CC BY
25
Власть как социальная онтология
В.Ю. Шубин
В статье рассматривается особый статус власти в российском социальном пространстве. В отличие от европейской ситуации, где она выступает способом согласования интересов иных, более глубинных пластов социальной реальности, в российском политическом пространстве власть выступает базовым, онтологическим уровнем реальности, определяющим все остальные.
In article the special status of the power in the Russian political space is considered. Unlike the European situation where the power acts as way of the coordination of interests of other, more deep layers of a social reality, in the Russian political space the power and acts as the base, ontological level of a reality defining all others.
Ключевые слова: социальное пространство, политическое пространство, власть, трансценденция,
онтология власти.
Key words: social space, political space, the power,
На протяжении большей части отечественной истории главной проблемой Рос- сии была проблема власти. Власть, соот- носимая с высшей ценностью, задавала основания аксиологической шкалы, струк- турировала общество, обеспечивала его «нерасчленимое единство».
Для того чтобы подобная структура мог- ла сформироваться, необходим ряд усло- вий. Первое из них - острая потребность в единстве при невозможности «естествен- ного» объединения. Возникновение такой потребности обычно связано с необходимостью совместных усилий для защиты от внешнего врага, в равной степени угрожающего всем потенциальным участникам объединения (Австрийская империя), или для контроля над торговыми путями (им- перия Тамерлана). При этом, сама террито- рия должна быть достаточно гетерогенной, чтобы противиться «естественному» слия- нию и не иметь явного гегемона, способ- ного это слияние осуществить. В этой си- туации власть выступает интегрирующим каркасом, без которого общество просто рассыпается.
Второе условие - наличие внешнего ресурса, значительно превосходящего местные, который власть может распределять, тем самым наделяя статусом подданного, чья способность осуществлять дальнейшее
transcendent, ontology the authorities.
распределение зависит от объема распределенного в его пользу ресурса. Опираясь на этот ресурс (силовой, символический или хозяйственный), власть подавляет нежелательную активность низовых социальных групп и гармонизирует социальные отношения в подходящей для себя форме.
Наконец, третье условие - дистанциро-ванность власти. Чтобы легитимировать общество, власть должна быть сакральной, «выведенной из зоны фамильярного контакта» [3]). Легитимация власти из транс-ценденции задает смысловой контекст существования общества, напрямую свя-
зывая причастность к высшей ценности с причастностью к власти. Опирающаяся на «трансценденцию» власть не нуждает- ся в признании со стороны общества (все
претензии - к «источнику легитимности»), ее основания и принципы не могут быть предметом переговоров. Это не тема для обсуждения, а контекст, позволяющий договориться о чем-либо, «объективные условия», в рамках которых должен жить и действовать социальный субъект. Это социальная онтология.
Относительно России потребность в
объединении была обусловлена наличием «стационарного агрессора - кочевников [1]. Имелся и необходимый внешний ресурс - путь «из варяг в греки» и торговые пошли-
Шубин Владимир Юрьевич - начальник Управления по социальным вопросам администрации г. Хабаровска (г. Хабаровск). Тел.: (4212) 22 71 75
ны. С его помощью княжеская власть победила лидеров общины (волхвов), лишив их через принятие христианства идеологической власти. После монгольского завоева- ния и установления системы, при которой ярлык на великое княжение мог был полу - чен только из рук золотоордынских ханов, возникла и дистанцированность власти.
Как утверждает Ю. Пивоваров [14], именно в монгольский период власть превратилась в действительно абсолютную. Наличие внешнего источника легитимно- сти и подавляющего силового ресурса (в виде монгольских боевых отрядов) позво- лило ей стать сильнее общества.
Свержение монгольских ханов не повлекло за собой принципиальных изме- нений в модели взаимодействия власти и общества. В рамках концепции «Москва - третий Рим» сложился еще более дистанци- рованный механизм легитимации власти: власть от Бога. Изменился лишь характер распределяемого ресурса. Из силового он стал хозяйственным, торговым и символи- ческим. Россия начала «прирастать Сиби- рью», Дальним Востоком, южнорусскими степями, а с ними -уникальной пушниной и «рыбьим зубом», земельными угодьями и рудами. Механизм и цель такого «прирас- тания» были весьма специфическими.
Поскольку после свержения монгольской власти силовой ресурс заметно сократился, а символический еще не сформировался, возникла потребность в расширении ресурсной базы за счет привлечения хозяйственного ресурса. Получить этот ресурс можно было только путем увеличения изъятий у населения, то есть концентрации в своих руках местного ресурса и повыше- ния нагрузки на общество [1]. В Европе подобная ситуация породила великие кре- стьянские войны. В России же реакцией на нее стали не «жакерии», а уникальное пере- селенческое движение. По существу, освое- ние новых земель было бегством подданных от власти и погоней власти за убегавшими подданными. Догоняя, власть присваивала наиболее ценные из обретенных ресурсов (мех, чай, серебро, железо, золото и т. д.), тем самым получая новые силы и новую возможность перераспределять.
Одновременно с погоней за подданны- ми власть формирует и сакральный, символический ресурс, придающий смысл акту присвоения и распределения. Сами по себе перераспределение и захват (освое- ние) суть не более чем технические сред-
ства. Они необходимы, чтобы подчинить все общество единой ценности (трансцен-денции), земным модусом которой и выступает власть. Именно для этого и нужны распределяемые блага.
«Остров Русь», Москва, как убедительно продемонстрировал В. Цымбурский [18], - это не просто третий (по счету) Рим, это мир, оставшийся после гибели мира, спас- шийся. Подобная установка предопреде- ляет двойственный (локально-глобальный)
характер основанного на ней проекта. С одной стороны, Русь есть остров, а значит, часть мира. В силу этого проект оказыва- ется локальным, соотносимым с территориальными монархиями Европы. С дру- гой стороны, «остров Русь» - единственная часть мира. Весь остальной мир не просто «погряз в грехе» - он морок, кажимость. Это делает проект глобальным, вселенским, соотносимым с Империей Запада. Из той же установки с неизбежностью вытекают сакральные задачи власти, главная цель которой - Спасение, противостояние Антихристу. Материальные же блага требуются для того, чтобы локальная хозяйственная деятельность и самостоятельность локаль- ных сообществ не вводили в соблазн ино- го выбора, нежели тот, что предписан сакральной властью последнего Рима.
Такого рода блага обретают в глазах власти подлинный, связанный с сакраль- ной целью смысл только в том случае, если обеспечивают возможность привлечения внешнего ресурса, контроль над доступом к которому и позволяет жестко структури- ровать общество. Для подавления местной хозяйственной активности недостаточно чисто силового ресурса (хотя без ружей, са- бель, офицеров на жаловании и т. д. тоже не обойтись) -необходим и «добавочный» хозяйственный ресурс, существенно пре- восходящий по объему или, по крайней мере, по значимости внутренний. Только тогда распределение поддерживает абсо- лютную власть. Ведь и сама абсолютная власть тоже «средство». Она выступает посредником между
повседневностью и высшей реальностью. Не случайно опреде- ляющим для русских царей был не «управ- ленческий» или «воинский», но сакральный статус [16].
Именно потому, что власть сакральна, сакрализируется и ресурс, который она распределяет. Однако ресурс этот вну- тренне парадоксален. Как уже говорилось, получить его можно только извне. Ресурс,
поставляемый изнутри, ведет к появлению самостоятельных хозяйствующих субъек- тов, способствует развитию принципиаль- но посюсторонней, а значит - греховной деятельности. Но поскольку весь мир, кроме «острова Руси», морок, то внешний ресурс а priori греховен. Греховен в представлении жителей Святой Руси даже сам латинский язык, на котором говорят и пишут «в мороке» [17]. Для его «очищения» и возникает особое медиаторное пространство. Таким пространством становится смысловое пространство карнавала.
О карнавальной природе русской культуры, начиная с Московского царства, писали уже немало [3], поэтому автор не будет здесь подробно на этом останавливаться. В данном случае принципиален лишь один смысл карнавала - его неподлинность по отношению к настоящей, сакральной реальности. В неподлинный «защитный слой» и поступает «рыбий зуб», пушнина и т. д. В нем происходит обмен. И так как обо- лочка эта создана сакральным деятелем (властью), то ресурс, подобно упоминае- мой Б. Успенским книге на латыни, очи- щается. Медиаторное пространство «ма- скирует» империю под государство среди государств, облегчает получение ресурса и решение главной -сакральной - задачи.
Для обретения и удержания ресурса российское «ядро» при Алексее Михайловиче, царевне Софье и Петре Великом создает европейскую «защитную оболочку». Карнавал институционализируется. Регулярная армия, чиновничество, государственная и контролируемая частная торговля, полуго-сударственная промышленность, а главное -уникальные сырьевые запасы и трансконтинентальные торговые пути обеспечива- ют условия, необходимые для сохранения онтологии власти, обессмысливания любой посюсторонней активности, протекающей вне властного пространства.
Первоначально «защитная оболочка» (как и в случае стран мировой периферии), в минимальной степени затрагивала суть социальных отношений, способ наделения статусами и ценностную шкалу. «Образованная публика», «мыслящая часть нации», к которым апеллировали ведущие представители русской общественной мысли, даже в конце XIX в. состояла из «лишних людей», выпадавших из общества. Само же обще- ство было жестко структурировано вла- стью. Табель о рангах и купеческие гильдии -сверху, общинные старосты, приказчики
и т. д. - снизу детерминировали все легальные социальные проявления. Вместе с тем, наличие огромной территории и персони-фицированность власти создавали почву для возникновения дополнительной струк- туры, обозначаемой сегодня термином «неформальные отношения ».
Поскольку ни принцип распределения ресурса, ни даже принцип обретения выс- шей власти (до принятия в 1797 г. закона о престолонаследии) не были кодифицированы, борьба за власть и ресурс переносилась в приватную и сакральную сферы. В сакральной сфере происходила легитимация высшей власти, полномочия которой могли быть post factum подтверждены и иным образом. Как показывает проведенный Б. Успенским анализ феномена самозван- чества на Руси, самозванцы появлялись только в том случае, если возникало со- мнение в подлинной (от Бога) избранности царя. Если царь был «от Бога», все осталь- ные его черты не имели принципиального значения.
Карнавальный Иван Грозный и «антихрист» Петр признавались подлинны- ми царями, а вот, скажем, Борис Годунов воспринимался как «самозваный» (не от Бога) [17]. О народной вере в «царские зна- ки» на теле вспоминают многие писатели и этнографы [17]. Критерием подлинности, избранности в данном случае служили не какие-то формальные характеристики, а ощущение, переживание: правитель со- ответствует
существующему балансу сил, высшей ценности. Дальнейшее распре- деление власти и, следовательно, статуса осуществлялись в неформальной (квази- приватной) сфере: пиры, охота, позднее - различного рода игры и т. п.
Отношения общинности, разрушенные еще княжеской властью, заменялись отношениями «приятельства», выполнявши- ми ту же функцию: от «скажи мне, кто твой друг...» до названия официальной должности -«товарищ министра». Они создавали соразмерные личности микро- социальные группы взаимоподдержки. Не менее важную роль здесь играло и то обстоятельство, что, в отличие от самой власти, которая вследствие своей дистан- цированности была закрыта для «фами- льярных контактов», ее носитель вполне мог оказаться доступным для таковых [3]. А так как в сакральной сфере пребывала не только власть, но и ее носитель, контакт с ним позволял контрагенту приобщиться к сакральности, высшему смыслу. В сфере
«приятельства» складывалась система статусов, дающая право распределять. Она же являлась индикатором степени причастно- сти к сакральной сфере.
Между тем, само это «приятельство» было не совсем приватным. О. Малинова справедливо называет данную сферу приватнопубличной, подчеркивая ее двойственный характер [11]. Возникнув как имитация, карнавальное действо, система «европейских» институтов постепенно трансформировалась в пространство, где закреплялись результаты неформального взаимодей- ствия. Карнавальное пространство все ак- тивнее прорастало в «ядро» общества, делая и его двухслойным. Весьма показательна в этом смысле двойственность именования монарха (император, самодержец) в одних и тех же текстах, в том числе и официаль- ных. Но прорастание карнавального (анти-
сакрального) пространства вело к десакрализации общества, по крайней мере, его части
- той самой «мыслящей части нации», которую называли «разночинцами». Примечательно и само название «разночинцы», то есть люди, живущие в мире формальных статусов, в карнавальном пространстве «защитного слоя», которое все больше становилось сущностным элементом культуры и общества. Такая десакрализация, помимо всего прочего, обессмысливала общество, превращая сакрального властителя в тира- на. Не случайно на рубеже XIX-XX столе- тий начались напряженные поиски транс-ценденции, сакральности и основанной на них справедливости. И, по естественной логике, победила трансценденция, наибо- лее «оппозиционная» по отношению к господствующей, - трансценденция «объективных законов истории».
Отвергнув и Бога, и монгольского хана, большевики, вместе с тем, не отвергли сам принцип сакральности, дистанцированно- сти власти от общества (равно как и прин- цип распределения). Их проект приобрел действительно вселенское измерение - ведь революция мыслилась именно как миро- вая перспектива. Будучи вполне сакраль- ной, власть большевиков тоже получала легитимацию за пределами общества - в упомянутых выше «объективных законах истории». Соответственно, большевистское правительство и взяло на себя роль универсального медиатора между посюсторонним обществом и смысловой трансценденцией. Постепенно сформировался и «защитный слой». Вселенский проект замкнулся в рам-
ках одной страны («Родины победившего социализма»). Существуя как государство среди государств, Советский Союз (Боль- шая Россия) вынужден был обзавестись атрибутами суверенитета. Уже в 1920-е годы (точкой отсчета здесь, по-видимому, может служить Генуэзская конференция) «защитный слой» стал активно прорастать в толщу сакрального пространства обще- ства. На границе «слоя» и укоренялся блат, который оказывался «сильнее Совнаркома» [10]. Неформальные отношения опреде- ляли реальный статус формально равных «первых секретарей» и «капитанов произ- водств». Даже само назначение на долж- ность (наделение статусом) основывалось на неформальных отношениях. Сырье и оружие выступали основой для распреде- ления, а идеология давала возможность снизить общий уровень потребления.
Непосредственной причиной кризиса власти-онтологии в конце XX в. было исчерпание ресурса, связанное с падением цен на нефть. Но его глубинная причина заключалась, прежде всего, в разрушении вселенского (имперского) проекта, который задавал смысл обществу. Застой 1970-х -первой половины 1980-х годов касался отнюдь не экономики. Как раз здесь, как показывают исследования экономистов, все было более или менее в порядке. Про- изводительность труда медленно, но повы- шалась. Даже в самые «застойные годы» рост ВВП оставался в пределах 4%, что по мировым меркам вполне прилично [9]. Кризис носил, в первую очередь, смысло- вой характер. Государство (пусть в форме сверхдержавы) победило империю -про- ект Мировой революции. С крахом проек- та «Родина победившей революции» само существование сверхдержавы потеряло смысл. Отсюда - стремление найти новый источник легитимации, столь же внешний, как и «объективные законы истории».
Новым вариантом внешней легитима- ции власти стала власть от «мирового сообщества», современный вариант власти от Бога или от монгольского хана. Однако на этот раз на характеристики трансцен- денции накладывались достаточно жест- кие ограничения. Трансценденции пред- стояло легитимировать уже сложившиеся властные практики. Здесь-то и возникло фундаментальное противоречие. Для того чтобы быть самовластной, непогрешимой, дистанцированной от общества, власть должна была быть... демократической.
Разрешить это противоречие можно было только путем «приручения» демократической процедуры, что позволило бы соотнести ее с традиционным набором властных практик, приспособить к традициям дистанцированной от общества власти.
В 1990-е годы демократия обрела сакральный статус. Вместе с тем, сакраль- ность эта была весьма своеобразной. Она базировалась не на идее «народного суверенитета» и даже не на идее «построения града Божьего на Земле», но на традиционном идейном комплексе Высшей справедливости [13]. Соответственно, сакрализи-рована была не столько сама демократия, сколько набор формальных электоральных процедур и «имена» институтов.
Но даже получив легитимацию от «мирового сообщества», власть не получила искомого ресурса. Советский трофей быстро закончился, а больше распределять оказалось нечего. Неформальные отношения (статусное распределение в квазиприват- ном пространстве) многократно ускорили этот процесс. Результатом стало формиро- вание локальных территориальных объеди- нений, где власть (губернаторов) обладала всеми тремя составляющими Русской Вла- сти: абсолютностью, дистанцированностью и возможностью распределять. Региональ- ная мифология, стремительно возникшая в 90-е годы, в гораздо большей степени соотносилась с идеями Высшей справедливости, нежели растерянная федеральная власть. Политический каркас государства начал явственно трещать.
Перед властью, желавшей сохранить себя и общество, основанное на властной онтологии, стояли две неотложные задачи: ей необходимо было «приручить» демокра- тию и обрести ресурс, подлежащий распре- делению. Иными словами, ей нужно было создать «защитный слой» вокруг «ядра». Особенность этого нового «защитного слоя» заключалась в том, что создавался он для защиты не от морока или «враждебного окружения», а от источника легитимации.
Способом «приручения» демократии и обретения ресурса стала «презумпция виновности» [4]. Образование законодательного переизбытка, когда один и тот же социальный акт регулировался сразу несколькими, нередко противоречившими друг другу законодательными нормами, лишило экономических и социальных аген- тов возможности действовать в рамках за- кона. Практически каждому из них прихо-
дилось совершать действия, попадавшие под санкцию. Санкция следовала не всегда (в противном случае экономическая жизнь в России полностью бы угасла) - ее применение/неприменение зависело от того, насколько «правильно» ведет себя гражданин или организация в ситуации политическо- го взаимодействия, прежде всего, в ситуа- ции выборов.
Возможность уличить любого социального и экономического агента в наруше- нии закона и внутреннее согласие граждан с тем, что для применения по отношению к ним санкций есть основания, обеспечи- ли власти «правильное» (то есть устраиваю- щее ее) поведение электората. Но далеко не только его. «Презумпция виновности» мед- ленно, но верно превращала хозяйствую- щих субъектов в государственных агентов, являющихся источником дополнительного
(распределяемого данным властным ли- цом) ресурса. Независимые субъекты, воз- никшие на волне спекуляций 1990-х годов, вытеснялись как криминальные. Новая экономика России не породила новой политики, поскольку изначально базирова- лась, главным образом, на распределяемом ресурсе (советском трофее). Изменение принципа распределения налогов между муниципальной, губернской и федераль- ной властью подготовило почву для вос- создания статусно-распределительной структуры, а с нею - и властного каркаса. Отмена выборности губернаторов, восстановление информационного контроля над обществом завершили этот процесс. Регионы превратились в «дотационные», и их выживание стало прямо зависеть от «трансфертов». Региональная мифология была вытеснена на периферию политиче- ских смыслов «единым информационным пространством». Взлет цен на энергоносители сделал внешний ресурс принципиаль- но большим (и более доступным), нежели тот, что давало «внутреннее производ- ство». Казалось бы, власть-онтология вос- становлена.
Однако в ходе построения властного каркаса оказалась частично утрачена трансцендентная (внешняя) легитимация. Кроме вполне понятных экономических (а значит, не основных) противоречий между Россией и «мировым сообществом», существовало и ключевое, политическое. Это противоречие между заявленным стремлением России войти в «цивилизованный мир» и невоз- можностью под угрозой утраты абсолютно-
сти власти принять суть демократических практик. Попытки «мирового сообщества» помочь, научить «молодую демократию», что, в целом, отвечало сложившимся прак- тикам по отношению к большинству «но- вых» демократий, вызывало мгновенную и болезненную реакцию.
В какой-то мере такая реакция была связана с тем обстоятельством, что ресурс, который могло предложить «мировое сообщество», существенно уступал по объему нефтегазовому, а советы «цивилизованного мира» затрудняли использование последнего. Но главное, «поучения» высказывались публично, что ставило под сомнение истинность власти. Ведь только власть может и должна быть посредником между транс-ценденцией и обществом. Наличие иных посредников лишает ее сакральности, а тем самым - смысла. Поэтому за публич- ными «поучениями» следовали столь же публичные ответные действия, воспри- нимавшиеся противоположной стороной как
немотивированные, неадекватные.
Эквифинальность, сложившаяся в начале 1990-х годов и укрепленная антитеррори-стической риторикой, была нарушена, причем, каждая сторона считала, что наруше- на она по инициативе другой. «Защитный слой» становился все менее необходимым для «ядра» и, в силу этого, истончался. Соответственно, нарастала потребность в иной «внешней легитимации», не связанной с «мировым сообществом», которое «предало Россию». Пожалуй, впервые за все исто- рию государства «самозваным» оказался не царь, а трансценденция.
Нарушенная легитимность отчасти была восстановлена за счет харизматической легитимности лидера и... отсылки к идейному блоку, более всего напоминающему классическую народность образца начала XIX или середины XX вв., которая, в свою очередь, сама была отсылкой к идейному комплексу третьего Рима. Архаизация риторики позволила перейти к иному типу практик и иному источнику легитимации.
Легитимация через «самозваную» («предавшую») трансценденцию была невозможна. Значит, требовалась другая трансценденция. Ввиду отсутствия иных кандидатов в этой роли выступила исто- рия, но не в виде «объективных законов», а в форме ностальгического образа Совет - ского Союза, наследника Великой России. Конфликтность традиций при этом игнорировалась. В рамках новой мифологии
«Возрожденной России» российская исто- рия представала единой линией величия. Традиция сакрализировалась и трансцен-дентировалась от повседневности.
Возможность утверждения ностальгической трансценденции была обусловлена как поверхностностью «критики советского режима» в 1990-е годы, так и неотрефлекси-рованностью разрыва с прошлым (революции) [5]. Радикальный социальный скачок, смена всей смысловой структуры общества произошли, но ни оценены, ни осмысле- ны не были. Посткатастрофические 90-е создали психологическое основание для поэтизации 70-х. В странах «народной де- мократии», где революционность события осознавалась, тяжелые последствия распа- да, снижение уровня жизни сглаживались революционным воодушевлением масс, су- щественно облегчавшим их переживание. В России же, где современность мыслилась как продолжение Советского Союза, они накладывались на комплекс поражения и национального унижения.
Но народность в ее советско-ностальгическом варианте предполагает в качестве существенного элемента «всенародное одобрение», которое тоже приобретает сакральный характер. Такое одобрение и конструировалось в ходе электорального цикла 2007 - 2008 гг. Избыточность искусственно организуемой электоральной поддержки, бросавшаяся в глаза уже на дум- ских выборах 2007 г., на президентских стала совершенно явственной. Спущенные сверху «нормативы» никак не соотносились с «технически» необходимыми процентами. Доходившая до абсурда «гонка процентов» прокатилась по стране. Довод, что тем са- мым страна поднимает свой авторитет «на Западе», не только не выдерживает ника- кой критики по существу, но и содержит в себе отсылку к уже отброшенному ис- точнику легитимности. Между тем, сверх- высокие проценты (до 99% и даже выше) отвечают как раз новой, ностальгической трансценденции, в которой «народ и пар- тия едины», и именно в этом и заключа- ется их смысл. В рамках ностальгической традиции «народа-легитиматора» всякое несогласие с всенародно избранным пар- ламентом или президентом есть несогласие с самим народом. Соответственно, власть оказывается в своем привычном положе- нии - в трансценденции по отношению к обществу. Всенародно избранные парла- мент и президент в любой ситуации оста-
ются «истинными», а их критики и против- ники -«самозваными».
Однако здесь возникает довольно се- рьезное отличие и от двухслойной модели, сложившейся в странах мировой пери- ферии, и от сакральной Русской Власти. Распределительно-властные отношения все в меньшей степени охватывают общество. Слой распределителей замыкается. Кроме того, что, возможно, еще важнее, «ностальгическая трансценденция» не вполне отве- чает представлениям о сакральной сфере. Россия, русское государство традиционно выступали в качестве символа и воплоще- ния высшего смысла (не так важно - ка- кого). В ностальгическом варианте Россия оказывается символом...
Советского Союза или, в лучшем случае, «России, которую мы потеряли», то есть символом утраченных высших ценностей. Ответом на это стано- вится уход населения страны в частную жизнь. До тех пор, пока внешний ресурс остается значительным, а распределение, при всей его неэквивалентности, позволяет населению
существовать, между властью и не-властыо сохраняется неустойчивое равновесие. Но достаточно даже неболь- шого ухудшения условий жизни, чтобы это равновесие рухнуло и
легитимность власти вновь «повисла в воздухе». Какие события за этим последуют, сказать сложно. В лю- бом случае это будет уже совсем-совсем иное общество.
Литература и источники:
1. Андерсон, П. Переход от античности к феодализму /П. Андерсон. - М., 2007. - 326 с.
2. Ахиезер, А. С. Россия: критика исторического опыта. Т. 1./А. С. Ахиезер - М., 1991. -216 с.
3. Бахтин, М. М. Слово в романе/ М. М. Бахтин. -М.-1975. - 432 с.
4. Бляхер, Л. Е. Властные игры в кризис-
ном социуме: преобразование российской
институциональной структуры / Л. Е. Бляхер // Полис - № 1. - 2003 - С. 34-43.
5. Бляхер, Л. Е. Бремя рефлексии, или
Революция, которой не было / Л. Е. Бляхер // Полис.
- № 5. - 2006. - С. 68- 74.
6. Броделъ, Ф. Средиземное море и
средиземноморский мир в эпоху Филиппа II / Ф. Броделъ - М. - 2002. - 439 с.
7. Волков, В. В. Силовое
предпринимательство: экономико-
социологический анализ / В. В. Волков . - М. - 2005.
- 387 с.
8. Гуревич, А. Я. Категории средневековой
культуры /А. Я. Гуревич. - М. 1984. - 320 с.
9. Дебаты о политике и культуре. 2007 //
Неприкосновенный запас. - № 2 (52) - С. 7 - 49.
10. Леденева, А. В. Теневой бартер: повседневность малого бизнеса / А. В. Леденева // Т. Шанин (ред.) Неформальная экономика. Россия и мир. - М. - 1999. - С. - 35- 39.
11. Малинова, О. Ю. Идеологический плюрализм и трансформация публичной сферы в постсоветской России / О. Ю. Малинова // Полис. -№ 1. - 2007. - С. 42- 49.
12. Олсон, М. Логика коллективных действий: Общественные блага и теория групп / М. Олсон. -М. - 1995. - 276 с.
13. Печерская, Н. В. Метаморфозы
справедливости: историко-этимологический
анализ понятия справедливости в русской культуре / Н. В. Печерская //Полис. - № 2. - С. 36-41.
14. Пивоваров, Ю. С. Русская политическая культура и Political Culture /Ю. С. Пивоваров // Pro et contra. - Т. 7. - 2002. - № 3. С. 31 - 47.
15. Полани, К. Великая трансформация:
политические и экономические истоки нашего времени /К. Полани. - СПб. - 2002. - 397 с.
16. Скрынников, Р. Г. Иван Грозный / Р. Г.
Скрынников. - М. -1975. - 327 с.
17. Успенский, Б. А. Этюды о русской культуре /Б. А. Успенский. - СПб. - 2002. - 427 с.
18. Цымбурский, В. Л. Остров Россия
(Перспективы российской геополитики) / В. Л. Цымбурский // Полис. - № 5. - 1993. - С. 19-28.
