CC BY
29
Е.А. Чернова Самара
ВЕСТФАЛЬСКАЯ «ИЛИАДА»
(СИСТЕМА ТОЧЕК ЗРЕНИЯ В ПОЭМЕ А.ДРОСТЕ-ХЮЛБСХОФ «БИТВА В ЛОНСКОЙ ПАДИ»)
Историческая поэма А. Дросте-Хюльсхоф «Битва в Донской пади» [1] (1837) состоит из двух частей, названных «песнями» (Gesaenge), и представляет собой реконструкцию поэтическими средствами одного из достаточно драматических эпизодов Тридцатилетней войны - произошедшего 6 августа 1623 года неподалеку от Мюнстера сражения между войсками Католической лиги под командой графа Йоханнеса Тилли и преследуемой им армией отколовшегося от Лиги герцога Христиана Брауншвейгского.
В тексте написанной 4-стопным рифмованным ямбом поэмы и в примечаниях к ней немецкая поэтесса документирует многое из изображаемых ею исторических реалий, однако достоверное описание хода военных действий не было для автора самоцелью, посему Дросте временами позволяет себе достаточно вольное обращение с фактами. Задачей поэтессы было не столько точное воспроизведение исторических событий XVII века, сколько решение этической проблемы добра и зла на «краеведческом» историческом материале. Верующая католичка, она с исторической дистанции более чем в 200 лет с равной мерой объективности изображает как отвагу, так и злодеяния обеих сражающихся армий и противостоящих друг другу полководцев - Христиана Брауншвейгского, получившего в народе прозвище «бешеный герцог», и Йоханнеса Черкласа - графа Тилли. Война в ее поэме предстает как результат грехопадения и преступления людей против голоса совести.
События достаточно далекого прошлого изображены в обеих «песнях» с позиций современного поэтессе XIX столетия и обрамлены в каждой из них специфическими пейзажными «рамками».
Уже в первых - «рамочных» - строчках произведения взгляд на безмятежный прирейнский пейзаж вызывает в поэтессе чувство любви к своей родине Вестфалии, которая и становится здесь импульсом, чтобы заглянуть в ее историю. В конце же вступительной части повествовательной «рамки» совершится и сам переход из настоящего в прошлое, из XIX столетия - в век XVII, из окружающей поэтессу реальности - в область реальности воссозданной:
Als ich mit alien tiefsten Trieben,
Поскольку я со всеми глубочайшими порывами Mein kleines Land, dir treu geblieben,
Осталась тебе верна, моя маленькая земля,
So sei dir alles zugewandt,
To пусть же все служит тебе -Mein Geist, mein Sinnen, meine Hand Мой дух, мои мечты, моя рука,
Zu brechen die Vergessenheit,
Чтобы нарушить забытье,
Der rechtlos dein Geschick geweiht.
На которое противоправно обречена твоя Wachi auf, ihr Geister frueher Zeit,
Судьба. Восстаньте же, духи прежних времен,
Und moegt an jenen Himmelsstreifen
И, на этой полоске неба
Ihr, Schatten gleich, vorueberschweifen!
Подобно теням, проплывите!
Wacht auf, wacht auf, der Saenger ruftl Вставайте, вставайте, певец призывает.
(915).
В том воссозданном поэтессой прошлом пейзаж остается поначалу тем же самым: мирным, даже идиллическим, однако почти сразу же в него вторгается если пока еще и не сама война, то ее зловещее обещание: армия, отступающая под натиском другой армии. Перед нами август 1623 года эпоха религиозных битв, пятый год Тридцатилетней войны, когда герцог Брауншвейгский, отказавшийся ранее от титула епископа Халь-берштадтского, но тем не менее часто называемый в поэме «Хальбер-штадтом», преследуемый католической армией Тилли, появляется в этой приграничной с Голландией местности, чтобы остановиться, выбрать место для битвы и дать преследователям сражение в долине между городишками Штадтлон и Ахауз, зажатой, судя по тексту поэмы, между лесом под названием «Лизнер» и болотом. Болото, как известно, вообще весьма излюбленная часть пейзажа в лиро-эпосе Дросте [3].
Далее поэтесса постепенно выводит на сцену или просто передает описание другим историческим лицам, нередко подкрепляя поэтический текст прозаическими авторскими примечаниями с более или менее подробной характеристикой личности и бурного жизненного пути «бешеного герцога» - главного героя, - и с гораздо более лаконичной справкой о его противнике графе Тилли и о других связанных с описываемыми событиями исторических лицах -благочестивом графе Анхольте, пфальцграфе Фридрихе Пятом, прозванном «зимним королем», его честолюбивой красавице-жене
Элизабет, из-за любви к которой герцог Христиан и отринет католическую веру, о его, герцога, врагах и неверных союзниках.
Характерен тот факт, что поэтесса-католичка нигде не выражает своих конфессиональных симпатий и пристрастий; она стремится соблюдать во всем принцип объективности, и это ей во многом удается. Так, вполне разделяя точку зрения католического населения Вестфалии, унижаемого протестантским полководцем, она справедливо называет его «бичом Рейнской области и Вестфалии», и все же Дросте, пожалуй, в большей степени адвокат для своего политического противника, нежели его обвинитель:
Wohl ist er toll, wohl ist er schlimm,
Ein Tigertier in seinem
Grimm;
Und doch so mancher edle Keim -
War einst in dieser Brust
daheim...
Fuer einen Freund gaeb er sein Blut!
Es war ein stolzer frischer
Stamm,
Der siechte in des Hofes
Schlamm
Итак, экспозиционная часть поэмы представила читателю поспешно отступающее запыленное и усталое войско, и пока еще неизвестно, чье оно.
Первый эпизод сюжета увиден остраненным взглядом обывателей, каждый из которых воспринимает в увиденной картине что-то свое и по-своему:
Nun sind sie da, ein starker TroB И вот они здесь, и их очень
много,
In Eisen starrend Mann und RoB; Закованных в железо солдат и
коней;
Die Ruestung wohl des Glanzes bar Их снаряжение, пожалуй, утратило от блеска
Und manche Klinge schartig war, И иной меч был иззубрен.
Bevor sie kamen hier zur Stell, Прежде чем они прийти сюда,
Sie sprengen an den Weiher schneil, Они поспешно бросаются к
пруду,
Dann muehsam beugend uebern Rand Затем, с трудом согнувшись над
водой,
Das Wasser schoepfen mit der Hand. Черпают ее ладонью.
Und tief die heiBen Nuestern tauchen И глубоко погружают
воспаленные ноздри
Die Rosse, Gras und Binsen rauchen, Кони, дымятся трава и камыши, Man hoert des Odems schweren Drang, Слышится дыхания
тяжкий натиск,
Und Worte fallen sonder Klang... И слова падают приглушенно.
(920).
Эмоциональный отклик на увиденное рождается у населения лишь после ухода отряда, обозначившего свой дальнейший маршрут поджогами церквей:
Und wieder friedlich liegt das Land. И вновь мирно лежат окрестности.
Doch schon an Horizontes Rand Но на краю горизонта Steigt hier und dort ein wallend Rot: Тут и там поднимается
клубящееся зарево:
О wehe! Das Panier der Not! О горе! Это знак беды!
(921).
В дальнейшем повествовании о военной драме и судьбе ее участников Дросте-Хюльсхоф, ничуть не самоустраняясь от обязанностей повествователя, будет тем не менее как бы незаметно передавать нить своего рассказа в руки то одного, то другого участника или свидетеля событий, чтобы в тот или иной нужный для повествования момент снова взять инициативу рассказа в свои руки. Происходит это, в самом деле, незаметно и неочевидно, при передаче «авторских прав» поэтесса постоянно находится рядом, а возможно, она нигде и не выпускает нити повествования полностью, а только умеет необычайно талантливо вживаться в мироощущение своих персонажей, переживающих изображаемые события, умеет смотреть на них их глазами. На суть дела последнее обстоятельство не влияет: в любом случае повествовательная перспектива от этого постоянно меняется, исторические события рассматриваются и переживаются в поэме разными лицами и с разных сторон. Единая авторская точка зрения на происходящее также при этом ощущается в виде некой единой же, хотя и диалектически корректируемой нравственной оценки. Помимо характерной для поэзии Дросте-Хюльсхоф импрессионистичной манеры, такая смена ракурсов и точек зрения, фиксирование их то на одном, то на другом объекте, укрупнение или удаление планов обзора дает своего рода эффект достоверности и своеобразной «кинематографичности» ее поэзии [2].
Так, в рассказе о предыстории своего главного героя Христиана Бра-уншвейгского (Хальберштадта) поэтесса видит причину его отказа от сана епископа и его воинственного разрыва с
католицизмом в факте его влюбленности в Элизабет - дочь английского короля Якова I, бывшую в замужестве за пфальцграфом Фридрихом Пятым, которого непредсказуемая эпоха религиозных войн ненадолго и буквально против его воли вознесла на чешский престол. Когда же «зимний король» был через несколько месяцев свергнут и бежал, оставленный всеми его фаворитами, один лишь юный герцог Христиан остался на его стороне и, набрав армию из подонков, начал военные действия против свергшей его возлюбленную Католической лиги.
Однако это будет позже, здесь же приведем эпизод, характеризующий нашего героя просто как придворного, который пока что лишь по-рыцарски и без надежды на взаимность влюблен в свою королеву. Думается, что здесь молодой человек увиден глазами не столько автора поэмы, сколько глазами самой этой королевы:
.Doch edel war er, das ist wahr! Но благороден он был, уж это
правда!
Und Jung und, da er liebte, auch И молод, и так как он любил, то
также и
Verklaert von sue Ber Flamme Hauch. Освещен аурой сладостного пламени.
Sein Gang war adelig, gewandt, Его походка была благородна, ловка
Vor allem zierlich FuB und Hand... Прежде всего, изящны ноги и
руки...
... Und zuckt unheimlich es zusammen, ... И если лицо его тревожно вздрагивало,
Sie wuBte ja, es war um sie; Она знала, что это из-за нее;
Wird eine Frau ihn drum verdammen? Может ли женщина проклясть егоза это?
Ich weiB es nicht und glaub es nie He знаю, но думаю, что никогда.
(925)..
Авторская точка зрения здесь только лишь проглядывает в этом «я не знаю» последней процитированной строчки, да и какая-то она невразумительная, эта точка зрения: женщина-автор ничтоже сумняшеся заявляет, что она «не знает», что должна в этом конкретном случае чувствовать женщина!
А буквально через несколько строчек, повествующих о решимости юного рыцаря воевать за свою королеву, следует мгновенная смена перспективы. Следующее двустишие произносит либо близко стоящий к герою автор-повествователь, либо уже сам Христиан Брауншвейгский:
...Derm dienen kann ein Fuerstensohn ... Ибо служить может княжеский сын
Nur Frauen, keinem sonst um Lohn Только женщинам, и никому больше за плату.
(925).
С его же, очевидно, перспективы обосновывается и решимость героя остаться верным другом королевы даже после того, как она письменно освободила его от его присяги:
Ja, Boehmens Banner ist verloren, Да, штандарт Богемии потерян,
Doch nicht sein Schwert! Er hat geschworen, Но не его меч! Он
поклялся
Nicht rasten will er Nacht und Tag, He знать отдыха ни днем, ни
ночью.
Bis es die Schmach der Herrin brachem не развеется позор госпожи.
(925-926).
И вот объявивший миру священную войну за королеву и громогласно отказавшийся при этом от императорской амнистии, Христиан попадает по вине своего малодисциплинированного войска в ситуацию шиллеровского Карла Моора. При всех своих благородных девизах, начертанных на его знаменах и монетах («За Бога и за Нее», «Друг Господа - враг попов» и др.), он убийствами и поджогами объективно множит страдания местного населения. Вот почему поэтесса, разделяющая мнение страдающего народа, снова меняет и оценку, и перспективу обзора исторических событий, причем смена эта происходит даже в двойном плане. Она, выступавшая до сих пор как поэтесса XIX века, стремившаяся, как мы помним, силой своей фантазии оживить события более чем двухвековой давности и представлявшая при этом не более чем свое «я», вдруг превращается в жительницу уже ХУ11 столетия и при этом - в представительницу народа, может быть, в крестьянку:
Der Himmel mag sich des erbarmen, Пусть сжалится неба над тем,
Den heut er trifft! Wir sahn ihn fliehn Кто сегодня ему попадется на
пути!
Und schwarz ihm nach wie Flueche ziehn Мы видели,
чтоонбежшп и что вслед за ним,
Rauchsaeulen aus dem Dach des Armen. Как проклятия
тянулись столбы дыма из
(929) крыши
бедняка
Народная же точка зрения не знает паллиатив: зло есть зло, и злодей застуживает в лучшем случае проклятия, а вовсе не понимания причин и «плюралистического подхода» к его злодеяниям. Однако такая радикальная перспектива - всего лишь эпизод для автора, ибо сразу же за крестьянской точкой зрения на происходящее, буквально со следующей строки поэмы и буквально на несколько минут она - автор - познакомит нас и с гораздо более спокойной и индифферентной дворянской, перенеся читателя в общество, где под шум разразившейся непогоды «в замке, защищенном лесом, шутят и дружески беседуют за веселой трапезой». Там реакция на появление в их местности «бича Вестфалии» куда как более лаконична:
Und alle trifft des Wortes Wuchte все затронуты веским словом
«Der tolle Herzog auf der Fluent!» «Бешеный герцог убегает!»
(929).
Совсем иначе опять же реагируют на появление «бешеного герцога»
жители маленького и беззащитного городка Ахауза, вблизи которого и разразится вскоре битва в Лонской пади. Поэтесса использует при описании горожан и их страхов свой излюбленный прием импрессионистических штрихов:
Ach, armes kleines Staedtchen du, Ax, бедный маленький городишко,
Wie steht 's um deine naechtge Ruh! Что будет с твоим ночным
покоем!
All deine Buerger bleiben wach Никто из твоих горожан не
спит,
Und zittern vor dem jungen Tag... И все трепещут перед
завтрашним днем...
... Wo zitternd birgt, so gut er kann, ...Где прячет, поелику это возможно,
Sein biBchen Hab der aermste Mann; Свои пожитки дрожащий
бедняк;
Auch in den Kammern manche sind, Ив комнатах тоже есть такие, Die betend an den Fenstern stehn... Которые с молитвой стоят у
окон...
Im Bett der Kranke bleibt allein, В постели остались одни лишь
больные,
Und langsam in des Mondes Glanz И медленно при
свете луны
Regt klappernd sich der Rosenkranz... Co стуком движутся четки.
(930).
До сих пор образ Христиана Хальберштадта постепенно создавался из разрозненных штрихов, доходивших до читателя через чужие отражения. И вот для поэмы пришла пора от рассказа о герое и его армии перейти к показу, к изображению его и его ближайшего окружения. Дросте-Хюльсхоф начинает его изображение из ближайшей перспективы, крупным планом и теперь снова от своего собственного лица. Теперь она опять и его обвинительница, и защитница:
... Und soil sein Antlitz ich Vergleichen,
И если мне нужно найти сравнение для его лица,
Des Griechen Feuer mueBt es sein...
To им будет греческий огонь. (931).
Поэтесса набрасывает штрихами образ полководца, решившегося дать бой противнику, превосходящему его в военной силе, противнику беспощадному, который его вдобавок уже неоднократно побеждал, да к тому же в момент, когда его, Брауншвейга, войско деморализовано и единственный его союзник граф Мансфельд только что известил его письмом об отказе помочь ему в предстоящей битве. В этот момент к герцогу является командир ландскнехтов полковник Шпар и требует от командующего дать солдатам позволение на разграбление близлежащего городка. И поэтесса, «присутствующая» при их разговоре, восклицает:
О stoker Feldherr, gib nicht nachl О, гордый полководец, не уступай! «Гордый полководец» - это изъявление ее личной симпатии к «бешеному герцогу», кроме того, здесь применен интересный художественный прием: поэтесса в данном эпизоде уже как бы не творец-демиург вовсе, а просто зрительница, не знающая даже, чем кончится беседа двух персонажей. Г ерои освободились от автора, неподвластны ее авторскому контролю и тоже, пожалуй, способны, подобно пушкинской Татьяне, «удрать» какую-нибудь «штуку». «Гордый» же полководец пойдет в данном случае на компромисс: он позволит-таки грабить, но одни только церкви, население же он возьмет под свою защиту.
Идущая вслед за этим сцена разграбления церкви с «просто так» совершенным убийством старика-пастора - одна из самых запоминающихся в первой части поэмы, и вообще начиная с этого эпизода, пространство церкви становится тем топосом, к которому до конца «Первой песни» будет стягиваться действие поэмы. В церкви сирота Гертруда будет спасена герцогом от пьяных ландскнехтов и из чувства благодарности предупредит его о готовящемся на него покушении, неподалеку от церкви будут расстреляны оба насильника, возле дверей церкви произойдет и знаменательный разговор герцога с отважным монахом-цистерцианцем, с риском для жизни вызволившим из рук грабителей церковную реликвию.
При описании этих эпизодов также несколько раз будет меняться повествовательная перспектива. Так, эпизод ожидания разграбления церкви и самого ее разграбления, несомненно, передан глазами перепуганного насмерть старика-священника:
... Die Kirche droehnt von Fluechen wild,
Церковь сотрясается от диких проклятий,
Und, о mein armer Sakristan!
И, о моя бедная дароносица!
Zum Hochaltar die grade Bahn Прямо к алтарю
Treibt wie ein Strom der TroB hinan Потоком приближается банда.
(933).
После гибели священника сцена дальнейших бесчинств солдат в церкви передана глазами возмущенной поэтессы:
Ach, soil ich kuenden, wie entehrt Ax, я должна пюведатъ,как был обесчещен Ward meines Glaubens teurer Herd!...
Драгоценный очаг моей веры
Эпизод с ландскнехтом Йоханнесом Маем, давшим клятву убить герцога за его надругательство над святынями, передан через восприятие Гертруды Ставшая случайной свидетельницей готовящегося покушения на «бешеного герцога», девушка-сирота в испуге бежит ночью в город и по первому побуждению сердца заходит в церковь, не зная, что там еще находятся пьяные солдаты. Сцена нападения на нее двух ландскнехтов и спасительного для нее появления герцога также передана через
восприятие девушки:
Auch sie noch schaut er seitwaerts an,
И еще он смотрит на нее со стороны,.
Sich, seltsam laechelnd, wendet dann Странно улыбаясь, затем поворачивается Und geht, ist fort. О Jesus Christ!
И уходит, ушел. О Иисус Христос!
Ihr Better selbst der Herzog ist -Ее спаситель ~ сам герцог -Und dieser liegt im Kirchenhahn!
И он отлучен от церкви (940).
Очевидно, что именно при этой случайной встрече с герцогом Гертруда и предупредила его о готовящемся на него покушении, однако сам этот немаловажный эпизод здесь опущен. Зато о нем будет дважды упомянуто в последующем развитии сюжета, причем в двух несхожих друг с другом версиях. Впервые о прозвучавшем предупреждении упоминает приближенный к герцогу болтливый граф Штирум, который говорит: «...Господин герцог, не пренебрегайте тем, Что вам на рассвете порассказало то милое существо, Которое так по-бюргерски смущалось. Было видно, что это ей досталось нелегко, Тем больше оснований ей поверить» (942).
В версии же самой Гертруды этот эпизод предстает и в более подробном освещении, и совсем-совсем иначе. Девушка рассказывает своему жениху Эберхарду по дороге в Оттенштайн, куда они бегут из занятой войсками местности, будто герцог проезжал накануне мимо ее хижины, попросил у нее напиться, и тогда она, Гертруда, якобы и рассказала ему о мстительной клятве некоего ландскнехта, случайной свидетельницей которой она стала:
«... Dann fragt er mich,
«... Потом он меня спрашивает,
Ob ich ihn kenne; sicherlich
Знаю ли я его; конечно,
ich sagte nein; recht war es nicht,
Я сказала: нет; но это было неправдой, ich sah wohl deutlich sein Gesicht. -Я его лицо рассмотрела отчетливо -«Was trug er?» -«Wie ein Landesknecht,
«Что на нем было?» - «Как на обычном Den Koller, Lederstruempfe schlecht».
Ландскнехте, воротник, плохие кожаные «Schon gut! Und Dank fuer den Bericht!»
Чулки». «Достаточно! И спасибо за
Und dem, er bot mir Geld und Wein -Сообщение!» И подумай, он предложил мне Doch wie ein Has lief ich feldein...»
Денег и вина - но я убежала, как заяц...» (947).
Девушка не могла, конечно, из чувства стыдливости рассказать
жениху об истинных обстоятельствах ее встречи с герцогом, спасшим ее от изнасилования, вот почему она все переиначила и «перенесла» место своего разговора с герцогом к калитке своей хижины, однако остальным подробностям ее разговора с ним можно, пожалуй, поверить, и истинную картину свершившегося события можно, таким образом, попытаться воссоздать из суммы обеих версий - ее и Штирума.
Важное место в поэме занимает сцена казни обоих ландскнехтов, покушавшихся на честь девушки. Герцог Брауншвейгский приказал наутро расстрелять их перед строем их полка, и казнь состоялась. Эта драматическая сцена воспринимается через органы чувств самих жертв казни:
Sie sahen nicht nach Они не смотрелина солнешъш
Sonnenlicht, Sie hoerten Rosses свет.
Wiehern nicht• Они не слышали ржания коней;
Vor ’ihrem Ohre summt es У них лишь звенело в Ушах,
пиг Поле казалось им паутиной.
’ Ein Spinngewebe schien О’ заслУжить бы хоРошУю
die FluK смерть, иную,
О anders, frischen Tod Чем с позоРом УмеРеть по
enverben приговору полевого суда!..
Поэтесса, противница всякого насилия, теперь уже с сочувствием смотрит на вчерашних злодеев, то же по-своему ставших жертвами жестокого времени. Она если и не оправдывает поступка этих бедолаг, то все же объясняет его общим упадком и ожесточением нравов военного времени. Повествовательная перспектива в сцене расстрела постоянно меняется. Увиденное переживается то с точки зрения самих казнимых грешников, то с позиции их присутствующих на казни товарищей, то с точки зрения автора:
Wer diese bleichen Suender Кто видел этих бледных
^ грешников и не бът Каменным, тот
’ War er kein Stein, принял бы это близко к сер'дЧУ. "И вот
es ging ihm nah. ... Und nun - на песке стоят двое.....Видят
- am Sande stehn die zwei...Sehn двенадЧать самых смелых товарищей,
zwoelfder bravsten Подобно машинам, заряжающих
Kameraden, Maschinen рУжья Прощай, о солнечный лУч! Вот
glgicfo она, ночь. Уже с завязанными глазами,
’ die Buechsen laden. Ade, о дым фитиля До них доносит дУновение
Strahll Nun ist es Nauht. ветра Бедняка ли к небесам хоть один
Geblendet schon, вздох? Я не знаю; молния, гром!
der Lunte Rauch Zu ihnen trappt des Windes
И снова, как мы видим, поэтесса увлеклась и забыла о том, что и все повествование, и сцена казни в нем вызваны из прошлого ее же собственной творческой фантазией, что они - лишь плод ее воображения. Она настолько потрясена случившимся, что уже ни о чем не может судить как автор-демиург.
В дальнейшем мы уже не будем столь подробно анализировать смену
повествовательной перспективы в каждом из эпизодов поэмы, ибо принцип изображения остается у Дросте прежним: ее персонажи поочередно
переживают происходящие события, поэтесса же включает их точки зрения в ткань своей поэмы. Так, в эпизоде с монахом-цистерцианцем герцог Христиан будет увиден глазами монаха (Und dieser Atige tote Glut -Fuerwahr, die Sache steht nicht gut!) (943). Впрочем, разговор монаха и герцога закончится мирно, и на личностном уровне они даже понравятся друг другу. Монаху в бесхитростной просьбе удалось убедить врага католицизма в том, что кусок старого деревянного креста не обогатит его, герцога, армию, для его же цистерцианского монастыря он представляет большую ценность. Получив искомое, монах - также на личностном уровне - предупреждает своего противника в делах веры:
«...Doch sagt man, daB der Tilly naht.
«...Наговорят, что приближается Тилли.
Herr! Seht Euch vor, das ist mein Rat».
Господин! Будьте осмотрительны; вот
(945) вам мой совет».
На личностном уровне никто никому не враг, и протестантский полководец уже во второй раз за одно утро получает доброжелательное предостережение от представителей народа - своих противников по конфессии. Впереди его ожидает и еще одно.
В следующей за сценой с монахом картине дается пейзажная зарисовка вечерней природы, в которой затевается какая-то драма. Дросте напрямую и многократно обращается здесь к читателю на «ты», как бы приглашая его соотнести свой личный опыт с ее - поэтессы - опытом ожидания грозных явлений, и она выражает радость, когда вместо ожидаемого ею зловещего духа пустоши (Heidemann) слышит в ночи просто мирные человеческие голоса. Это, как уже упоминалось выше, Гертруда с Эберхардом идут через Донскую падь в Оттенштайн, разговаривая о ее недавней встрече с герцогом. Именно им, жениху и невесте, первыми и доведется увидеть солдат армии Тилли, марширующих к месту ночного привала.
«Первая песнь» заканчивается картиной начинающегося ночного ненастья, под грозовые раскаты которого на эту пока еще мирную сцену медленно вытягивается католическая армия («баварцы»), с которой наутро предстоит сразиться герцогу Хальберштадту. И обе стихийные силы - стихия природы и еще более грозная стихия человеческой злобы и нетерпимости, соединившись воедино, застилают поэтессе взгляд:
Der Donner schwieg, dock Sturmes Macht Гром умолк, но сит бури Und Hagelschlag die Heide fegt - И градобой проносится над степью -
Ich sehe nickls mehr, es ist Nacht Больше я не вижу ничего, наступила
(949). ночь.
Как и в начале «Песни первой», в «рамочной» части «Песни второй» поэтесса поет хвалебную песнь фантазии, оживляющей для читателя давно отгремевшие грозные события. Главная мысль начальных строф в том, что материальные следы прошлого остались лишь в виде руин, и нынешние обитатели этих мест уже не могут с достоверностью воссоздать течение
прошедших событий, зато это способна совершить творческая фантазия поэта: ипа пиг аег ОШег кепт а11ет И зшет шшь одш поэт,
Беп РксК чю етХ сИе ШШ Меспю, где когда-то был зал.............И
чья-то смелая и холодная рука Мирно протягивалась над огнем.
stand... ..
Und manche kuehn und blutgeHand
Sich friedlich streckte uebern Brand
(950).
Как видим, начало «Песни второй» вновь возвращает читателя в XIX век, к тем остаткам руин города Ахауза, которые более двухсот лет назад были свидетелями приготовлений к битве двух армий.
Во второй части поэмы преобладает крупный план, иллюзия присутствия читателя, его непосредственного взгляда с близкого расстояния. Заговорив о могуществе поэтической фантазии, поэтесса снова возвращает читателя в ХУ11 век, фактически к той точке, на которой оборвалось повествование «Первой песни». Но если первая часть поэмы представляла читателям преимущественно протестантскую армию, то начало второй главы будет знакомить их уже со штабом католического войска, расположившимся в старой и во времена создания поэмы уже не существовавшей крепости города Ахауз.
Высшие офицеры армии графа Тилли, каждому из которых поэтесса дает краткую характеристику - в том числе и портретную, - перебрасываются перед отходом ко сну репликами, тему для которых дает им личность герцога Брауншвейгского. При некоторых частных разногласиях большинство из них единодушно в высокой оценке храбрости, твердости, полководческого таланта их противника. И хотя «бешеный герцог» уже потерпел несколько поражений от их руки, полковники немножко побаиваются его как противника, с которым завтра предстоит сразиться в последний раз. Главнокомандующий Йоханнес Тилли в победе уверен, но его беспокоит близость голландской границы, через которую может ускользнуть Христиан Брауншвейгский.
В дискуссии офицеров-католиков звучит, однако, серьезнейший упрек их противнику Хальберштадту - упрек в ренегатстве, причем не столько в ренегатстве конфессиональном, сколько в предательстве классовых интересов: в том, что мятежный герцог вооружает крестьян для борьбы с его же собратьями по классу из католического лагеря. Пока он был лишь ренегатом в делах веры, это еще куда ни шло, но пойти против своего сословия - этому прощенья нет! В постраничной сноске Дросте отмечает, что этот факт биографии Хальберштадта исторически достоверен.
Среди спорщиков трезвостью и непредвзятостью суждений выделяется сын главнокомандующего юный Альбрехт Тилли, который и станет главным героем второй части поэмы. Когда в полночь офицеры расположатся в штабной комнате на ночлег (тут следует кинематографически четкая фиксация поз спящих), юный граф Тилли в одиночку отправится на разведку к лагерю противника, и перипетии его небезопасных ночных приключений и составят значительную часть текста поэмы [4].
Проехав через лес по имени «Лизнер» и привязав к дереву коня, Тилли сразу же очутился в непосредственной близи от лагеря противника. Он обозрел в зрительную трубу спящую протестантскую армию, обнаружив при этом, что живой силы в ней «от прошлого раза» поубавилось, а отдельные ландскнехты просто убегали из нее на глазах разведчика (Man sah, daB in des Dunkels Hag Feldein sich mancher Reiter stahl) (959). У подзорной трубы разведчика была, очевидно, уникальная разрешающая способность, позволявшая увидеть ночью даже знаки и девизы на штандартах спящих полков:
So deutlich alles zeigt das Rohr, Так отчетливо все показывает
труба,
DaB, wenn ein Schlaefer rueckt das Haupt, Что, когда спящий пошевелит головой,
tin RoB, die Maehne schuettelnd, schnaubt, Конь фыркнет, встряхнув гривой,
Am Glase steigt es dicht empor В стекле это видно, как будто
рядом. (959)
Затем, поменяв диспозицию и выбрав более удобную точку обзора, Тилли неожиданно оказывается в непосредственной близи с протестантским патрульным. Ничего не подозревающий ротозей-часовой решает подзакусить хлебом с колбасой, так что крошки от этой запрещенной уставом трапезы сыплются на лежащего у его ног вражеского разведчика, которого патрульный тем не менее так в упор и не заметил. В этой связи возникает вопрос об освещенности описываемой местности. Автор указывает, что светили звезды и была луна, однако все же маловероятно, чтобы в 2-3 часа ночи все эти естественные светила настолько осветили мест ность, что наблюдатель даже и в подзорную трубу видел бы шевеление губ спящих в лагере противника. Но даже если это невероятное - реальность и зоркий разведчик все видит, то почему не видит его самого патрульный, который едва на него не наступил ногой [5]?
При описании ночных приключений отважного разведчика читателя может еще немного смутить и характеристика погодных условий описываемой местности. Еще два часа тому назад над ней бушевала гроза с градом и с визжащими на городских крышах флюгерами, сейчас же здесь царит полное безветрие и безмолвие, сияют звезды и луна. Правда, о дожде напоминают лужи, через которые перепрыгивает конь разведчика, «роса» на ветках да один раз на него брызнули в лесу капли с дерева, но ни слова о каком-нибудь чавкании почвы под копытами коня (вряд ли желанном для разведчика!), о неприятно промокшей земле, на которой пришлось долго лежать юному графу.
Но вот благополучно поужинавший над разведчиком, ссыпавший на него крошки и так ничего и не заметивший часовой запел немудрящую солдатскую песню актуального содержания, текст которой приводится в поэме полностью, и ради разнообразия решил проявить бдительность:
« Wer da?» - Und Totenstille drauf. «Стой, кто идет!» - Молчание в
ответ.
«Wer da?»- Am Zweige steht der Lauf. «Стой, кто идет?>J-
Ствол опирается на ветку.
Noch einmal« Wer da?», und es knallt, Еще раз «Кто идет?»,
и раздается выстрел,
Tiefdroehnend Antwort gibt der Wald Глубоким громом ответ дает
лес.
(962).
Однако причиной переполоха стал вовсе не лежавший под ногами у часового вражеский офицер, а тот самый ландскнехт Йоханнес Май, поклявшийся в «Первой песни» покарать «бешеного герцога» и пробиравшийся теперь, очевидно, в родной лагерь, чтобы осуществить свое злодейское намерение. Отчего ландскнехт полковника Шпара оказался ночью вне лагеря, осталось непроясненным, но это обстоятельство стоило ему жизни: не ответив на оклик часового, он был смертельно ранен выстрелом последнего. На выстрел сбежались проснувшиеся солдаты, оказался среди них и герцог, который услышал от умирающего солдата уже третье за последние сутки предостережение в свой адрес:
«...An Grabes Rand «... На краю могилы
Ich warne dich, о Halberstadt! Предостерегаю тебя, о
Халъберштадт!
LaB ab, laB ab! Auch Petrus hat Отступись, отступись! И Петр
Dreimal verleugnet seinen Herm,, Трижды отрекся от господа
своего,
Bevor der Hahn gekraeht... » Прежде чем прокричал петух...» (964). Вся эта мизансцена происходит на глазах Тилли, который ввиду суматохи вообще приближается к собравшейся группе на тридцать шагов и, постоянно удивляясь, почему же его никто не замечает, пожалел, отчего он не прихватил с собой пистолета, иначе у него была бы сейчас возможность разрядить его во вражеского полководца. И в самом деле: заблаговременно позаботиться о пистолете разведчику бы не помешало, но раз уж его не оказалось, сын полководца счел свою миссию выполненной и отправился в обратный путь. И тут читаем удивительную фразу, из которой можно понять, что до сих пор ночь была все же достаточно темной и что только сейчас взошла луна, которая уже многократно упоминалась раньше:
Das Dimkel wich, des Mondes Schein Темнота отступала, свет
месяца,
Drang flimmernd durch die Zweige ein... Мерцая, пробивался сквозь ветви... (965)
Сюжетная линия юного графа Тилли заканчивается его благополучным возвращением в крепость и в штабную комнату, где к моменту его прибытия даже угли в камине не успели погаснуть:
Ein wenig schwuel ward ihm zumut, Ему стало немного душно,
Doch alles still in reenter Hut; Но все тихо и безопасно;
Nur leise knisternd im Kamin Только, тихо потрескивая в
камине,
Die Scheite noch zerfallend gluehn. Распадаясь, еще тлеют поленья.
Glueckauf, mein ritterliches Blut! Co счастливым возвращением,
мой рыцарь!
Dem Kuehnen ist Fortuna gut К отважному фортуна
благосклонна. (966).
А в следующем эпизоде заканчивается, собственно говоря, и линия Христиана Хальберштадта. Он со злобной насмешкой пренебрег последним предупреждением убитого ландскнехта и усилием воли заставил себя уснуть. Как и окружение Тилли в Ахаузе, спят в палатке его соратники Штирум, Шпар, Шлик, спят последнюю ночь в своей жизни, ибо наутро их ожидает сражение - и для большинства из них - оно последнее.
При описании батальных сцен чрезвычайно важна точка обзора, занимаемая повествователем. При изображении боевых действий автор может находиться либо вместе с одной из противоборствующих сил («Песнь о Роланде», «Слово о полку Игореве», «Севастопольские рассказы»), либо присутствовать в каждой из них попеременно («Илиада», «Тихий Дон», «Хождение по мукам»), либо, наконец, стоять «над схваток», воспринимая бой взглядом «постороннего» (первая глава «Пармской обители», отдельные батальные сцены «Войны и мира»). Конечно, формальное местопребывание повествователя при одной из воюющих сторон еще не означает автоматически его авторских антипатий к ее противнику (романы «потерянного поколения»), и тем не менее здесь на подсознательном уровне действует эффект «своих» и «чужих», и осознать логику поступков близлежащей стороны уже во многом означает принять и ее «правду».
Показательно в этом отношении, что автор «Битвы в Лонской пади», несмотря на свой правоверный католицизм, начало боя «встречает» именно в протестантском лагере. Вместе с полковниками «бешеного герцога» поэтесса «обозревает» выстраивающиеся к битве полки, замечая их недостаточную дисциплинированность, из рядов протестантского войска она наблюдает выход из леса и приближение к месту боя баварских полков Йоханнеса Тилли.
Собственно началу битвы предшествовал знаменательный эпизод: спугнутая католической армией, из леса поднялась неисчислимая стая воронов, закрывая солнце от взгляда:
Ein Rabenschwarm, so schwarz und dicht, Стая воронов, такая
черная и плотная,
DaB er gehemmt der Sonne Licht, Что загораживала свет солнца,
Stieg kraechzend aus dem Liesner auf; С карканьем поднялась из
Лизнера;
Dann langsam streichend uebers Heer, Затем медленно
проходя над войском,
Die Fiuegelschlaege klatschten schwer. Тяжко захлопали удары
крыльев.
Und tausend Augen hoben sich; - И поднялись тысячи глаз; -Ward einem schauerlich zumut? Было ли кому-то .жутко?
Ich weiB es nicht, zujener Zeit Этого я не знаю, в те времена Viel andersfuehlte man als heut... Ощущения быти намного иными, чем
сегодня
В последних двух строчках из приведенного отрывка поэтесса снова как бы дистанцируется от происходящего, напоминая, что она все-таки принадлежит к другому времени и допускает, что для солдат ХУП века вороны могли еще и не быть зловещими птицами смерти [6]. Однако же это своевременное напоминание не мешает повествовательнице оставаться на своем прежнем «наблюдательном пункте», видя из протестантских рядов и наскок группы «баварцев» - застрельщиков боя, и наезд легкой кавалерии герцога Голштинского с ромбами на армейских штандартах, и переход сражения в стадию неистовой рубки. И на этой стадии уже невозможно стало говорить о какой бы то ни было одной «точке» обзора:
«Швед, русский рубит, колет, режет.
Бой барабанный, крики, скрежет... » (IV, 297).
Именно строчки «Полтавы» лучше всего дадут представление об описании и битвы в Лонской пади. Повествовательница находится в самой гуще сражения, и ей не до эпического его обозрения, она может успеть лишь лихорадочном темпе перечислять появляющихся перед глазами воинов, их действия и сменяющие друг друга эпизоды: Хольштайн -Шпар, Эрвитте -Шмид, Шлик - Штирум, католики сменяют протестантов и наоборот. Рифма становится почти исключительно смежной и преимущественно мужской, что ускоряет темп повествования:
Doch mancher an des Schlundes Rand ... Но кое-кто на краю
пучины
Noch hat zum Kampfe sich gewandt Еще разворачивался ради боя
Und zog mil letzter Kraftgewalt И стаскивал из последних сил
Den blutgen Feind vom sichern Halt: Кровавого врага с надежной
опоры;
Dann wuelig kaempfend in dem Schlamm, Потом, ожесточенно
борясь в иле,
Sie rangen wie zwei Wasserschlangen, Они сплетались, как две водяные
змеи.
Die sich in grimmer Lieb umfangen... Обнимающие друг друга в яростной (979). любви.
Битва как братание, убийство как акт последнего примирения и любви, равноправие сражающихся перед лицом автора - это все черты эпопейные, относящиеся к стилистике эпопеи. Подобно тому, как автор «Илиады» не делает нигде предпочтений меж греками и троянцами, между Гектором и Патроклом, Парисом и Диомедом, в равной мере наделяя около десятка воинов из обоих лагерей эпитетом «самый могучий», так и описывая их поединки, он изображает бой не как выражение вражды, но как поединок равных в их одинаковом понимании патриотизма, чести, мести, веления судьбы.
В «Битве в Лонской пади» не все точно совпадает с названными критериями, но данную поэму можно рассматривать в ряду произведений эпопейного характера:
1) темой ее служит один из переломных периодов в истории
народа;
2) между временем сюжета и временем повествования пролегает временной пласт (200 лет), необходимый и достаточный для объективного осмысления значимости легшего в основу сюжета события. События Троянской войны и время создания «Илиады» разделяет, как известно, промежуток в 400 лет;
3) автор поэмы свободна при изображении боевых действий от какой бы то ни было предвзятости или «партийных» пристрастий при изображении политических противников, что ей, кстати сказать, наряду с ее «слишком уж мужской склонностью к войне и суматохе битвы» вменила в вину современная ей критика [7].
Если все это, вместе взятое, и позволяет обнаружить в произведении вестфальской поэтессы достаточно отчетливо просматриваемые эпопейные черты, то мешают этому, пожалуй, лишь два соображения: 1) сражение на Донской равнине не определило исхода войны (которая длилась после этого еще 25 лет!), и не было в историческом плане событием столь уж судьбоносным, хотя для Вестфалии как родины поэтессы оно было, наряду с Мюнстерской коммуной и Вестфальским миром, одним из трех важнейших исторических событий прошлого; 2) помехой чисто эпопейному взгляду на изображаемые события служит их нравственная авторская оценка. В сущности, подход Дросте к событиям и поступкам людей остается здесь надконфессионально-христианским - религиозным в том смысле, в каком можно «религиозной» назвать авторскую точку зрения в лессинговском «Натане Мудром». И особенно четко это просматривается в описании заключительного этапа кровавой вестфальской трагедии.
Оба войска сражались, не уступая друг другу ни пяди, однако перевес сил был не на стороне Христиана: его не надеявшаяся ни на какую пощаду, а потом отчаянно сражавшаяся, армия была просто-напросто истреблена в бою более многочисленным противником, оставшиеся же в живых и раненые были после боя зверски добиты ножами хорватов.
Что же до герцога Брауншвейгского, то он погибнет при невыясненных обстоятельствах в возрасте 25 лет, но эту битву он, как ни странно, переживет, скрывшись через голландскую границу, и явно симпатизировавшая герою поэтесса данному обстоятельству, кажется, не очень рада: спасение героя-полководца из битвы, в которой полегла вся его армия, очевидно, воспринимается поэтессой как нонсенс, как некое нарушение законов «жанра», а может быть, и законов нравственности:
Und Christian? О bittrer Hohn! А Христан? О горькая
Er muBtefliehn - er ist enflohn! насмешка! Он должен был бежать - он
(9 убежал
980).
Наиболее жестоки в своей абсурдности сцены убийства беззащитных раненых победителями-католиками. Свидетелями их зверств стали уже знакомые нам Гертруда и Эберхард, наблюдавшие эпизоды преследования несчастных раненых из окна дядиного дома в Оттенштайне, что расположен неподалеку от голландской границы. Именно их глазами увидены и запечатлены последние эпизоды кровавой трагедии.
Финальная часть «рамки» вновь возвращает читателя - ко времени повествования, размывшего, если он когда-нибудь был, всякий смысл братоубийственной распри:
Zweihundert Jahre sind dahin,
Und alle, die der Sang umfaBt,
Sie gingen laengst zur tiefen Rast.
Der Tilfy schlaeft safest undschwer,
Als gaeb es keinen Lorbeer mehr;
Und Christians verstoerter Sinn Gins endlich wohl in Klarheit auf... (986).
Прошло двести лет,
И все, кто были героями этой песни, Давно спят глубоким сном.
Тилли спит так крепко и тяжело,
Как будто не существует никаких лавров;
А помутненный рассудок Христиана, Наверное, обрел, наконец, ясность. Крестьяне, порой натыкающиеся в этих местах на ржавые доспехи или на замшелый череп, теперь уже даже и не знают, в какой войне, кто и за что погибал на этих распаханных и засеянных нынче полях.
Темой, иронической авторской остраненностью и сходством мотивов концовка поэмы напоминает балладу Р.Саути «Бленгеймский бой», в которой дети, натыкаясь во время игры в саду на человеческие черепа, подступают к своему деду с расспросами об источнике своих жутковатых находок, на что дед, сам бывший в детстве свидетелем этой бессмысленной Войны за испанское наследство (1702-1714), не может дать внукам вразумительного ответа, повторяя только из строфы в строфу, что это была «знаменитая победа»:
It was the English, Kaspar cried,
Thatput the French to rout;
But what they kill'd each otherfor,
I could not welt make out;
But every body said, quoth he,
That 'twas a famous victory [8].
Это были англичане, - восклинул Каспар, Которые обратили в бегство французов; Но за что они убивали друг друга, Я так и не смог выяснить; Только все говорят, — сказал он, -Что это была великая победа.
Временная дистанция «снимает» все страсти и сиюминутные исторические интересы, до потомков информация о них не доходит, так что «cum spaeciae aetemetatis» - с точки зрения вечности - битвы прошлого бессмысленны.
Как и всякая эпопея, поэма Дросте имеет открытый финал, в котором жизнь торжествует над смертью: уходит сиюминутное, но остается вечное, прекратилось безумие кровопролития, но остались влюбленные, стихла ненависть, и торжествует жизнь, труд, любовь.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Droste-HuelshoftJ. Annette von. Die Schlacht im Loener Bruch // Droste-Huelshoff, Annette von. Werke und Briefe. Erster Band. Leipzig: Insel-Verlag, 1976. S. 9I4-986. В дальнейшем цитаты приводятся по этому изданию с указанием страницы в тексте статьи. Во исправление ошибки, допущенной нами в одной предыдущих публикаций, где буквосочетание «ое» в названии нии поэмы было транслитерировано как обычное «о» с умлаутом (то есть «Ленская падь»), считаем необходимым сказать, что сами вестфальцы читают его как долгое «о»: итак, все-таки «Битва в Донской пади».
2. О «кинематографичности» лирики А.Дросте см.: Бакалов А.С. Немецкая по-слеромантическая лирика. Самара: Изд-во СамГПУ, 1999. С. 94.
3. См. например: «Der Knabe im Moor», «Der Heidemann», «Der Spiritus familiaris des RoBtaeuschers». Кстати, одно из значений слова «der Bruch», переведенного нами в названии поэмы как «падь», - «болото».
4. В «Новом литературном лексиконе Киндлера» ошибочно утверждается, будто ночную рекогносцировку в протестантском лагере проводил сам главнокомандующий - Тилли-старший (Kindlers Neues Literaturlexikon. Muenchen, 1988-1992. Hrsg. v. Walter Jens. Bd. IV. S. 878).
5. Мотив преследуемого, лежащего у ног преследователя, не будучи замеченным им, поэтесса использует еще и в поэме «Завещание врача» (Droste-Huelshoff A.v. Das Vermaechtnis des Arztes // Droste-Huelshoff A.v. Werke und Briefe. Erster Band. Leipzig: Insel-Verlag, 1976. S. 904).
6. Любопытно, что к данному мотиву поэтесса вернется еще и в балладе «Вороны», в которой эта же битва будет увидена сверху, с точки зрения старой вороны, рассказывающей двести лет спустя (то есть тоже в XIX веке!) своим потомкам из вороньего племени о сражении и о том, что ей не удалось тогда выклевать глаза Хальберштадту, поскольку его не оказалось среди мертвых (Droste-Huelshoff A.v. Die Kraehen // Ebda. S. 332).
7. См.: Kindlers Neues Literaturlexikon. Hrsg. v. Walter Jens. Bd. IV. Muenchen,
1988-1992. S. 879.
8. Southy R. The Battle of Blenheim // An Anthology og English and Amerocan Verse. Moscow: Progress Publishers, 1972. P. 208.
