CC BY
88
Вестник ПСТГУ
III: Филология
2010. Вып. 2 (20). С. 7-24
В ПОИСКАХ СУЩЕСТВЕННЫХ ДЕФИНИЦИЙ МОЛИТВОСЛОВНОГО СТИХА1
Свящ. Алексий Агапов
В настоящей статье на материале молитвы «Отче наш» предпринята попытка стиховедческого подхода к церковнославянскому богослужебному тексту. Автор делает вывод о вариативности стихового членения как конструктивном принципе литургических текстов. Многовекторность связей языковых единиц на всех уровнях текста делает возможной множественность его герменевтических толкований в рамках Священного Предания, а также предоставляет известную свободу исполнителю-интерпретатору (чтецу или распевщику). Для адекватного воспроизведения молитвословного текста исполнителю необходимо, таким образом, иметь сознательную установку на поэтическое интонирование.
Поэтическая форма церковнославянских богослужебных текстов до сих пор описана мало. Далеко не все современные стиховеды достаточно хорошо знакомы с церковной службой и составляющими ее текстами. Но дело не только в этом. Практически любой шаг к описанию формы так называемого «церковнославянского молитвословного стиха» неминуемо оказывается шагом за поля традиционной «парадигматической лингвистики»2, в зону высокого риска научного произвола. Это обстоятельство отнюдь не отменяет самой возможности стиховедческого исследования в отношении литургического текста. Однако такое исследование сразу же встречается со специфическими проблемами, которые требуют принципиально новых научных подходов, поскольку не могут быть разрешены в рамках устоявшегося, «скриптоцентричного» подхода.
Отсутствие в церковнославянском молитвословном стихе строгого метра и регулярной рифмы роднит его со свободным стихом, верлибром. В обоих случаях перед исследователем встает вопрос: а что вообще позволяет не считать эти тексты прозой?3 Более того, автор стихотворения, написанного верлибром, всегда
1 Выражаю сердечную благодарность О. А. Седаковой, Т. Б. Бонч-Осмоловской и В. М. Живову за поддержку и ценные замечания в ходе подготовки настоящей публикации.
2 Справедливые критические замечания о состоянии современной «парадигматической лингвистики» см. : Николаева Т. М. Непарадигматическая лингвистика. (История «блуждающих частиц»). М., 2008. С. 16—106.
3 Оппозиция «стих — проза» не была актуальной для средневекового словесного искусства на Руси. Вместо нее существовали иные: например, жанровое противопоставление «текст для пения — текст для декламации» (церковные молитвословия относятся, разумеется, к «пе-
хотя бы настаивает на оригинальном стиховом членении своего текста, выраженном графически. В богослужебных же книгах такой вертикальной организации строк попросту нет. (Специальные книжные знаки тактировки, разумеется, не могут считаться «авторскими» и не всегда одинаковы в разных изданиях для одного и того же песнопения.) Не только в древних, но и в современных церковных книгах все тексты записаны в одну строку — как проза. Рифмы нет, метра нет; соблюдение силлабического принципа — под большим сомнением4. Что же, строго говоря, позволяет нам называть эти тексты поэтическими?
Ключевую роль в поисках ответа на этот вопрос играет проблема стихового членения. Чем должен руководствоваться исполнитель (чтец, певец, распевщик), разделяя песнопение или иное молитвословие на краткие стихи (строки, колоны) «для того, чтобы отдохновения голоса на конце стихов... давали удобства мысли обнимать прочитанное»5?
Ниже я предлагаю краткий обзор «стиховедческих» мнений по исследуемому вопросу, не претендуя, впрочем, на исчерпывающую полноту6. Вот немногое о молитвословном стихе, что в той или иной мере принимается лингвистами на правах более или менее убедительных суждений несмотря на то, что в каждой из приведенных концепций присутствует заметная доля т. н. «научного произвола».
1. Кирилл Тарановский: синтаксические сигналы начала стиха
Югославский и американский филолог-славист русского происхождения, один из наиболее известных стиховедов XX века, Кирилл Тарановский пишет7: «Молитвословный стих — это свободный несиллабический стих целого ряда церковных молитв и славословий, обнаруживающий наиболее четкую ритмическую структуру в акафистах8. Восходит он к византийскому стиху, а в конеч-
сенному» формату). Стихов в «графическом» смысле слова не существовало до появления в XVII в. виршей. См. об этом : Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. Изд. второе (дополненное). М., 2002. С. 21-22. Таким образом, сам термин «молитвословный стих» применим, строго говоря, к одной из разновидностей русского верлибра — ведь здесь присутствует авторское стиховое членение, — но не к церковнославянским молитвам.
4 Впрочем, К. Тарановский осторожно оговаривается: «Вопроса о силлабизме в древнецерковнославянской поэзии и возможном его наследии на Руси в этом докладе мы не будем затрагивать» (Тарановский К. Ф. Формы общеславянского и церковнославянского стиха в древнерусской литературе Х1—ХШ вв. // О поэзии и поэтике / Сост. М. Л. Гаспаров. М., 2000. С. 257), — давая тем самым повод не считать этот вопрос окончательно закрытым.
5 Филарет (Гумилевский), архиеп. Исторический обзор песнопевцев и песнопения греческой церкви. Репринтное воспроизведение издания 1902 г. (СПб). ТСЛ, 1995. С. 20-21.
6 В частности, здесь никак не упомянуты труды С. С. Аверинцева, которые, безусловно, заслуживают отдельного рассмотрения с предлагаемых позиций.
7 Тарановский К. Ф. Указ. соч. С. 257-258.
8 Из Википедии: «Акафист (греч. О Ахабютос; 'У|1УО£, также неседален, неседальная песнь, т. е. «песнь, которую поют не садясь, стоя») — жанр православной церковной гимнографии; разновидность кондака (в исконном значении термина). Первоначально и долгое время термин «акафист» применялся только к тексту, обозначаемому в русском обиходе как Акафист Пресвятей Богородице или Великий Акафист, который дал формальную схему всем позднейшим акафистам, написанным в подражание ему. После особого зачина (кукулия) следуют
ном итоге — к библейскому. Более или менее схожие формы молитвословного стиха находятся и в армяно-григорианском, и в латинском церковном обиходе.
Основным определителем молитвословного стиха является система ритмических сигналов, отмечающих начало строк. В первую очередь в этой функции выступают две грамматические формы — звательная форма и повелительное наклонение, отличающиеся от всех остальных грамматических форм и образующие особый “сектор” в нашем языковом мышлении: эти две формы не только сигнализируют установку на адресата; они не поддаются проверке при помощи теста правдивости (по поводу высказывания: “Ваня, дай мне эту книгу” — бессмысленно спрашивать, правда это или неправда)9. В синтаксической просодии эти две формы также играют особую роль: они чаще всех других форм наделяются экспрессивным, т. е. более сильным, ударением. Другим средством маркирования начала строки в молитвословном стихе является синтаксическая инверсия, например, постановка на первое место в строке прямого дополнения перед сказуемым. Такое отмеченное положение какого-нибудь члена предложения опять-таки является благоприятным условием для наделения его логическим ударением. И в речитативном исполнении молитвословного стиха начала строк фактически наделяются более сильными ударениями. Само собой разумеется, что такое сильное ударение может автоматизироваться и падать на начало строк, синтаксически не отмеченных. Итак, ритмическое движение молитвословного стиха в первую очередь строится на ожидании отмеченности начала строк (выделено мною. — А. А.). Регистрируя повторное наступление начального сигнала, мы
12 больших строф (икосов) и 12 меньших строф (кондаков). Икосы оканчиваются рефреном ХаТре, Ыщфц avv^psvre (Радуйся, Невесто Неневестная!); а кондаки — рефреном аллилуия. Характерная черта акафиста — т. н. хайретизмы — от греческого ХаТре (ц.-сл. Радуйся; в современном греческом произношении — here). Хайретизмы следуют за вводной частью икоса и составляют основной объем текста. В каждом икосе <Великого Акафиста> — 12 хайретизмов, объединенных в греческом оригинале попарно изосиллабизмом, а также тождеством метрического рисунка».
Вопрос о сознательных попытках сохранения, говоря в общем, «некой силлабической идеи» греческих текстов в церковнославянских переводах, по моему убеждению, остается не решенным окончательно. Однако в акафистах присутствует гораздо более заметный, универсальный и, так сказать, менее притязательный принцип организации, который и имеет в виду К. Тарановский: постоянный повтор в хайретизмах четкой синтаксической структуры, усиленный анафорой: «Радуйся...». Даже самый поверхностный взгляд (и, главное, слух) способен «опереться» на эту синтаксическую определенность в тексте акафиста.
9 А. В. Вдовиченко в своей монографии так описывает этот критерий «пригодности» лингвистического материала: «Дальнейшее (после Аристотеля. — А. А.) исследование феноменов языка становится возможным только как исследование суждений, имеющих субъектно-предикатное строение. В таком подходе к лингвистическому материалу другие языковые явления: вопросы, императивы (выделено мною. — А. А.) и прочие “да”, “нет”, “ах!”, “вот еще!” — уже невозможно анализировать, используя аппарат, разработанный для суждений. <...> Аристотель замечает, что “не всякое предложение есть суждение, а лишь то, в котором заключается истинность или ложность чего-либо; так, например, пожелание есть предложение, но не истинное или ложное”» (Вдовиченко А. В. Расставание с «языком»: Критическая ретроспектива лингвистического знания. М., 2008. С. 39). Понятно, что подавляющая часть молитвословий не является «суждениями» и потому оказывается, как минимум, неудобной для системного лингвистического рассмотрения.
ожидаем и дальнейшего его появления: речь как бы протекает в двух измерениях (от одной словесной единицы к другой и от строки к строке), т. е. становится стихотворной. Особой важностью начального сигнала в молитвословном стихе объясняется тяготение этого стиха к анафорическим повторам и акростиху.
Молитвословный стих не знает так называемых междустрочных переносов: концы строк в этом стихе всегда совпадают с естественными сигналами типа антикаденции (с “интонацией побуждения”), а концы строф или “строфоидов” — с сигналом типа каденции (с “интонацией завершения”). При этом начало строки, оканчивающейся каденцией, часто бывает и неотмеченным, и эта неотме-ченность (“нулевой знак”), в свою очередь, может сигнализировать наступление каденции, т. е. разрешения созданного ритмического напряжения».
Нельзя не согласиться с тем, что синтаксический критерий — наиболее очевидный ориентир для выбора варианта тактировки молитвословного стиха. Тем не менее повторим: тактировка как данность в богослужебных книгах отсутствует. С другой стороны, синтаксическое строение литургических текстов, как увидим ниже, нередко показывает избыток того, что Тарановский называет «сигналами начала стиха». Поэтому предлагаемые им варианты стихового членения — не более чем выбор из ряда возможностей, выбор, отвечающий декларированному заранее принципу. Однако не так просто однозначно ответить (об этом будет подробнее сказано ниже) на вопрос: «Да будетъ воля Твоя, яко на небе-си и на земли»10 — это два стиха или один стих, состоящий из двух полустиший?
2. М. Л. Гаспаров: церковнославянский и русский «молитвословный стих»
Описывая «молитвословный стих», М. Л. Гаспаров11 фактически повторяет Тарановского: «Свободный стих — это нерифмованный (белый) акцентный стих. Он звучит еще аморфнее, чем беспорядочно-рифмованный акцентный стих. Некоторую упорядоченность в него могут внести лишь внестиховые средства — синтаксические. Хаотичнее и напряженнее всего звучит стих, насыщен-
10 Здесь и далее в церковнославянских цитатах могут быть отражены некоторые особенности дониконовской редакции текста: например, просодическое ударение «на небеси». Могут также нарушаться привычные орфографические нормы церковнославянского языка. Например, я позволил себе иногда показывать ъ и ь в их исторических позициях там, где они должны учитываться или на самом деле продолжают произноситься на практике в звучащем литургическом тексте. Такой разнобой не должен смущать читателя. В рамках статьи этот набор своеобразных элементов «фонетического письма» представляет попытку графического «остранения» церковнославянского слова. Таким путем я стремился хотя бы отчасти сгладить конфликт вынужденной необходимости графического изложения идей о звучащем тексте. Привычное, «симультанное» восприятие письменного текста (и, соответственно, стремление к возможно более «симультанному» его воспроизведению), по моему глубокому убеждению, способно значительно скрадывать поэтические свойства молитвословия. Ненормированная, непривычная запись, как известно, способна вызвать рефлексию о внутренней форме слова, о составляющих его звуках, т. е. — помочь «сукцессивному» восприятию цитируемых текстов. Подробнее о «симультанном» и «сукцессивном» слове и об актуальности применения этих терминов Ю. Тынянова к богослужебному тексту см. : Агапов Алексий, свящ. Ритм как конструктивный фактор богослужебного текста // Материалы XIX богословской конференции ПСТГУ. Т. 2. М., 2009. С. 144-147.
11 Гаспаров М. Л. Русский стих начала ХХ века в комментариях. 3-е изд. М., 2004. С. 166.
ный анжамбманами, синтаксическими переносами. Уравновешеннее — стих, в котором синтаксические членоразделы совпадают со стиховыми. Еще уравновешеннее — стих, в котором строки связаны синтаксическим или тематическим параллелизмом, часто подкрепляемым анафорой (единоначатием: “Как. Как.”, “Нет. Не.”). Такой стих был разработан в переводах и подражаниях библейским псалмам, часто употребляется в богослужебных текстах и носит особое название молитвословный стих (термин не общепринятый)».
Но при всей осторожности формулировок и здесь можно заметить вполне произвольный ход: смешение, с одной стороны, «молитвословного стиха» как разновидности русского свободного стиха (иначе говоря, верлибра), стилизованного подражания псалмам и молитвам (в качестве примера Гаспаров приводит стихотворение 1901 г. А. М. Добролюбова — «одного из первых декадентов, ушедшего “в народ”»), а с другой — церковнославянского молитвословного стиха богослужебных текстов. При всей генетической связанности русского литературного языка с церковнославянским речь все же идет о литературе разных жанров и на разных языках. Строго говоря, можно лишь указать, что Добролюбов как автор следует тому самому «синтаксическому» членению своих стихов, которое представляется наиболее естественным и Тарановскому для литургических текстов. В отношении церковнославянских текстов как таковых это мало что проясняет.
3. Риккардо Пиккио: изоколические структуры (изотония vs изосиллабизм)
Специалист в области славистики, филологии и культуры славян, текстологии, истории славянской литературы, носитель итальянского языка с уникальной языковой интуицией, которая в полной мере проявилась в разностороннем анализе литературных памятников Slavia orthodoxa (напомним, что данная широко принятая сегодня историографическая формула принадлежит именно его таланту), Риккардо Пиккио учитывает выводы, сделанные о молитвословном стихе К. Тарановским, но пытается двигаться дальше — и формулирует так называемый изоколический принцип:
«.Я использую термин “изоколон” и, соответственно, прилагательное “изоколический”, чтобы обозначить по аналогии с описанием изоколона, предпринятым в I в. Аквилой Романусом, особый тип славянской ритмико-синтаксической структуры, характеризующийся. наличием рядов синтаксических сегментов (“duo velplura membra”), выделенных ритмически таким же числом ударений. В целях нашего исследования функция каждой выделяемой ударением единицы может быть приравнена к функции “слова” (verbum). Таким образом, “изоколические структуры” оказываются основанными на повторении “равного количества слов” (paribus... verbus) в том случае, если мы применим понятие verbum (в просодической функции) к лексическим единицам, включающим, помимо ударных слов, еще и проклитики и энклитики»12. «.Я попробовал разложить тексты на синтаксические единицы — а именно на фразы, сложные предложения и предложения вплоть до первичных сегментов речи. По моим наблюдени-
12 Пиккио Риккардо. Об изоколических структурах в литературе православных славян // Slavia Orthodoxa; Литература и язык. М., 2003. С. 546.
ям, в достаточно большом числе случаев фразы состояли из сегментов, содержащих одинаковое количество ударений, распределяясь симметричными рядами различного вида. Это показалось мне весьма интересным, так как, вопреки результатам разных проводившихся до этого исследований, основывавшихся на поиске изосиллабических структур, оказывалось, что ритмическая симметрия поддерживается при помощи изотонии.
Убедившись, что ключевым элементом ритмических симметрий, совпадающих с симметриями синтаксическими, может быть (курсив здесь мой. — А. А.) количество ударений, а не число слогов, я попробовал “разбить” некоторые тексты на ритмические группы в соответствии с этим принципом»13.
Далее Пиккио, вслед за Тарановским, констатирует обязательность такого членения, при котором совпадают ритмические и синтаксические структуры (т. е. отсутствуют синтаксические переносы, «анжамбманы»), мотивируя это отсутствием регулярной рифмы и невыявленностью каких-либо «поэтических структур, в которых “стихи” разграничиваются повторением выделенных знаков другого рода»14. Заметим, что само упоминание таких невыявленных поэтических структур Пиккио называет «гипотезой», которая «выводит нас, однако, за рамки данного исследования, поскольку мы занимаемся текстами, в которых отсутствуют, по крайней мере на уровне наших сегодняшних знаний, отчетливые «поэтические» структуры такого типа» (имеются в виду такие жанры, как житие, поучение, слово и т. п.). Как видим, Пиккио вполне отчетливо дает понять: поскольку больше, кроме синтаксиса, опереться, как кажется, не на что, он решает попробовать найти закономерность в изоколическом членении — и находит ее. Однако доводам ученого в пользу определенного варианта (два стиха — или два полустишия?) в случае, подобном приведенному выше фрагменту из молитвы «Отче наш», легко возразить. Да и сам ученый замечает: «Оба ответа на этот вопрос могут, в общем-то, считаться одинаково возможными»15.
Звучащий текст. Роль исполнителя-интерпретатора
На наш взгляд, чрезвычайно важно, что богослужебные тексты имеют преимущественное бытование в своей устной, звучащей ипостаси. В том, что речь идет о звучащем тексте (как, впрочем, и в случае со всякой поэзией), заключается еще одна серьезная проблема для кабинетного исследования (то, что выше было названо «скриптоцентричным подходом»): механизмы восприятия звучащего, распеваемого текста иные, чем когда он визуально считывается со страницы. Это обстоятельство требует от историка языка, наряду с привычными и отработанными, иных научных методов, которые на сегодняшний день еще не выработаны.
Повторюсь: стиховое членение в церковнославянском молитвословном стихе не зафиксировано графически и может проявляться лишь как интерпретация (причем почти всегда — одна из нескольких возможных) при спонтанном
13 Пиккио Риккардо. Указ. соч. С. 545.
14 Там же. С. 547.
15 Там же. С. 549.
(«с листа») устном воспроизведении текста. Поэтому для актуализации поэтической формы здесь необходимо наличие установки на поэтическое интонирование у исполнителя-интерпретатора.
На что же опереться, чтобы не ошибиться и по возможности угадать интонационный замысел, содержащийся в молитвословном тексте? Исключительно на синтаксическое членение? Однако синтаксические связи в молитве таковы, что нередко очень трудно однозначно определить границу синтагмы. Причем проблема возникает именно с формами, которые, по Тарановскому, как раз призваны служить интонационными ритмическими сигналами. Это, в частности, ряды однородных членов — звательных форм и глаголов в повелительном наклонении:
Царю Небесный, Уттшителю, Душе истины, Йже вездт сый и вся исполняяй, Сокровище благихъ и жизни Подателю: приди и вселися въ нЫ, и очисти ны отъ всякгя скверны, и спаси, Блаже, души наша.
Как быть здесь с изобилием «ритмических сигналов начала стиха»? На практике — при современном обиходном пении этой стихиры — одна из форм звательного падежа и одна глагольная форма в императиве непременно окажутся не в начале колона.
Можно попытаться ориентироваться на тактировку традиционного обиходного распева (это направление научного поиска необходимо требует теснейшего взаимодействия двух наук — филологии и музыкознания). Но даже в самых известных песнопениях она может различаться в зависимости от традиции храмов разных регионов: Царю Небесный, /Уттшителю, Душе истины — или: Царю Небесный, Уттшителю, /Душе истины...; Йже вездт сый/и вся исполняяй — или: Йже вездт сый и вся исполняяй (за один колон) — и т. п. Известно: чем короче строка, тем сильнее ее интонационное выделение (эффект «интонационного курсива»). Но какие слова требуют более сильного выделения: «ЦарЮ Неббсный» или «Душе йстины»?
Идея поделить текст на изоколоны работает отнюдь не всегда. Какую из изо-колических структур и по каким критериям выбрать? 4 / 4 слова: сподоби птти Тебт, Спасе:/благословенъ-еси, Боже отецъ нашихъ — или 3 / 3 / 3: сподоби птти Тебт, / Спасе: благословенъ еси, / Боже отецъ нашихъ?16
Едва ли удастся указать (пользуясь исключительно лингвистическими средствами) единственный «правильный» вариант по отношению к прочим «неправильным»: изменение позиции звательной формы внутри колона не меняет смысла фразы (как меняет его положение запятой в хрестоматийном «казнить нельзя помиловать»). Однако важно задаться вопросом: порочна ли сама ситуация, при которой теоретически возможны (или действительно существуют) разные варианты тактировки одного песнопения? Что, если эта вариативность стихового членения изначально присуща молитвословному тексту?
16 Канон утрени субботы, глас 6-й, песнь 7-я.
13
Хиазм. Многовекторная динамичность текста
Молитвословный стих восходит к византийской, а через нее — к библейской поэзии. В последнее время внимание библеистов привлекает такой подход к чтению и пониманию слова Божия, который включает так называемый «хиастичес-кий анализ»17.
В библейской литературе одной из самых значительных стилистических форм является хиазм (от названия греческой буквы х, «хи»). Этот термин чаще всего употребляется для обозначения любого случая обратного параллелизма: А: В: В’: А’.
А: потому что любовь от Бога,
В: и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога.
В’: Кто не любит, тот не познал Бога,
А’: потому что Бог есть любовь.
Частный случай хиазма — т. н. концентрический параллелизм, т. е. такая форма параллелизма, в которой присутствует осевая тема, вокруг которой развиваются остальные элементы: А:В:С:В’:А’:
Иер 2. 27с — 28:
А: во время бедствия своего будут говорить:
В: «встань и спаси нас!»
С: Где же боги твои, которых ты сделал себе? —
В’: пусть они встанут, если могут спасти тебя А’: во время бедствия твоего.
Между стилистической формой, структурой библейских текстов и их богословским смыслом существует тесная связь. В хиастической конструкции осевую тему оттеняют зеркально расположенные элементы, описывая, развивая, дополняя ее и создавая в совокупности ощущение полноты, завершенности.
Важное значение для хиазма имеет инклюзия, «эффект обрамления», когда первый и последний элементы данного литературного отрывка параллельны друг другу. В построенном таким образом трехстрочии центральную строку можно — и следует — читать либо вместе с предыдущей, либо вместе с последующей: исповтмся Тебт, Господи Боже мой, встмъ сердцемъ моимъ и прославлю имя Твоё въ вткъ. (Пс 85. 12)
Единицей хиастического построения может быть фрагмент текста больший, чем строка или строфа. Так, все Евангелие от Иоанна построено по законам хиазма. В своем весьма убедительном разборе прот. Дж. Брек показывает, что «евангелист сознательно сплетал материал предания, которым располагал, в узор, благодаря которому весь его труд подобен необычайно прекрасной бесшовной одежде»18. Параллельные структуры могут строиться не только на сло-
17 О хиазме в библейских текстах см. : Брек Джон, прот. Хиазм в Священном Писании. М., 2004. Перевод выполнен с издания : Break John. Chiasmus in the Scriptures and Beyond. N. Y., 1994.
18 Там же. С. 25.
весных повторах, но и на уровне тем или идей19. Каждый из крупных элементов такой структуры, в свою очередь, также строится по принципу хиазма. Тогда можно предположить, что этот принцип способен распространяться в тексте на структуры не только ббльшие, но и меньшие, чем строфа, и задаться вопросом: насколько мелким кружевом хиазма сплетен «бесшовный хитон» текста?
Концентрическое движение внутри структуры описываемого типа (восхождение от начала к центру и нисхождение от центра к концу) может быть также описано как движение «по спирали»: от начального элемента А — к конечному А’, далее — В — В’ — С — С’ — ... — Х (где Х — осевой элемент конструкции). Здесь элементы А’, В’, С’ представляют собой усиление, уточнение или дополнение соответствующих им А, В, С.
Кроме того, происходит линейное повествовательное движение «от начала к концу», причем каждый последующий элемент тоже усиливает, уточняет или дополняет предшествующий: А ^ В, В ^ С ... С’ ^ В’, В’ ^ А’.
Такая многовекторность связей внутри хиастически организованного текста дает возможность линейно «вытянуть» его множеством способов. Эта возможность, обусловленная структурой текста, вновь (как в случае с музыкознанием) выводит нас из области чистой риторки в иную сферу — герменевтики.
Молитва Господня. Толкование формы и толкование смысла
Молитва Господня («Отче наш») представляет большой интерес для исследования. С точки зрения стиховедения — поскольку является типичным примером молитвословного стиха. С точки зрения хиастического анализа — поскольку является одновременно как библейским текстом, соблюдающим, очевидно, традиции семитской поэзии, так и литургической молитвой Церкви. Более того, это главная (или, по выражению Тарановского, «самая популярная») христианская молитва, имеющая богатейшую традицию толкований. Итак, есть все основания обнаружить здесь идеальную картину заявленного соответствия формы и смыслового содержания.
Кирилл Тарановский, давая в своей статье20 характеристику молитвословному стиху, описывает Молитву Господню, снабжая ее стиховым членением, соответствующим синтаксическому. Знаками «/» и «\» здесь обозначены соответственно интонации «побуждения» и «завершения»; курсивом показаны интонационно подчеркнутые формы, сигнализирующие о начале стиха:
1. Отче наш, Иже еси на небесех! /
2. Да святится имя Твое, /
3. Да приидет Царствие Твое, /
4. Да будет воля Твоя, /
5. Яко на небеси и на земли. \
6. Хлеб-наш насущный даждь нам днесь; /
7. И остави нам долги наша, /
19 Брек Джон, прот. Указ. соч. С. 27.
20 Tарановский К. Ф. Указ. соч. С. 258.
8. Якоже и мы оставляем должником нашим; /
9. И не введи нас во искушение, /
10. Но избави нас от лукаваго. \
Молитва, таким образом, распадается на два строфоида (строки 1—5 и 6—10). Из десяти строк восемь отмечены начальным сигналом: одна звательная форма, шесть форм повелительного наклонения и одно дополнение в инверсии. Остальные две (5 и 8) вместо начального сигнала содержат анафорический повтор, кроме того, строка 8 синтаксически параллельна предыдущей (7).
Понятно, что Тарановский тщательно избегает произвольных построений и выводов. Поэтому здесь сказано лишь то немногое, с чем было бы трудно не согласиться. Тем не менее, вновь подчеркнем: при всей нейтральности предложенного варианта такая постиховая запись — лишь вторичное отражение варианта устного интонирования при декламации церковнославянского текста с опорой на синтаксическое членение. Таким образом, вывод об отсутствии синтаксических переносов в молитвословном стихе оказывается не следствием интонационной структуры последнего, но ее причиной, поводом интонировать так, а не иначе.
Протоиерей Джон Брек предлагает хиастический анализ «Отче наш» (в русском издании книги текст приведен на современном русском языке)21. Прежде всего он разделяет Молитву Господню на следующие тематические разделы:
1. Отче наш, сущий на небесах!
Да святится имя Твое;
2. Да приидет Царствие Твое;
Да будет воля Твоя и на земле, как на небе;
3. Хлеб наш насущный дай нам на сей день;
и прости нам долги наши,
как и мы прощаем должникам нашим;
4. И не введи нас в искушение,
Но избавь нас от лукавого.
Продолжая святоотеческую традицию многозначных толкований, Брек делает предпочтительный акцент на эсхатологических смыслах слов, полагая именно его особенно актуальным для первых христиан. Отсюда «хлеб насущный», наряду со смыслом «пища, повседневная необходимость», — это, прежде всего, «над-сущный» (supersubstandalis) Хлеб Небесного Царства; «искушение» — грядущее на мир перед Вторым Пришествием Христа; «лукавый» — в первую очередь, диавол, готовящий это последнее искушение (и уже затем — «лукавое» в нас). «Имя Твое» в интерпретации Брека входит в параллель с обращением «Отче», поскольку здесь именуется Сам Небесный Отец (ср. ниже толкование Максима Исповедника).
Хиастическая по-стиховая запись текста по Бреку должна выглядеть так:
А: Отче наш, сущий на небесах!
Да святится имя Твое;
В: Да приидет Царствие Твое;
21 Брек Джон, прот. Указ. соч. С. 144—148.
С: Да будет воля Твоя и на земле, как на небе;
D: Хлеб наш насущный дай нам на сей день;
С’: И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;
В’: И не введи нас в искушение,
А’: Но избавь нас от лукавого.
Как видим, в качестве смысловой оси здесь предстает стих D о хлебе насущном. Полустишие С-11 выполняет функцию связи между тематическими разделами 1, 2 и 3, 4 (в терминах Тарановского — между 1-м и 2-м строфоидами).
Возможность различных вариантов стихового членения молитвословного текста прекрасно иллюстрируется в толковании на Молитву Господню прп. Максима Исповедника (VII в.)22. В традициях Александрийской богословской школы прп. Максим раскрывает многозначность поименованных в Молитве предметов, давая прежде символическое, «небесное» толкование, а затем — прямое, более обыденное, «земное». «Хлеб насущный» — Сам Христос, хлеб причастия будущей жизни и лишь потом — «повседневный», необходимый для земной жизни. «От лукаваго» — прежде всего прошение об избавлении от диавола, а затем уже — от внутреннего закона греха (от лукавства) и т. д. Важно, что прп. Максим несколько раз прямо подчеркивает: Молитва Господня не имеет единственного истинного смысла, по отношению к которому остальные будут ложными. «Слово становится всем, соразмерно нам, насыщающимся добродетелью и мудростью, и воплощается различным образом, как только Оно Само ведает, ради каждого из спасаемых». Видимо, исходя из этого справедливого утверждения, Максим Исповедник и применяет толкование Молитвы к собственной насущной надобности: использует ее для возражения последователям монофелитской ереси (отлученного учения о единой — Божественной, а не двух — Божественной и человеческой — волях во Христе). Прп. Максим цитирует Молитву отдельными фразами, после каждой из которых следует очередной пассаж толкования. В соответствии с этими периодами Молитву следовало бы записать так:
А. Отче нашъ, Иже еси на небестхъ!
В. да святится имя Твое,
С. да пртдетъ Царств1е Твое,
D. да будетъ воля Твоя, /яко на небеси и на земли.
С’. хлтбъ нашъ насущный/даждь намъ днесь;
В’. и остави намъ долги наша, /якоже и мы оставляемъ должникомъ нашимъ; А’. и не введи насъ во искушете, / но избави насъ отъ лукаваго.
В качестве смысловой оси всей молитвы св. Максим, таким образом, видит строку о воле, а внутри строки уже собственно слово «воля» приобретает центральное положение и, соответственно, значение. Это не случайно: ведь святой отстаивает православный догмат о двух свободных — следовательно, обладающих
22 Прп. Максим Исповедник. Толкование на Молитву Господню // Творения преподобного Максима Исповедника. Кн. 1. М., 1993. С. 185-202. Перевод А. Сидорова. Здесь и далее цит. по : http://st-jhouse.narod.ru/biblio/texts.htm.
каждая своей волей — природах во Христе (мотив свободы человеческой природы многоразлично подчеркивается). Интересно, что во всем толковании ересь мо-нофелитства прямо никак не упоминается. «Главный нерв» не выражен вербально, зато на него указывает сама форма, в которой изложен текст «Отче наш».
Еще одна особенность этого толкования: прп. Максим толкует Молитву как обращение не исключительно к Отцу, но ко всей Святой Троице: здесь, говорит он, «Имя» Отца есть Его Слово (т. е. Сын), а «Царствие» есть Святой Дух. Такое понимание можно было бы признать достаточно вольным. Тем не менее, как видим, и оно обретает, благодаря авторитету св. Максима, свое право на жизнь в церковной традиции.
Особого внимания заслуживает заключительная часть толкования. Здесь Максим подводит следующий итог: «Если желаем избавиться от лукавого и не впасть во искушение, будем верить Богу и простим долги должникам нашим. .Тогда мы не только получим прощение соделанных нами грехов, но победим и [сам] закон греха. и попрем родителя греха, лукавого змия, об избавлении от которого молимся. И Военачальником нашим будет при этом Христос, победивший мир. .Как Хлеб жизни, мудрости, ведения и правды, Он привлекает к Себе наше ненасытное желание; во исполнение Отчей воли Он соделывает нас сослужителя-ми Ангелов, так что еще в этой жизни мы. являем в своем житии небесное бла-гоугождение [Богу]. Затем Он. соделывает нас, через благодатное общение со [Святым] Духом, причастниками Божественного естества».
В соответствии со всем вышесказанным строки Молитвы выстраиваются в следующем прихотливом порядке:
избави насъ отъ лукаваго
и не введи насъ во искушеніе
Отче нашъ иже еси на небеспхъ
якоже и мы оставляемъ должникомъ нашимъ
(и) остави намъ долги наша
но <и> избави насъ отъ лукаваго
да святится Имя Твое
хлтбъ нашъ насущный даждь намъ днесь
да будетъ воля Твоя
и на земли /яко на небеси
да пріидеть Царствіе Твое
Как видим, при таком изложении строка о «воле» покидает первоначальную центральную позицию. Вместо нее — повторенное дважды (в начале и в центре) прошение об избавлении от лукавого. По учению Церкви, залог спасения человека в Небесном Царствии (что равнозначно стяжанию благодати Святого Духа — см. последнюю строку) складывается из соблюдения правой веры и стяжания праведной жизни. Изменяя таким образом порядок прошений Молитвы, преподобный Максим теперь преимущественно выделяет в ней уже не догматический, но аскетический смысл.
Едва ли столь же смелые операции возможны с любым молитвословным текстом. Однако, как видим, в случае с Молитвой Господней, каноническим об-
разцом молитвословного стиха, дело обстоит именно так: ее смысл не только многообразен, но и гарантированно неразрушим.
Епископу Кассиану (Безобразову)23 принадлежит еще один показательный разбор молитвы «Отче наш»24. Сосредоточив свое внимание прежде всего на евхаристическом смысле Молитвы, преосвященный Кассиан, подобно прот. Дж. Бреку, предлагает считать центральным стих о хлебе насущном (как о хлебе Причастия). Но кроме того, он отводит особую роль слову днесь25, которое, как он убежден, в равной степени относится к каждому прошению Молитвы: вся она переживается не как каждодневный обычай, но как дерзновенное испраши-вание всех перечисленных вечных благ «здесь и сейчас», именно сегодня — в акте Евхаристии. Этому центральному положению слова «днесь» найдено и формальное подтверждение: до и после него в греческом тексте — по 25 слов (если считать за отдельные единицы «все члены, предлоги и другие частицы»).
Отметим еще один важный момент. Если прот. Дж. Брек в своем анализе Молитвы предпочитает не рассматривать заключительное славословие и называет его позднейшим (и потому необязательным) добавлением, то еп. Кассиан придерживается обратной точки зрения: молитва «Отче наш» построена по классическому образцу иудейских молитв и потому якобы в принципе не может быть завершена на слове «от лукаваго»26. Таким образом, заключительное славословие (яко Твое есть Царство и сила и слава [Отца и Сына и Святаго Духа нынт и присно и] во втки [втковъ/вткомъ]. Аминь.), по его мнению, искони является частью Молитвы.
Для нас же эта разноголосица мнений (и реальной церковной практики, где молитва Господня звучит как с заключением — возгласом, так и без него) является еще одним свидетельством в пользу свободы Церкви в рамках литургической традиции.
Завершая свой разбор, еп. Кассиан, подобно Максиму Исповеднику, подчеркивает: «каждый из нас имеет собственный опыт Молитвы Господней. Каждый в ней вычитывает свой смысл»27. Этому важнейшему функциональному качеству церковной молитвы (свобода личного опыта в пределах единой традиции) отвечают определенные особенности формы молитвословного стиха.
Дело в том, что музыкальный (певческий) характер жанра подразумевает, что один и тот же текст может быть исполнен разными типами распева: малым (кратким, силлабическим), силлабо-мелизматическим или большим (пространным, мелизматическим). Ясно, что границы колонов в этих случаях будут различны. Можно сказать, что, подчеркивая те или иные смыслы через альтернативное стиховое членение Молитвы Господней, ее толкователь (будь то богослов
23 Кассиан (в миру Сергей Сергеевич Безобразов) (1892-1965) — епископ Катанский, богослов, экзегет. Основные труды посвящены толкованию Нового Завета.
24 Кассиан (Безобразов), еп. О молитве Господней // Да приидет Царствие Твое (сборник статей). Париж, 2003. С. 123-156.
25 Там же. С. 150-152.
26 Нет оснований принимать однозначность такого утверждения на веру. Вероятнее всего, оно продиктовано настоятельным желанием автора воспользоваться одним из существующих вариантов формальной структуры текста для наиболее рельефного выделения актуальных смыслов (в частности, подчеркнуть центральное положение / значение слова «днесь»).
27 Кассиан (Безобразов), еп. Указ. соч. С. 155.
или филолог) делает в своем роде то же, что в свое время проделывал церковный распевщик.
«Хиастическое кружево»: текст, строфоид, колон, слово, (слог?)
Повторю ранее высказанную догадку: хиастический принцип (или инклюзия, «эффект обрамления») в молитвословном тексте может соблюдаться как фактор ритма — в отсутствие метра и регулярной рифмы — не только в строфе (концентрический параллелизм колонов) или в более крупных разделах (на уровне тем и идей), но и между отдельными словами (и даже слогами) — на уровне фонической связанности.
Итак, попытаемся двигаться в поиске хиастических структур в направлении: от текста в целом — к составляющим его элементам.
В варианте, включающем заключительное славословие (возглас), молитва Господня представляет собой уже не два (по Тарановскому), а три строфоида, причем схему третьего строфоида можно представить как А [В/ В’ /В’’] А’:
Яко Твое есть царьство и сила и слава
во вп>ки. Аминь.
Здесь А/А’ и В/В’/В’’ соответственно не только соизмеримы по количеству слогов, но и соотнесены по смыслу. А’ имеет столь же непосредственное отношение к Адресату молитвы, как и А. «.Так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия.» (Откр 3. 14). Также Бог неоднократно именуется в Св. Писании «Вечным»: «Господи, Господи Боже, Создателю всех, страшный и сильный. и всемогущий и вечный.» (2 Мак 1. 24-25); «Ты же, Вечный, имеющий всю силу и всякую власть, призри ныне.» (3 Мак 6. 10); «Ты, Господи, пребываешь во веки.» (Плач 5. 19). Далее, вооружившись герменевтическим вдохновением, можем продолжать, что истинен («Аминь») Тот, Кто «есть» (Сущий) — и проч. Для В/В’/В’’ смысловая и формальная соотнесенность также вполне очевидна. Аналогом изоколической структуры (равное количество слов) можем назвать здесь равное количество слогов в каждом «мини-колоне» длиной в одно просодическое слово28; повторенный союз «и» принимает функцию анафоры; заметна фоническая перекличка в звуках [с] и [а].
При таком графическом представлении очевидно, что третий раздел молитвы композиционно симметричен первому29. В самом деле, здесь не только подводится итог и «основание веры» для всех предыдущих прошений, но и варьируется описание Божиих свойств. «Твое», уже без повтора, относится равно как к
28 Нет уверенности, что изосиллабический принцип в строгом смысле термина здесь работает. Однако я позволил себе указать на равенство слогов как на дополнительный фактор соизмеримости данных элементов текста.
29 Позднейшее литургическое наращение: «Отца и Сына и Святаго Духа нынЬ и присно и. вЬковъ/ вЬкомъ» — хотя и несколько осложняет, но принципиально не нарушает картину.
«царству», так и к «сит» и «славп>», подобно B, B’ и B’’ первого строфоида («Имя Твое», «Царств1в Твое», «воля Твоя»)30.
Строение второго строфоида иное. Его можно схематически представить как AA’ / BB’ / CC’:
A. хлтбъ нашъ насущный
A’. даждь намъ днесь,
B. и остави намъ долги наша,
B’. якоже и мы оставляемъ должникомъ нашимъ,
C. и не введи насъ во искушете,
C’. но избави насъ отъ лукаваго.
Итак, композиционно Молитва в целом может быть схематично представлена как ABA’, где В — второй строфоид, обрамленный первым и третьим — А и А’ соответственно.
Однако внутри каждого из строфоидов можно подобным образом выделить собственную ось симметрии. В первом наиболее очевидно выделяется ядро хиас-тической конструкции, состоящее из трех синтаксически симметричных строк, оканчивающихся местоимением «твое». Симметрия строк 1 и 5 отчетливо проявляется на лексическом уровне: на небес%хъ / на небеси. Последнюю подчеркивают, кроме того, звуковые повторы: Отче нйшь / яко нй; (й)же еси / (на) небеси; йже еси / и на земли. Фоника греческого текста подтверждает ту же симметрию: pater imón / ós e-n uranó; o en / os en; uranis / urano; o en tis uranis / uran-o epi gis31.
Средний из трех стихов обозначенного ядра 1-го строфоида — центральный по своему положению. Кроме того, его «осевая» роль подтверждается симметрией флексий и слогового состава синонимичных «осевому» слову Царств1е существительных 2-го и 4-го стихов: Имя / воля (греч. to onoma / to felima vs. i vasilia). Исходя из описанной симметрии в строках 1/5 и 2/4, можно сделать вывод о том, что 1-й строфоид молитвы «Отче наш» содержит собственную хиастическую ось: да пршдетъ Царств1е Твое.
30 К слову, такое нелинейное прочтение позволяет отнести слова яко нй небеси и на землй не только к предыдущей строке — о воле (что чаще всего встречается в толкованиях), но ко всем трем предшествующим строкам Молитвы.
31 В отношении греческих церковных текстов сегодня обычен тот же скриптоцентрич-ный «академический» подход: в рамках филологического дискурса принято прочитывать их в гипотетически восстановленном Эразмовом произношении. Однако чрезвычайно важно ориентироваться на реально звучащий текст (в произношении по Рейхлину). Приведем здесь греческий текст Молитвы (по textus receptus) и продублируем его латинским транслитом:
Патер ri^wv ó ev ToXg oüpavoXg, ачіаобгітм то ovo^á aov' є^бєтм л ßaoiMa aov' Y£vr|Bf|TM то Bé^n^á aov, Mg ev oópavffi xai fcni Yfg^ TÖv apTov rpwv TÖv emoúaiov 6ög rMÍv ar^epov xai йфед rpXv та бфєі^л^ата rpwv, Mg xai rpeXg áфf|xaщ:v ToXg бфєіХєтаїд rpwv xai eiaevéYXflg rpäg eig neipaa^óv, áAAá püaai rpäg anö Tov novnpoü [,оті aoü EaTiv r ßaaiMa xai r Súva^ig xai r 6ó|a eig Tovg aiwvag. á^v].
Pater imon o en tis uranis / agiasBito to onoma su / elBeto i vasilia su / geneBito to Belima su / os en urano ke epi gis / ton arton imon ton epiusion / dos imin simeron / ke afes imin ta ofelimata imon / os ke imis afikamen tis ofiletes imon / ke mi isenenkis imas is piras(/z)mon / alla rise imas apo tu poniru / [oti su estin i vasilia ke i dinamis ke i doksa is tus eonas. amin].
Теперь рассмотрим второй строфоид. Если записать его (как вариант) в три строки:
А. хлтбъ нашъ насущьныи даждь намъ днесь;
В. и остави намъ долги наша, якоже и мы оставляешь должникомъ нашимъ;
А’. и не введи насъ во искушеніе, но избави насъ отъ лукаваго,
- то здесь строка В очевидно выступает в качестве хиастической оси. Строки А и А’ тематически противопоставлены друг другу и в то же время связаны по смыслу через мотив пищи, насыщения. В христианской литературе весьма подробно разработан смысловой ряд: искушение Адама — совет лукавого змия — запретный плод — нарушение воздержания в раю (строка А’). В строке А — хлеб насущный как благословенная Богом райская пища. Кроме того, здесь проявляется еще одно типичное свойство хиазма. А’ представляет собой, так сказать, негативное развитие по отношению к А: глаголу с положительной семантикой даждь отвечают два «отрицательных» — не введи и избави (в последней паре интересно противопоставление семантики приставок в- и из-).
Но и внутри строки В присутствует очевидная симметрия, а точнее — на фонетическом уровне — диссимметрия (симметрия + изменение, развитие элементов конструкции).
Греч.: afes ітіп 1а ойіітаїа ітоп айкатеп ііб ofiletes ітоп: afes ітіп/ айкатеп; ta ofilimata/ tis ofiletes; ітоп/ ітоп.
Ц.-сл.: остави намъ долги наша оставляемъ должникомъ нашимъ: остави намъ/ оставляемъ; долги/ должникомъ; наша/ нашимъ.
Таким образом, симметрично соотнесенные элементы второго строфоида обрамляют его смысловую ось — (якоже и) мы:
А. хлтбъ нашь насущьный В. даждь намъ днесь;
С. и остави намъ долги наша,
D. якоже и мы С’. оставляемъ должникомъ нашимъ;
В’. и не введи насъ во искушеніе,
А’. но избави насъ отъ лукаваго.
Можно сказать, что тематически все три раздела молитвы «Отче наш» представляют собой симметричную структуру: «Ты / мы / Ты».
Итак, концентрическое движение наблюдается как в целом тексте, так и внутри каждого из составляющих его разделов. Более того, разбор, предпринятый Бре-ком, показывает, что отказ от рассмотрения конечного возгласа не разрушает возможности подобного концентрически ориентированного движения по тексту, но лишь варьирует его.
Рассмотрев текст молитвы Господней на предмет фонической связанности различных ее элементов, мы пришли к выводу, что каждый из них может рассматриваться как обрамленный предыдущим и последующим соизмеримыми эле-
ментами: синтагма — двумя соседними синтагмами, любая группа слов32 — предыдущей и последующей соизмеримыми группами (не только внутри строки, но и между строками).
Видимо, то же касается и групп слогов, притом не обязательно совпадающих со словоразделами: иже jecu / на небес(*ь)хъ / да святи- / ться и- / -мя Тво/е / да npiju-... Замечательно в этой связи, что славянское еси представляет собой отступление от буквализма в переводе. Ведь, строго говоря, должно быть: Отче нашь иже на небеспхъ (и, кстати, тоже неплохо звучит). Думается однако, что древние переводчики здесь стремились к точности фонического соответствия оригиналу: еси / небес(*ь)хъ / да святи-. (ср. греч.: en tis / uranis / agias0i-...). Авторы латинского перевода подобным же образом употребили глагольную форму: qui es in / caelis [tselis] / sanctiflcetur — возможно, с той же целью отражения фоники оригинала33.
Итак, текст теоретически может интонационно члениться самыми различными способами, если принимать за начальный сигнал всякий элемент «А» инклюзивной структуры ABA — от строфоида и вплоть до группы слогов.
Заключение
В молитвословном стихе наряду с синтаксическим членением присутствует множество потенций интонационного членения, что обеспечивается, в частности, звуковыми повторами. Эти повторы зачастую не совпадают с границами синтагм, тем самым как бы постоянно предлагая исполнителю (и слушателю) альтернативное, «эвфоническое членение». Причем благодаря традиционному церковному произношению, которое избегает количественной и качественной редукции звуков, «удельный вес» всякого звукового повтора увеличивается. Увеличивается также дистанция слухового ожидания каждого следующего разрешения в звуковом повторе.
Структура молитвословного стиха такова, что каждый звучащий фрагмент текста поочередно оказывается в сильной позиции, представая перед воспринимающим сознанием то как начальный, то как «осевой», то как конечный элемент симметричной конструкции в подвижной системе координат. (Это можно сравнить с чтением текста через подвижное увеличительное стекло.) В процессе такого движения по молитвословному стиху в ткани его текста могут «проявляться» и синтаксические переносы (анжамбеманы), вступающие в диалектическое ритмическое единство с «синтаксическими сигналами начала стиха» на границах синтагм. Таким образом обеспечивается теснота динамического стихового ряда, т. е. такого, который спонтанно актуализируется — всякий раз в новых
32 Имеется в виду любая последовательность из нескольких фонетических слов, вне зависимости от степени их семантической и синтаксической связанности. Таким образом, словосочетание — лишь частный случай такой фонетической «словогруппы».
33 Можно расслышать эвфонические отражения и в строках, не являющихся соседними, например: имя Твоjе / и мы о(ставл’)я^е(мъ) (греч.: onoma s(u) / os ke imis). Еще один яркий пример вариативности в славянском переводе: якоже наряду с яко — в обоих случаях на месте греческого os. Мы считаем, что и здесь проявилось то же стремление отразить игру созвучий: яко-же / да-ждь (греч.: os / dos).
границах — по мере «сукцессивного», «протяженного» произнесения текста. В этой связи крайне важно наличие у исполнителя литургического текста сознательной установки на поэтическое интонирование.
Сделанные нами выводы нуждаются в дальнейшей проверке на материале других текстов различных литургических жанров.
Ключевые слова: церковнославянский молитвословный стих, Молитва Господня, вариативность стихового членения, звучащий текст, изоколические структуры, синтаксические сигналы, фоника, хиазм.
Searching for Essential Definitions of Prayer Verse
Priest Alexey Agapov
Using the Lord’s Prayer as research material, the present article undertakes to apply the prosodic approach to Church Slavonic liturgical texts. The author concludes that the variability of verse division is the architectonic principle of liturgical texts. The multivector character of relations between linguistic units at all text levels enables multiple hermeneutic interpretations within the boundaries of the Holy Tradition, and provides certain freedom to the interpreting performer (church reader or chanter). Thus, an adequate representation of a prayer text requires that the performer consciously aim at poetic vocalization.
Keywords: Church slavonic prayer verse, Lord’s Prayer, variability of verse division, sounded text, isocolonic structures, syntactic signals, phonics, chiasmus.
