CC BY
30
2006.03.015. ШНЕЛЛЬ Р. ОТВРАТИТЕЛЬНОЕ И ПСИХОЛОГИЯ ЭМОЦИЙ: МЕДИЕВИСТИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ О ВОСПРИЯТИИ БЕЗОБРАЗНОГО.
SCHNELL R. Ekel und Emotionsforschung: Mediavistische Überlegungen zur «Aisthetik» des Häßlichen // Dt. Vierteljahrsschrift für Literaturwiss. u. Geistesgeschichte. - Stuttgart, 2005. - Jg 79, H. 3. -S.359-432.
«Эстетика безобразного» берет свое начало в гегельянской философии XIX в. (К. Розенкранц), однако лавинообразное вторжение безобразного и отвратительного в искусство совершилось лишь в XX в.: принцип удовольствия, давно известный классической эстетике (И. Кант), был перенесен на безобразное; именно тогда, как принято считать, возник феномен «удовольствия от отвратительного» (Ekel-Lust).
Но в самом ли деле этот феномен так уж нов? Не изображалось ли отвратительное уже в средневековых искусстве и литературе, и если да, то не сопровождалось ли восприятие этого изображения удовольствием? Такие вопросы ставит в своей статье базельский медиевист Рюдигер Шнелль. Ответы на них он ищет в сфере психологии эмоций (в той мере, в какой возможно восстановить эмоциональный мир средневекового человека по сохранившимся памятникам), противопоставляя свой подход традиционным для медиевистики построениям на основе философско-теологических концепций.
В придворной литературе Средневековья изображению отвратительного уделено не так уж много места, что, по мнению Р. Шнелля, свидетельствует не о равнодушии, но, напротив, о повышенной чувствительности к данной теме: отвратительное постоянно осознается как опасность, которая может ворваться в эстетический универсум и разрушить его. Многочисленные средневековые дидактические трактаты о хороших манерах подтверждают тезис Р. Шнелля: их детальные предписания говорят об исключительно развитом чувстве брезгливости у людей этой эпохи. Так, главный этический принцип средневекового застолья - не вызвать у соседа чувство отвращения. «Если ты видишь в блюде муху или иную гадость, молчи об этом, чтобы другие гости не испытывали отвращения», - пишет Бонвезин де ла Рива в трактате «О пятидеся-
ти застольных правилах» («De quinquaginta curialitatibus ad mensam», ок. 1270/80). При питии из кубка по кругу кубок надлежало передавать соседу таким образом, «чтобы губы соседа не коснулись того места, которого касались твои (ne sua ponantur hic, ubi labia tua)» (трактат «Учение о застолье» - «Doctrina mensae», XIII— XIV вв.) (цит. по: с. 361). Отвращение могли вызывать не только некие реалии, но и их словесные описания или даже простые упоминания. Так, Джованни делла Каза в трактате «Галатео» (1558) обосновывает запрет на упоминание неприятных предметов: «Не только сами эти предметы, но и воспоминание о них или их представление в воображении тем или иным образом могут быть неприятны людям» (цит. по: с. 364).
Что же испытывал средневековый человек, сталкиваясь с отвратительным? Какова структура средневекового переживания отвратительного, отличается ли она от современной нам? Лексикографические данные позволяют предположить существование известных отличий. Само слово «Ekel» появилось в немецком языке лишь в XVI в., а это означает, что обобщенного понятия «отвратительного» немецкое Средневековье не знало. В то же время в средневерхненемецком имелся огромный набор слов, выражавших те или иные аспекты отвратительного; большая часть этих слов в XVI—XVII вв. вышла из употребления, будучи вытеснена единым понятием «Ekel». Эти данные наводят на мысль, что «в Средневековье феномен отвратительного не был сведен к абстрактному понятию, но был укоренен в отдельных объектах и процессах» (с. 376). Представление об отвратительном, таким образом, было более диверсифицированным и конкретным, чем у современного человека: средневековая личность знала много различных «отвращений», но, по-видимому, не имела абстрактной идеи «отвращения вообще».
Немногочисленные, но весьма развернутые описания отвратительного, оставленные средневековой словесностью, позволяют более или менее достоверно реконструировать средневековую «психологию отвратительного» и соответствующие ей поведенческие модели. Так, Конрад Вюрцбургский в романе «Энгельхарт» (ок. 1260/70) подробно описывает заболевание проказой и реакцию на нее окружающих больного людей. Тело князя Дитриха постепенно теряет всякую «красоту» и становится ужасным: сначала бо-
лезнь «оплакивают» его близкие друзья и супруга, однако по мере ее развития Дитрих становится им «отвратителен» (widerzaeme), все бегут его близости. Однако и сам Дитрих становится отвратителен (unmaere) себе и желает собственной смерти (точно так же в «Тристане и Изольде» Готфрида Страсбургского больной Тристан испытывает омерзение к самому себе). Ситуация разрешается тем, что Дитрих бежит к своему ближайшему другу Энгельхарту, который его сердечно приветствует и оставляет у себя.
В целом «отвращение» средневекового человека весьма похоже на современное: оно представляет собой «реакцию защиты», вызванную «страхом потери собственной идентичности», и сопровождается стремлением к удалению, бегству от неприятного предмета (с. 372). Однако в описании Конрада есть и любопытные, чисто средневековые черты. Характерно, что к отвращению здесь примешивается усиливающееся «презрение» (smacheit) к человеку, потерявшему свою власть и социальный статус: физиологические факторы оказываются тесно связанными с социально-культурными. Этот социальный момент подчеркнут и тем, что отвращение к Дитриху распространяется у окружающих постепенно, в соответствии с их социальным статусом: первыми Дитриха покидают равные ему (супруга и друзья), последними - низшие (слуги). В поэтологическом аспекте любопытно применение Конрадом приема контраста: обезображенный Дитрих влачит существование в некоем «прекрасном уголке»: топос «locus amoenus» развернут здесь в обширном описании.
Круг предметов, вызывавших отвращение у средневекового человека, несколько отличался от привычного нам. Отвращение перед изуродованным телом - общая черта нынешних западных культур; однако средневековые описания битв и сражений позволяют утверждать, что «изуродованное тело в военном контексте не вызывает отвращения» (с. 378): человек той эпохи не воспринимал боевые раны как нечто отвратительное. Обратный случай - изображения стариков, в особенности старух. В культуре Нового времени связь старости и топики отвратительного проблематична, а для Средних веков - напротив, совершенно безусловна. Уже раннехристианский автор Максимиан (середина VI в.) выражает отвращение перед старостью в емкой лаконичной формуле: «Страшно видеть старика» («Pavor est vidisse senem») (цит. по: с. 382).
Образец описания отвратительного старика дает Ювенал в десятой сатире; один из самых ярких примеров такого описания в средневековой литературе мы находим в немецком латиноязычном романе «Руодлиб» (XI в.): здесь красота юности противопоставлена безобразию старости, топика безобразия выражает идею ничтожества земной жизни и плотской оболочки человека. Связь мотива старческого безобразия и темы contemptus mundi сохраняется и позднее, в литературе барокко (например, в описании отвратительной старухи из «Новогоднего стихотворения на 1722 год» Бартольда Генриха Брокеса).
В придворной литературе Средневековья как отвратительные нередко изображались представители низших слоев общества, прежде всего крестьяне: «куртуазное общество видело в безобразных крестьянах свой забавный антипод» (С. 383). Отвратительными считались также разного рода экзотические (нередко фантастические) существа: так, в «Аполлонии Тирском» Генриха из Нойштадта (ок. 1300) легендарный народ Гог и Магог наделен несомненно отвратительными чертами; к числу таких черт относится прежде всего смешение человеческих и звериных признаков (мотив, широко представленный также в декоре готических соборов).
Средневековые представления об отвратительном формировались в контексте христианской системы ценностей, которая была далека от того, чтобы отождествлять внешнее безобразие со злом. Напротив, безобразное/отвратительное могло служить «маской», за которой скрывалась истинная (т. е. духовная) красота. Во многих средневековых текстах и изображениях развивается мотив «прекрасного безобразия» («formosa deforitas»): «...безобразное могло быть одновременно и прекрасным» (с. 379). Именно таким безобразием был прекрасен Христос: средневековые художники нередко подчеркивали безобразие мертвого Христа, даже его отвратитель-ность (Лессинг в 25-й главе «Лаокоона» упоминает об увиденной им в итальянском городе Порденоне картине «Положении во гроб», на которой один из участников погребения зажимает нос), однако это безобразие было лишь парадоксальным выражением его красоты, в полном соответствии со словами из проповеди Августина: «На кресте он висел безобразный, но безобразие его для нас стало красотой (sed deformitas illius pulchritudo nostra erat)» (цит. по: с. 379). Таким образом, в контексте христианской аксиологии от-
вратительность некоторых физиологически малоприятных явлений не только нейтрализовалась, но и переходила в свою полную противоположность - в «прекрасное».
Таково религиозно-теологическое «оправдание» отвратительного. Но было ли Средневековью известно его психологическое оправдание? Иначе говоря, умели ли люди той поры находить удовольствие в созерцании или представлении отвратительного -как умеет это делать современный художник и литератор? Р. Шнелль дает на этот вопрос утвердительный ответ. Косвенными подтверждениями его гипотезы служат подозрительная развернутость, подробность и порой полная сюжетная немотивированность описаний отвратительного в средневековой словесности. Эти особенности свидетельствуют о несомненной увлеченности рассказчика своим предметом: он описывает его ради самого описания и при этом никак не может остановиться. Любопытный пример такой увлеченности находится и в религиозной литературе - в трактате Гуго Сен-Викторского «О воспитании послушников» (ок. 1125). В главе «О жесте» автор, описывая отвратительные жесты, отмечает их исключительное разнообразие (существует около тысячи гримас и язвительных движений носом, тысяча странных положений губ, которые искажают красоту лица, и т. д.) и при этом вдается в такие подробности, что под конец спохватывается и сам себя «призывает к порядку».
Аналогичный пример в светской литературе - эпизод романа Генриха из Тюрлина «Корона», в котором непомерно подробно (в 160 стихах!) описывается некий безобразный юноша, к тому же не имеющий никакого отношения к действию. В этом описании фактически представлена вся средневековая топика отвратительного/безобразного: юноша - весь зелено-черный; его волосы щетинистые, как у барсука, и торчат кверху; глаза - запавшие, желтые, почерневшие от гноя; щеки выпирают вверх до ресниц; лицо высохшее, на лбу - сеть черных крупных жил; уши торчат вверх, как у охотничьей собаки; из носа растут густые волосы; из широкого рта все время льется слюна, и т. д. Если бы природа увидела это существо, заключает автор, она бы огорчилась и сказала ему: «Я не порождала тебя» (цит. по: с. 404).
Какую же цель преследует это не мотивированное сюжетом описание? Возможно, автор желает удовлетворить интерес читате-
ля к разного рода mirabilia - диковинкам (такой интерес существовал во все времена)? Или же он демонстрирует свое литературное мастерство, умение исчерпывающе описать предмет? Не исключая этих объяснений, Р. Шнелль останавливается все-таки на другой версии: Генрих из Тюрлина осознает, что «отвращение может стать приятным, перейти в чувство удовольствия» (с. 406). Этот эффект был известен уже Аристотелю, который в «Поэтике» писал, что точное изображение предметов, неприятных в реальности, может тем не менее быть приятным (1448b).
Знаменитое письмо Бернара Клервоского к Вильгельму из Сен-Тьерри (ок. 1125), в котором Бернар осуждает уродливый, по его мнению, декор готических соборов, является, по мнению Р. Шнелля, прямым подтверждением гипотезы о том, что отвратительное/безобразное обладало определенной эстетической привлекательностью для средневекового воображения. Критикуя причудливые фигуры, красующиеся на фасадах церквей, за беспорядочное смешение признаков различных животных (совмещение несовместимого - один из характерных признаков отвратительного), Бернар в то же время отмечает в них «удивительное разнообразие различных форм (mira diversarum formarum varietas)» и в конце концов находит для них замечательное в своей противоречивости определение: «безобразная красота или прекрасное безобразие (deformis formositas ac formosa deformitas)». Р. Шнелль считает, что этот странный оксиморон отражает раздвоенное состояние самого Бер-нара, его колебание между отвращением и смутным осознанием привлекательности «отвратительных монстров». Таким образом, у Бернара один и тот же объект обозначен одновременно и как отвратительный, и как прекрасный. В светской литературе сходное эмоциональное раздвоение, колебание между отвращением и желанием обнаруживают немецкие шванки XV в. обсценного содержания: отвратительное в них в то же время сексуально-привлекательно и наоборот. Далекое предвосхищение этой темы Р. Шнелль усматривает в восьмом эподе Горация (обычно не печатаемом в русских изданиях) с его описанием мерзкой старухи, вызывающей тем не менее борьбу отвращения и эротического желания.
Однако привлекательность отвратительного зафиксирована не только в обсценных, но и в сакральных текстах: так, св. Елизавета Тюрингийская испытывает такое непреодолимое влечение к са-
мым отвратительным больным, что ее духовник «запрещает ей целовать их гнойники» (с. 425); Катарина Сиенская идет еще дальше и пьет гной из ран больных чумой (с. 426). Мистическое единение с Христом достигается в преодолении отвращения, и это легко объяснить: если отвращение - защитная реакция, направленная на сохранение собственной идентичности, то, заставляя себя соприкоснуться с отвратительным предметом, святая (святой) разрушает собственное «Я», выходит за его пределы, что и требуется для достижения мистического слияния с Христом. Преодоление отвращения родственно религиозному экстазу, ибо и в том и в другом случае личность разрушает свои границы (ек^а818 - буквально «пребывание вне себя»), выходит за их пределы. «Намеренный прямой контакт с отвратительным означает добровольное саморастворение и делает возможным получение удовольствия - как в сексуальной, так и в религиозной сфере» (с. 428).
Таким образом, в средневековой литературе уже присутствует мотив, воспринимаемый нами как исключительная собственность культуры Новейшего времени: отвратительный объект амбивалентен, он одновременно отталкивает и притягивает. Отвратительное тщательно табуируется, но в то же время и служит источником удовольствия, нередко тайного. Чувство отвращения сложно переплетено с другими эмоциями и психологическими состояниями - сексуальным желанием, эстетическим наслаждением, любопытством, презрением, весельем; эта эмоциональная полифония нашла достаточно полное отражение в средневековой словесности.
А.Е. Махов
