленности Дацине демонстранты почтили в традиционный для династий Минь и Цин день поминовения память о «железном человеке», герое-рабочем Ван Цзиньси, который вместе с другими энтузиастами в 60-х годах по зову партии пришел в болота Хэйлунцзяна, чтобы, начав здесь массовую добычу нефти, избавить страну от советской зависимости. Рабочие укоряли власти за то, что бойцы «нефтяного фронта» остаются без поддержки, когда они «становятся старыми, больными и слабыми». В Ляояне рабочий-активист говорил на митинге: «Мы посвятили свои жизни партии, но в старости лишены поддержки; мы отдали свою молодость партии, не получив ничего» (044, с. 72).
Протестующими широко прокламировался пиетет к Мао Цзэдуну, демонстранты несли его портреты, специальные делегации рабочих посещали в эти дни его мавзолей. Однако «несмотря на то, что вся их риторика напоминала о временах Мао, протестующие не требовали возврата к ультралевацкому духу... Скорее, защищая свои интересы, они ставили вопрос о благотворности ры-ночно ориентированных реформ» (044, с. 74). Осуждая администрацию предприятий и местные власти, они апеллировали к центральным органам. Их обращения свидетельствовали, что они не рассматривают государство как всецело враждебную себе силу. Напротив, эти обращения выражают лояльность и даже почтительность нормативного типа.
«Уважаемый и любимый Генеральный секретарь Цзян, - писали рабочие Ляояна Цзян Цзэминю в марте 2002 г., - мы не выступаем против партийного руководства или социалистической системы... Мы стремимся помочь стране избавиться от всех презренных существ, разрушающих нашу социалистическую экономическую систему. С начала реформ китайский рабочий класс служил для Партии источником пополнения готовыми к бою войсками в тех экономических сражениях, которые ведет наша страна». Указывая на свое бедственное положение, рабочие писали: «Мы надеемся, что Вы, как наш вождь, выведете нас из этого мрака на правильный путь». Авторы письма извинялись, что отнимают у партийного лидера «столь драгоценное время», но «существуют, -
уверяли они, - серьезные причины. У нас нет иного выбора, как обратиться непосредственно к Вам» (044, с. 75).
Таким образом, отчетливо обозначая свои цели, рабочие оставались в рамках «патерналистской политической модели, которой придерживается Коммунистическая партия» (там же), - делает вывод Вестон.
Патрисия Торнтон (Тринити-колледж, г. Вашингтон) выделяет три типа массового протеста в сельском Китае (5). Все они связаны главным образом с высокими налогами и иными финансовыми поборами, локализуются во внутренних районах страны, распространились в 90-х годах. Это: 1) выступления этнических меньшинств, 2) протест крестьян-земледельцев, 3) сопротивление мелкого бизнеса и работников сельских промышленных предприятий.
Они различаются стратегией протеста, и это находит выражение в особенностях «дискурса», присущего их требованиям. В районах, населенных этническими меньшинствами, главным является требование местной автономии. Эти районы находятся в сравнительно привилегированном положении. Например, им разрешено удерживать у себя 80% собранных налогов, тогда как властям ханьских районов - не более 50%. К тому же сюда, прежде всего в Синьцзян, направляются значительные финансовые трансферты из центра. Тем не менее и в Тибете, и в Синьцзяне отмечались массовые выступления местного населения. Характерен лозунг «Да здравствует Синьцзянстан!». Местные власти пытаются затушевать этническую составляющую, приписывая возмущение чисто экономическим факторам (045, с. 90-91).
В провинциях Центрального Китая, особенно в Хунань, Ху-бэй, Аньхой, Цзянси, в 1993-1999 гг. прокатилось несколько волн крестьянских выступлений против «трех злоупотреблений (сань луань)» - произвольности местных сборов, произвольного наложения штрафов, произвола в разверстке государственных налогов (045, с. 92). Предметом недовольства крестьян являлся также резкий из года в год рост цен на сельскохозяйственное оборудование и особенно на минеральные удобрения1.
1 См. подробнее: Китайская деревня: Рубеж тысячелетий: Реф. сб. - М. ИНИОН, 2001. - Прим. реф.
Крестьян возмущали не только величина поборов, но и их очевидная несправедливость на фоне преуспевания чиновничества. Их гнев был направлен против местных властей, устраивающих дорогостоящие банкеты, разъезжающих на престижных автомобилях, против строительства роскошных административных зданий и дорогостоящих объектов инфраструктуры. Кроме массовых демонстраций в уездных городах, собиравших десятки тысяч человек, типичными формами действий были осада и захват правительственных учреждений, порой поджог помещений администрации и домов ее представителей. Подобно рабочим, крестьяне-демонстранты широко использовали «язык классовой борьбы (class-based language)», наследие времен Мао Цзэдуна. Классовым врагом объявлялись чиновники всех уровней, бюрократия в целом: «Долой эксплуататорский класс городских бюрократов, поделить богатство новых феодалов (local overlords) в деревне!», «Создать политическую власть самих крестьян!» (045, с. 89, 93).
Управленцы низшего, сельского, звена нередко пытаются использовать недовольство крестьян, направив его против центра. У них есть собственные мотивы недовольства: неслучайно фиксируются жалобы на то, что одним достаются «имперские пайки», а другие голодают. Есть и объективные факторы, способствующие сближению крестьян и местных управленцев против центральных властей, поскольку децентрализация привела к прямой зависимости материального положения местных чиновников от благополучия деревень, которыми они управляют.
Отмечается участие местных органов власти в организации крестьянских выступлений. Попытку сплочения фиксируют и лозунги типа «Да здравствует единство класса крестьян!», «Покончить с эксплуатацией крестьянского класса!», «Да здравствует крестьянская коммунистическая партия!». При участии местного руководства возникали «подпольные организации», носившие соответствующие названия - «комитеты крестьянского объединения» или «комитеты крестьянской революции» (045, с. 98).
Разновидностью антиналогового сопротивления являются акции персонала сельских предприятий. Созданные в ходе рыночных реформ, они считаются достижением сельской индустриализации, открывающей, как утверждают власти, перспективы подъема китайской деревни. Однако эти предприятия обложены множест-
вом местных сборов - до 1000 разновидностей, как зафиксировало одно из обследований, проведенное по инициативе центра. Помимо арендной платы и коммунальных платежей, это - расходы на страхование жизни всех работников, регистрационные сборы для проживания мигрантов, охрану, защитные меры против наводнений и т.д. (045, с. 94).
Озабоченные поддержанием своей конкурентоспособности предприятия в ряде мест, особенно того же Центрального Китая, не справляются с такой финансовой нагрузкой. И хотя их администрация стремится, как правило, к соглашению с налоговыми органами, обращается к правовым нормам, к законам, принятым режимом в условиях реформ, нередко возникали острые конфликты (провинции Хунань, Хэнань), в которых обе стороны прибегали к насилию. Были жертвы.
«Акты антиналогового сопротивления крестьян и выступления городских рабочих, широко заимствующие язык классовой борьбы и организационные формы, популярные при Мао, ставят под вопрос истинную приверженность нынешнего руководства интересам рабочих и крестьян, от имени которых Партия продолжает править» (045, с. 89-90), - констатирует Торнтон. И поскольку легальные каналы для выражения крестьянского недовольства, вроде идеологических кампаний времени Мао, перекрыты, на этой основе, как отмечает один из исследователей КНР Ван Лисен, может развиться «культурная революция в экономике» (045, с. 101).
«Подобно многим другим, китайское государство, - пишет профессор Калифорнийского университета (г. Беркли) Кевин О'Брайен, - является не столько монолитом, сколько смесью крайне различных («disparate») субъектов, многие из которых имеют противоположные интересы и многообразную идентичность». Поэтому необходима разработка «антропологии государства», включающей изучение государственной власти, начиная с его самых низших звеньев, предполагающей многообразие отношений между различными ее уровнями, требующей сопоставления отношений между государством и обществом на локальном и региональном уровне с отношениями в центре (046, с. 117).
Изучая практику выборов в деревенские комитеты, О' Брайен пришел к выводу, что значима вся сумма отношений: между крестьянами и деревенской администрацией, между ней и «поселко-
вой»1 властью, между последней и уездными чиновниками и, в конце концов, между крестьянами и правительством. Именно такой подход позволяет объяснить реакцию на недовольство крестьян недемократичным проведением выборов, почему в некоторых вопросах «центральные власти склонны быть внимательными слушателями, уездные зачастую оказываются "бумажными тиграми", а поселковая администрация заведомо бывает враждебной» (там же).
Введением выборной системы формирования деревенских органов управления руководство страны стремилось установить подотчетность местных чиновников населению и тем самым повысить их легитимность в глазах последнего. Однако на практике местные власти, пытаясь закрепить свое правление, саботируют установленные так называемым Органическим законом (1987 г., пересмотренным в сторону демократизации в ноябре 1998 г.) процедуры.
Крестьяне в многочисленных случаях активно оспаривают избирательные махинации, к которым прибегают кадры. При этом знание статей закона нередко является главным мобилизующим фактором, в некоторых случаях крестьяне, ознакомившиеся с текстом закона и пересказавшие его односельчанам, и становились в результате выборов председателями комитетов. Опираясь на знание закона или просто ссылаясь на него, крестьяне чувствовали себя вправе добиваться своего на всех уровнях. Обходя поселковую администрацию, назначенцами которой, как правило, и являлись деревенские кадры, сопротивлявшиеся справедливому проведению выборов, жалобщики выходили на уездный уровень, обращались с петициями или посылали делегатов в Пекин.
Очень часто крестьяне пытались привлечь внимание средств массовой информации. Журналисты вмешивались в происходящее, что нередко оказывалось небезопасным делом. Поселковые чиновники объявляли инциденты между кадрами и населением нарушением общественного порядка, полиция начинала расследование, активистов подвергали аресту, доставалось и журналистам. Тем не
1 Административную систему народных коммун (коммуна - бригада - звено) после деколлективизации заменила новая трехуровневая система местного управления - «поселок (township) - административная деревня - естественная деревня (коллектив крестьян)». Главным звеном управления стал поселок, бывший центр коммуны. - Прим. реф.
менее в большинстве известных случаев крестьяне добивались благоприятного исхода дела.
Типичность «хэппи энда» побуждает, по мнению О'Брайена, типологизировать явление «законного (rightful) сопротивления», когда недовольные использовали правовые нормы и моральные установки, введенные и защищаемые самой властью (046, с. 108). О'Брайен считает, что этот тип протеста более распространен в современном Китае, чем прямое оспаривание легитимности власти. Возможность его широкого распространения и обусловлена много-уровневостью государства - тем, что власти на различных уровнях и в различных подразделениях в соответствии со своими интересами по-разному толкуют степень приемлемости или неприемлемости форм выражения протеста, а порой чиновники искренне не понимают, что допустимо, а что нет.
Сложившуюся в ходе децентрализации многослойность современной государственности и противоречивость правоприменительной практики, в частности в связи с принятием КНР международных обязательств, констатирует Тереза Райт (Университет штата Калифорния, г. Лонг-Бич), отмечая использование возникшей неопределенности оппозиционными силами (047). В центре анализа попытка создания Демократической партии Китая (ДПК) и издание «Рабочего бюллетеня Китая».
Оба случая «иллюстрируют способность оппозиционных групп использовать язык и декларации правящего режима, чтобы оспорить его притязания на легитимность» (047, с. 124). При создании ДПК под вопрос была поставлена монополия КПК на Истину, на единоличное выражение ею народного суверенитета1. «Рабочий бюллетень Китая» оспаривал претензию КПК на Благодетельность, на единоличное выражение интересов рабочего класса. В одном случае вопрос стоял о состязательных выборах и формировании многопартийной системы. В другом - о формировании независимых профсоюзов.
В обоих случаях инициатива принадлежала активистам разгромленного в 1989 г. студенческого движения, за плечами которых были опыт тюремного заключения, ссылка, эмиграция. Нака-
1 В КНР со времени гражданской и антияпонской войн существуют несколько партий, входящих в союз с КПК. Райт считает их значение ничтожным. -Прим. реф.
нуне визита президента США Клинтона в КНР в 1998 г. вернувшийся из заключения домой в г.Ханьчжоу (провинция Чжэцзян) Ван Юцай с группой сподвижников опубликовал в Интернете «Открытую декларацию об учреждении Чжэцзянского подготовительного комитета ДПК». Целью ДПК провозглашалось формирование «конституционной демократической политической системы и... механизма разделения властей». Подчеркивалось, что партия исключает террористические акции и будет добиваться провозглашенных целей исключительно «ненасильственным, мирным, разумным путем, прибегая к цивилизованному диалогу для разрешения любых спорных вопросов» (047, с. 126).
По призыву этого комитета аналогичные «подготовительные» комитеты стали возникать в других провинциях страны, в некоторых местах они присваивали себе название территориальных «филиалов» ДПК. Однако их обращения за разрешением регистрации с некоторым промедлением и ссылкой на «распоряжение из центра» неизменно отклонялись. В отдельных случаях применялось временное задержание активистов. Массовые репрессии последовали за отъездом американского президента. После двух волн арестов в июле - октябре 1999 г. ДПК перестала существовать.
«Рабочий бюллетень Китая» стал выходить в Гонконге с 1994 г. Его основал активист рабочего движения Хань Дунфан. Арестованный после 4 июня 1989 г. он заразился в тюрьме туберкулезом и был освобожден в 1992 г. в критическом состоянии. Пройдя курс лечения в США, он вернулся в КНР и немедленно был отправлен органами безопасности в Гонконг, где и нашел пристанище в рамках официального курса для этой территории «одна страна, две системы».
Целью своего издания Хань объявил «содействовать независимому профсоюзному движению и информировать о деятельности официального объединения Всекитайской федерации профсоюзов, а также о попытках рабочих создавать организации вне ее» (7, с. 131). Основную часть издания составляет хроника событий. Рабочая группа состояла из четырех человек, сейчас насчитывает семь. С 1997 г. материалы издания звучат на созданном правительством США Радио Свободной Азии. По оценкам Ханя, его передачи слушают в Китае регулярно не менее 50 млн. человек
(047, с. 132). Несмотря на строгий контроль деятельность этого независимого органа продолжается.
«Хотя экономическая модернизация все еще не изменила политическую систему Китая, возможно, изменилась сама партия» (048, с. 155), - полагает Брюс Диксон (Университет Джорджа Вашингтона, г. Вашингтон). С начала реформ КПК решает сложную дилемму, «как сохранить ленинский характер политической системы, проводя приватизацию экономики» (048, с. 141). Подавляя любую форму политической оппозиции, она одновременно поощряет экономические инновации и деятельность тех групп, что способствуют модернизации китайской экономики.
Последнее десятилетие ознаменовалось массовым организационным оформлением подобных групп, образованием многочисленных профессиональных сообществ - торговых палат, спортивных объединений, клубов по интересам. Это, однако, не означает продвижения к гражданскому обществу в Китае, поскольку подобные структуры не обладают автономией и состоят под партийным и государственным контролем. Тем не менее обнаруживается отличие от маоистских времен, когда КПК осуществляла прямой и непосредственный контроль над всем населением. Происходит складывание «корпоративистской системы» (048, с. 146).
Легитимность партийного режима власти в Китае никогла не базировалась лишь на насилии и принуждении. В отличие от восточноевропейских режимов, насажденных СССР, китайские коммунисты пришли к власти в результате «автохтонной революции». Утверждение власти КПК стало альтернативой хаосу и расколу страны. Фактор национального единства продолжает работать на КПК, помогая ей использовать для укрепления своей легитимности националистические настроения в современном китайском обществе. Кроме того, КПК использует огромные материальные ресурсы, превратившись в «эффективный механизм патронирования» (048, с. 144). Партия сохраняет контроль над обширными сферами профессиональной деятельности - от бюрократической номенклатуры до стратегических отраслей экономики (прежде всего финансы и внешняя торговля).
Открывая своим членам возможности для многообразной профессиональной карьеры, КПК в период реформ непрестанно растет (менее 40 млн. в 1982 - более 60 млн. в 2002 г.), постепенно
меняя свою профессиональную структуру и, несмотря на сдерживающие ограничения, социальную принадлежность своих членов. Доля людей с высшим и средним образованием выросла в партии с 12,8% в 1978 до 52,5% в 2002 г., а среди членов ЦК с 55,5% в 1982 до 98,6 % в 2002 г. (048, с. 145).
КПК определенно вступила в характерную для эволюции «режимов ленинского типа» фазу «инклюзивности»1: утрачивает свою рабоче-крестьянскую исключительность, «кооптируя» новые, выдвинувшиеся благодаря реформам и преуспевающие социальные группы. Среди предпринимателей доля «красных капиталистов» выросла с 13% в 1993 до 30% в 2003 г. как за счет вступления предпринимателей в партию, так и за счет партийцев, обратившихся к бизнесу2. Одновременно КПК заметно теряет сельскую базу. 2,5 млн. сельских коммунистов мигрировали в города. Вовлекая руководителей сельских предприятий, партия не стремится к привлечению их работников. По данным 1998 г., из 12 млн. частных предприятий лишь 1% имел партячейки и лишь в 14% работали члены партии (048, с. 147).
В сущности, делает вывод Диксон, возможность «сбалансировать интересы выигравших и проигравших в ходе экономических реформ» станет для КПК «тестом ее приспособляемости и способности обрести новую легитимность» (там же).
Профессор Южно-Калифорнийского университета (г. Лос-Анджелес) Стенли Роузен отмечает, что форсированный экономический рост на путях рыночной конкуренции при дискредитации коммунистической идеологии и отсутствии замены ее имел «неожиданным последствием» формирование поколения, у которого стремление к богатству сопряжено с презрением к моральным ценностям (049, с. 173).
В 90-х годах в КНР сформировались «китайские яппи», молодые люди, «ориентированные на успех», на материальное преуспевание, чей прагматизм резко контрастирует с установками молодежи 80-х годов, искавшей высшие ценности и смысл жизни (049, с. 159-160). Как констатировал обозреватель одного из попу-
1 Inclusion // New world disorder: The Leninist extinction. - Berkeley: Univ. of California press, 2002 (048, ^ 156).
2 Dickson B.J. Red capitalists in China: The Party. Private entrepreneurs, a. the prospects for political change. - N.Y.: Cambridge univ. press, 2003 (048, c. 157).
лярных в КНР молодежных журналов Хун Хуан, «сейчас никто не убедит китайцев пожертвовать ради политики стремлением к лучшей жизни» (049, с. 164).
В обследованиях молодежи 90-х годов1 наиболее очевидная, из установок - возрастающая ценность денег. По одному из них половина опрошенных считает, что деньги важны столь же, как дружба, как идеалы. Еще больше тех, кто считает, что «современный человек должен уметь делать деньги»: это, например, 83% опрошенных студентов Южно-Китайского Нормального Университета (049, с. 162).
Китайская молодежь болезненно относится к порокам государственной системы, но вместе с тем готова воспользоваться ими, если они открывают путь к достижению цели. От 54 до 71% опрошенных, по разным обследованиям, отвечали утвердительно на вопрос о готовности дать взятку. И это подтверждает, в частности, вывод Р. Леви, что в общественном сознании КНР взяточничество воспринимается как порочность тех, кто берет взятки, но отнюдь не дающих2 (049, с. 163).
Большую роль в изменении установок китайской молодежи играет сложившаяся система образования, причем не столько характер последнего, сколько ее функция как средства достижения успеха. Сознание детей и особенно их родителей буквально заворожено мифологемами образовательного бума. Книги типа «Гарвардская девушка Лю Итин» (2001) находят растущее число подражаний («Гарвардский юноша», «Девушка из Кембриджа», «Юноша из Токийского университета») и расходятся миллионными тиражами. Для сравнения: образец контрпропаганды книга «Я обыкновенный и потому счастлив» едва разошлась в 20 тыс. экземпляров (049, с. 164).
В условиях образовательного бума резко возросла стоимость образования. Характерно, что речь идет уже не только о плате за высшее образование, но и о расходах родителей на школу и даже детский сад, хотя формально эти уровни образования остаются бесплатными. Озабоченные успехом своих детей родители стре-
1 См. подробнее: 02. 09. 2006. 04. 048. - Прим. реф.
2 Levy R. Corruption in popular culture // Popular China: Unofficial culture in globalizing society. - Lancham (MD): Rowman a. Littlefield, 2002. (049, с. 176).
мятся отдать детей в престижные школы, что оборачивается существенными расходами. В таких городах, как Пекин, Шанхай, Гуанчжоу, прохождение ребенком всех уровней образования обходится родителям в 100 тыс. юаней (049, с. 165).
Очевидным фактором преуспеяния современная молодежь признает партийность. Отношение к последней стало чисто прагматичным. Характерно, что при резком снижении интереса к политике среди молодежи (по данным обследований, степень политизированности прямо соответствует возрастному цензу) доля студентов-партийцев возрастает. Характерно также, что вступление в партию студенты совмещают с окончанием вуза; а также концентрация партийности в наиболее престижных университетах и специфических профессиях. Например, среди студентов (в основном студенток) журналистского отделения Фуданьского университета (г. Шанхай) ценз партийности, по выборочному обследованию 2002 г., доходил до 70% (049, с. 170).
Высокий уровень партийности контрастирует с низким и продолжающим снижаться среди студенческой молодежи восприятием официальных партийных идеалов. Еще один характерный контраст - снижение партийности среди «менее преуспевающих и менее образованных слоев» (049, с. 169). В массовом сознании партийность рассматривается как путь к занятию чиновничьих должностей и в целом как способ обеспечения трудоустройства после окончания вуза. Недаром популярна студенческая поговорка «вступив в партию, можешь расслабиться» (там же).
После 1989 г. КПК, не рассчитывая больше на официальную идеологию и стремясь снизить политизированность студенческой молодежи, сознательно сделала упор на распространение критериев профессионального совершенствования и индивидуального преуспевания, к которым добавилось использование националистических настроений. И пока экономика Китая развивается высокими темпами, вряд ли режиму придется столкнуться с серьезным кризисом, делает вывод Роузен. Однако потенциальная опасность будет существовать, если КПК не удастся «соединить акцент на материалистических ценностях с утверждением нового и приемлемого морального дискурса» (049, с. 174).
«1990-е годы, - пишет Питер Грис (Университет Колорадо, г. Боулдер)1, - стали свидетелями возникновения подлинного народного национализма, который не следует смешивать с государственным или официальным национализмом» (050, с. 191). Начало было положено книгой Цзинь Хуэя «Вопль Поднебесной» об антияпонской войне2. Цзинь выступил против официальной китайской историографии, прославляющей победы Китая и обличающей жестокость японской военщины. Он задается вопросом, почему нередко китайцы вели себя «как овцы на бойне», «почему они не пытались сопротивляться перед лицом смерти» (050, с. 180).
Книга была выпущена издательством НОАК и в предисловии армейский чин использовал ее для подчеркивания официального тезиса о слиянии патриотизма с социализмом в ходе войны: «Только социализм мог спасти Китай». Однако автор книги излагал другую концепцию о различии между китайским «государством ио-}ш)» и «родиной (zuguo)», между отчизной китайского народа и страной ее правителей (там же).
Разграничение между народным и государственным патриотизмом создает для КПК серьезную проблему. Патриотизм с маоистских времен является важной составляющей легитимности партийного режима, внушавшего народу, что именно руководство КПК обеспечило победу в антияпонской войне и утверждение национального суверенитета. Но национализм может стать и орудием против режима, если это знамя перехватят оппозиционные группировки. Поэтому позиция руководства в отношении народного национализма сугубо амбивалентная. Партийное руководство опирается на него и одновременно пытается сдерживать его крайние направления. Кроме внутриполитической угрозы, удерживающий фактор для руководства - нежелание иметь сложности в отношениях с иностранными державами, главным образом с Японией и США, против которых, как правило, активизировался народный национализм.
В течение 90-х годов прошло несколько националистических волн: из-за притязаний Японии на острова Сенкаку в Восточно-
1 См. подробнее: Gries P.H. China's new nationalism: Pride, politics, a. diplomacy. - Berkeley. Univ. of California press, 2006 (050, c. 192).
2 Jin Hui. Tongwen cangzang. Beijing: Jiefangjun wenyi chubanshe. - 1995 (050, c. 192).
Китайском море (1996), в связи с выходом книги «Китай может сказать нет» (1996-1997) и с бомбардировкой посольства КНР в Белграде (1999). Двойственность официальной позиции приводила в каждом случае к тому, что вначале официальная пропаганда активно популяризировала проявления народного национализма, а затем пыталась его обуздать, выступая с различными опровержениями.
Характерный случай произошел с книгой «Китай может сказать нет». Вначале она, став бестселлером, получила поддержку официальной пропаганды. Авторы с ходу выпустили продолжение «Китай еще может сказать нет»1. Если в первой книге объектом критики были США, то продолжение касалось Японии. Япония, заявляли авторы от имени читателей, «еще более порочна, чем США». Они осуждали власти за снисходительность в отношении Японии, а заодно за сдерживание народного протеста: «Ненависть китайцев к Японии не всегда плохая вещь» (050, с. 184).
В отличие от первой книги, где поддерживалась политика КНР в отношении США, вторая книга была запрещена через месяц после выхода в свет. Власти приняли меры и против несанкционированных выступлений, в которых принимали участие главным образом студенты. Был издан циркуляр, в котором говорилось: 1) «Патриотические акции нуждаются в руководстве», 2) «Общественность должна знать о недопустимости спонтанных митингов и демонстраций», 3) «Публикация призывов к выступлениям воспрещается» (050, с. 185).
В ответ появилась книга «Будьте бдительны к японскому милитаризму», где авторы Чжи Шуй и Сяо Ши еще острее формулировали антияпонские настроения: «Япония, проводя политику "возврата в Азию", не собирается быть равным партнером, она стремится стать хозяйкой... Китай не должен уступать ни дюйма». Авторы предостерегали, что уступки Японии в территориальных вопросах приведут к восстанию китайского народа (050, с. 184).
Не довольствуясь запретительными мерами, власти поощряют контрпропаганду, стремятся противопоставить радикальности «патриархального (parochial) национализма» умеренный государственный. Пример - появление в 1998 г. книги «Китай не должен иг-
1 Song et al. Zhongguo haishi neng shuobu. Beijing: Zhongguo wenlian chuban-she. - 1996 (050, c. 193).
рать роль «г-на Нет»1 с предисловием вице-президента Академии общественных наук КНР. Автор книги Шэнь Цзижу исходит из того, что КНР «должна как великая держава участвовать в построении нового международного порядка, приходящего на смену "холодной войне"». Притом «патриархальный национализм» будет помехой. Основой международной стратегии Китая в XXI в. должны стать «понимание, примирение и сотрудничество, а не антагонизм». В качестве неудачного примера самоизоляции приводится позиция Советского Союза в Совете Безопасности ООН, постоянное вето советских представителей. Шэнь положительно относится к народному национализму: «Те, кто теряют поддержку народа, теряют и власть». Но, доказывает он, «эмоции не должны заменять политику», выработкой внешней политики должно заниматься государственное руководство (050, с. 188).
Руководство, обобщает Грис, должно «обеспечить Китаю лицо в обществе наций, чтобы получить поддержку националистической публики дома» (050, с. 182). В результате «сохранение лица» приобретает двойное измерение. Чтобы «сохранить лицо» внутри страны, руководство КНР должно энергично защищать международный статус страны, но чтобы «сохранить лицо» на международной арене, оно должно сдерживать волны народного национализма, не поддаваясь массовым настроениям.
«Политическая легитимность, - считает профессор Орегонского университета (г. Юджин) Ричард Краус, - это разновидность иллюзии общества, принятое им и часто неустойчивое мнение, что существующий режим является в какой-то мере подходящим (appropriate), пригодным (fitting) и в некоем общем смысле представляет часть естественного порядка вещей» (051, с. 195).
«И поскольку политическая легитимность в конечном счете является категорией культуры, понятно, что ее претензии часто сосредоточиваются на особых предметах культуры». Предметы искусства могут стать национальными символами, их «магическая сила нередко распространяется на обладателя ими» (там же). Притом эстетическое достоинство этих предметов зачастую не имеет
1 Shen Jim. Zhongguo budang «bu xiansheng». Beijing: Jinri Zhongguo chuban-she. - 1998 (050, c. 194).
серьезного значения, значительно важнее историческая аура, которая их окружает.
Таким национальным символом стали фрагменты скульптур из Юаньминъюань, резиденции цинских императоров в пригороде Пекина. Резиденция была разрушена и разграблена в октябре 1860 г., во время второй «опиумной войны» в качестве меры устрашения. Командовавший карательным отрядом капитан Чарлз Гордон (позднее в чине генерала погиб во главе колониальных войск в Судане), пораженный великолепием дворца, сожалел, что из-за нехватки времени не удалось его очистить до основания и пришлось сжечь. Руководствовались каратели предписаниями лорда Элджина-восьмого, отец которого лорд Элджин, по прозвищу Мраморный, прославился ограблением Парфенона, а сын лорд Элджин-девятый был вице-королем Индии (1895-1899) и тоже подозревается в присвоении культурных ценностей этой страны. Любопытно, что группа американских студентов, посетивших разрушенную императорскую резиденцию в 1987 г., не подозревая о проявленном колонизаторами варварстве, были убеждены, что совершенный вандализм - дело рук хунвэйбинов (051, с. 197-198).
В республиканский период власти устроили на месте резиденции парк, превратившийся в центр массовых посещений. Главной достопримечательностью стали развалины дворца, рядом с которыми демонстрировались тексты неравноправных договоров, заключенных императорским Китаем с иностранными державами, и надпись «Никогда не забывайте национального унижения» (051, с. 198). Признаком унижения китайцы считали и продажу награбленных из Юаньминъюаня предметов на международных аукционах Сотби и Кристи. В конце концов во время проходившего в Гонконге весной 2000 г. аукциона три головы скульптурных изображений зодиакальных животных (обезьяна, тигр и бык) были приобретены за 4 млн. долл. китайской компанией, связанной с командованием НОАК.
Чтобы посмотреть приобретения, в Гонконге собирались многотысячные толпы, то же самое происходило во время экспонирования в Шэньчжэне, Гуанчжоу, Чунцине, Чэнду, Тяньцзине и Пекине. Возвращенные на родину предметы стали «национальным сокровищем (national treasures)». Концепция «национальных сокровищ» была заимствована у Японии. В 1998 г. японское правитель-
ство определило список из 1048 предметов искусства, не подлежащих вывозу (051, с. 201). При этом критерием была их художественная ценность.
В случае с фигурками из Юаньминъюаня критерий оказался другой. Они никак не могут считаться ни древностями, ни шедеврами, ни даже образцами национального искусства. Выполненные в первой половине ХУШ в. итальянским художником и архитектором Дж. Кастильоне (работал в Китае в 1715-1769 гг.) по заказу императора Цяньлуна, они, скорее, могут считаться иллюстрацией вестернизированных вкусов императорского двора.
Своим провозглашением «национальными сокровищами» эти предметы обязаны не художественным достоинствам, а политическим обстоятельствам. «Легитимность правящей Коммунистической партии основана на том, что она покончила со «столетием унижения, крови и слез»; и возвращение похищенных головок символизирует успех революции в обретении международного статуса» (051, с. 201). Обретение политической легитимности имеет две стороны: «Не только население страны должно верить в право правителей занимать свои посты, но и иностранные государства должны признавать власть этих правителей» (051, с. 195). Возвращение похищенных художественных ценностей и избранные официальными кругами способы (через покупку на аукционе) демонстрируют приспособление Китая к существующему международному порядку.
Профессор Университета Гриффита (г. Брисбейн, Австралия) Колин Макеррас ставит ряд вопросов: «Что означает быть китайцем (the Chineseness) для этнических меньшинств? Как они связаны с ханьским большинством? Насколько действенна государственная легитимность в этнических вопросах?» (052, с. 216).
Конституция КНР провозглашает Китай «многонациональным государством». Этнические меньшинства (шаошу миньзу) насчитывают свыше 108 млн. человек и составляют 8,4% населения КНР. Официально зарегистрированы 55 меньшинств, из которых наиболее многочисленное чжан (16 млн. 179 тыс. человек). А территории, населенные меньшинствами, составляют пять восьмых страны, причем всю западную и отчасти юго-западную часть (052, с. 229-230). В силу этих особенностей, а также того обстоятельства, что национальные районы вошли в Китай сравнительно недавно, при последней династии Цин (1644-1911), вопрос о территори-
альной целостности страны остается очень чувствительным. Как отражение этой остроты, Конституция КНР не допускает возможности отделения какой-либо части.
Районы, населенные меньшинствами, пользуются правами внутренней автономии. Это означает принадлежность главы правительства (но не обязательно руководителя территориального органа КПК) к данному меньшинству, использование населением своего языка в административной практике, сохранение обычаев и религии и частичный контроль над бюджетом. На районы меньшинств не распространяется ограничение рождаемости. Существует принцип «преимущественности» представителей меньшинств при поступлении в вузы или на работу. В общем, подразумевается, что они «ниже» хань по своему развитию (052, с. 221).
Проблему идентичности меньшинств иллюстрируют, по Ма-керрасу, две противоположные позиции. Одну озвучил музыкант лоло, другую крестьянин бай. Первый заявил: «Я прежде всего ло-ло, а уж потом китаец. Лоло - традиционное название моего народа. Значение этого имени было добрым, пока китайцы не сделали его одиозным. Я хочу показать людям, что быть лоло почетно и что у нас своя культура». Слова музыканта отражают «растущее сознание этнической идентичности» у народа, живущего на юго-западе Китая, который китайцы назвали и (численность - 7 млн. 762 тыс.)1 (052, с. 216). Представитель другого этнического меньшинства сказал интервьюеру: «Я, конечно, китаец, но к этому нужно добавить одно слово - я бай китаец. Я не принадлежу к великим хань Центрального Китая, но к этническому меньшинству бай» (052, с. 229).
Исследователи отмечают низкую этноидентичность среди мяо и туцзя, населяющих удаленные районы провинций Хунань и Хубэй. Как правило, они считают себя ханьцами, а не этническим меньшинством. Напротив, реформы усилили этническое самосознание у яо (провинция Гуаньси) и хуэй, около 10 млн. человек. Хотя последних нередко называют «китайскими мусульманами», ислам представляет лишь один из элементов их культурной идентичности, как бы заменяя роль национального языка, который у них отсутствует (052, с. 221-222).
1 Округлено до тысяч. Автор здесь и далее приводит данные переписи 2000 г. - Прим. реф.
Развитое чувство этнической идентичности не обязательно создает угрозу сепаратизма. Характерный пример - корейцы. Их около 2 млн. человек. Культурно они заметно отличаются от хань-цев и очень близки к населению соседней страны. Однако КНДР вовсе не служит для них маяком национального государства. Напротив, в КНР они, как правило, преуспевают, и уровень их жизни выше среднего. Нечто подобное с монголами. Их численность в автономном районе Внутренняя Монголия втрое превышает население МНР (5814 тыс. против 1877 тыс. человек). Но рыночные реформы открыли для них путь к преуспеянию, они активно учат китайский язык (052, с. 228).
Потенциальная опасность отделения все же сохраняется для этого района, тем более, что после смерти в 1988 г. бессменного (с 1947 г.) руководителя Уланьгу (Ulanhu) условия для автономии ухудшились. Тем не менее в настоящее время выраженного сепаратизма здесь не находят, в отличие от Тибета и Синьцзяна. Ситуация в Тибете тоже неоднозначна. Вопреки представлениям на Западе, сепаратистские настроения здесь не усилились в ходе реформ. Уровень жизни тибетцев значительно повысился, но существует фактор массового переселения в Тибет ханьцев, оседающих в городах, и внушительной разницы в доходах между городским и сельским населением. Все-таки время активных выступлений тибетцев осталось в прошлом.
Другое дело - Синьцзян, который в 90-х годах потрясали серьезные волнения. Уйгуры, численность которых превышает 8 млн. человек, активно противостоят ханьской миграции. Были и выступления под лозунгом джихада. Тем не менее реальной опасности отделения какого-либо автономного района от КНР в настоящее время не существует. Ее может создать либо распад страны, либо вооруженная интервенция, заключает Макеррас.
Эволюция политической системы Китая при Цзян Цзэмине и Ху Цзиньтао сходна с эволюцией России при В. Путине. Таков вывод директора Центра евразийских, российских и восточноевропейских исследований Джорджтаунского университета (г. Вашингтон) Харли Балзера (053). Речь в обоих случаях идет о формировании режима «управляемого (managed) плюрализма». Как режим гибридного типа эта система представляет альтернативу демократии. В отличие от демократического порядка «управляемый плю-
рализм» имеет «свою телеологию», тогда как демократия «оставляет вопрос о направлении изменений открытым» (053, с. 237).
Подобные переходные режимы «отличаются от авторитаризма тем, что их лидеры одновременно и поощряют культурное и политическое разнообразие, и стремятся его ограничить. Эти лидеры очевидно понимают, что в условиях глобальной экономической и информационной взаимозависимости невозможно управлять сложными обществами при помощи монолитных структур. Вместе с тем, не видя другого выбора, как «открыться» внешним влияниям, лидеры пытаются установить пределы различиям, зачастую апеллируя к «национальным традициям» « (053, с. 238).
Подобное обращение к традициям, например по отношению к иммиграции, характерно и для западноевропейских стран, как и для России. Но даже в последней стремление ограничить распространение «нетрадиционных религий» не идет ни в какое сравнение с репрессиями, предпринятыми в КНР против Фалуньгун. Все-таки и для России характерна своеобразная мания национального единства. Подобно Китаю, российские политики акцентируют необходимость единства как главное условие сохранения государственности. Расцениваемый в качестве фактора разобщения плюрализм оказывается предосудительным.
Сопоставление с Россией поучительно также в отношении перспектив демократизации Китая. Расчеты западных политологов на то, что ее факторами станут рост экономики, формирование среднего класса, увеличение численности интеллигенции, наличие диссидентов, выглядят слабо обоснованными. Как показывает опыт России и стран Восточной Европы, диссиденты с их «упорством в сопротивлении, бескомпромиссностью в отстаивании нравственных ценностей, безграничной уверенностью в своей правоте» оказались ненужными в условиях демократического процесса с присущими ему механизмами компромиссов и взаимных уступок» (053, с. 242).
Наличие огромного интеллектуального потенциала - 40 млн. человек с высшим и средним образованием - не стало гарантией демократии для России. Напротив, их привязанность к государственной экономике сделалась серьезным фактором торможения рыночных преобразований. А ухудшение материального положения, снижение социального статуса и «деклассирование профессио-
нальных слоев коммунистической эпохи» создали эффект «Веймарской России». Вопрос стоит не просто об отказе этого бывшего «среднего класса» от либерализма, но о склонности к политическому экстремизму. Заставляет задуматься то, что, по последним исследованиям, в Германии именно деградировавший средний класс, а не рабочие, оказался главной социальной базой фашистской партии (053, с. 247-248).
Все это может, по Балзеру, служить свидетельством того, что любой взятый в отдельности фактор, даже экономический рост или рост образования, может не стать предпосылкой демократизации. Точно так же превращение богатства в «новую религию», переход от «мандата Неба» к «мандату Мамоны» не обеспечивает режиму новой легитимности. «Стабильность, экономический рост, национальное величие и моральный авторитет взаимосвязаны». Упор на одну из составляющих не может не наносить ущерб другим. Чрезмерная забота о стабильности оборачивается стагнацией. Экономический рост не гарантирует справедливого распределения богатства. «Национальное величие может быть представлено «жесткой» и «мягкой» властью, в экономической и военной форме. Нравственный авторитет всегда субъективен. Устойчивость легитимности обусловливается не решением проблем, но созданием обстановки, в которой они могут решаться справедливым, с точки зрения народа, образом» (053, с. 250).
А.В. Гордон
