CC BY
95
ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2012. № 3. С. 220-223.
УДК 82.09 В.В. Соломонова
В.Г. БЕЛИНСКИЙ 40-Х ГГ.
В ЕГО ЭПИСТОЛЯРНОМ НАСЛЕДИИ
Исследуется эпистолярное наследие Белинского 40-х гг. как источник изучения его взглядов.
Ключевые слова: отрицание, свобода личности, художественность, рефлексия, лермонтовский колорит.
Вокруг Белинского 40-х гг. создано в советское время немало мифов. Считалось, что мучительные поиски «истины» остались для «неистового Виссариона» далеко позади и он окончательно утвердился на позициях материализма, атеизма и революционности1. Обычно такие выводы делались исходя из его некоторых категоричных высказываний, содержащихся в письмах. Но именно письма Белинского представляют собой богатый материал, позволяющий не столь однозначно судить о его взглядах на настоящее и будущее России, проясняют различные нюансы в общественнолитературной борьбе эпохи и месте в ней критика.
Недаром еще А.Н. Пыпин в своей работе «В.Г. Белинский, его жизнь и переписка» (1876) с их помощью пытался восстанавливать «внутреннюю связь мнений и настроений критика» [1]. Собирая письма Белинского, Пыпин писал, например, П.В. Анненкову: «Вы совершенно правы, говоря
о том, как важны... разъяснения поводов, которые приводили Белинского к изменению его мнений - и которые все лежали позади его статей» [2].
Действительно, в письмах Белинский не был связан общественным мнением и цензурой, поэтому более открыто и откровенно говорил обо всем, что его волновало, в них раскрывались все оттенки его настроений, крайности его натуры, «состояния духа», не случайно А.И. Герцен этот пограничный жанр называл «движущейся раскрытой исповедью» [3].
40-е гг. в жизни Белинского начались с переезда в Петербург, где он попал «на широкое поле действительности» и на себе отчетливо почувствовал ее «гнусные оковы» [4, с. 13]. По существу, началась его кабала у А. Краевского, издателя «Отечественных записок», о чем позднее Белинский напишет А.И. Герцену: «Это. приобретатель, следовательно, вапмир, всегда готовый высосать из человека кровь и душу, потом бросить его за окно, как выжатый лимон» [4, с. 253]. Если «гуманистическое чувство» заставляло Белинского в ранней юности воскликнуть: «Дыши для счастия других», то теперь оно заставляет его болезненно остро воспринимать любое унижение человека. Им овладевают тяжелые раздумья, когда он видел «босоногих мальчишек. и оборванных нищих, и пьяного извозчика. и гордого вельможу» [4, с. 69].
Каковы же были его общественные взгляды и социальные позиции, которые неминуемо проявлялись в это время в оценках творчества
А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Гоголя и писателей так называемой натуральной школы? Во-первых, именно «фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности» [4, с. 51] становится основной причиной иронического отношения Белинского к «А1^ететпек» (Всеобщности) Гегеля (в письмах - «Егор Федорыч»). «Энергическая стукушка по философскому колпаку Гегеля» - тема многих его писем, например, письма к В.П. Боткину от 1 марта 1841 г. Но не переход к материализму и революционности, а все то же «гуманистическое чувство» заставляет Белинского «злиться на Гегеля», страстно «отрицать». Что же такое это «отри© В.В. Соломонова, 2012
цание» критика? Послушаем его самого: «Все толки Гегеля о нравственности - вздор сущий, ибо в объективном царстве мысли нет нравственности, как и объективной религии (как, например, в индийском пантеизме, где Брама и Шива - равно боги, то есть где добро и зло имеют равную автономию. <...> Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови» [4, с. 22-23].
Да, в пылу «отрицания» Белинский, конечно, впадает в крайность. Он «весь в идее гражданской доблести, весь в пафосе правды и чести», поэтому понял и кровавую любовь Марата к свободе»: «Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать
счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную» [4, с. 52]. Именно эта фраза стала в советских исследованиях чуть ли не хрестоматийной, заслонив от нас все остальное. У Белинского она - результат неистового желания перемен в своем отечестве и неверия в конституционную монархию как идеал государственного устройства, «ибо монарх не есть брат людям, он всегда отделится от них хоть пустым этикетом» [4, с. 52]. Жажда полезной для России деятельности, высокое представление о долге литературного критика как «гувернера общества» проявлялись всегда у Белинского размышлениями a propos (кстати). Но он не находил в данное время тем для разговора с читателем. «Да о чем писать? О выборах? Но у нас есть только дворянские выборы. О министерстве? Но ни ему до нас, ни нам до него нет дела, притом же в нем сидит Уваров с православием, самодержавием и народностию (т. е. с кутьею, кнутом и матерщиною)» [4, с. 51]. Отрицал ли в данном случае Белинский святые для России того времени принципы, на которых строилась ее национальная идея? Скорее он отрицал их подмену дикостью, невежеством и внешней обрядностью. Кстати, идеалом монарха он всегда считал Петра I и негодовал, что его статья «Деяния Петра Великого» искажена «цензурным синедрионом»: «До чего мы дожили: нам нельзя хвалить Петра Великого» [4, с. 54].
Разумеется, Белинский - человек 40-х гг.
- не мог не пожелать познакомиться с сенсимонистами. Идея социализма становится для него «идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания» [4, с. 66], о чем он сообщает все тому же Боткину в сентябре 1841 г. Впрочем, нас сразу настораживает его признание: «Ты знаешь мою натуру: она вечно в крайностях [4, с. 66]. «Социализм» («социальность, социальность - или смерть!») провоцирует его на крайний вывод: «Смешно и думать, что это [наступление «золотого века». - B.C.] может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови. <. > В истории мои герои - разрушители старого
- Лютер, Вольтер, энциклопедисты, террористы, Байрон («Каин») и т. п. [4, с. 70, 71]. Но на этих же страницах среди этих крайних высказываний находим и такие: «. хочу золотого века, но не. животного золотого века, но приготовленного обществом, законами, браком... [выделено нами. - B.C.] [4, с. 71].
Пройдет немного времени и отношение критика к «социалистам» резко изменится, а письма станут единственным и исключительным источником для выяснения причин такого тотального разочарования в идее «золотого века». В письмах к Боткину в 1847 г. (например, от 6 февраля) он признается, что его «сильнее всего интересует нравственный мир человека» [4, с. 322], что он «понял всю гордость и пошлость духа партий», что «социалисты» - это насекомые, вылупившиеся из навозу, которым завален задний двор гения Руссо» [4, с. 323]. Он больше не верит «социальным и добродетельным ослам», а свое расхождение с московскими славянофилами объясняет тем, что они были «помешаны на той же мысли»: «Странный я человек! Когда в мою голову забьется какая-нибудь мистическая нелепость, здравомыслящим людям редко удастся выколотить ее из меня доказательствами: для этого мне непременно нужно сойтись с мистиками, пиэтистами и фантазерами. лучшие из славянофилов смотрят на народ совершенно так, как мой верующий друг [М.А. Бакунин - будущий апологет анархизма. - B.C.]; они высосали эти понятия из социалистов и в статьях своих цитируют Жоржа Занда и Луи Блана» [4, с. 468]. Таким образом, «социалистом» Белинский не был, а отдельные категоричные высказывания в его крайне откровенных письмах еще не повод делать столь же категоричные выводы о его взглядах.
Что касается «западничества» Белинского, то и здесь не все однозначно. Летом 1847 г., находясь за границей для излечения от чахотки и наблюдая жизнь там, он получил возможность сравнивать, например, Германию и Россию. «Что за нищета в Германии, - пишет он В. Боткину 7/19 июля, -здесь я понял ужасное значение слов павпе-ризм и пролетариат. В России. бывают неурожаи и голод местами, плантаторы-помещики, третирующие своих крестьян, как негров, там есть воры и грабители чиновники, но нет бедности, хотя нет и богатства. Бедность есть безвыходность из вечного страха голодной смерти. У человека здоровые руки, он трудолюбив и честен, готов работать - для него нет работы: вот бедность.» [4, с. 383-384]. В декабре 1847 г. Белинский по-прежнему уверен, что «владычество капиталистов покрыло. вечным позором» теперь уже Францию и называет буржуазию «сифилитической раной» на ее теле [4, с. 447]. Но с его точки зрения и «защитники народа. принадлежат к буржуа-
222
В. В. Соломонова
зии, как Робеспьер и Сен-Жюст». «.Горе государству, которое в руках капиталистов. Это люди без патриотизма. Торгаш есть существо, по натуре своей пошлое <.> Торгаш не может иметь интересов, не относящихся к его карману» [4, с. 449-450]. Верил ли Белинский в некую «народную революцию»? Если судить по его письму П.В. Анненкову в Париж от 15 февраля 1848 г. (последнее, написанное за три месяца до смерти), то нет. «Где и когда народ освободил себя?» - задает он вопрос. В этом письме Белинский по-прежнему уповает на «нового Петра Великого». Видимо, его радует, что в России «дело об освобождении крестьян идет», хотя и «вперед не подвигается», что «на днях прошел в государственном совете закон, позволяющий крепостному крестьянину иметь собственность, хотя и с позволения своего помещика» [5, с. 468].
Считается, что последние годы жизни Белинского были ознаменованы интересом к идеям Маркса, которые в советское время назывались «передовыми европейскими
идейными течениями» [5]. Белинский в
письмах единственный раз упоминает о парижском «Ярбюхере», ежегоднике, издаваемом А. Руге и К. Марксом, в котором была напечатана статья последнего «К критике гегелевской философии права». Белинский прочитал эту статью в переводе своего друга Н.Х. Кетчера и, разумеется, особенное внимание обратил на следующее умозаключение Маркса: «Религия есть опиум народа. Упразднение религии как иллюзорного счастья народа есть требование его действительного счастья». Уж не стремление ли понравиться адресату письма А.И. Герцену, в будущем автору статьи «О развитии революционных идей в России» и идеи о трех периодах «освободительного движения», позволяет Белинскому написать следующее: «Истину я взял себе и в словах бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут.» Но начало абзаца заставляет нас усомниться в том, что это стало его убеждением: «Кетчер писал тебе о парижском “Ярбюхере”, и что я от него воскрес и переродился. Вздор! Я не такой человек, которого тетрадка может удовлетворить. Два дня я от нее был бодр и весел, и все тут» [4, с. 250]. Белинский верил «великой будущности России», но упования его были не на стороне атеизма и революции. Он верил в духовные силы нации и гордился тем, что русский: «Я - натура русская. <.> Русская личность - пока эмбрион, но сколько широты и силы.» [4, с. 350]. Ему доставляет страдание видеть невежество и дикость русского человека. Путешествуя в 1846 г. по югу России, он имеет возможность сравнить русского и малоросса и с душевной болью пишет, что народ Малороссии своей «чистотой» резко отличается от «грязного москальства»: «И это мужики! Другие лица, смотрят иначе. Дети очень милы,
тогда как на русских смотреть нельзя - хуже и гаже свиней» [4, с. 288]. Но никакого «западнического» презрения к России, конечно, не было, а было убеждение, что «хорошие люди есть везде. что их на Руси, по сущности народа русского [выделено мною. -
B.C.], должно быть гораздо больше.». Русский «честен и правдив, готов за правду на пытку, на колесо». С другой стороны, Белинский, еще раз повторим, не скрывал, что этот «хороший человек» может в то же время быть невеждой, «колотит жену, варвар с детьми.» [4, с. 460].
Если иметь в виду, какими неоднозначными были общественные взгляды Белинского в 40-е гг., то становится понятным многое в его литературно-критических оценках. Его увлечение «натуральной» школой в литературе вовсе не означало увлечения натурализмом и «критическим» реализмом. Белинский не приемлет «риторической школы», писатель которой изобразит «честного секретаря уездного суда» и его «гражданские и юридические подвиги», за которые его наградят. «Но писатель натуральной школы. представит, что героя опутали со всех сторон и запутали, засудили, отрешили с бесчестием от места.» [4, с. 460]. Как видим, противопоставляется желаемое и действительное, реальное, то, что в жизни встречается на каждом шагу.
Белинский 40-х гг. различает «чисто объективные создания искусства», «чистую художественность» и «рефлектированную», которую для своего времени считает «великим делом». Он подчеркивает, что приверженность только «чистой художественности» может довести «до последней крайности нелепости» [4, с. 38]. К первым «созданиям искусства» он относил творчество Гёте и Пушкина, ко вторым - Лермонтова и Гоголя. «Чем больше читаю. “Фауста”. тем более уверяюсь, что это - величайшее создание мирового гения», - пишет Белинский, хотя во второй части находит «подгнившую рефлексию» [4, с. 20].
Совсем другое дело - «рефлексия» Лермонтова, которому Белинский прочил великое будущее, «если пуля дикого черкеса не остановит его пути» [4, с. 28]. Именно в письмах Белинский, по существу, расшифровывает свое знаменитое высказывание в статьях о Лермонтове: «Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни, но везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце». В письме В.П. Боткину от 17 марта 1842 г. критик дает удивительно верную характеристику «лермонтовского колорита»: «Лермонтов далеко уступит Пушкину в художественности и виртуозности, в стихе музыкальном и гибко упругом. но содержание, добытое со дна глубочайшей могущественнейшей натуры, исполинский взмах. -все это заставляет думать, что мы лишились в Лермонтове поэта, который по содержа-
нию шагнул бы дальше Пушкина. <.>
Львиная натура!» [4, с. 84-85]. Гибель Лермонтова переживалась Белинским как личное горе. «Лермонтов убит. <.> Взамен этой потери Булгарин все молодеет и здоровеет. ругает Пушкина печатно. Литература наша процветает, ибо. делается до того православною, что пахнет мощами и отзывается пономарским звоном, до того самодержавною, что состоит из одних доносов, до того народною, что не выражается иначе, как по-матерну» [4, с. 61], - Белинский вновь указывает на то, чем в обществе заменили принципы государственного устройства.
«Гуманистическое чувство» Белинского проявляется в 40-е гг. в том, что он всячески поддерживает произведения, отмеченные «страдающей совестью» художника. Таковы «Бедные люди» Ф. Достоевского, «Антон Горемыка» Д. Григоровича, «Сорока-воровка» А. Герцена. Этих писателей, особенно последнего, у которого «талант ушел в ум», но не «сухой ум», а «оживленный и согретый», он противопоставляет писателям «духовно малолетним, нравственным и умственным недорослям» [4, с. 348]. Он в восторге от таланта И. Гончарова и вовсе не потому, что якобы видит в его «Обыкновенной истории» «критический реализм». «Читаешь, словно
ешь холодный полупудовый сахаристый арбуз в знойный летний день» [4, с. 348].
Такие оценки как нельзя лучше опровергают мнение о тенденциозности Белин-ского-критика, иначе, видимо, он бы не стал так нелицеприятно отзываться о поэтическом творчестве Н. Огарева, сподвижника А. Герцена в революционной пропаганде. «.Кроме гамлетовского направления, давно сделавшегося пошлым, оно бесцветно и вяло в эстетическом отношении. Это набор общих мест и избитых слов, а главное -тут нет стиха, без которого поэзия есть навоз, а не искусство» [4, с. 319].
В письмах Белинского 40-х гг. отразилась история его непростых отношений с Н. Гоголем. Сетуя на «судьбу», которая «лишает ума Батюшкова, жизни Грибоедова, Пушкина и Лермонтова», он пишет Гоголю 20 апреля 1842 г.: «Вы теперь у нас один, -и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связаны с Вашею судьбою.» [4, с. 109]. После выхода в январе 1847 г. из печати, пожалуй, самого спорного произведения Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» его друзья -славянофилы - писали об этой книге не менее резко, чем Белинский в его знаменитом «Письме к Гоголю». Например, С.Т. Аксаков, один из благороднейших и глубоко религиозных людей того времени, пишет 27 января 1847 г.: «Вы совершенно сбились. и, думая служить небу и человечеству, - оскорб-
ляете и бога и человека, книга ваша вред-на...<...> друзья ваши, слепые фанатики и знаменитые маниловы. помогли вам запутаться в сети. дьявольской гордости, которую вы принимаете за христианское смирение» [6].
Белинский же увидел в книге Гоголя крайние выводы славянофильской доктрины и оборотную сторону идей «православия, самодержавия и народности» в бездуховном обществе 40-х гг. Он в письмах скорее сочувствует Гоголю, который «все из себя вытряс», идя «до последних результатов», и за то «покаран, разруган во всех почти журналах» [4, с. 323, 324, 337]. И в рецензии на «Выбранные места» критик больше щадил Гоголя, чем друзья последнего. В письме же к В. Боткину от 28 февраля 1847 г. он видит в книге не столько заблуждение Гоголя, сколько «артистически рассчитанную подлость» [4, с. 340] в защите всего того низкого и уродливого, что прикрывалось идеями «православия, самодержавия и народности». Именно об этом его «Письмо», где звучит главный упрек Белинского: «Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какой-нибудь, а тем более православною церковью?» Для критика было очевидно, что в России церковь не выполняет своего назначения и «всегда была опорою кнута и угодницею деспотизма». Он как личное оскорбление воспринял выход книги, в которой «во имя Христа и церкви» автор <учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами».
Подводя итоги, видимо, стоит сказать следующее: представления о Белинском
40-х гг. нуждаются в глубоком осмыслении; эпистолярное наследие этого времени достойно всестороннего анализа в качестве источника изучения личности и мировоззрения критика, что позволит переосмыслить ряд установившихся мнений.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См., например, материалы дискуссии о литературно-критическом наследии так называемых революционеров-демократов, прошедшей в 70-е гг. XX в. в журналах «Вопросы литературы» и «Русская литература».
ЛИТЕРАТУРА
[1] Литературное наследство. В.Г. Белинский. М., 1951. Т. 57. С. 306.
[2] Там же. С. 305.
[3] Герцен А.И. Собр. соч. : в 30 т. М., 1954-1965. Т. 11. С. 515.
[4] Белинский В. Г. Полн. собр. соч. : в 13 т. М., 1953-1959. Т. 12. С. 13.
[5] Нечаева В. С. В.Г. Белинский. Жизнь и творчество. 1842-1848. М., 1967. С. 107.
[6] Переписка Н.В. Гоголя : в 2 т. М., 1988. С. 81.
