Я – актриса. . . Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

Кира ГОЛОВКО

Я - АКТРИСА... *

В марте 2008 года актриса Кира Головко рассказала мне историю о том, как рассмешила великого Немировича-Данченко. В 1937 году ее приняли во вспомогательный состав МХАТа, а затем поручили создавать закулисные шумы в спектаклях. Юная Кира курлыкала как журавли, шумела ветром в печной трубе, подавала возгласы из толпы. Однажды во время спектакля «Три сестры» за кулисами появился Немирович-Данченко и, увидев новенькую, спросил: «Вы кто?» Кира Головко опешила: «Я?.. Я по...пожар, Владимир Иванович», - от волнения произнесла она. Немирович-Данченко засмеялся и сказал: «Когда будете писать мемуары, обязательно вспомните этот эпизод». В 2009 году старейшей актрисе МХТ имени А.П. Чехова, народной артистке России Кире Головко исполнилось 90 лет, однако писать мемуары она так и не решилась. Хотя материалов для книги у нее много. Крохотная квартирка актрисы напоминает музейное хранилище. В кожаных папках собраны газетные рецензии, в альбомах -театральные фотографии, в сундуке - костюмы знаменитых ролей, на балконе лежат старые чемоданы, в которые с 1935 года она складывает письма своих друзей и коллег. А их у Киры Николаевны было очень много - Книппер-Чехова и Андровская, Пилявская и С. Баталова, Арнштам и Лакшин... Богатый архив достоин отдельного описания, поскольку принесет немало пользы театроведам, не говоря уже об исследователях кино. Ведь в числе киноролей Киры Головко - Анна Керн («Глинка» Л. Арн-штама), Надежда Трубникова («Председатель» А. Салтыкова), графиня Ростова («Война и мир» С. Бондарчука) и др.

В этой публикации мы не ставим задачи научного исследования, предлагаем читателю своего рода путешествие по волнам истории и памяти. Сердечная благодарность коллегам, чья дружеская помощь была неоценимой в годы работы над этой книгой: Алевтине Кузичевой, Ксении Лариной, Михаилу Головко, Александру Акопову, Александру Хавчину, Зееву Бар-Селлу, Вере Максимовой. Особая благодарность сотрудникам Музея МХАТ, Центральной научной библиотеки СТД, Российской государственной библиотеки по искусству.

Литературная запись и комментарии Виктора Борзенко

«КОЛЯ, МОЛЧИ!»

...В начале тридцатых годов мама отнесла в Торгсин папины награды, которые он получил до революции за службу в армии. У него было три Георгиевских креста - два серебряных (солдатские) и один золотой (офицерский). Солдат большевики не трогали, но с царскими офицерами расправлялись без суда и следствия. Не думаю, чтобы об

этом говорилось во всеуслышание, но мама, видимо, интуитивно чувствовала опасность. И потому скрывала отцовское происхождение. Сначала сожгла военные документы, уничтожила фотографии и парадную одежду, а чтобы отнести награды в Торгсин, отковыряла на золотом кресте белую эмаль и ночью (!) закопала в саду. В те годы так поступала не только она. Когда

* Главы из неоконченной книги К. Головко.

мы квартировали в Ессентуках у Фидлеров, я нашла в песке запонки с белой эмалью. Однако мама находку у меня забрала и отнесла предполагаемому хозяину. А позже сын Фидлера мне рассказывал, что эту эмаль снова закопали.

Мама нервничала, если отец выпивал рюмку. В жизни он был молчаливый, но под парами алкоголя начинал болтать. Он не любил советскую власть и, бывало,

не сдерживался. Помню такую картину: мама, услышав за столом его резкую фразу о большевиках, вскочила с табуретки:

- Коля, Коля, молчи!

Она прикрыла ладонью его рот, а потом долго прислушивалась, есть ли внизу соседи. Могли ведь и сообщить, куда следует.

Когда за столом обсуждалась запретная тема, отец мне говорил:

- Кира, ну в общем ты поняла.

К. Головко

Pro memoria

Слово «в общем» означало, что об услышанном надо молчать. А молчать было о чем. Например, уже в школе я знала, что в 1918 году папе предлагали два места на пароходе, отплывающем за границу, но он отказался - не мог оставить двух бабушек и детей. Я думаю, что с годами он не раз вспоминал об этом поступке - особенно, когда в тридцатых годах смертельно заболела мама и наши врачи не могли ей ничем помочь.

Это была удивительная пара. И сегодня на старинных фотографиях видно, что до революции папа элегантно одевался, был красив, энергичен. Привлекательности ему добавляло музыкальное образование: он неплохо пел и блестяще играл на скрипке. Познакомились родители на любительском концерте в городе Стародубе Брянской области: мой будущий папа играл на скрипке, а мама пела (у нее колоратурное сопрано). Там же они исполнили что-то дуэтом и гости решили, что это заранее подготовленный номер. Оба получили приз, а затем мой отец стал искать повод, чтобы снова увидеть маму, хотя она была старше его на 11 лет. Осложняло ситуацию то обстоятельство, что мама была замужем за Леопольдом Гаспарини и у них было двое детей - Боря (1904 года рождения) и Нина (1906). Дело едва не дошло до дуэли, когда Гаспарини заподозрил неладное. Я не знаю деталей этой истории, но мой будущий папа не терял маму из виду. Когда во время Первой мировой войны Леопольд Леопольдович умер, мой будущий отец окружил маму вниманием и нежностью. В 1918 году они поженились.

Моя мама - Наталия Вильгель-мовна Лангваген - дочь статского советника - родилась по старому стилю 29 апреля 1879 года в Варшаве. Ее отец Вильгельм Вильгельмович был доктором медицинских наук, а дед - Вильгельм Яковлевич - архитектором. Знаю, что он строил дома в Петербурге. А Вильгельм Вильгельмович (в России его называли Василий Васильевич) был полковой врач. Вместе с полком они много ездили по стране, потому и получилось, что мама родилась и училась в Варшаве, окончила школу в Киеве, а в Варшаве -консерваторию, родила меня в Ессентуках, а похоронена в Москве.

Ученик Карла Брюллова - художник Григорий Михайлов - написал чудные портреты маминых предков - ее бабушки и дедушки. Когда работа была почти готова, Брюллов похвалил портрет бабушки -Розы Брейтфус, но изображение Вильгельма Лангвагена ему не понравилось, поскольку у Вильгельма в руках был бокал красного вина.

- Зачем ты срамишь человека? -спросил Брюллов.

Взял растворитель, стер в этом месте краску и вместо бокала пририсовал раскуренную сигару. Эти портреты я бережно хранила, но в начале пятидесятых годов, когда мы с мужем работали на Балтике, племянница вынула их из кладовки и продала. Мне говорили, что холсты видели на каких-то выставках, но следы отыскать так и не удалось...

... Мама была человеком широкой души: словоохотлива, умела найти общий язык и с дворником, и с профессором. Помогала всем, кто к ней обращался. В 1920-е годы, во время голода отдала соседке последний кусок хлеба, хотя самой есть было нечего. А во время

Люди, годы, жизнь

революции не запирала шкафов, от чего горничная Феня, почувствовав себя равноправной, унесла коробочку с фамильными драгоценностями. Но мама не стала жестче. Она так боялась за папу, что готова была отдать последнее, лишь бы никто нас ни в чем не заподозрил. В период, когда от нас ушли гувернантки, она научилась стряпать и стирать, хотя до революции этим не занималась. И ничего не тратила на себя. Не была стяжательницей. Папа, наверное, ругал себя, что не может ее обеспечить...

В 1926 году она поступила в народную самодеятельность, которой руководил казак Шаховской. Они выступали в санаториях за деньги. Из-за этих спектаклей мама, к сожалению, испортила голос и перестала петь, но продолжала играть на пианино.

В конце XIX века мама купила его у одной из жительниц Варшавы. Позже из Варшавы инструмент перевезли в Ессентуки, а в 1929 году оказалось, что это лучшее пианино в городе. Когда на гастроли приехал знаменитый музыкант Алексей Таскин (композиторV мелодекламатор, автор и исполнитель романсов, открывший когда-то талант Изабеллы Юрьевой. - В.Б.), его не устроило качество концертного рояля, после чего решено было осмотреть все инструменты в городе. И хотя у некоторых жителей были рояли, выбор Таскина остановился на нашем. Я думаю, что решающую роль в этом выборе сыграл резонатор из черного дерева, вмонтированный в инструмент.

Пианино стоит в нашем доме и по сей день.

В детстве я не раз слышала о поэте Вячеславе Иванове (в семье иронично

произносили: «Вяч. Иванов», поскольку под многими произведениями он подписывался именно так). Сегодня его творчество изучают в школах, он считается одним из ярчайших представителей русского «серебряного века». Но в ту пору я знала о нем лишь то, что он приходится моему папе двоюродным дядей и живет в Риме.

К сожалению, я знаю о выдающемся поэте только из книг, которые нет смысла пересказывать. Могу лишь добавить, что папа общался с Ивановым совсем мало, но знал и любил его поэзию. Из разговоров родителей я запомнила лишь то, что поэт был удивительно артистичным.

Об артистизме Иванова действительно ходили легенды. Вот несколько таких свидетельств:

«В черной мягкой блузе, сутулый, в полумраке передней, освещенный со спины, сквозь пушистые кольца волос казался не то юношей, не то стариком. Так и осталось навсегда: какой-то поворот головы - и перед тобой старческая мудрость или стариковское брюзжание, и через миг - окрыленность юности. Никогда - зрелый возраст... Лишь сейчас нащупываю, в чем было отличие Ивановых от всех людей нового искусства... все они (включая и до конца искренних, как Блок и Анненский), - все они, большие ли, мелкие ли, пронзены болью, с трещинкой через все существо, с чертой трагизма и пресыщенности. А эти двое - Вяч. Иванов и Зиновьева-Аннибал - счастливы своей внутренней полнотой, как не бывают счастливы русские люди. Не первого десятилетия двадцатого века - пришельцами большого, героического казались они, современниками Бетховена, что ли»1.

Вяч. Иванов

1 Герцык Е. Воспоминания. Цит. по: Фокин П., Князева С. Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа ХХ-ХХ веков. СПб., 2000. Т. 1. С. 535.

Pro memoria

«Разговаривая с кем-нибудь, он приподнимался время от времени на цыпочки, то делал шаг вперед, то назад, так что вся его фигура танцевала перед слушателем, словно пламя; рука, которую он сначала держал сжато, раскрывалась потом, словно цветок, поднималась наверх с той же брызжущей легкостью»2.

«Совершенно исключительный виртуоз беседы, он с неописуемой легкостью приспособлял огромный инвентарь своих познаний к пониманию собеседников. Его речь шла сплошным потоком, без запинок, всегда пышно украшенная научным декором, блистая обилием цитат, которые у него возникали как-то самопроизвольно, совершенно естественно. Его познания во всех областях были колоссальны, а подача этих познаний - артистична»3.

МАМА НЕ ДОЖИЛА ДО ВОЙНЫ

Военную деятельность папа оставил еще до революции. В период Гражданской войны он искал возможность заработка. Пытался организовать агитационный кружок и переквалифицироваться в актеры. Во всяком случае, в удостоверении 1923 года, выданном, видимо, как временный паспорт, в графе «Род деятельности» папа указал «Актер». Как я уже говорила, он виртуозно играл на скрипке. Хотя это была виртуозность, скорее, пригодная для семейных вечеров, а не для большой сцены. Во время службы в царской армии он учился в консерватории по классу скрипки и вокала (у него был прекрасный баритон). Правда, после третьего курса учебу он бросил и поступил в артиллерийское училище. В квартирах, которые он снимал, перемещаясь с военным полком, часто бывали

гости. Папа прекрасно пел русские народные песни и городские романсы, любил Некрасова, Никитина, Кольцова. Некоторые папины книжки я прятала у себя под тюфяк. Там были, например, любовные произведения Мопассана.

На театральном поприще папа заработать денег не смог и переквалифицировался в учителя математики. Большевики развивали просвещение, боролись с безграмотностью, открывали рабоче-крестьянские школы, и работа в этой отрасли давала новоиспеченным учителям некоторые социальные гарантии. В новую профессию отец «вцепился зубами»: преподавал в Ессентуках, заслужил признание и его перебросили в поселок Иноземцево, неподалеку от города (я тоже недолго ходила там в школу). Когда мы переехали в Москву, папа стал завучем и получил казенную квартиру.

Со временем разница в возрасте между родителями напомнила о себе. У мамы появились морщины в то время, как отец был еще достаточно молодым человеком. Она волновалась, если муж возвращался поздно вечером, накручивала себя и ближних, будто бы он завел себе женщину. Даже написала в своих дневниках: «Кира мне не верит». Я и правда не верила в эти подозрения, но однажды мама обнаружила у него билеты в Большой театр. Он ходил в оперу с преподавательницей русского языка по фамилии Грунау (к сожалению, имени не помню, но знаю, что они вместе работали в одной школе). За этот поступок я никогда его не осуждала, потому что мама уже в то время (конец 1930-х годов) тяжело болела, не часто покидала дом, а в оперу

2 Сабашникова М. Зелена змея. Цит. по: Фокин П, Князева С. Указ. соч. С. 536.

3 Сабанеев Л. Мои встречи. Там. же.

Люди, годы, жизнь

ей просто напросто нечего было надеть.

Крохотная, густонаселенная квартирка при школе. Все на виду. Тут не просто захочешь сменить обстановку, но и взвоешь от рутины в молодом еще возрасте. (Во времена, о которых я говорю, папе не было и пятидесяти лет.) К тому же он любил музыку, и я утешала себя, что Грунау пошла с ним просто за компанию.

Родители, к счастью, успели увидеть меня на мхатовской сцене в крошечных ролях. Я все надеялась, что пройдет немного времени, и я сыграю что-нибудь стоящее. Так и произошло, но родителей, увы, уже не было в живых. Первая ушла из жизни мама: 3 октября 1940 года она умерла от долгой, изнуряющей болезни сердца.

Приходя во МХАТ, на спектакли с моим участием, мама надевала перчатки и шляпки, которые брала на время у приятельниц. Мы хоронили ее в единственном праздничном, хотя и стареньком, платье. С похоронами произошла тяжкая история. В те дни я была плотно занята на репетициях во МХАТе, а с местами на кладбище было туго: мы ничего не могли сделать и несколько дней гроб с телом стоял в квартире. После одной из репетиций я не выдержала и разрыдалась за кулисами. Послышалась колкость в мой адрес: мол, чтобы не реветь, надо роли учить. Но за меня вступился кто-то из наших женщин, потому что за спиной я услышала:

- Да что вы издеваетесь - у Киры мама умерла, а похоронить не могут.

Через несколько минут передо мной стоял уже Федор Николаевич Михальский4 (театральный деятель,

служил в МХТ в 1918 г. в качестве инспектора, помощника завхоза, а затем занимал различные должности от администратора до директора музея МХАТа - В.Б.). Он помог мне подняться и повел к себе в администраторскую. Я просила прощения за свои слезы, а он и слушать не хотел - куда-то звонил и говорил в телефон:

- В Художественном театре горе, а вы похоронить не можете.

В тот же день мы получили место для мамы.

Все последующие месяцы папа напоминал мне одинокого льва. Он страдал, не находил себе места, стал угрюмым и тихим, даже белье не мог постирать: однажды я увидела, как в нашем полуподвальчике он развешивает вещи, не прополоскав их от мыла и даже не отжав. Тихонько, когда он ушел в комнату, я все перестирала, обливаясь слезами от жалости к нему.

Начавшуюся в июне 1941 года Великую Отечественную войну папа воспринимал как шанс на спасение. Думал, что борьба за родину отвлечет его от тяжелых мыслей и с первых же дней стал проситься на фронт, но пятидесятилетних мужчин по призыву не брали. Поэтому папа записался в народное ополчение и ушел на фронт в августе 1941 года.

«ОБУЧИЛА НЕГРАМОТНУЮ...»

В Ессентуках я училась в школе, которая до революции была гимназией Шидловской. Потом здание национализировали, у Шидловской отобрали квартиру, но она не эмигрировала, а осталась преподавать. Жила недалеко - на Базарной площади, в крохотной комнатке на втором этаже двухэтажного дома. Формально она приняла

4Михальский Федор Николаевич (1896-1968) - театральный деятель, главный администратор, помощник директора МХАТа, с 1937 - директор музея МХА Та. Прототип Фили из романа М.А. Булгакова «Записки покойника»(«Театральный роман»).

Pro memoria

революцию, но как на самом деле относилась к большевикам, никогда не показывала: жила одиноко и говорила только об уроках. На память об этой школе сохранилась характеристика, которую в четвертом классе мне выдала директриса: «Иванова Кира принимала самое живейшее участие во всех спектаклях и утренниках, устраиваемых в школе, участвовала в самоуправлении, обучила неграмотную».

В четвертом классе я впервые влюбилась. Это произошло как-то само собой: я вдруг получила записку от Коли Кудрявцева. На тетрадном листе он написал: «Любить тебя есть цель моя, /Забыть тебя не в силах я, /Люби меня, как я тебя, /И будем вечные друзья». Я почувствовала себя взрослой дамой и решила, что Коля имеет право проводить меня домой. Правда, было одно препятствием: я боялась, что мой брат Боря на него нападет.

В 1930-м, году нас с папой стала трепать тропическая малярия, лекарства не помогали, выход был один - переехать на несколько километров дальше Ессентуков. Так что год я жила в Иноземцево, а на занятия в пятый класс ездила в Пятигорск.

Недавно кончился НЭП, но следы его еще чувствовались повсеместно. Например, по улицам с рассвета до глубокой ночи гремели ломовые подводы - груженые ехали шагом, а порожние возчики пускали вскачь, погоняя кнутом своих коней, запряженных в одиночку или парой. Особенно много ломовиков гремело на привокзальных площадях, возле рынков и на улицах, у застав. Кованые железные ободья колес создавали шум невообразимый, а пыль висела в воздухе удушливая. Грузы

перевозились и вручную на двухколесных тележках. Рикши, обливаясь потом, шагали быстро, чтобы тоже успеть сделать лишнюю ездку. Грузовиков было мало и лошади испуганно от них шарахались. В Пятигорске были предприятия, которые содержали собственный конный парк. Казенных лошадей сразу можно было отличить по худобе и плохонькой сбруе. У извозчиков лошади были покрепче - конечно, они старались своих лошадок не морить голодом, но и цены за проезд у них были не низкие. Во всяком случае, наша семья крайне редко прибегала к их услугам. Папа преподавал математику и физику в техникуме Иноземцево. Тогда много открывалось учебных заведений, и многие шли учиться, чтобы устроиться на завод.

Мои сводные брат и сестра, Боря и золотоволосая красавица Нина (от первого брака мамы с Леопольдом Гаспарини) тоже работали на заводах. Брат в Ленинграде, на заводе «Красных зорь», а сестра - на кондитерской фабрике Крафта в Москве. В 1932 году мы получили от нее трагическое известие: умер ее муж Никифоровский. Она просила у родителей совета. И они, не долго думая, решили, что единственная возможность ей помочь, - переселить меня в Москву. Едва хватило денег на билет в общий вагон. Внутри дурно пахло и вместо спальных мест были деревянные скамейки. Нашли знакомого, который тоже ехал в Москву, и он всю дорогу за мной присматривал. Больше всего боялись грабителей, по вагонам разгуливал «пролетарский элемент», но мы были бдительны и потому вещи остались целы. В Москве на Курском вокзале меня встретила Нина. От

Люди, годы, жизнь

столичного размаха у меня, провинциальной девочки, закружилась голова. Десятки извозчиков, красивые люди с чемоданами, важные служители вокзальных буфетов, иностранцы. Их легко было узнать в кишащей толпе. Я их разглядывала. Очки в круглой оправе, ботинки на толстой, ярко-рыжей подошве. Одевались они куда элегантнее москвичей и вид имели независимый. Бесконечным потоком шли рабочие, крестьяне и служащие. Многочисленные извозчики предлагали свои услуги. Легче всего было узнать крестьян - на них были обноски, я видела нескольких человек в лаптях.

С первых минут Москва показалась мне огромным городом, где страшно оказаться одной. И пока от Курского вокзала мы ехали к Ярославскому, я чувствовала себя в лапах этого мегаполиса.

Прописывали тогда безоговорочно. Много лет спустя в архивах вскрылись следы этого массового переселения: люди были прописаны в чуланах, в ванных комнатах, на чердаках. Возвращались в Москву те, кто в свое время покинули ее из-за голода. Молодежь ехала учиться и завоевывать «место под солнцем». Ехали дельцы, прознавшие, что в Москве можно хорошо устроиться и заработать денег. По свидетельству очевидца событий, бывшего князя Сергея Голицына, «у всех переселенцев был багаж, подчас весьма громоздкий, его требовалось доставить с вокзалов в какие-то квартиры. Предприимчивые люди везли с вокзалов разные товары, наконец, подмосковные крестьяне на своих лошадях доставляли мясные и молочные продукты, овощи, дрова. Везли товары в магазины и на

рынки, ведь основная московская торговля тогда осуществлялась через рынки»5.

Мы с Ниной поехали в Лосино-островку. Теперь на метро туда можно добраться минут за двадцать, тогда понадобилось 40 минут, а потом мы пересели на трамвай, который еще столько же тащился до нужной остановки. Мы ехали и ехали, а за окном были новостройки довоенной Москвы.

ФОКУСЫ НА РЫНКЕ

В Лосинке я пошла в шестой класс. Моя жизнь в этом и в следующем году проходила в основном в Лосинке. Конечно, я присматривала за Нининым малышом, но и уроки делала исправно. В центре Москвы я бывала нечасто, но каждая поездка оставляла яркое впечатление. Я мечтала о нарядных туфлях, бегала смотреть витрины, но, конечно, донашивала обувь и одежду, которую мне отдавала Нина. Мне запомнился колорит московских улиц, их ароматы и звуки. На перекрестках сидели мальчишки и старухи, торговавшие яблоками или дынями. Яблоки закупались для прогулок: молодые люди угощали ими своих подруг. Еще одним лакомством были жареные семечки. В детстве меня учили, что грызть семечки в общественных местах неприлично. В Москве же семечки грызли повсеместно - на улице, в кино, в классе школы, в трамвае, на свидании, в гостях и дома. Ни урн, ни запретных надписей я не помню. На улицах продавали мороженое: подешевле - маленькими шариками, подороже - лепешкой, зажатой между двумя вафельками. Отчего-то было много татар в тюбетейках, которые ходили по дворам и кричали:

- Старье берем!

5 Голицын С. Записки уцелевшего // Советский музей, 1990, № 6. С. 46-47.

Pro memoria

Видела я и старичков со слесарным инструментом:

- Паяем примусы, починяем бритвы...

С бидонами ходили молочницы:

- Молоко, свежее молоко.

У многих была своя постоянная клиентура, из квартир спускались хорошо знакомые хозяйки. Я различала тех молочниц, которые приехали из деревни: они не продавали молоко, а меняли его на хлеб, поскольку муку из деревни забирали в город.

По многим улицам и переулкам пролегала еще булыжная мостовая, сложенная из округлых, не очень ровных камней (разве что на Красной и Театральной площади, а также в Театральном проезде была брусчатка). Правда, не только каменные мостовые я помню: у многих вызывал удивление асфальт, которым покрывалась одна улица за другой. В центре города стояли котлы, в которых варили гудрон. Возможно, я не придала бы этому значения, но эти котлы по вечерам мы старались обходить стороной, поскольку в них жили беспризорники. Целый день под котлами горел огонь, а когда гудрон выливали, беспризорники устраивали драки за право переночевать внутри, в тепле. Поговорка «измазаться гудроном», появившаяся в тридцатые годы, возникла именно отсюда.

Сейчас сетуют: вот, мол, приезжие заполонили город. Но мало кто помнит, что нечто подобное было и в тридцатые годы. Правда, вели они себя по другому. В частности, я запомнила китайцев, которые показывали на рынке фокусы с яблоками, а еще у них были прачечные в Москве и мелкая торговля на всех рынках, где мне довелось побывать. Они торговали

галантереей и у памятника первопечатнику Ивану Федорову - у Китайгородской стены, почему долгое время в Москве бытовало поверье, будто бы Китай-город свое название получил от этого места торговли. А еще в метро я встречала китайцев, которые были в темно-синих костюмах. Видимо, они учились в Москве. Кто-то мне объяснил, что это были учащиеся Китайского коммунистического университета, находившегося на Волхонке и студенты университета «Трудящихся Востока», который помещался с тыльной стороны Страстного монастыря. Студенты обоих вузов усердно постигали основы марксизма-ленинизма, а потом отправлялись в свои страны, и прежде всего в Китай, распространять идеи коммунизма.

И мне запомнились трамваи «А» и «Б». По Бульварному кольцу можно было прокатиться на трамвае маршрута «А», который москвичи ласково называли Аннушкой. По Садовому, внешнему, кольцу ходил трамвай «Б», который называли «букашкой». Рассказывали, что в прежние времена на них можно было ездить свободно. В начале же тридцатых годов влезть в трамвай было непросто а уж проехаться в нем с удовольствием мне так и не удалось. С крутого спуска трамвай «А» выезжал на линию без второго вагона. Поэтому он всегда был набит битком. Плотно набитые трамваи были особой радостью карманников. Какие бы ни происходили в стране события (вроде Октябрьской революции или начала строительства социализма) эти два трамвайных маршрута оставались символами Москвы.

Постепенно я приноровилась хозяйничать и стала помогать Нине

в быту. Еду мы готовили на керосинке. Был еще примус.

Вот как Даниил Гранин описывает предметы тогдашней кухонной утвари: «Примус - это эпоха; это выносливая, безотказная, маленькая, но могучая машина. Примус выручал городскую рабочую жизнь в самый трудный период нашего коммунального быта. На тесных многолюдных кухнях согласно гудели, трудились примусные дружины. Почти два поколения вскормили они; как выручали наших матерей с утра до позднего вечера, безотказно кипятили, разогревали, варили немудреную еду <...>. Синее их шумное пламя не утихало долгие годы по всем городам, поселкам, в студенческих и рабочих общежитиях, на стройках... Теперь, выбросив примусы, мы не хотим признавать их заслуг. Скорее всего, из-за того, что в нашей памяти примус

связан с теснотой переполненных, бурливых коммуналок, кухонными ссорами, бедностью... Конечно, судя по нынешним меркам, доставлял он немало хлопот. Разжечь его требовалась сноровка: надо было налить в чашечку денатурат, поджечь, спирт нагреет головку, тогда надо накачать, и пары керосина уже образуют шумный венчик пламени. Ниппель головки засорялся. Его прочищали специальной иголкой. Портился насос. Перегорала головка...

Имелись керосиновые лавки. Там, в цинковых чанах плескался желтоватый керосин. В бутылках продавали лиловый ядовитый денатурат. <...> Существовала целая сеть обслуги примусного хозяйства: ремонтные мастерские, медники, запчасти... А были еще тихие керосинки. Они горели, как керосиновые лампы, но пламя их шло не

Москва начала 1930-х годов. Театральная площадь

Pro memoria

столько на свет, сколько на подогрев. Керосинки вели себя смиренно. Примус, тот мог взорваться, керосинка только виновато коптила и пахла керосином...»6.

До сих пор помню запах, который заполонял всю комнату. Раз в месяц мы с Ниной, вооружившись бидонами, шли пешком (транспорта не было) в Ростокино в специальную лавку, где разливали керосин. Над входом висела картонная табличка:

КИРАСИН

После этого Нина с подружками стала так меня дразнить. В ту пору свет отключали часто и тусклое мерцание керосинки меня не раз выручало. Я даже приноровилась делать уроки при этом свете, но когда приехали родители, папа, строго запретил мне так заниматься. В самом деле, можно было запросто испортить зрение.

«ВЫ НЕСПРАВЕДЛИВЫ К СВОЕЙ ДОЧЕРИ»

„.О театре я не то чтобы мечтала, но чувствовала внутри какую-то тягу к актерству. Любила декламировать стихи, участвовала в школьных спектаклях и даже пела. А потом и учитель музыки Никодим Александрович Потемкин сказал, что есть талант, который следует развивать. Прошли годы, но если не изменяет мне память, Никодим Алесандрович так ни разу и не увидел меня на сцене, поскольку был сослан. Видимо, не последнюю роль в этом деле сыграло то, что его жена происходила из дворян и не сумела этого скрыть. Однажды, классе в десятом, Никодим Александрович пригласил меня в консерваторию на концерт Оборина. Мы сидели рядом, и он слегка поглаживал мне

руки, а я краснела - не знала, как реагировать. Как-то непривычно в семнадцать лет, когда тебе руки гладит взрослый мужчина. Мы переписывались, а однажды связь пропала. Я думала, он обиделся на что-то: отправляла ему письмо за письмом и только потом выяснилось, что Никодим Александрович арестован, отбывает наказание в каком-то Кривом Логе (во всяком случае, оттуда я получила от него последнюю весточку).

Кстати сказать, нашим родственникам тоже пришлось отбывать наказание за непролетарское происхождение. Моя сестра Нина Гаспарини как-то летом взяла меня на строительство Беломоро-Балтийского канала, где жила моя тетка Таля (Наталья). Строительство канала уже заканчивалось, значит, это был 1933 год. Тетя Таля жила в убогой землянке, которая внутри была устлана персидскими коврами. Стоял роскошный фарфор. Что за нелепая картина? Край ссыль-но-каторжных, а у тети в землянке ковры. Несколько лет для меня это оставалось загадкой, но потом мне мама шепнула, что Таля была в связи с главным энкавэдэшником, и вся эта роскошь вроде бы благодаря этой связи. Кроме того, Таля присылала нам посылки, за что мама была ей благодарна, поскольку жили мы бедно. Сам Беломоро-Балтийский канал помню смутно. Острее запомнился электрический свет вокруг бараков и ужасно длинная дорога. От станции нас вез извозчик, а затем дорога закончилась и нам пришлось долго идти по грязи пешком. Хорошо, что было лето, зимой мы бы просто увязли в снегу или околели где-нибудь по дороге. Тетя Таля оказалась там, в ссылке, как и тысячи советских людей.

6 Гранин Д. Керогаз и все другие. Ленинградский каталог. М., 2003. С. 105-110.

Люди, годы, жизнь

Однако судьба у нее интересная: она была одна из первых в СССР женщина-инженер, и НКВД взялось за нее. Инженеры на строительстве были очень нужны.

Когда я окончила седьмой класс (1933 год), папа выхлопотал себе место в школе №5 на Красной Пресне, там я и проучилась до окончания школы. Жили в казенной квартирке - здесь же, в Шмитовском проезде, в здании школы. Полуподвальный этаж, из окон видны только ноги прохожих. Но мы радовались и таким условиям, потому что после Нининой комнатенки здесь можно было развернуться. Хотя, наверное, надо сказать иначе: по тем временам, когда большинство людей ютилось в коммуналках и общежитиях, напичканных клопами, нам достались ну просто шикарные условия.

Вот как запомнила обстановку и атмосферу этой квартирки Вера Плотникова (по мужу Робинсон), моя подруга с 1937 года (в последствии известный филолог): «Они жили очень скромно... Там были две маленькие комнаты, а прихожая перерастала в кухоньку. У Киры на столе всегда стояла клетка с чижиком, которого она кормила и поила. В комнате был небольшой круглый стол около окна. И было пианино, на котором она играла, а иногда Наталья Васильевна. Они устраивали небольшие домашние концерты, потому что семья была очень музыкальная. Мама раньше очень хорошо пела, потом в результате тщательных упражнений (необходимых для заработка в столь голодные годы) голос перетрудился. А папа учился игре на скрипке и у него был очень приятный голос. Эти вечера я любила. И любила,

когда бывала там одна. Ведь если заходили другие Кирины приятели, тогда мы отправлялись в школьный физкультурный зал, устраивались танцы, и Кира учила меня танцевать».

Отец целыми днями был на работе, коллеги его уважали, а школьники боялись - он был строгим педагогом. Наверное, даже чересчур строгим. Во всяком случае мне он всегда занижал оценку. Мама просила, чтобы я не придавала этому значения. Когда однажды папа в очередной раз влепил мне трояк, не выдержала даже староста класса Клава Кузина - она поднялась с места и сказала:

- Николай Евгеньевич, вы несправедливы к своей дочери. Исправьте, пожалуйста, оценку.

Я очень удивилась такому поступку, поскольку считала, что Клава меня терпеть не может из-за Игоря Разоренова - одноклассника, который нам обоим нравился. Дело в том, что на уроках физкультуры мы делали пантомиму, и он просил, чтобы именно я стояла у него на плечах. Я охотно это делала, а Клавка ревновала.

Удивительно, что в годы массовых чисток (о них, конечно, мы еще не знали) школьная жизнь была какой-то празднично насыщенной. Выпускались довольно смелые стенгазеты, торжественно проводился прием в пионеры (причем форма заявления была написана на доске - даже заучивать ничего не нужно было), сочинялись стишки, разучивались песни... Пантомимы мы часто включали в театрализованные шествия, которые устраивались как антирелигиозные праздники по борьбе с мракобесием. Нас заставляли писать плакаты, мы участвовали

Pro memoria

в митингах. Один из ярких праздников отмечался 18 марта - День Парижской коммуны. Меня выдвинули от класса выступать на школьных вечерах, но помню только, что с надрывом читала стихотворение, в котором была строчка: «Там нужны и эти руки, Матери твоей». Кто его написал? Однажды я протянула руки к зрителям, и увидела, как учительница истории смахнула со щеки слезу. На нее это произвело впечатление.

Воспоминания об этом есть в моей переписке с мужем, адмиралом флота А.А. Головко. «Когда мне было лет десять, я разучила стихотворение, которое называлось "Колыбельная песня". Декламировала я его под музыку -играла мама. Я вспомнила начало и еще несколько строк:

"Не пугайся, мальчик, тише! Это за окном

Рухнул сумрачный, прогнивший, Старый, старый дом! (подразумевается революционный переворот)

Этот дом заплесневелый почти был темницей..." и т.д.

А потом были строчки:

"На постройке слышны стуки

(это уже строительство

социализма!)

Ну, усни скорей!

Там нужны и эти руки,

Матери твоей"

И я прекрасно помню, что вот на этих строчках у папы всегда, когда он слушал, появлялись слезы на глазах. Он в этом смысле был похож на тебя: это был сильный, мужественный, выдержанный человек, но в трогательные моменты его глаза легко наполнялись слезами. (Я тоже переняла это свойство

от него.) И помню, мне было ужасно страшно, что мой строгий папка, которого я очень боялась, вдруг плачет, когда я вроде потрясаю своими руками, произнося: 'Там нужны и эти руки, Матери твоей". Кстати говоря, после декламации в школе этого стихотворения мне стали пророчить будущность драматической актрисы»7.

Классная руководительница Елена Генриховна Лисина водила нас в Театр имени Ленина, в Театр Революции, в Малый, но теперь я немногое помню. Например, в Малом театре я сидела так далеко от сцены, что в памяти остался лишь портрет Ермоловой, висящий в фойе. Значительно больше воспоминаний связано со МХАТом, спектакли которого я уже самостоятельно пересматривала по несколько раз. Обожала «Царя Федора Иоанновича», поставленного еще Станиславским (с этого спектакля в 1898 году началась жизнь Художественного театра. - В.Б.). Главную роль исполнял Николай Павлович Хмелев. По окончании спектакля зал ликовал, Хмелев несколько раз выходил на поклоны, и вдруг я заметила, что он, кланяясь, снимает с пальцев перстни. Я очень его осуждала за это, поскольку в книге Станиславского читала, что разгримировываться на публике артисту категорически запрещено: теряется правда образа. Но я, конечно, и не могла представить тогда, что у меня в жизни будет много поводов сказать об этом Хмелеву лично.

У меня в домашнем архиве сохранилось несколько школьных тетрадей, в которых записаны впечатления после похода в театр. В тетрадке, озаглавленной «Опе-ретты»,содержатся, например, такие

7 Письмо К.Н. Головко к А. Г. Головко от 03.12.1949. Из личного архива Киры Головко.

Люди, годы, жизнь

отзывы: «"Князь Игорь" Бородина. Дирижировал нар. арт. респ. Штейн-берг. Игорь Святославич - нар. арт. респ. Батурин8. Помню его еще в Ессентуках году в 28-29, он много нашумел своими гастролями. Прочили, что будет вторым Шаляпиным. Однако, мне кажется, что до Шаляпина ему далеко. Голос. Правда, хороший, довольно приятный, довольно сильный голос, но играл определенно мало. Сколько простора для игры, для выражения чувства в основной арии Игоря. А в его ответе Кончаку! Как гордо и независимо должен был бы звучать его ответ. Нет, определенно у Батурина не хватает игры. А жаль! <...> Кончаковна - нар. арт. Обухова. Боже мой, но почему они все такие толстые! У них же и голоса, наверное, от этого портятся. Нет, кроме ее толстоты я больше ничего не могла заметить в ней достопримечательного».

А вот запись от 25 октября 1936 года: «Видела джаз Утесова. В Утесове масса нахальства, может быть, бахвальства; джаз действительно кажется "веселыми ребятами"». В дневнике я много восхищаюсь Яроном9, удивляясь, откуда в этом маленьком, некрасивом человеке столько обаяния. А последняя запись в тетрадке такая: «4 ноября. Ярон и Татьяна Бах10 выступали у нас в школе. Ну и урод же он, милый, паршивый урод. Полноватый, маленький, узенький... Красота! Татьяна Бах - много задора»11.

«КОНСТАНТИН СЕРГЕЕВИЧ! В ЭТОМ ПИСЬМЕ СОВЕРШЕННО НЕТ ЛЖИ»

Я мечтала увидеть Станиславского еще в тот период, когда прочитала «Мою жизнь в искусстве». Бегала

к театру - хотела дождаться его у служебного выхода. Но оказалось, что Константин Сергеевич болен и не выходит из дому. Родители не сразу смирились с моей влюбленностью в театр. Первой вмешалась мама. Она понимала, что поступить в театр мне, девочке из небогатой семьи, почти невозможно. А папа даже боялся слышать о моих театральных намерениях, надеясь, что я все же пойду по его стопам и стану математиком. Но свои чувства держать при себе я не могла. Единственный, кто мог понять меня в ту минуту, был Станиславский. Тогда я своими каракулями нацарапала письмо и бросила его в почтовый ящик дома в Леонтьевском переулке. Свое послание я заканчивала вопросом: «Какими качествами нужно обладать, чтобы стать актрисой МХАТа?» Ответа, разумеется, не последовало. Константин Сергеевич получал в день десятки подобных писем. Да и зачем отвечать школьнице? Хотя не скрою, что письмо мое он сохранил и даже подчеркнул в нем карандашом какие-то строчки. Много лет спустя Федор Николаевич Михальский показал мне его в музее МХАТ. Оно написано аккуратным почерком, без единой помарки и занимает четыре тетрадных листа. Боже, каким наивным оно мне показалось.

«Дорогой Константин Сергеевич! Я прекрасно сознаю, какую беру на себя смелость, когда решаюсь писать Вам это письмо. Заранее прошу простить меня за причиненное беспокойство, потому что уже сейчас мне делается ужасно стыдно при мысли, что я своим глупым письмом буду отнимать у Вас время и затруднять Вас.

8 Батурин Александр Иосифович (1904-1983), певец (бас-баритон), народный артист РСФСР, в 1927-1959 гг. - солист Большого театра.

9 Ярон Григорий Маркович (18931963) советский артист оперетты, режиссер и либреттист, народный артист РСФСР, один из основателей Московского театра оперетты и его первый художественный руководитель.

10 Бах Татьяна Яковлевна (18951983) - артистка оперетты, заслуженная артистка РСФСР. В 1927-1957 гг. солистка Московского театра оперетты. Выдающийся мастер опереточного каскада.

" Головко К. [Записки] Из личного архива Киры Головко.

Я бы никогда не посмела написать Вам, если бы не то безграничное уважение и любовь, которые я испытываю к Вам, которую мне сумели привить знавшие Вас люди. Вините их, - я тут, право, не при чем. Я Вас никогда не видела, знаю (увы!) только по портретам, книгам, отзывам, но когда я смотрю на Ваш портрет, висящий над моей кроватью, мне кажется, что Вы единственный человек, любимый мною всем сердцем, человек, который один может разрешить все мои сомненья, которому я могу спокойно доверить самые сокровенные переживания моей души... И все равно, все равно я знаю, что несмотря на все то, что я написала, писать Вам не имею никакого права!

Но я долго удерживала себя, а сейчас не смогу. Дорогой Константин Сергеевич! отругайте меня непременно за мою невоспитанность, излишнюю смелость, если найдете нужным, но я не могу, честное слово, не могу не написать Вам.

Обращаюсь я к Вам с огромной просьбой помочь мне разрешить очень волнующие меня вопросы.

Я девушка. Мне восемнадцать лет. В этом году я заканчиваю десятилетку (уже сдала три экзамена). Я обожаю театр и. (я знаю, Вы уже догадываетесь, о чем я буду писать, и, наверное, сердитесь на меня, возможно, что я вполне заслуживаю этого) я хочу попробовать отдать свои, пусть маленькие, силы театру.

О театре я мечтаю с самого раннего детства. (Константин Сергеевич! В этом письме совершенно нет лжи. Все это я рассказываю только Вам, по секрету, только Вам одному!)

Мама была одно время актрисой. Папа поет и играет на скрипке,

мама играет на рояле - одним словом, домашняя обстановка вполне способствовала тому, что уже в детских своих играх я больше всего любила «представлять» (публикой бывала бабушка), затем в школе принимала участие во всех спектаклях: пела, декламировала, исполняла роли в пьесках.

В этом году мне предстоит выбирать профессию. Все мечты мои, конечно, о театре. Все мечты! -это правда. Я пробовала открыть у себя склонности к чему-нибудь иному. Учиться мне легко. Папа мечтал одно время, что я, пойдя по его стопам, посвящу себя изучению

К. Станиславский

Люди, годы, жизнь

математики, в которой отец мой способен чувствовать своеобразную музыку (последнюю также страстно любит). Я испытываю огромное уважение к математике, к другим наукам, я читала научные книги по различным отраслям науки, но способную воодушевить меня "музыку" я не нашла: я не могу полюбить что-нибудь больше театра, больше сцены.

Сейчас семейный совет мирно пришел к решению, что я попробую свои силы на театральном поприще. Сердце замирает, когда я пишу это роковое слово - "попробую". Ведь может оказаться, что я вовсе не пригодна, не нужна для сцены, что мои способности, если правда, что они есть у меня, окажутся вовсе недостаточными, чтобы стать актрисой... Но ведь я не смогу вычислить это иначе, чем испробовав свои силы, чем попробовав поступить учиться играть. Правда?

Многие меня отговаривают, многие стараются испугать неудачами некоторых артистов, говорят: рутина, богема, интриги. Стоило мне, заполняя анкету, написать, что я собираюсь посвятить себя театральной деятельности, как классный руководитель, вызвав меня к себе, прочитала мне целую лекцию, мучительную для меня, о том, что я хочу погубить себя, свою карьеру, свои способности, что мой отличный аттестат даст мне возможность поступить в любой вуз, а я буду им пренебрегать и т.д. Я знаю одно: они жалеют меня, не хотят, чтобы я рисковала...

Но я вовсе не воображаю, что жизнь расстелется передо мной ровной дороженькой и будет меня только гладить по головке; но

неужели я должна направить все свои усилия на то, чтобы найти в жизни спокойное, укромное местечко? Рисковать? Но если этот риск самый дорогой для меня на свете.

Простите мне, Константин Сергеевич, мою болтливость! Я уже давно утомила Вас, но эти мысли так измучили меня, что сами льются на бумагу. Итак, я хочу поступить в студию. (Здесь и далее Станиславский подчеркнул простым карандашом. - В.Б.) Но тут самый главный вопрос. Я прекрасно понимаю, что даже хорошо закончив среднее образование, мои знания и мой кругозор далеко не достаточны, чтобы успокаиваться на достигнутом. Тем более артист, артист должен быть всесторонне развитым человеком. Так, может быть, мне рано еще идти в студию? Что даст мне студия? Сумею ли я, не заканчивая специального высшего образования и будучи в студии, добиться должного уровня культуры?Может быть, необходимо пойти в вуз? А если необходимо, то какой же вуз может помочь мне воспитать в себе культурную актрису? Сколько я ни пытаюсь найти ответы на эти вопросы, не могу. Приходится обращаться к Вам, беспокоить Вас, дорогой Константин Сергеевич! Еще один маленький вопрос: а если найдется такой вуз, и я пойду в него, то сложно ли мне будет его совмещать с работой в студии? Возможно ли это? Мне страшно хочется скорее учиться играть; только подумать, как много еще придется учиться; но пусть всю жизнь учиться, только бы скорее!

Последнее время я стала останавливать свой выбор на студии Н.П. Хмелева. Но выбор мой

отчасти почти интуитивный: я еще не знаю, какие цели ставит перед собой студия, по какой системе она работает, каких принципов придерживается. Но все это я собиралась узнать за лето, что и сделаю, в зависимости от Ваших советов.

Еще и еще раз прошу извинить меня!Любящая и глубоко уважающая Вас

Кира Иванова 29/V - 37 г. Москва P.S.

Мне всегда было совершенно безразлично, какой у меня почерк, а сейчас я проклинаю себя за то, что буду заставлять Вас читать мои безобразные каракули»12.

ПУШКИН КАК РЕВОЛЮЦИОНЕР

В страшный год репрессий - в 1937-м я оканчивала школу. По улицам уже ездили машины с арестованными, но кто обращал на них внимание? По виду они были обычными хлебными фургонами. В газетах каждый день сообщалось об изменниках родины, на уроках нам твердили о сложной политической ситуации в стране. Помню, как учительница поставила на стол портрет Сталина и долго читала нам нотацию, о том что враг не дремлет и предателем может оказаться любой человек. От этих нравоучений мы уставали. Мне казалось, что враг не дремлет где-то очень далеко, да и вообще в юности не задумываешься о политике. Гораздо больше меня интересовал пушкинский юбилей, который отмечался в том же, 1937-м году. Сегодня многие недоумевают: как может столетие смерти поэта именоваться юбилеем? Действительно, это полнейшая глупость, но в 1937

году словосочетание «пушкинский юбилей» использовалось повсеместно. Оно тиражировалось в газетах, писалось на огромных плакатах, звучало из радиоприемника. Пушкинские вечера прошли во всех школах. На митингах с трибуны говорилось, что Пушкин -крупнейший революционный поэт, поскольку боролся с царским режимом, что Пушкин стал бы революционером, если бы дожил до наших дней. В стиле советского времени специально подчеркивалось, что поэт о многом не знал, где-то ошибался, но мы-то, люди социалистического общества, понимаем, что истинная жизнь совершается сейчас - в эпоху Ленина-Сталина.

Неграмотных тогда было много. Для них выпускались специальные стенгазеты и ликбезовские брошюры, в которых описывалась жизнь поэта. Факты подавались таким образом, чтобы у каждого рабочего и крестьянина имя великого поэта ассоциировалось только с революцией. Ближе к торжественной дате пафос становился все мощнее, помпезнее. Говорят, в день смерти Пушкина состоялся грандиозный митинг.

Москва 1930-х годов, Пушкинская площадь

12 Письмо К.Н. Ивановой к К.С. Станиславскому, 29 мая 1937//Музей МХАТ. К.С. № 8461.

Люди, годы, жизнь

Звучало много стихов, и многие выступавшие норовили закончить свой спич строчками: «На обломках самовластья напишут наши имена». Там, где теперь кинотеатр «Россия», был Страстной женский монастырь и на его колокольне укрепили огромную картину, на которой Александр Сергеевич читает стихи по бумажке. Мне картина не нравилась: Пушкин на ней был похож на артиста самодеятельности, забывшего текст.

У нас в школе тоже прошел пушкинский вечер, к которому я долго готовилась, ведь провал мог помешать моим мечтам о театре. Страшно волновалась, но «Барышню-крестьянку», которую мы разыграли в сценках, я исполнила хорошо, а вот арию Лизы из «Пиковой дамы» мне петь не следовало, поскольку накануне я простыла и голос охрип. Надо мной смеялись, потом несколько «доброжелателей» подошли ко мне и сказали, что лучше бы я ограничилась только стихами. Я знала, что причина в простуде, но все равно чувство неуверенности глубоко засело мне в душу.

ЦЕРЕТЕЛИ ПРЕДУПРЕЖДАЛ ОБ ОПАСНОСТИ

В 1937 году я окончила 10-й класс с золотой медалью. Правда, медаль в ту пору не давали, но я считалась медалисткой. 7 июля 1937 года я должна была держать речь от имени отличников нашей школы на вечере, устроенном в саду «Эрмитаж». Рядом со мной за столиком сидел ответственный редактор «Комсомольской правды» Владимир Михайлович Бубекин и секретарь Краснопресненского райкома Петр Ильич Пенкин. Они угощали меня вкусным лимонадом,

мы много смеялись. Пенкина я замечала и раньше на комсомольских активах. Он был обаятельный и нравился мне. Я даже влюбилась, мне хотелось с ним общаться и потому через третьих лиц я навела справки - узнала, что он женат. Не знаю, как дальше сложились бы наши отношения, но спустя пару недель после того вечера газеты сообщили, что Бубекин и Пенкин -враги народа. Что это значит? Петр Ильич - верный сталинист, приверженец коммунизма, остроумный рассказчик и милейший человек. Ну, какой же он враг, когда так замечательно говорил о Сталине?! В октябре Пенкин был расстрелян. Свои ощущения описать не могу. Я не верила, что он враг, но в то же время, как не поверить, когда об этом написано в «Правде». Это был 1937 год. Разве могла у меня, выпускницы советской школы, комсомолки-активистки, закрасться мысль о тоталитарном государстве, сталинском терроре и энкавэдэшных чистках? Мы даже о ГУЛАГе ничего не знали, поскольку в кинотеатрах крутили пленки о Соловках, где была показана совсем иная жизнь, проникнутая, как тогда говорили, самоотверженным трудом во имя победы социализма. У меня и мысли не было, что улыбающиеся с экрана люди на самом деле заключенные, которых заставляют играть в показушную жизнь перед кинокамерой.

Потом я ругала себя, что не догадывалась о чистке, ведь помимо Пенкина и Бубекина под арест попали отцы нескольких моих сверстников. Их называли предателями. К 1938 году страна уже захлебывалась в поисках скрытых «супостатов». Газеты то и дело печатали сводки об очередных

Pro memoria

врагах народа. «Предателей» обнаруживали повсюду: на рабфаках и в санаториях, на фабриках и заводах, среди шоферов и строителей, музыкантов и писателей, врачей и связистов, спортсменов и, конечно, большевиков... Даже в глухих деревнях находились «троцкисты», которые якобы готовили покушение на Сталина. Их клеймили позором. Устраивали показательные суды. Этих фактов было достаточно, чтобы догадаться: если все предали одного (т.е. Сталина), не значит ли это, что один - предал всех? Но я, дуреха, слилась с общим потоком. Верила, что газеты пишут правду (это позже уже появилась поговорка: в «Правде» нет «известий», а в «Известиях» нет «правды»). В январе 1937 года начался показательный процесс, на котором перед судом предстали ближайшие соратники Ленина - Бухарин, Рыков и другие. Они «посыпали голову пеплом», признавались в антисоветской деятельности и сотрудничестве с иностранной разведкой. И тут бы мне догадаться, что это чрезмерно странно, когда первые революционеры страны сознаются в предательстве собственного же дела! Это ведь абсурд: с какой бы стати им предавать революцию и построенное государство? Но я не думала об этом. Но куда меньше я верила решениям нашего школьного комитета комсомола. Типичная картина для 1937 года: ночью у тебя арестовывают кого-либо из родителей. На следующий же день в школе проводится собрание: если хочешь остаться в комсомоле (а жизнь за пределами комсомола трудна и опасна), ты должен, во-первых, отречься от родителей, а, во-вторых, покаяться в том, что не разоблачил

их шпионскую деятельность раньше, чем это сделало НКВД. Таким образом всех нас призывали стучать на собственных родителей. Но я не помню ни единого случая, чтобы кто-то настучал на собственного папу или маму - разве можно себе такое представить? А еще характерная картина для тех лет: в школьном коридоре стоят дети и ревут. Это означало, что их родителей арестовали, а самих учащихся объявили детьми врагов народа. Это был настоящий бал Сатаны, но, к счастью, моих ближайших родных репрессии не коснулись. .Удивительной чертой этих лет было и то, что бытовая жизнь страны вдруг стала улучшаться. На улицах все больше появлялось прилично одетых людей, забывались последствия страшного голода, индустриализации и коллективизации. В СССР появились первые журналы мод, которые мне доставались от Нины. В кино стали появляться музыкальные комедии, широко развивалась оперетта. На улицах из радиорепродукторов звучали песни Утесова. И главное, что таких очередей в театр, как в тридцатые годы, я не видела больше никогда в жизни. Чтобы попасть во МХАТ, публика с ночи выстраивалась в кассу. Мы верили, что Сталин искренне говорит: жить стало лучше, жить стало веселее. В воздухе была атмосфера праздника и потому мне не хотелось слушать папиного приятеля (бывшего белого офицера) по имени Лонгин Лаврентьевич Церетели. Он предупреждал об опасности. И папа просил меня не болтать лишнего, в особенности, про полудворянское происхождение нашей семьи и, как обычно, добавлял фразу:

- Кира, ну, в общем, ты поняла.

Люди, годы, жизнь

Как и в детстве, это означало, что нужно молчать. Но я не понимала, почему, собственно, должна молчать в самой честной в мире стране.

«ПОЧЕМУ ВЫ ПОСТУПАЕТЕ В ИФЛИ?»

В 1937 году не было набора ни в студию Хмелева, ни в студию Рубена Симонова, ни в ГИТИС. Родители, узнав об этом, настояли, чтобы я шла в вуз, а параллельно, если мне так уж хочется, поступила в самодеятельность. К вузам особой симпатии я не питала, чем щекотала нервы родителям. У меня был отличный аттестат и потому они боялись, что я после блестящей учебы получу среднее образование (к слову скажу, что высшего образования я все равно так и не получила). Со своим отличным аттестатом поступила без экзаменов в Институт философии, литературы и истории на русское отделение. Он год, как открылся в Сокольниках и успел уже стать очень модным заведением, поскольку главную ставку руководящие органы сделали на том, что ИФЛИ должен выпускать высоких профессионалов, способных иметь отношения с иностранными государствами. Это многих привлекало. Тогда еще мало кто догадывался о «железном занавесе», отделившем нашу страну от мира. Если твою семью не коснулись аресты, а тебя не вербовали на Лубянке, то можно было и впрямь поверить, что Страна Советов - лучшее государство в мире. Это нам доказывали повсеместно и многие шли в ИФЛИ с искренним желанием проводить идеи социализма на Западе.

Конкурс был сложный: предстояло сдать шестнадцать

предметов - словом, всю школьную программу. Причем такое множество экзаменов никого не отпугивало: в год, когда я поступала, конкурс составлял около десяти человек на место, на следующий год он возрос уже до шестнадцати. Меня Бог миловал, поскольку с отличным аттестатом принимали по собеседованию. Я как-то чрезвычайно легко оказалась студенткой. Единственное, что меня интересовало, почему собеседование проводят не профессора, а весьма неприметный молодой человек, какого никогда не заметишь в уличной толпе. Я-то думала, он будет проверять мои знания, но его интересовало другое: «Почему вы поступаете в ИФЛИ?», «Откуда вы знаете иностранные языки?», «С кем общаетесь?», «О чем говорите с друзьями?», «Кто бывает у вас дома?» Ничего не подозревая, я отвечала искренне, говорила все подряд. Сказала даже, что хочу стать актрисой, но молодого человека это мало заинтересовало. Явный интерес у него возник, когда я вдруг ляпнула, что языки знаю с детства, поскольку в доме говорили по-французски.

- Так, так, - оживился мой собеседник. - А кто у вас говорил по-французски?

Я чуть не сказала:

- Мама и немного папа.

Но вдруг в голове словно молния:

- Кира, молчи!

Я, видимо, покраснела, но с наигранной уверенностью стала лепетать что-то про рабоче-крестьянское происхождение, придумала, что языки знал папа, поскольку с Гражданской войны работает учителем в школе и что-то еще я сочинила. Я так внимательно следила

Pro memoria

за своими ответами, что очень утомилась к концу собеседования. Но меня приняли.Я радостная пошла домой, а позже узнала, что экзаменатор, в действительности, не был никаким преподавателем, а ставленником НКВД - работником по идеологии, за которым была закреплена должность в ИФЛИ. Об этом громко не говорилось, но год спустя уже все понимали, чем он занимается. В разгаре были «чистки», поиск инакомыслящих, ночные аресты. Стала бы я и дальше рассказывать о своей семье, не спохватилась бы, и мною занялась бы Лубянка, как занималась она многими студентами ИФЛИ. В то время у нас очень популярны были диспуты на самые широкие темы - обсуждались нравственные, политические, литературные, общественные проблемы. К 1938 году на доске объявлений все чаще можно было прочитать: «Явка обязательна». Темы обсуждений строго выбирались. И сколько позора было на этих якобы добровольных собраниях! Выступали профессора, выступали студенты - посыпали голову пеплом, каялись перед партией в том, что не разоблачили во время того или иного внутреннего врага, не раскрыли шпионаж, не заметили антисоветский уклон в лекциях педагога. Заканчивалось все это жуткими сценами. Весь зал должен был единогласно проголосовать против той «гадости», которая обсуждалась на встрече. И вот все как один поднимали руку, например, за исключение какого-нибудь профессора из партии, поскольку в лекциях о барокко он воодушевленно рассказывал о ранней европейской культуре. А еще, бывало, поднимались на трибуну студентки и принародно каялись в том, что

слушали его речи. Потом некоторые из них стали известными театральными критикессами - ну да Бог им судья. Если ты голосовал не так, как все, или воздержался, это означало, что следующий диспут устроят в твою честь. Борьба с инакомыслием шла по всем фронтам. К счастью, я избежала участия в этом позоре, поскольку к тому времени была уже во МХАТе, а о собраниях в ИФЛИ знаю со слов своих подруг.

Для Лубянки ИФЛИ был магнитом интересов - таким же островком сохранившейся культуры, как и МХАТ. В ИФЛИ преподавала, конечно, и «красная профессура», но поначалу значительно больше было ученых, чья деятельность началась еще до революции. А значит, они автоматически вызывали подозрения. Не буду сейчас никого делить на красных и белых, назову лишь несколько имен. Это выдающиеся ученые - Волгин, Галкин, Граков, Гудзий, Дживелегов, Пинский, Поспелов, Сказкин, Тихомиров, Ушаков и многие другие. Особенно мне запомнились лекции Поспелова (он вел русскую литературу) и Куна - выдающегося специалиста по мифологии древней Греции. А вот знаменитый создатель четырехтомного Словаря русского языка Дмитрий Ушаков13 преподавал язык очень монотонно - можно было умереть со скуки, хотя многим нравилось.

Моими сокурсниками оказались поэты Павел Коган, Николай Майоров, Михаил Кульчицкий, Семен Гудзенко, Давид Самойлов, Борис Слуцкий, Юрий Левитанский, Владимир Гальперин и другие.

Однажды, возвращаясь из института домой, мы с подружками обратили внимание на молодого человека. Он шел впереди и вдруг у него из заднего кармана выпал

13 Ушаков Дмитрий Николаевич (1873-1942) - русский советский языковед, член-корреспондент АН СССР.

Люди, годы, жизнь

большой металлический ключ. Парень пропажи не заметил и шел дальше. Я подняла ключ и побежала за ним. Он поблагодарил, но через несколько шагов ключ выпал снова. Я снова его догнала. В общем, этот ключ падал у него из кармана раз пять. В ИФЛИ я, конечно, рассказала сокурсникам эту историю. А на следующий день во время лекции Геннадий Николаевич Поспелов обратился к аудитории:

- Я вчера проходил по коридору и слышал, как одна наша студентка рассказывала про потерянный ключ. И повторяла: «Мы так ржали, так ржали». Запомните, что ржут только лошади, а воспитанные люди - смеются.

Боже, как мне было стыдно. Хотя он не назвал моей фамилии, я покрылась багровыми пятнами от смущения.

В жизни я много раз думала, как могла бы сложиться моя судьба, если бы я осталась в ИФЛИ. Возможно, нашла бы себя в науке или пошла в переводчики и навсегда похоронила бы мечту о Художественном театре. Но все же пробыла я в ИФЛИ недолго, поскольку осенью того же года увидела объявление о наборе во вспомогательный состав МХАТа.

ПОСТУПЛЕНИЕ ВО МХАТ. БАСНЯ «ЛИСА И ГРЕНАДА»

Осенью того же года из окна трамвая увидев объявление о наборе во МХАТ, я выскочила на остановке и перечитала его пять раз, потому что от волнения не могла сосредоточиться. Говорилось, что в Художественном театре будет проходить смотр молодых артистов, которые смогут занять место в труппе. Позже выяснилось, что объявления были расклеены по

всему городу, а МХАТу требовалось всего четыре человека (одна женщина и трое мужчин), чтобы предоставить им роли в массовке.

Для того чтобы набрать этих четырех человек, в просмотре участвовало все руководство театра, кроме Станиславского, который болел и не выходил из дому. Объявления вызвали невероятный ажиотаж -637 человек на место. Потом я догадалась, что в 1938 году МХАТ будет отмечать 40 лет со дня основания, объявлено несколько премьер, которые должны выйти одна за другой и, видимо, не хватает артистов на массовые сцены.

Вся улица перед МХАТом была заполнена людьми. Запомнились очень красивые женщины, среди них было много актрис, я знала их по ролям в кино. (Рядом со мной, например, стояла артистка А.М. Максимова, которая в 1937 году сыграла главную роль в кинофильме «Зори Парижа».) Я смотрела на них как завороженная и понимала, что на их фоне я просто серая мышь. Кстати, среди первых красавиц была и внучатая племянница Станиславского. Рассказывали, что время от времени Константин Сергеевич звонил в приемную комиссию - интересовался, как ее дела. Но дела были неважные. Брать девушку не хотели, хотя в то же время боялись обидеть Станиславского. Наконец этот заговор молчания нарушил Иван Михайлович Москвин. Когда Станиславский в очередной раз позвонил в театр, Москвин ему сказал:

- Мы закрепили за труппой Киру Николаевну Иванову.

Конечно, я не была свидетельницей того телефонного разговора, но много позже эту историю рассказал мне Иван Михайлович Кудрявцев14.

14 ИМ. Кудрявцев (1898-1966) - актер театра и кино, педагог, с 1924 года - артист МХАТа.

Pro memoria

Сколько лет прошло, но для меня это по-прежнему самые памятные дни в жизни. Батюшки, как я волновалась тогда! Решила читать монолог Катерины из «Грозы», басню Крылова «Лиса и виноград» и стихотворение Светлова «Гренада». Накануне экзаменов набралась храбрости, подошла к Массальскому и спросила, правильно ли подобрала репертуар для экзамена. Павел Владимирович от удивления выкатил глаза:

- Вашего Светлова никто не знает. Вместо «Гренады» читать нужно классику.

Но менять было уже поздно, к тому же я была весьма упряма. Поэтому когда вошла в аудиторию, то дрожащим голосом сказала:

- Я прочту монолог Катерины, басню Крылова «Лиса» и... «Гренаду».

Наступила мертвая тишина. И В.Г. Сахновский15, обращаясь к Топоркову, сказал:

- Васька, ты знаешь такую басню Крылова «Лиса и Гренада»?

Комиссия рассмеялась и мне стало не так страшно. Успела прочитать только половину басни, и услышала:

- Достаточно. Вы свободны.

У меня внутри все оборвалось. Это значит, все кончено: они даже басню не послушали. Не помню, как вернулась домой. Ревела сутки напролет, ничего не ела.

Мама, которая в ту пору из-за болезни сердца уже не работала, не могла спокойно смотреть на мои страдания. На третий день она попросила у знакомой велюровые перчатки, модную шляпку и поехала в театр - узнать, будет ли набор в следующем году. А когда вернулась, отшвырнула шляпку в угол и сказала:

- Дура ты, дура, чего ревешь? Тебя приняли.

Оказывается, около театра мама встретила опять-таки Массальского - подошла к нему поинтересоваться, стоит ли ее дочери поступать в театральный институт, и он ответил:

- Так мы ведь приняли вашу Киру. Кстати, куда она пропала?

Вскоре я получила письмо от заведующего молодежной секцией МХАТа Василия Александровича Орлова16. Он писал, что на работу во МХАТ я должна прийти 8 сентября 1938 года. До назначенного срока оставалось около десяти месяцев. И я решила закончить первый курс ИФЛИ, а параллельно стала еще чаще ходить на спектакли во МХАТ, читать театральную прессу, покупать книги - присматриваться к будущей жизни.

Томления этих дней (когда я была принята в театр, но до начала работы оставался почти год) с достоверностью кардиограммы запечатлены в моих дневниках.

«12 октября 1937 года

Скорей, скорей бы решилась окончательно моя судьба! Так больше невозможно: я ничего не делаю, ничем не занимаюсь, совсем как-то не ощущаю жизни...

В конце сентября я сдавала испытания во вспомогательный состав МХАТа. Дни эти пролетели как во сне. Вынесла я одно: в театр я не могу не пойти! Господи, хоть бы приняли меня в эту школу при Художественном театре. Век не забуду им этой услуги. Может быть и пригожусь им кое на что.

13 октября 1937 года

Это становится немыслимо: какая-то цепь затягивается у моей шеи, и я начинаю чувствовать, что задыхаюсь. Если не

П. Массальский

В. Сахновский

15 В.Г. Сахновский (1886-1945) -режиссер, педагог, театровед, народный артист РСФСР (1938), доктор искусствоведения (1939). Во МХАТ был приглашен в 1926 г., уже будучи опытным режиссером. В 1922-1926 гг. был худруком Московского драматического театра; 1932 г. - замдиректора МХА Та по художественной части; в 1937 г. назначен заведующим художественной частью; в 1943 г. - член художественно-режиссерской коллегии МХАТа. Автор книг и многочисленных статей об истории, теории, практике русского театра.

Люди, годы, жизнь

разорвется, то можно скатиться вниз. Скорее бы конец этой пытки. Я не смогу без театра. 14 октября 1937 года Все в том же положении. Когда же кончится эта неизвестность? И чем?.. Мама с папой на «Евг. Онегине». Три года тому назад умер Л. Собинов. Я его ни разу не слышала. Жаль!

17 октября 1937 года Возможно ли: весной меня примут в Художественный. Неужели правда?Сейчас надо усиленнозани-маться в институте, пением, возможно, что драм. искус. с Орловым. О, одним словом, вновь обрела смысл в жизни.

22 октября 1937 года Решила, пока не поздно, порвать с В. Не хочу. Когда я вижусь с ним, я чувствую, что совершаю какое-то преступление. ... Для меня сейчас все в театре - я и влюбиться как следует не смогу. Ах, театр! Скоро ли я буду там?!»17.

ПОХОРОНЫ СТАНИСЛАВСКОГО

7 августа 1938 года (ровно за месяц до начала моей работы в театре) Москву облетела трагическая весть: великий реформатор сцены скончался.

Я шла к его дому в Леонтьевский переулок, утирая слезы. Это были слезы отчаяния. Конечно, мне жалко было и Константина Сергеевича, и осиротевший театр, однако невольно жалела я и свою мечту, ведь никогда я уже не побываю на репетициях у Станиславского.

Буквально за час двор наполнился людьми. Конечно, это были почитатели таланта, поскольку друзья и ученики прямиком поднимались в квартиру. Возможно, и меня пустили бы (я могла попросить об этом тех, кто принимал

меня в труппу), но считала, что не имею права подходить даже к двери. Стояла молча, как все. Помню юношу, который пришел к дому с книгой Станиславского. Видимо, это была единственная его связь с великим режиссером и этой связью он дорожил, поскольку книга была напичкана закладками. Стояла здесь и бедная женщина в одежде мышиного цвета и повторяла:

- Опустился занавес в Художественном театре.

Я поймала момент и всмотрелась в ее лицо - высокий лоб, благородные черты, удивительные глаза. Видно было, что со смертью Станиславского в ее жизни образовалась пустота, которую ничем не заполнишь.

Толпа периодически наполнялась слухами. Часа через два я узнала, что Книппер-Чехова пытается выехать из Ялты в надежде поспеть на похороны. А еще через час кто-то сказал, что утром получена телеграмма от Немировича-Данченко, который пишет, что досрочно прерывает лечение и выезжает в Москву.

Еще светило солнце, день был в разгаре, но я вдруг увидела, что улица и здания окрасились в какой-то новый цвет. Это ощущение трудно описать: светло, но день какой-то странный - как будто бы ты навсегда прощаешься с солнцем. В квартиру Константина Сергеевича я так и не поднялась. Впервые порог этого дома я переступила лишь десять лет спустя - в 1948-м году, когда там открыли музей и Кира Константиновна (Алексеева-Фальк, дочь Станиславского. - В.Б.) стала приглашать всех, кто имел отношение к довоенному МХАТу. На тех музейных вечерах мне тоже давали слово - как представительнице

В. Орлов

16 Орлов Василий Александрович (1896-1974) - актер, педагог, народный артист СССР. С1926 г. -в труппе МХА Та. Среди выдающихся ролей Орлова Кулыгин («Три сестры»), Васин («Русские люди»), Войницкий («Дядя Ваня») полковник Березкин («Золотая карета»), академик Дронов («Все остается людям»).

17 Головко К. Дневники. Из личного архива Киры Головко.

молодого поколения. О чем я могла рассказать? Разумеется, о той удивительной атмосфере, которая еще царила в театре в тридцатых годах. Кое-что я знала о Станиславском и от старших товарищей. Скажем, когда он болел, у мхатовцев было ощущение, что он все равно присутствует в театре. Его побаивались даже корифеи труппы. Если Василий Иванович Качалов после трехлетней эмиграции готовился к встрече со Станиславским, как к главному событию в жизни, то что же говорить об остальных! Качалов безумно боялся предстоящих репетиций, просто как школьник. Впрочем, не только Качалов - такими были все мхатовцы. А Евгений Багратионович Вахтангов говорил о Станиславском как о единственном человеке, которого невозможно обмануть на сцене.

Про Станиславского ходили легенды. Например, была у него такая привычка: перед спектаклем, чтобы сосредоточиться, он сидел, зажав руками уши. Перед выходом к нему подходил помреж Н.Г. Александров, опускал руки и сопровождал на сцену. И вот однажды Константин Сергеевич играл Шуйского в «Царе Федоре». Александров подошел, успел опустить лишь одну руку и вдруг его срочно куда-то позвали. Станиславский остался один. На сцене его ждал Качалов (царь Федор), который сидел в кресле, боком к зрительному залу. И тут выходит Станиславский: в одной руке посох, другая - зажимает ухо. Качалов был ужасно смешлив и в голос захохотал. Суфлер высунулся из будки по пояс и прошипел:

- Выньте руку из уха!

Не знаю, насколько правдива эта история, но говорили, что К.С. в жизни действительно был как малое дитя. Сцена меняла его до неузнаваемости. Например, звоня вождю, он мог сказать:

- Товарищ Сталин! Простите, я никак не могу запомнить ваше отчество.

Другой бедой для него стали советские слова и вся система взаимоотношений театра и госорганов. Подавая гостям фрукты из «закрытого распределителя», говорил, что они из «секретного закрепителя», а на вопрос Сталина, почему в репертуаре давно нет «Дней Турбиных», наивно отвечал:

- Так ведь репертком запретил.

- Рэ-пэрт-ком? - переспрашивал Сталин. - Кто это такой? Мы его накажем - разрэшит.

К. Станиславский -Шуйский. В. Качалов -Царь Федор

Люди, годы, жизнь

Вся мхатовская гвардия тех лет буквально жила легендами. Некоторые артисты умышленно распускали о себе слухи: ведь когда о тебе говорят (не важно - хорошо или плохо), значит, ты имеешь успех. Во МХАТе служил артист Владимир Федорович Грибунин, который очень выпивал, а Станиславский терпеть не мог пьяных. В театр надо было идти через двор, куда выходили окна гримуборной Станиславского. Однажды выпивший Грибунин, проходя мимо окон, встал на четвереньки и пополз, чтобы его никто не заметил. Станиславский имел обыкновение дышать на крылечке. И он как раз вышел и видит Грибунина, который ползет на карачках. Станиславский решил, что Грибунин заболел.

В общем, на встречах в музее я рассказывала все, что слышала когда-либо о Станиславском, но видела его только лишь на похоронах, когда пошла на гражданскую панихиду. Гроб с телом доставили в театр. На главном входе Федор Николаевич Михальский сортировал пришедших по ярусам и рядам. На сцене у гроба сидели родственники и корифеи театра. Конечно, многие плакали. Между собой публика шепталась, что наступил конец великой театральной эпохи, но в газетах эти слова не печатали (мне кажется, что в те годы репортеры уже руководствовались лозунгом «незаменимых у нас нет», провозглашенным Сталиным).

Массальский вышел к микрофону и сказал:

- Не надо грустить.

Он пытался вспомнить что-то радостное из жизни Константина Сергеевича, но не сдержался и достал платок. Мне запомнились

венки и горы цветов: служащие утаскивали их за кулисы, чтобы не заслонять гроб. В этот день театр просто утопал в цветах.

После мучительно долгой панихиды гроб выносили под фанфары. У подъезда ждала грузовая машина, на которую положили венки, поставили гроб, а вся публика выстроилась длинным хвостом и пошла за машиной следом (позже я узнала, что вынос гроба под фанфары - мхатовская традиция, так же будут хоронить и Немировича-Данченко, и Москвина, и Качалова). Первыми за гробом шли сестры, брат Владимир Сергеевич и много племянников, родных и двоюродных, за ними - Москвин, Тарханов, Качалов, Хмелев, Андровская, Тарасова, Степанова. Похоронная процессия растянулась, наверное, на километр. Во избежание давки по обе стороны от грузовика плотными рядами двигались милиционеры в белых мундирах. Фактически они образовывали строгую шеренгу. Мхатовцы и родственники находились внутри этой шеренги, а зрители и просто любопытствующие не могли таким образом подойти ближе к знаменитостям.

Шли до Новодевичьего кладбища. И на всем протяжении пути по тротуарам стояли люди. Кажется, Немирович-Данченко прибыл только на кладбище. Он первым обратился к публике, но его слышали немногие - протиснуться к гробу было почти невозможно, а чтобы не началась давка, милиционеры и дружинники ограждали проход. Я ничего не слышала, тихонько постояла, утерла слезы и пошла домой.

В 1963 году к 100-летию со дня рождения Станиславского на

Pro memoria

кладбище решено было установить мраморную плиту с позолоченной надписью. Многих тогда удивило, что плиту предполагается положить плашмя. Но в этом был сакральный смысл: каждый, кто подходил к могиле, должен был неизбежно склонить голову перед великим реформатором театра, чтобы прочитать надпись. На панихиде рядом со мной стояла Зуева и комментировала:

- Неудачно придумали. Ведь не увидит никто. На попа надо поставить.

«На попа» - означало вертикально, но доску все равно положили плашмя, а вскоре зарядили дожди и в две недели оказалась смыта вся позолота. В 1995 году памятник поменяли. Я теперь одна из последних, кто может рассказать про август 1938 года.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВО МХАТе

После того, как я поступила во МХАТ, обо мне словно забыли. Никто не звонил и не присылал писем. Я не знала даже месяца, когда начнется моя работа. Зимой 1938 года не выдержала и решила узнать, в чем дело. Мне объяснили, что планы театра составляются надолго вперед, поэтому мое участие понадобится весной -при подготовке к 40-летнему юбилею. И снова забыли. И весной была тишина, пока я не обратилась к Василию Александровичу Орлову. Он заверил, что во МХАТ я принята, но нужно еще подождать. Однако я изуверилась в бесконечных обещаниях. К лету решила поступать в какую-либо студию, чтобы не терять времени, ведь было мне уже 19 лет: я забросила ИФЛИ, нигде не работала и ничего не делала - только

ждала. Но вдруг пришла записка от Сахновского, которую мне передал Орлов. В ней говорилось, что с 1 сентября я могу приступить к работе. Оставалось подождать несколько месяцев.

К чему себя готовить я не знала и потому ужасно трусила. Ощущения тех месяцев невозможно описать. Я вроде бы принята в труппу лучшего театра страны, но хожу на его спектакли по билетам. Не могу представить, как выйду на сцену вместе с Хмелевым или Качаловым, даже если это будет бессловесная роль в массовке. Ночами читаю классику и «Мою

Гримерная К. Станиславского

Люди, годы, жизнь

жизнь в искусстве» и понимаю, что ничего не умею. Подруга Вера Робинсон меня утешала:

- Кирка, тебя ведь уже приняли, чего ты себя накручиваешь.

А я терзала себя и не могла расслабиться. При первой же возможности шла в театр смотреть спектакли, понравившиеся отрывки учила наизусть и старалась дома проиграть их в лицах. Но получалось очень наивно - хуже, чем в любительском театре. Кроме того, я была зажата и боялась сцены. Чтобы избавиться от комплексов, мне понадобилось лет десять. Даже когда я стала играть крупные роли, настолько боялась забыть слова, что за кулисами повторяла текст пьесы, но это лишь снижало качество игры: все перегорало к моменту выхода на сцену.

В первый сентябрьский день я проснулась рано и долго еще ждала, когда можно будет позвонить Орлову - справиться о времени моего визита (он оставил мне домашний телефон), но оказалось, что Орлов за лето изменил место жительства. Ближе к вечеру поехала в театр и мне сказали, что надо подождать еще пять дней и меня, наконец, будут ждать с документами.

Конечно, перед этим днем я не могла спать: мысль о том, что утром я войду в Художественный театр через служебный вход, не давала покоя. Во мраке ночи рисовались радужные картины, как я подхожу и меня догоняет Качалов, элегантно открывает дверь, пропуская вперед. А там, внутри, ходят великие мхатовцы, озираются, шепчутся:

- Кто эта девушка?

Им говорят:

- Ну как же - это ведь Кира Иванова, разве не помните ее на

вступительных экзаменах в прошлом году? Как она читала басню!

- Ах, здравствуйте, Кира, - говорит мне Тарасова. - Давно вас не видно. Будем работать вместе.

К трем часам ночи радужная картина сменилась страшными опасениями. Вот подхожу я к театру, а мне грозный охранник говорит, что пускать не велено, ибо вместо меня нашли другую девушку, или что начало моей работы откладывается на неопределенный срок.

Когда я приехала в театр, то не подтвердилась ни одна из моих версий. Все-таки есть какая-то мха-товская метафизика, потому что на проходной охранник, не глядя в бумаги, сказал мне:

- Проходите.

Я прошла и оказалась в лабиринте театральных коридоров. Ходят люди, но среди них нет знакомых лиц. Даже Качалов не пропустил меня вперед, поскольку его тоже не было. Разве что в служебном фойе грозно смотрел на меня портрет Станиславского в траурной раме. Поначалу казалось, что ты вовсе не во МХАТе, а в каком-то учреждении. Кто эти люди? Как я буду запоминать их имена? В поисках кабинета Орлова я поднялась, кажется, на второй этаж. Куда идти дальше - спросить не у кого. Толкаю первую попавшуюся дверь и - как же это?! - за ней сидит Василий Александрович Орлов. Я даже опешила слегка. Мы немного поговорили, он сообщил, что через два дня мне нужно быть на репетиции «Горя от ума», постепенно начнутся и занятия, Протасевич (администратор МХАТа. - В.Б.) проведет для меня экскурсию по театру, а пока мне следует сдать документы в отдел кадров, который в те годы именовался «личным столом».

Pro memoria

Поговорили, но не идти же домой, когда наступил самый долгожданный момент?! Решила побродить по дневному МХАТу. И вдруг - чудо! - поднимаюсь на третий этаж в репертуарную часть, а мне навстречу по узенькой лесенке спускается Василий Иванович Качалов. Меня охватила оторопь, я деликатно поздоровалась. Качалов остановился, оглядел меня и с восторженно-удивленной интонацией произнес:

- Кира Николаевна И-ва'-но-ва!

Мою фамилию он растянул по

слогам, как бы подчеркивая свое восхищение. Я покраснела от неожиданности и чуть не вскрикнула:

- Я думала о вас полночи!

Но сдержалась. Сказала что-то нейтральное: мол, буду работать в театре. И мы разошлись. Но откуда Качалов знает меня? Этот вопрос не давал мне покоя. На вступительных испытаниях Василия Ивановича, кажется, не было, а если от волнения я не заметила его, то все равно не мог он так долго помнить мое имя, фамилию и отчество. Лишь спустя несколько месяцев мне кто-то рассказал, что Качалов специально узнавал в дирекции имена новых артистов, чтобы приветствовать таким вот образом - как старых знакомых. Сколько я знаю, из корифеев МХАТа так больше никто не поступал. Это потрясло меня.

О встрече с Качаловым я первым делом рассказала дома. Родители послушали, но особенного восторга не выразили - волновались, как сложится моя актерская судьба. Вскоре оказалось, что их опасения не напрасны: на меня опять никто не обращал внимания. Сунули во все народные сцены, на том дело и остановилось.

ШАГИ ЗА СЦЕНОЙ БЕЗМОЛВНЫЕ РОЛИ

Народных сцен было несколько. И буквально с первых дней меня стали к ним готовить. Во «Врагах» я за кулисами читала молитвы за упокой души. В «Трех сестрах» щебетала птичкой, устраивала шум в печке и выходила в сцене с ряжеными, а в третьем акте имитировала шум пожара. Специальный диск вешался, обмотанный мягкой тряпкой, и нужно было в определенный момент спектакля его вращать - казалось, что к горящему дому подъезжает пожарная дружина. Тяжело давалась сцена с ряжеными, мы очень тщательно ее репетировали. Немирович-Данченко говорил:

- Не надо выпячивать себя на фоне толпы, а искать праздник друг в друге. Подумайте, что вы ждете от рождественского праздника и старайтесь проживать эти чувства в данный момент на сцене.

В меру интеллигентный восторг от праздничного настроения нужен был.

Наконец, в четвертом акте я залезала на колосники, чтобы над сценой раздался журавлиный крик. Это было в тот момент, когда Маша начинала свой чудесный монолог:

- Летят перелетные птицы.

В руках я держала два фарфоровых блюдца, которые нужно было ухватить особым образом и ударять друг о друга, получался звук, похожий на звук, который издают летящие птицы. Этим приемам учил нас Владимир Александрович Попов18.

В «Воскресении» я никаких звуков не издавала, а только выходила в массовых сценах. Спектакль шел в очаровательных декорациях Владимира Дмитриева. Мне кто-то рассказывал, что когда были

.Качалов

18 В.А. Попов (1898-1968) - актер, педагог; с 1938 года артист

I. Крупный специалист в области звукового оформления

Люди, годы, жизнь

репетиции, Дмитриев в сельской сцене повесил валенок на плетень.

- Отлично! - восхитился Немирович-Данченко.

Валенок придавал деревенский колорит. Тогда художник решил повесить еще один валенок, но Немировичу это не понравилось, потому что один валенок - образ, а два - это уже обувь. В том же спектакле роль «От автора» бесподобно играл Василий Иванович Качалов. Мне и сейчас кажется, что это была самая сложная роль спектакля. Он комментировал действие, обсуждал со зрителями поступки героев, наблюдал за персонажами. Василий Александрович Орлов рассказывал мне, что у Качалова долго не складывался образ и, наконец, Немирович-Данченко попросил, чтобы тот взял в руки карандаш. Так было найдено нужное настроение в спектакле.

Вспоминается и такой эпизод. В «Грозе» я была занята в народной сцене. Был замечательный помреж спектакля Сергей Петрович Успенский, который картавил. Однажды он подошел к Борису Добронравову, игравшему роль Тихона, и со всеми особенностями собственной дикции произнес:

- Борис Георгиевич, там до вашей реплички три реплички осталось.

Добронравов кивнул, но был увлечен каким-то рассказом и не следил за спектаклем. Помреж появился снова:

- Там до вашей реплички одна репличка осталась.

А тот по-прежнему не реагировал. Наконец, пошел на сцену, но помреж преградил дорогу:

- Борис Георгиевич, за вас вашу репличку уже артист Мордвинов сказал.

В «Любови Яровой» я тоже была занята в народной сцене.

Играла молоденькую девчонку и Добронравов, идя к кулисе, должен был через меня перешагнуть. Я, конечно, пялилась на него, а он перешагивал и говорил:

- Эта девка в меня влюблена, - и раскатисто смеялся.

А не влюбиться я не могла: у него такие глаза были, когда он играл на сцене любовь, я просто таяла. Он умер при мне в шестой картине «Царя Федора».

Актер Владлен Давыдов описал как это произошло: «Я второй сезон работал в театре и стоял в массовке охранником. Борис Георгиевич отыграл шестую картину, ту, где он гневался. "Пусть посадят в тюрьму!" - кричал и бил рукой по столу. Отыграл, ушел со сцены. Он должен был переодеться в гримуборной, чтобы выйти на восьмую, финальную — "Архангельский собор". Уходил всегда со свечой в руках. В тот день свеча плохо "горела", то есть контакт от лампочки отходил. Он ворчал и на ходу бросил помрежу: "Больше я при таких свечах играть не буду!" Эту ничего не значащую фразу через несколько минут будут толковать в театре как роковую или провидческую. А пока Добронравов подошел к двери, ведущей в уборные, толкнул ее и... рухнул. До приезда "скорой" Бориса Георгиевича положили в аванложу на тот самый диван, где умирал Хмелев. Там он и скончался»19.

На этом кончилась жизнь великого артиста. Это было 27 октября 1947 года.

Самые яркие впечатления связаны с женщинами МХАТ. Еланская, Тарасова, Степанова, Андровская были необыкновенной красоты, но при этом всегда строго, просто одеты. На их фоне я была одета неважно, но мне было уютно в своих

Б. Добронравов -Царь Федор, 1941

19 Современный нерв пронизывал его игру //Репортаж т/к «Культура» от 16.04.06.

Pro memoria

вещах - мне казалось, что так на меня меньше обратят внимание, поскольку я всячески пыталась скрыть собственную зажатость. Во всем МХАТе только Любовь Варзер (одно время она была женой С.Я. Лемешева) выделялась богатыми нарядами: она одевалась у дорогого портного, и у нее были замечательные костюмы. Много лет я сидела в большой гример-ке. Моими соседками были Женя Петрова, Тамара Михеева и острая на язык Галина Шостко, которую я побаивалась - очень уж прямолинейный был у нее характер. Когда я уже была женой адмирала А.Г. Головко и у меня подрастали дети, я во МХАТе раздавала их вещи, она всем говорила:

- Только Кирка может такими подарками швыряться.

Школы-студии еще не существовало, она появилась только в 1943 году, но воспитанием артистов корифеи труппы занимались постоянно. Мне кажется, эта традиция сохранялась во МХАТе со дня основания. В перерывах между репетициями у нас, молодых артистов, были занятия. Иванов преподавал сценическое движение, Шаломытова - танец, Саричева20 - речь, Киппервар -голос. Я сутулилась и мне велели носить за спиной палочку, чтобы развернуть плечи, а для постановки речи были скороговорки, которые нужно было твердить, твердить и твердить.

По понедельникам, когда в театрах выходной день, во МХАТе устраивались концерты и творческие встречи. В зале собиралась вся труппа и друзья театра, чтобы послушать Ойстраха, Гольденвейзера, Рихтера, Оборина. Во время таких закрытых концертов бывали

и лекции. Историю литературы читал Сахновский, Качалов рассказывал о природе актерского мастерства и так далее. Такие вот были просветительские выступления, после которых мы с ребятами долго не расходились -обсуждали услышанное в своем кругу, такая была форма проведения времни.

«Я БОЯЛАСЬ СПУГНУТЬ НЕМИРОВИЧА-ДАНЧЕНКО»

О первой встрече с Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко рассказано в самом начале этих мемуаров. Но все же хочу описать эту историю во всех подробностях. Итак, весной 1939 года мне поручили создавать в «Трех сестрах» закулисные шумы. А когда состоялась премьера и спектакль прочно вошел в репертуар, за кулисами однажды оказался Немирович-Данченко: заканчивался антракт, и он со своей бессменной секретаршей Ольгой Сергеевной Бокшанской спешил в зал. Вдруг Владимир Иванович остановился напротив меня и спросил:

- Вы кто?

Я растерялась, покраснела и сказала:

- Я по. пожар, Владимир Иванович.

Бокшанская вмешалась в разговор:

- Это Кира - Кира Иванова, молодая актриса. Идемте, Владимир Иванович, иначе я не успею усадить вас как следует.

Немирович-Данченко засмеялся, погладил бороду и сказал:

- Как занятно. Когда вы станете большой актрисой, обязательно напишите в мемуарах о нашей встрече и главное, что вы в моем спектакле «Три сестры» играли Пожар.

В. Немирович-Данченко

20 Е.Ф. Саричева (1893-1979) -педагог, мастер художественного слова, автор статей о технике речи.

Pro memoria

Бокшанская не унималась:

- Ну, идемте же скорее, Владимир Иванович.

И они ушли. Это было единственное мое личное общение с великим режиссером.

На репетициях, прямых указаний он мне не давал, а лишь говорил своему ассистенту Иосифу Моисеевичу Раевскому:

- Здесь хорошо бы дать звук летящих журавлей.

И дальше Раевский обращался к Попову, а тот занимался со мной. В сценах, где звуки не требовались, я тихонько спускалась в зал и смотрела, как Владимир Иванович работает над спектаклем. Каждый раз я боялась, что он скажет:

- Почему посторонние в зале?

Поэтому едва объявляли перерыв, я выбегала в ближайший туалет и запиралась там до начала репетиции. А теперь я даже не знаю, где туалет: все во МХАТе изменилось после реконструкции. Потом я ужасно жалела, что застенчивость и робость не позволили мне садиться ближе к режиссерскому столику: замечания свои Владимир Иванович делал довольно тихо. Но тем не менее, на моих глазах рождалась, например, роль Тузенбаха у Хмелева, когда репетиции спектакля шли уже в декорациях. Николай Павлович работал с мучительным напряжением. Постоянно был недоволен собой, часто останавливал ход репетиции, подходил к рампе и долго слушал, присев на корточки, то, что терпеливо и подробно говорил ему Немирович-Данченко. Например, трудно у них рождалась сцена четвертого акта перед уходом Тузенбаха на дуэль. Мне, смотревшей эту сцену из зрительного зала и с колосников, казалось, что все уже сделано, что

Хмелев мучает Степанову (Ирину) и Немировича-Данченко. Но теперь я понимаю, что Хмелев просто выверял свой актерский путь к «чуду». Никогда не забуду, как уходил Тузенбах по березовой аллее и, главное, его медленный поворот головы и негромкий трагический зов:

- Ирина!

Это и было чудо.

Вскоре я стала свидетельницей одной забавной истории. На генеральную репетицию Владимир Иванович пришел с больным зубом, поднялась температура, но отменять прогон он не стал. Наш знаменитый доктор Иверов принес ему лекарственный раствор и ватную палочку, чтобы Немирович-Данченко макал ватку в раствор и прикладывал к зубу. Так он и делал на протяжении всего спектакля, а когда зажегся свет, оказалось, что вместо баночки с лекарством он макал ватку в чернила. Борода стала лиловой. Владимир Иванович расхохотался, прибежал парикмахер

Н. Хмелев - Тузенбах

и во время перерыва часть чернил стер, а другую часть выстриг.

В 1940 году на гастроли в Москву приехал ленинградский Театр Комедии под руководством Н.П. Акимова. Особенно известны были тогда имена Елены Юнгер, Лидии Сухаревской, Ирины Гошевой. Когда Немирович-Данченко увидел Гошеву21, он сразу в нее влюбился и стал переманивать во МХАТ. Не знаю, трудно ли это было, но совсем скоро Ирина Гошева стала мхатовской актрисой и работала с нами три десятка лет. В молодости она была очень хороша собой, эффектна, обладала чудесным «серебряным» голосом. Она чуть проглатывала гласные, и получалось прелестно.

Немирович-Данченко сразу же ввел ее в «Три сестры», в очередь с Ангелиной Степановой. Но Ангелина

Иосифовна, мне кажется, не расстроилась: у нее всегда было много ведущих ролей.

Второй режиссер Нина Николаевна Литовцева, жена В.И. Качалова, настаивала на том, что произношение Гошевой нужно исправлять, но Немирович-Данченко каждый раз ее одергивал:

- Оставьте актрису в покое, как говорит, пусть так и говорит.

Кстати, рассказывали, что в молодости Литовцева была очень красива и великолепно играла героинь, но я запомнила ее как хромую женщину с резким голосом ...

Я была свидетельницей и еще одной истории, в которой фигурирует Немирович-Данченко. Произошло это за несколько месяцев до его смерти. Шли репетиции пьесы Булгакова «Последние дни», посвященной Пушкину. Роль Натали

21 Гошева Ирина Прокофьевна (1911-1988) - актриса театра и кино; с 1940 года в труппе МХА Та.

Репетиция спектакля «Горе от ума» с В. Немировичем-Данченко

Pro memoria

Пушкиной играла Степанова, а Немирович-Данченко репетировал момент, когда Наталье Николаевне сообщают, что Пушкин ранен. Репетиции проходили в фойе, где стояла старинная мебель. Владимир Иванович хотел, чтобы Степанова очень правдиво теряла сознание. Она должна была как бы сползать, а потом -раз! - и тело лежит на полу.

Степанова падает - не годится. Падает снова, Немирович-Данченко недоволен.

- Стоп, я плохо показал вам, я покажу еще раз, - говорит он и поднимается на сцену.

И показывает! Я даже не могу передать, как это было бесподобно, он потенциальный актер был. Хотя казалось, что данных у него нет: небольшого роста, квадратный такой, со «скандированной» речью, но как талантливо играл! Мы думали, что у Владимира Ивановича в этот момент действительно немеют руки и мутнеет взор - просто мертвые становились глаза. Ангелина Иосифовна старалась повторить падение, но получалось плохо.

- Ладно, - сказал Немирович-Данченко. - Отработаем потом.

Репетиция закончилась, я была под впечатлением и решила: когда все разойдутся - пойду попробую. Подхожу к репетиционному помосту и вижу: на скамеечке сидит Немирович-Данченко в пальто и шапке, тяжело дышит, а Бокшанская натягивает ему сапоги. У нее был паралич век и чтобы видеть его ногу, она придерживает веко свободной рукой. Владимир Иванович постанывал от усталости и невозможно было поверить, что сорок минут час назад он порхал по сцене. В ту пору ему было больше восьмидесяти лет.

«ПРЕКРАТИТЕ БЕЗОБРАЗИЕ, НЕ ТО Я ВАС МАТОМ ПОКРОЮ...»

Чем больше времени я проводила во МХАТе, тем больше удивлялась: как я попала сюда? Как актриса я была совсем еще слабой. А сейчас, в финале пройденного пути, мне и вовсе кажется, что в 19 лет ничего не умела и только силой упрямого характера тянулась к своей мечте. Бабы шептались, будто взяли меня из-за внешних данных. Хотя какие там внешние данные, разве что лоб большой и лицо податливо гриму, а вообще красавицей я не была. Потом кто-то услышал, как я пою, и по МХАТу поползла сплетня, будто приемную комиссию вдохновили мои вокальные данные. Но опять же никто не знал, что на вступительных испытаниях я не пела.

В общем, поначалу я не очень комфортно чувствовала себя в лучшем театре страны. Я замечала и косые взгляды, слышала про себя сплетни, а однажды девки зло пошутили надо мной, поссорив с Хмелевым. Но все же обиды быстро забывались, поскольку было море других впечатлений.

С удивлением я узнала, что во МХАТе есть суфлер и что он выручает артистов, которые порой забывают слова. Суфлера звали Алексей Касаткин. До революции он работал в провинции, видел многих замечательных актеров и многому научился у них. Он всегда точно знал: держит артист паузу или забыл текст. Мог подать всего одно слово, но так, что вспоминались все остальные. Однажды Алексей Иванович появился в театре с завязаной щекой, у него был флюс. При этом он стал шепелявить. И вот Алексей Иванович занял место в своей будке, начался спектакль, но когда кто-то из

Люди, годы, жизнь

героев пьесы также шепеляво стал произносить свой текст, смех стал душить остальных артистов. В антракте Касаткин высунулся из будки и сказал:

- Прекратите это безобразие, не то я вас матом покрою.

А они не могли сдержаться от смеха, потому что действительно шепелявил он смешно.

Я помню, когда Москвин заболел, вместо него на сцену вышел Касаткин. И как он играл свою роль! Мы с девчонками рыдали, наблюдая за ним из-за кулис. Но кто сегодня помнит Касаткина? На совести театра очень много загубленных чудесных актеров. Для памяти потомков мало быть талантливым. Сколько блестящих артистов незаслуженно забыты в нашей театральной Мекке?! И если это учесть, то, получается, я вытянула счастливый билет. Естественно, что Москва собирала лучшие актерские силы страны. Всегда помогала ей театральная провинция. Леонидов, Тарханов, Качалов начинали на периферии. Но кто теперь об этом знает? «Провинциал» Качалов навсегда связан со МХАТом. Кстати, и у него не все шло гладко. Говорили, что он очень хотел играть Вершинина в «Трех сестрах», но Немирович его с роли снял.

Некоторые детали этого эпизода из жизни Василия Ивановича описаны в дневнике Фаины Георгиевны Раневской. В частности, она писала: «Я присутствовала однажды при том, как В.И., вернувшись из театра домой, на вопрос Н. Литовцевой, как прошла репетиция "Трех сестер", где он должен был играть Вершинина, ответил: "Немирович снял меня с роли и передал ее Болдуману. Владимир Иванович поступил

правильно. Болдуман много меня моложе, в него можно влюбиться, а я в меня уже нельзя". Он говорил, что нисколько не обижен, что он приветствует это верное решение режиссера»22.

Когда Немирович поручил ему роль Чацкого, Качалов всплеснул руками:

- Чацкого? Мне шестьдесят три года!

Вскоре Василий Иванович увидел свою фамилию в распределении ролей «Горе от ума». Играл блестяще! После премьеры - каждый раз, когда шел спектакль -мы, девочки, ждали его в кулисах, чтобы поцеловать полу фрака. На зрителей безотказно действовала абсолютная естественность актера. Он никогда не демонстрировал своего внутреннего ремесла, а вел роли, как дышал - свободно, безыскусно, искренне. Ему невозможно было не верить. Это был пример такого высокого мастерства, что, наверное, за всю жизнь мне не удалось к нему приблизиться.

Я научилась гримироваться. Уроки грима нам давал Яков

Иванович Гремиславский2

гри-

мер, которого еще в дачном театре в Любимовке приметил Станиславский, а когда образовался Художественный театр, Иван Яковлевич был приглашен в труппу и работал в ней до конца жизни.

Станиславский писал: «Якову Ивановичу Гремиславскому суждено было сыграть большую роль в театре и поставить свое искусство на ту высоту, которая заставила удивляться его работе Европу и Америку»24.

Маленький, не видный, тихий, но при этом у него была очень красивая, высокого роста жена. Человек он был достаточно

В. Качалов - Чацкий

22 Фаина Раневская. Дневник на клочках. СПб., 2010. С. 41.

23 Гремиславский ЯИ. (1864-1941) действительно стал основателем гримировального искусства в России, продолжил дело своего отца, который, будучи бесфамильным крепостным крестьянином в середине XIX века гримировал в Малом театре Михаила Щепкина.

24 Станиславский К. С. Моя жизнь в искусстве. М, 1948. С 56.

Pro memoria

самоуверенный - мог войти в гримуборную в самый неподходящий момент, когда я была не одета. Я хватала свои тряпки, чтобы прикрыться, но Гремиславский как ни в чем ни бывало успокаивал меня:

- Ничего, деточка, ничего, я не гляжу.

И действительно не глядел на нас. Кончики его пальцев были мягкие как подушечки. Он учил меня, что в гриме самое важное правильно положить тон. Кстати, об этом потом говорила и Алла Константиновна Тарасова. Нужно класть тон не жирно и не слабо, а ровно настолько, чтобы закрыть изъяны лица. В 1943 году мы выпускали спектакль «Последние дни», где я играла Натали Пушкину, и Гремиславский мне сказал, что у меня неправильное лицо, потому что у Натали расстояние от носа до губы должно быть больше, чем у меня. И с тех пор я присматриваюсь: действительно, у красивых женщин это расстояние больше. С помощью грима он затемнял мне бороздки под носом, и лицо казалось удлиненным; пририсовывал мне брови, стягивал щеки, но никогда не трогал лоб. Природа наградила меня высоким лбом, а это было выгодно для ролей красивых женщин.

В книге не хватит места, чтобы вспомнить всех, перед кем мы преклонялись. Ольга Андровская, Алла Тарасова, Николай Хмелев, Марк Прудкин, Михаил Тарханов, Клавдия Еланская, Иван Москвин, Леонид Леонидов. Имя им - легион! Был в театре свой гамбургский счет. Официальные любимцы, осыпанные почестями и наградами, - а рядом скромные труженики.

Это была удивительная эпоха, совсем не похожая на нынешнюю.

У каждого были свои «свойства». Говорили, что во время болезни Немирович-Данченко лежит в постели в крахмальной рубашке и галстуке. А Станиславский, приходя в театр, производил впечатление монументальной красотой и возмущался, когда однажды в окне фотомастерской увидел распущенные волосы актрисы своей труппы.

- Разве это стиль Художественного театра? - говорил он, наводя ужас на окружающих. - Разве это наша марка?

Оказавшись среди корифеев МХАТа, о крупных ролях я и

Я. Гремиславский

К. Головко - Натали Пушкина

мечтать не смела. На каждом занятии профессор-речевик Елизавета Федоровна Саричева «впивалась» в мое произношение, боролась со свистящими согласными. Правда, спустя полгода после нашего знакомства сказала мне:

- У тебя от природы хорошая дикция и хороший тембр.

Я думаю, что мне помогли занятия пением. У меня действительно намечался голосок. В старших классах папа определил меня к Елене Юльевне Жуковской, ученице Сергея Рахманинова. Позже она написала мемуары, стала профессором, вела вокальное мастерство в Театральном училище им. Б.В. Щукина, а когда я с ней занималась, она работала в Театре Вахтангова и верила, что я стану способной артисткой.

В театральной программке мое имя появилось впервые осенью

1939 года. Меня ввели на роль почти бессловесной Кельнерши в спектакль «Пиквикский клуб» Диккенса. Когда Джингль (П. Массальский) вставал, чтобы уйти из кафе, я должна была сказать:

- Вы забыли заплатить, сэр.

Саричева требовала, чтобы слово

«сэр» я произносила с английским акцентом. Я постоянно боялась, что произнесу неправильно, и за кулисами твердила:

- Вы забыли заплатить, сэр.

Наверное, на меня смотрели,

как на чокнутую. Когда же эту фразу я произнесла на сцене, Массальский приостановился, посмотрел на меня, молниеносно влез рукою под юбки и больно ущипнул за мягкое место. От неожиданности я взвизгнула и в ту же секунду меня охватило ощущение страха. Своим визгом я сорвала сцену! Меня больше

Сцена из спектакля «Пиквинский клуб»

никогда не выпустят! Но вдруг раздался смех и аплодисменты в зале. Публика была довольна этим «экспромтом». Массальский решил взять его на вооружение и каждый раз повторял. Иногда щипался так больно, что я начинала ненавидеть этот «Пиквикский клуб».

Прошел месяц и снова ввод в спектакль. На этот раз я играла Служанку в доме Оргона (в «Тартюфе» Мольера), бессловесную роль. Появлялась с фонарем в руках на несколько секунд. Но для моих родителей это уже кое-что значило. И папа посвятил мне стихи: «Позор Тартюфа ты освещала, фонарь горящий в руках держала.» И так далее. Стихотворение было длинное. «Твоя звезда не на закате, она восходит в прекрасном МХАТе».

Ну, не знаю как высоко она взошла, зато рядом со мной действительно были «звезды».

В «Горе от ума» меня заняли в народной сцене.

- Иванова, почему вы прячетесь? Вам сшили красивое платье, сделали прическу, грим. Пусть вас видят! - услышала я как-то голос второго режиссера Елизаветы Сергеевны Телешевой.

Я засмущалась и сказала:

- Меня щиплет Лидия Михайловна Коренева.

- Что? - удивилась Е. Телешева.

- Меня щиплет Лидия Михайловна, - повторила я в гробовой тишине.

Коренева очень оберегала свои костюмы, которые ей обшивали марлей, чтоб не пачкались до спектакля, и больно щипалась. После моих слов на сцену поднялся элегантный Виктор Яковлевич Станицын и поцеловал мне руку:

- Кира, поздравляю, вы нажили первого официального врага.

У меня затряслись коленки. Я чувствовала на себе взгляд Кореневй. Не помню, чем закончилась репетиция, но думала я лишь о том, как в следующий раз выйду с ней на сцену. А на следующий день мы столкнулись в коридоре. Сейчас мне кажется, что эту встречу Коренева специально подстроила. Она тут же потащила меня в свою гримерку, усадила на диван и сказала:

- Ты в театре человек новый, многого не знаешь.

И стала проверять мои знания о МХАТе. К счастью, к тому времени я пересмотрела уже

Сцена из спектакля «Тартюф».

М. Кедров - Тартюф. Л. Коренева - Эльмира

Люди, годы, жизнь

множество спектаклей, потому что Лидия Михайловна расспрашивала меня об игре своих коллег. Я багровела, нервничала, запинаясь, что-то говорила, но вдруг почувствовала, что она радуется, если наши мнения совпадают. После этого Коренева стала внимательнее следить за мной. Я часто бывала у нее в гримерке, и однажды мы говорили о дореволюционном МХАТе, который я не застала. И еще я запомнила, что все костюмерши от нее ушли. Осталась только одна, которая кое-как терпела капризы Лидии Михайловны.

После такого «близкого» знакомства Коренева перестала меня щипать, но другим артистам доставалось. В итоге, в «Синей птице» (когда я уже играла Молоко) участники спектакля решили ее проучить. Бессменную исполнительницу Феи артисты в темноте должны были вывести (или вынести) из-за кулис на середину сцены. Пока ее тащили Лидия Михайловна щипалась, сколько хватало сил. Наконец, однажды ребятам это надоело и, когда вспыхнул свет, Коренева обнаружила, что находится по другую сторону декораций. Начинается ее сцена, а Коренева стоит в лабиринте закулисья и не может пробраться к зрителям.

О непростом характере Лидии Михайловны во МХАТе ходили легенды. Она была близким человеком семьи Станиславского, но не дружила с Немировичем-Данченко. Владимир Иванович говорил, что не доверяет ей. Сложно сказать, какие между ними были отношения, но Коренева и правда многим коллегам внушала дискомфорт: горделивая, прямая, высокая

фигура, холодный взгляд, уверенный резковатый голос. Это она стала прототипом актрисы-скандалистки Людмилы Сильвестровны Пряхиной в «Театральном романе» Булгакова. Насколько я знаю, сам Булгаков недолюбливал ее, но теперь уже трудно об этом судить: никого не осталось.

.Умирала Коренева в нищете. У нас была маникюрша Марья Николаевна, которая ходила к ней, а больше никого Коренева к себе не пускала. В квартире было грязно, донимали клопы, бегали мыши. Марья Николаевна рассказывала: «В ее квартире я снимаю с себя все, иначе клопы забираются под одежду»

Картины Добужинского и Бакста (когда-то Коренева была лично знакома с художниками) еще украшали стены, но на общем фоне запустения смотрелись далеко не торжественно. Говорили, что часть полотен Коренева продала и на эти деньги существовала в старости. А когда она умерла, оказалось, что все ценные вещи из дома пропали. Кто приложил к ним руку, так и осталось загадкой.