CC BY
521
ИСТОРИЯ
С. Г. Боталов
ЯЗЫК И ИМЕНА ГУННОВ (ОТНОСИТЕЛЬНО ОДНОГО УСТОЯВШЕГОСЯ СТЕРЕОТИПА О ТЮРКОЯЗЫЧНОСТИГУННОВ)
Статья посвящена вопросам этнокультурной интерпретации гуннов. Приводятся имеющиеся материалы по лингвистике этого древнего народа, а также по ономастике имен населения, относящегося, по мнению автора, к племенам раннегуннского союза.
Ключевые слова: хунны, гунны, язык гуннов, имена ранних гуннов.
В отечественной и зарубежной литературе достаточно давно и прочно установилось мнение о том, что гуннский язык относился к группе древних тюркоязычных наречий. Хотя, как известно, этот в историческом смысле мертвый язык, безусловно, является весьма непонятным, если не сказать неведомым объектом исследования. Тем не менее, определение его тюркоязычия в последнее время рискует стать некой социокультурной аксиомой.
Открываем электронную википедию, где с первой и до последней строки гунны представляются как «тюркоязычный народ», включивший в свой состав опять же «тюркоязы-чие», племена Великой Евразийской степи. Несмотря на длительную и бурную дискуссию на форуме этой статьи в разделе «правки» данная аббревиатура остается неизменной вот уже несколько лет. Создается впечатление, что редакционный совет энциклопедии вольно или невольно придерживается некой изначально определившей пантюркистскую позицию по данному вопросу. В этой связи считаю необходимым высказать свое мнение на страницах традиционного научного издания.
Основой установившегося мнения о тюркоязычности гуннов явились многочисленные точки зрения, высказанные авторитетнейшими историками и лингвистами, приведенные в работе С. Г. Гуркина [16. 3.2] и специальном исследовании Г. Дерфера [18. С.
82-83]. Впервые идею о тюркском или прототюркском происхождении гуннов высказал основоположник европейского востоковедения Жозеф де Гинь еще во второй половине XVIII вв. [2]. Далее развитие этой идеи пошло следующим образом: язык хунну (сюн-ну), принадлежащий к тюркской ветви алтайской языковой семьи, получил у гуннов и связанных с ними племен господствующее положение. Так по мнению Фр. Альхайма, Р. Штиме, К. Цойсса, А. А. Куника, Ф. Мюллера, В. Томашека, М. Соколовка, Ф. Е. Корша,
B. Ф. Мюллера, В. Г. Василевского, А. Вамбери, В. В. Радлова, Н. А. Аристова, Ю. Немята, Н. А. Баскакова, И. П. Засецкой, О. Менхен-Хельфен, П. Хезера, К. Джемаль и Т. Алмаз основным этнолингвистическим компонентом гуннов был тюркский или некий пратюркский язык [16. 3.2.; 15; 18. С. 82-83]. Некоторое весьма существенное уточнение в этот круг мнений внесли М. И. Артамонов, А. В. Гадло, Л. Н. Гумилев, полагавшие, что наряду с тюркским в сложении гуннов важную роль сыграл угорский компонент;
О. Прицак, В. В. Бартольд и Н. И. Ашмарин, видевшие в гуннах тюрок-болгар; К. Иностранцев и Г. Э. Витерсхейм, предполагавшие наличие тюркской, финской и тунгусской поликультурности. В определенной мере, примыкающими к этой группе исследователей можно считать Ж. Дегиня и П. С. Палласа, полагавших, что гунны были монголами [6.
C. 43; 12. С. 11; 7. С. 36; 18. С. 82-83; 16. 3.2. Приложение 7].
Другая группа авторов предложила иную точку зрения. Известные лингвисты Г. Дер-фер и Э. Дж. Пулиблэнк категорически отрицают какую-либо связь «гуннских языков» с
тюркскими [25. С. 6]. Вслед за А. Альфельди они полагают, что гуннский язык относится к особой «вымершей лингвистической группе» [1]. При этом Г. Дерфер, И. Бенцинг и К. Йетмар считают, что европейские гунны в языковом смысле не являлись прямыми потомками азиатских сюнну [18. С. 113; 8. С. 12; 16. 3.2]. В определенной мере данную позицию разделяет С. А. Плетнева, добавив ираноязычный (аланский) компонент, вливавшийся в гуннскую орду во второй половине IV века.
Особую точку зрения на этот предмет высказывал академик А. П. Дульзон. Анализируя 29 слов сюнну, дошедших до нас со страниц китайских источников, он приходит к выводу, что они относятся к группе «енисейских» языков, родственных кетскому [20. С. 137-142].
Так в целом выглядит историографическая диспозиция по данному вопросу. При этом следует отметить, что существующая полярность мнений не препятствует единодушному пониманию абсолютным большинством исследователей того факта, что и хуннская и гуннская кочевые империи были полиэтничными и многоязычными сообществами. По мнению же Ю. Моравчика и Г. Дерфера, при установлении гуннского этнолингвистического своеобразия, речь должна идти не о том, чтобы реконструировать наиболее употребимый язык многоэтничного государства, а в том, чтобы выявить преобладающий исконно гуннский компонент, и это мог быть язык совсем малочисленного господствующего слоя [18. С. 82-83]. В этой связи весьма интересное наблюдение приводит А. М. Обломский. На основе одного из сюжетов Приска Понийского о пире Аттилы, на котором шут горбун Зеркон «смешивая языки латинский с уннским (гуннским) и готским - развеселил присутствующих», он делает вывод, что гуннская знать, собравшаяся на пиру, должна была, как минимум, понимать эти три языка, чтобы оценить юмор шута [33. С. 165]. Думается, в условиях полиязычности гуннского общества были не менее расхожими и понимаемыми и тюрко-болгарские наречия, на которых говорили многочисленные праболгарские племена (акациры, альциагиры, савиры, хунугуры, ал-пидзуры, альцидзуры, итимары, тункарсы, утигуры, кутигуры и ультидзуры), о которых упоминали Иордан, Прокопий Кесарийский и Агафий Маринейский. И. П. Засецкая совершенно справедливо соотнесла эти племена с более поздними тюркскими народами: савирами, уйгурами, охузами, аварами, хазарами и болгарами [21. С. 155]. Вероятно, это и было решающим основанием для тюркской этнолингвистической идентификации гуннов большинством вышеперечисленных исследователей. Однако необходимо отметить, что данная ситуация характерна для эпохи Аттилы. Большинство вышеперечисленных праболгарских и прахазарских племен появилось в пределах Восточной Европы около второй половины IV века [19. С. 31-32; 6. С. 83-84; 13. С. 191; 34. С. 165; 37. С. 51-53], и у большинства современных исследователей сегодня не возникает сомнения в том, что их происхождение целесообразно связывать с тюрко-телесским ареалом Алтая и Восточного Казахстана [26. С. 63; 24. С. 14]. Однако еще раз повторимся, что речь идет о племенах-вассалах, многие из которых были подчинены на самом позднем этапе - в эпоху Руги и Аттилы. Об этом в частности упоминает Приск Понийский, говоря о начале в 433 году войны гуннов с амильзурами, итимарами, топосурами, бисками и другими народами, жившими по Истру (Дунаю) [23. С. 401]. Вероятнее всего изначальная тюркская языковая принадлежность господствующего слоя или элиты гуннского общества, в связи с вышесказанным, по меньшей мере, гипотетична.
Каков же был тот язык, на котором говорили наиболее ранние гунны - гунны Дионисия и Птолемея (II в. н. э.)? Скорее всего, он должен был быть связан с хунно-сюннскими наречиями. К сожалению, при относительно большой китайской письменной традиции о сунну, крайне мало информации о языке этих варваров или, хотя бы, их господствующих кланов. Высказывания, приведенные Бань Гу, и затем повторенные Фан Сюаньлинем для наиболее поздней истории сюнну (32-445 гг.) упоминают, что сунну «говорят на
непонятном языке». К этому следует привести до трех десятков хуннских слов и имен, которые А. П. Дульзон интерпретировал как енисейские (кетские) [29. С. 13-14; 20. С. 137-142]. Еще один сюжет содержится в повествовании Бэй Ши и относится к языку азиатских «белых гуннов» - эфталитов (или народа йеда), которые, вероятно, во II веке н.э. в составе северных хуннов приходят из Турфана в Среднюю Азию [14. С. 131]. «Язык жителей (дома Йеда. - С. Б.) совершенно отличен от языков жужаньского, и гаогюйского, и тюркского» [34. С. 138; 14. С. 138]. Однако при интерпретации этого отрывка, как и другой информации об эфталитах-хионитах еще с XIX века (Вивен, де-Сен-Мартен, Друен) установилась определенная традиция-стереотип - обращать внимание, прежде всего на то, что отрицание тюркоязычности азиатских гуннов указывает на их принципиальное отличие от гуннов европейских, которые, априори, являются тюрками [34. С. 38]. Однако, на наш взгляд, само по себе признание факта нетюркоязычности хионитов-эфталитов, которые известны в Азии под именем «белые хунны» (Визант) или хуна (Индия), то есть одной из частей гуннов (и вероятно немалой), имеет весьма важное значение. Особую значимость имеет и то обстоятельство, что большая часть востоковедов (Р. Хиршман, В. Геннинг, Ст. Конов, А. Везендок) придерживается мнения об ираноязычности эфтали-тов и их этнической близости к тохарам [28. С. 61]. Из китайских источников, несмотря на особое произношение и транскрипцию, можно понять, что, безусловно, существуют серьезные отличия имен сюнну и тюрков-ашинов. Определенное сходство наблюдается лишь в литературе, которая могла быть заимствована тюрками у сюнну и эфталитов, на что указывал Л. Н. Гумилев [14. С. 132]. Теперь попробуем привести имеющиеся лингвистические материалы для европейских гуннов.
Для раннегуннского времени, то есть времени Дионисия и Птолемея (II в. н.э.), мы располагаем лишь особой группой эпиграфического материала из Танаисского городища. Речь идет о специфической группе танаисской ономастики, которая появляется среди имен городских граждан между 50-ми и 80-ми годами II века. Это серия новых иранских имен «не находящих себе соответствия ни в каких эпиграфических свидетельствах из других северочерноморских городов». Анализ их позволил Д. Б. Шелову соотнести факт их появления с внедрением в танаисский погребальный комплекс новых - позднесарматских инноваций (северная ориентировка погребенных, деформация черепов) [39]. Систематизируя этнолингвистические наблюдения М. В. Мюллера, М. Фастера, Л. Згусты и В. И. Абаева по ономастике Боспора, Танаиса и Причерноморья, Д. Б. Шелов приходит к убеждению, что вновь появившиеся иранские имена принадлежат «к какой-то сравнительно небольшой и замкнутой, скорее всего аланской, этнической группе». Решающим аргументом в этом построении явилось явное соответствие танаисской ономастики древнеосетинским именам, установленное ранее В. Ф. Миллером и В. И. Абаевым [39. С. 89, 92; 3]. Если не вдаваться в тонкости этнолингвистических наблюдений и в целом суммировать мнения авторитетных исследователей, занимавшихся вопросами Боспорской ономастики, можно установить, что этот материал содержит разные слои: палеоиранский - авестийский - скифский и сармато-аланский - древнеосетинский. И самое главное, в чем сходятся специалисты, это то, что танаисские палеоиранские имена, появившиеся с наступлением позднесарматской эпохи, не встречаются в этот период среди эпиграфики городов Боспора. Данные наблюдения дали археологам-сарматоведам дополнительные аргументы в отрицании гуннской и в некотором смысле в пользу аланской принадлежности позднесарматской культуры. Приводя результаты анализа тана-исской ономастики, в целом не принимая аланскую интерпретацию позднесарматских памятников, А. С. Скрипкин довольно категорически замечает: «По происхождению гуннов имеется ряд точек зрения, но еще никто не считал их иранцами». Хотя чуть ниже он допускает, что уже с середины III века н. э. позднесарматское население включается в состав гуннского племенного союза [35. С. 113; 36. С. 39]. Ираноязычность танаисских
поздних сарматов по сей день остается главным аргументом, исключающим, по мнению сарматологов, раннегуннское присутствие.
Как нам представляется, основная причина сохранения существующего положения вещей, состоит в том, что большинство исследователей даже теоретические не могут допустить тот факт, что основной состав наиболее ранних европейских гуннов мог быть ираноязычным и иранокультурным. Хотя, на наш взгляд, оснований для этого более чем достаточно. По нашему представлению сюнно-хуннский культурогенез протекал на территории Северного Китая, в регионе, заселенном палеоиранским населением (северные варвары) - носителем общности культур «ордосских бронз». Семантика и иконография образов звериного стиля в украшении предметов этих культур не позволяет сомневаться в палеоиранской единокультурности их с изобразительными традициями сакской и скифо-сарматской среды Евразии. Кроме того, думается, что единство истоков культу-рогенеза и длительное сосуществование сюнно-хуннских и юэчжийских союзов племен, в тохаро-иранской этнической подоснове которых сегодня не приходится сомневаться, безусловно, не могло не отразиться на их этнолингвистической близости. Впрочем, соседство с восточным древнемонгольским населением Маньчжурии и китайским населением Великой Равнины, вероятно, также внесло свои коррективы в культурный облик населения этих кочевых союзов, что касается возможной монголоидности и тюркокуль-турности хуннов.
И, наконец, регионы культурогенеза древних хуннов и тюрков, о чем подробнее было уже указано автором [11. С. 42-64; 328-355], разведены между собой не только на тысячи километров географически, но и почти на полтысячелетия исторически. Теоретически же вполне допустима мысль, что сюнны-хунны в языковом плане могли являться потомками самого восточного палеоиранского населения, говорившего на каких-то очень древних индоиранских наречиях. На наш взгляд, ситуация с новыми палеоиранскими танаисскими именами, несхожими с ранее существующими на Боспоре, в определенной мере подтверждает сказанное. В этой связи вполне уместно проследить историческую судьбу Танаиса в аспекте позднесарматского культурогенеза.
Прежде всего, появившиеся во второй половине II века н. э. позднесарматские инновации в погребальных традициях танаисского населения просуществовали вплоть до пост-гуннского периода (VI в. н. э.). В этом контексте весьма показательными памятниками гуннской эпохи являются Недвиновское городище (Танаис) и его грунтовой некрополь.
В целом исследователи отмечают, что Танаис после готского нашествия (середина III в.) не возродился в полной мере. Многие здания оставались в руинах, а новые постройки выполнены небрежно и указывают на относительную бедность и малочисленность населения. Слабая мощность верхних слоев городища, а также сравнительно малое количество исследованных погребений гуннского и постгуннского времени вынуждали предполагать, что жизнь на городище в начале V века лишь «теплилась» [38. С. 307, 327-328;
4. С. 150-151]. Хотя тот же Д. Б. Шелов отмечает, что в период вв. н. э. продолжают сохраняться прежние ремесленные производства и, хотя город был менее мощным экономически, но оставался в прежних своих границах и имел достаточно плотную жилую застройку. Он же отмечает, что вероятно очень плохое состояние верхних слоев не позволяет в полной мере понять и оценить поздний период существования города [38. С. 328]. Итоги многолетнего исследования Танаисского некрополя, опубликованные сравнительно недавно (2001 г.), позволяют говорить о значительной доле погребений гуннского и постгуннского времени IV-V, VI вв. (VI-VII хронологического периода). Они составляют почти половину (44,3 %) от общего числе исследованных Танаисских погребений III—I вв. до н. э. - VI в. н. э. [5. С. 175-179]. Это, безусловно, указывает на довольно интенсивный характер обитания в гуннский период (в эпоху Аттилы). При этом весьма интересно отметить, что развитие погребальной обрядности проходит по тем же
этапам, что и позднесарматская культура в целом. Так в IV веке н. э. появляются катакомбы с широтной ориентировкой погребенных. И хотя их число не превышает трети (31,4 %) от общего количества захоронений гуннского и постгуннского времени [5. С. 192-201], сам по себе факт синхронности в появлении катакомб на заключительном этапе позднесарматской культуры среди кочевнических погребений Нижнего Дона, Нижней Волги и Танаиса, наводит на мысль о том, что, вероятно, нижнедонская столица и кочевнические объединения данного периода существовали в рамках единого культурного пространства. Возможно, это заключение позволяет ответить на вопрос почему, в отличие от городов Киммерийского Боспора, отсутствуют следы гуннских разрушений в слое Танаиса? Д. Б. Шелов замечает на этот счет, что город попросту не был восстановлен к 70-м годам IV века, а возрождение его начинается лишь после прихода гуннов [38. С. 327]. Однако последние данные Танаисского некрополя опровергают это мнение. Напрашивается сам по себе вывод: либо город восстанавливали гунны, либо население, находившееся под их протекторатом. При этом необходимо признать, что характер погребальной обрядности городского населения принципиально остался прежним (позднесарматским): абсолютное большинство комплексов некрополя (57 %) представляют собой простые подбойные погребения с северной ориентировкой умерших. Черепная деформация в этот период получает наибольшее распространение (21 %). Как уже отмечалось, примерно треть захоронений некрополя составляют катакомбные погребения. В небольшом количестве (4 комплекса) представлены погребения в простых грунтовых ямах и подбоях с западной ориентировкой умерших [5. С. 179, 192-201]. Вероятнее всего, после готского погрома и значительного оттока греческого и сарматского населения в Боспорские города, на что указывает появление танаисской ономастики [17. С. 54-56], Танаис превращается в варварский город. Неслучайно, что именно в эпоху Аттилы он испытывает кратковременный расцвет.
Не исключено, что в этот период Танаис мог быть своеобразным межплеменным центром, в котором располагались ставки гуннских вождей, ремесленные мастерские, торговые фактории и проживало оседлое население земледельческой округи. Исторически он, скорее всего, был сходен с многочисленными кочевническими городами Великой Степи (Иволгинское городище, Итиль, Саркел-Белая Вежа, Преслав, города Золотой Орды и др.). Основанием для подобного заключения может быть общая историко-культурная ситуация, сложившаяся к гуннскому периоду в бассейне Дона. Исследование памятников IV-V вв. чертовицкого-замятинского круга Острой Луки Дона позволили А. М. Обломскому и его коллегам прийти к выводу, что данные селища являлись ставками гуннов, в которых проживало смешанное ремесленно-торговое и земледельческое население (прославяне-анты, финно-угры и балты Верхнего Поочья и др.), находящееся под властью и протекторатом гуннских вождей [33. С. 163, 166]. При этом весьма важным является то, что кочевническую составляющую в этих районах лесостепного Подонья с конца II века н.э. определяют памятники особого позднесарматского облика: Животинный, погребения 4, 5; Ново-Никольский, Вязовский [30; 31. С. 93].
Таким образом, вышеприведенные наблюдения позволяют признать, что позднесарматские (или раннегуннские) инновации в пределах Волго-Донья охватывали не только степной кочевой ареал, но и внедрялись в города и селища бассейна Дона, а также существенным образом повлияли на культурогенез оседлого лесостепного населения. Расцвет позднесарматских традиций в гуннское время и сохранение их в погребальной практике Танаиса вплоть до VI века наводит на мысль, что носителем этих традиций долгое время являлось именно то население, которое во второй половине II века н. э. вместе с новыми восточными палеоазиатскими племенами привнесло обычай укладывать умершего в могилу головой на север, с кистями рук, положенными на таз, а также практику деформации черепа.
Далее попытаемся найти ответ еще на один риторический вопрос. Если имена ранних гуннов должны были быть не ираноязычными, не палеоираноязычными (либо какими-то
иными) а, предположим, тюркскими, то какова принадлежность гуннских имен времени Руги и Аттилы? Почему-то до сих пор исследователями на это не обращалось должного внимания. Вот список имен гуннов, встречающихся в повествованиях Приска Паний-ского и Иордана. Как правило, они принадлежат людям, входящим в высшие сословные кланы гуннов, либо приближены к ним.
Руа - царь гуннов; Эсла - посланец Руа к римлянам; Аттила, Бледа - цари-братья; Эскам - знатный гунн, на дочери которого хотел жениться Аттила; Крека - жена Ат-тилы; Басих, Курсих - гуннские военоначальники Аттилы, воевавшие в Мидии; Берих
- знатный гунн, приближенный Аттилы; Зеркон - шут Аттилы; Хелхал - «родом унн, наместник Аспара (византийского полководца)...»; Эллак - старший сын Аттилы; Эр-нак - младший сын Аттилы; Эмнетзур и Ултзиндур - «единокровные его братья.» [33.
С. 165; 22; 27]. Последние два наиболее поздних имени, относящиеся к периоду после смерти Аттилы, явно имеют тюркскую основу, что вполне согласуется с нашими представлениями. Скорее всего, эти имена были даны по болгарской или хазарской матери или ее роду. Думается, что Иордан не случайно упоминает о единокровности (т. е. родственности по отцу) братьев, и ставит последними в упоминании имен сыновей Аттилы. Что же касается большинства из приведенных имен, то, насколько позволяют судить лингвистические познания автора, однозначно отнести их к разряду тюркских, монгольских или угорских весьма проблематично. Вероятно лингвистическая идентификация их дело специальных исследований. Вслед за Г. Дерфером, отрицая тюркскую подоснову отдельных имен гуннских царей, мы, тем не менее, также не можем напрямую принять прославянские сопоставления типа Баламбер-Владимир, Аттила-Тилан, Бледа-Влад (по Ю. Венелину) [18. С. 87]. Однако при этом Г. Дерфер склонен полагать, что ареал поисков языковых параллелей этим именам в широком смысле находится в области некоего праязыка.
Вероятнее всего и само имя Аттилы содержит очень древнюю (возможно ностратиче-скую) подоснову. Несмотря на то, что традиционно его этимологии приводят из готского как батюшка (айа - отец + йа - уменьшительно-ласкательный) или от тюркского ^а1 -Волга (великая река), айа - отец), в научно-богословном портале Богослов.га [Ыф://сгу. icelord.net/read.php?f=3&i=79520&t=79470] помещен обширный список возможных этимологических из числа многих древних языков Евразии (тохарский, германский, шотландский, славянский, корейский и пр.), где это слово также означает «отец», «батюшка». Мы склоняемся все же к индоевропейским-индоиранским праязыковым параллелям, так как их число несравнимо больше, чем всех остальных для определения имени Аттилы, как, впрочем, и трех других слов, которые Иордан приводит, именно как гуннские. Речь идет о: Страва - поминальная еда, тризна Аттилы; Medos (мед) - напиток жителей страны гуннов; Вар - гуннское название Днепра [22. С. 110-113].
Приводя обширную историографию дискуссий по вопросу лингвистической принадлежности этих слов, Г. Дерфер, как и в случае с именами, с нашей точки зрения, вполне справедливо отбрасывает варианты их тюркской и готско-германской принадлежности, и, что очень важно, признавая в целом их праиндоевропейскую подоснову, тем не менее, отвергает мнение о том, что эти слова могли быть славянскими заимствованиями [18. С.
83-84; 16. Приложения 7, 8]. Однако при этом автор, принимая замечания Э. Моора относительно названия «Вар», допускает, что это слово могло быть заимствовано гуннами у другого более древнего населения Приднепровья [18. С. 68; 16. Приложение 9].
Приведенные сведения и наблюдения предполагают, на наш взгляд, некоторые варианты решения проблемы лингвистической атрибутации хунно-гуннского языка.
1. Вероятно, первые гунны, а впоследствии и господствующий гуннский клан, привнесли и какое-то время сохраняли палеоязык (слова, наименования, имена), который составляли наиболее древние индоевропейские или тохаро-иранские наречия, длитель-
ное время сохранившиеся в замкнутом лингвистическом пространстве крайне восточного ареала индоиранского мира. В этой связи совершенно справедливо заключение о том, что этот язык не только считается мертвым на сегодняшний день, но и был совершенно неведом европейским современникам поздней древности и средневековья. Учитывая сказанное, мы склонны считать, что выявленные исследователями параллели в славянских языках, вполне могут быть некими заимствованиями из палеоиндоиранского языка гуннов, которые произошли в момент господства последних над лесостепным прасла-вянским (антским) населением Подонья и Поднепровья.
2. В развитии положения о неком палеоязыке весьма актуально звучит идея А. П. Дульзона о связи гуннского языка с енисейской (кетской) лингвистической группой. По меньшей мере, в языке части племен «северных варваров» (Ди-динлины), вошедших в состав хуннской конфедерации.
3. Ко всему вышесказанному в итоговом положении следует заметить, что, вероятно, нет смысла в линейных и однозначных построениях по данному предмету. Язык сюннов-хуннов и гуннов с начала культурогенеза, до финального периода существования, равно как и сам этнокультурный состав их объединения, были полисоставными и перманентно изменяющимися. В этой связи вполне уместно было бы применение определения «ну-клеарный», предложенное автором для этнокультурной и лингвистической характеристики кочевых сообществ, входивших в состав Западного Тюркского Каганата [11. С. 504-507]. В исходном своем состоянии, по всей видимости, он действительно формировался на какой-то азиатской палеоязыковой основе (индоеврпоейской, иранотохарской, кетской, синно-тибетской (?)). При этом с самого начала вплоть до исхода хуннов из Центральной Азии он находился под серьезным влиянием со стороны китайского и монголо-манжурского языковых ареалов. На завершающем собственно гуннском этапе язык европейских гуннов был подвержен активной угризации, тюркизации и славянизации, а язык азиатских гуннов (хионитов, кидаритов, эфталитов) попал в орбиту активного влияния среднеазиатских тохаро-иранских языковых наречий.
Хотя стоит оговориться, что эти построения с точки зрения исторических реалий весьма условны, так как речь идет о гуннском культурогенезе, который в основе своей заканчивается в V в. н. э. По нашему убеждению, этот факт явился прямой предпосылкой последующего культурогенеза в пределах степной и прилегающих зон Восточной Европы и Средней Азии.
В этой связи весьма сложно (если вообще возможно) определить характер лингвистических трансформаций гуннских языков. Так говоря об угорском компоненте, мы вслед за Л. Н. Гумилевым и другими исследователями подразумеваем некое культурнолингвистическое воздействие со стороны племен Южного Урала и Западной Сибири. При этом понимаем, что собственно «угорское» определение данного населения на этом этапе справедливо оспаривается этно-лингвистами [32. С. 14-26]. Вероятно, здесь мы имеем дело с непосредственным воздействием в целом языков уральской группы (пермский, протомадьярский, угро-самодийский). Еще сложнее обстоит дело с влиянием со стороны раннетюркских (протоболгарских) и протославянских языковых групп. Так как их носители в данный момент находились на самой начальной стадии становления своего этнокультурогенеза. Как уже упоминалось, возникающий возможно в недрах пост-гуннского пространства степей Срединной Евразии болгаро-хазарский тюркский язык группы <^й», являлся так же по сути «нуклеарным» и по сей день весьма непонятным для исследователей лингвистическим явлением.
В этой связи, по нашему абсолютному убеждению сегодня, по всей видимости, у нас нет оснований для категоричных умозаключений (как-то тюркский либо иной) в лингвистических определениях как сюннского, так и гуннского языков.
Примечание
* По убеждению автора, данный период падает на II—IV вв. н. э. В традиционной интерпретации это время соотносится с позднесарматским периодом. Суть существующей дискуссии по вопросу идентификации позднесарматского или гунно-сарматского кочевого населения Срединной Евразии подробнейшим образом освещен на страницах работ автора [9; 10; 11].
Список литературы
1. Alfoldi, A. Funde aus der. Hunnenzeit und ihre ethnische Sonderung [Text] / A. Alfoldi // A.N. - Budapest, 1932. - T. 9.
2. Deguignes, J. Histoire generale des Huns des Turcs, des Mogols at des autres Tartares Oc-cidentausavant et depuis J. C. Jusqn’a present [Text] / J. Deguignes. - Paris, 1756. - T. I-II.
3. Абаев, В. И. Скифо-европейские изоглоссы. На стыке Востока и Запада / В. И. Абаев. - М. : Наука, 1965. - 169 с.
4. Арсеньева, Т. М. Некрополь Танаиса / Т. М. Арсеньева. - М. : Наука, 1977. - 152 с.
5. Арсеньева, Т. М. Некрополь Танаиса. Раскопки 1981-1995 гг. / Т. М. Арсеньева, С. И. Безуглов, И. В. Толочко. - М. : Палеограф, 2001. - 274 с.
6. Артамонов, М. И. История хазар [Текст] / М. И. Артамонов. - Л. : Изд-во Гос. Эрмитажа, 1962. - 523 с.
7. Баскаков, Н. А. Тюркские языки [Текст] / Н. А. Баскаков. - М. : Восточная литература, 1960.
8. Бенцинг, И. Языки гуннов, дунайских и волжских болгар [Текст] / И. Бенцинг // Зарубежная тюркология. Вып. 1. Древние тюркские языки и литературы. - М. : Наука, 1986. - С. 11-28.
9. Боталов, С. Г. Поздняя древность и средневековье [Текст] / С. Г. Боталов // Древняя история Южного Зауралья : Коллективная монография. В 2 т. Т. 2. - Челябинск, 2000.
10. Боталов, С. Г. Хунны и гунны [Текст] / С. Г. Боталов // Археология, этнография и антропология Евразии. - 2003. - № 1. - С. 106-127.
11. Боталов, С. Г. Гунны и тюрки (историко-археологическая реконструкция) [Текст] / С. Г. Боталов. - Челябинск : ООО «ЦИКР «Рифей», 2009. - 672 с.
12. Гадло, А. В. Этническая история Северного Кавказа IV-X вв. [Текст] / А. В. Гадло.
- Л. : Изд-во ЛГУ, 1979. - 216 с.
13. Генинг, В. Ф. Ранние болгары на Волге [Текст] / В. Ф. Генинг, А. Х. Халиков. - М. : Наука, 1964. - 201 с.
14. Гумилев, Л. Н. Эфталиты и их соседи в IV в. [Текст] / Л. Н. Гумилев // Вестник древней истории. - 1959. - № 1 (67). - С. 129-140.
15. Гунны : обсуждение [Электронный ресурс] // Википедия: Свободная энциклопедия.
16. Гуркин, С. В. [Электронный ресурс] / С. В. Гуркин. www.rcio.rsu.ru - /webp/RSU_ IT/Historcal_faculty_12_2005.
17. Даньшин, Д. И. Танаиты и танаисцы во П-Ш вв. н. э. [Текст] / Д. И. Даньшин // КСИА. - 1990. - Вып. 197.
18. Дерфер, Г. О языке гуннов [Текст] / Г. Дерфер // Зарубежная тюркология. Вып. 1. Древние тюркские языки и литературы. - М. : Восточная литература, 1986. - С. 71-135.
19. Димитров, Д. Прабългарите по Северното и Западното Черноморие / Д. Димитров.
- Варна : Книгоиздательство «Георги Бакалов», 1987. - С. 47-48.
20. Дульзон, А. П. Гунны и кеты (К вопросу об этногенезе по языковым данным) [Текст] / А. П. Дульзон // Известия Сибирского отделения АН СССР. Серия общественных наук. - 1968. - Вып. 3. - С. 137-142.
21. Засецкая, И. П. Культура кочевников южнорусских степей в гуннскую эпоху IV-VI вв. [Текст] / И. П. Засецкая. - СПб. : Эллипс ЛТД, 1994. - 224 с.
22. Иордан. О происхождении и деяниях гетов [Текст] / Иордан. - СПб., 1997.
23. История татар с древнейших времен [Текст] // История татар. - Казань : Рухият, 2002. - Т. 1. - 552 с.
24. Исхаков, Д. М. Этнополитическая история татар в VI - первой четверти XV в. [Текст] / Д. М. Исхаков, И. Л. Измайлов. - Казань : Изд-во «Иман», 2000. - 136 с.
25. Кляшторный, С. Г. Предисловие [Текст] / С. Г. Кляшторный, Д. М. Насилов // Зарубежная тюркология. Вып. 1. Древние тюркские языки и литературы. - М., 1986.
26. Кляшторный, С. Г., Савинов, Д. Г. Степные империи Евразии [Текст] / С. Г. Кляшторный, Д. Г. Савинов. - СПб. : Фарн, 1994. - 166 с.
27. Латышев, В. В. Известия древних авторов о Скифии и Кавказе [Текст] / В. В. Латышев // ВДИ. - 1948. - № 1.
28. Мандельштам, А. М. О некоторых вопросах сложения таджикской народности в Среднеазиатском междуречье [Текст] / А. М. Мандельштам // СА. - XX. - М., 1954. - С. 58-99.
29. Материалы по истории кочевых народов в Китае III-V вв. [Текст] // Материалы по истории. - М. : Восточная литература, 1989. - Вып. 1.
30. Медведев, А. П. Сарматы и лесостепь [Текст] / А. П. Медведев. - Воронеж : Изд-во Воронеж.ун-та, 1990. - 217 с.
31. Медведев, А. П. III Чертовицкое городище (материалы 1-й половины I тыс. н. э.) [Текст] / А. П. Медведев // Археологические памятники Верхнего Подонья в первой половине I тысячелетия н. э. Археология восточноевропейской лесостепи. - Воронеж : Воронежский государственный университет, 1998. - С. 42-84. - Вып. 12.
32. Напольский, В. В. Пермско-угорские взаимоотношения по данным языка и проблема границ угорского участия в этнической истории Предуралья [Текст] / В. В. На-польский // ВАУ. - № 25. - Екатеринбург ; Сургут, 2008. - С. 14-25.
33. Острая Лука Дона в древности. Замятинский археологический комплекс гуннского времени [Текст] / Острая Лука Дона. - Раннеславянский мир. Вып. 6 - М. : ИА РАН, 2004. - 330 с.
34. Пигулевская, Н. В. Сирийские источники по истории народов СССР [Текст] / Н. В. Пигулевская // Труды Института востоковедения. - Т. XLI. - М.; Л., 1941. - 172 с.
35. Скрипкин, А. С. Нижнее Поволжье в первые века нашей эры [Текст] / А. С. Скрип-кин. - Саратов : Изд-во СГУ, 1984. - 150 с.
36. Скрипкин, А. С. Этюды по истории и культуре сарматов : учеб. пособие [Текст] / А. С. Скрипкин. - Волгоград : Изд-во ВолГУ, 1997. - 103 с.
37. Федоров, Я. А. Ранние тюрки на Северном Кавказе [Текст] / Я. А. Федоров, Г. С. Федоров. - М. : Изд-во Моск.ун-та, 1978. - 296 с.
38. Шелов, Д. Б. Танаис и Нижний Дон в первые века н. э. [Текст] / Д. Б. Шелов. - М., 1972.
39. Шелов, Д. Б. Некоторые вопросы этнической истории Приазовья П-Ш вв. н. э. по данным танаисской ономастики [Текст] / Д. Б. Шелов // Вестник древней истории. 1 (127). - М., 1974. - С. 80-93.
