CC BY
97Джаннатхан ЭИВАЗОВ
Кандидат политических наук, заместитель директора Института стратегических исследований Кавказа, заместитель главного редактора журнала «Центральная Азия и Кавказ» (Баку, Азербайджан).
ЦЕНТРАЛЬНАЯ ЕВРАЗИЯ СКВОЗЬ ПРИЗМУ БЕЗОПАСНОСТИ: РЕГИОНАЛЬНАЯ СИСТЕМА ИЛИ ПОДСИСТЕМА?
Резюме
На базе теории региональных комплексов безопасности делается попытка выяснить, насколько целесообразно в сегодняшних условиях говорить о Центральной Евразии как о региональной системе безопасности.
Исследуя политическую систему постсоветского пространства в целом, автор характеризует ее текущий уровень развития, структурно-функциональные особенности и перспективы трансформации.
В в е д е н и е
Термин «Центральная Евразия» вошел в лексикон представителей академических кругов и практических политиков сравнительно недавно. В соответствии с концепцией Э.М. Исмаилова, ее геополитическая структура объединяет регионы, образующие центральные части европейского и азиатского сегментов Евразии — Центральную Европу
(Беларусь, Молдова, Украина), Центральный Кавказ (Азербайджан, Армения, Грузия) и Центральную Азию (Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан)1. Однако можно ли объединять таким образом три отмеченных постсоветских региона в контексте единой, условно говоря, центральноевразийской, региональной системы безопасности или все же целесообразнее сохранить традиционно используемую дифференциацию этих политических пространств либо рассматривать их как подсистемы в рамках общего постсоветского пространства?
Этот вопрос — центральный для настоящей статьи. Попробуем приблизиться к ответу на него, опираясь на теорию региональных комплексов безопасности (ТРКБ)2.
Геополитические факторы развития центральноевразийских регионов
Центральная Европа, Центральный Кавказ и Центральная Азия сохраняют достаточно явные элементы автономности, что, прежде всего, отражается в различиях в динамике отношений безопасности. Эволюция сферы безопасности регионов проходила в существенно различающихся этноконфессиональных, социально-экономических и геополитических условиях. Это, пожалуй, достаточно простое объяснение. Хотя теоретически возможен и еще более простой ответ, основанный на чисто геополитических факторах.
Рассматривать три отмеченных пространства как единый, в плане безопасности, макрорегион мешает прежде всего их достаточная географическая отдаленность друг от друга вкупе с недостаточными для ее покрытия способностями силовой проекции у существующих здесь государств. Политические структуры регионов формировались в отсутствие непосредственной сухопутной связи друг с другом. Черное и Каспийское моря исторически играли роль естественной преграды, значительно уменьшавшей интенсивность контактов между политическими акторами этих регионов. Это, в свою очередь, мешало формированию устойчивых перцепционных векторов дружественности/враждебности в
1 Э.М. Исмаилов предлагает новое видение как региона Центральной Евразии, так и его субрегиона Центральной Европы (см.: Исмаилов Э.М. О геополитической функции Центральной Евразии в XXI веке // Центральная Азия и Кавказ, 2008, № 2 (56). Р. 7—33).
2 В оригинальной интерпретации региональный комплекс безопасности определяется как группа государств, интересы безопасности которых настолько тесно связаны друг с другом, что индивидуальная безопасность каждого из них не может рассматриваться изолированно. Впервые концепция регионального комплекса безопасности была предложена Б. Бюзеном в 1983 году (см.: Buzan B. People, States and Fear: The National Security Problem in International Relations. Hemel Hempstead: Harvester Wheatsheaf, 1983). Классический подход к концепции комплекса безопасности присутствует здесь, а также во втором издании этой работы (см.: Buzan B. People, States and Fear. An Agenda for International Security Studies in the Post-Cold War Era. Second Edition. Colorado: Lynne Rienner Publishers Boulder, 1991). В более поздних трудах Б. Бюзена с соавторами (см.: Buzan B., W^ver O., De Wilde J. Security. A New Framework for Analysis. London: Rienner Publishers Boulder, 1998; Buzan B., W&ver O. Regions and Powers. Cambridge: Cambridge University Press, 2003) делается попытка выйти за рамки классической концепции комплекса безопасности. Основные пункты текущего несоответствия классической концепции комплекса безопасности, к примеру, такие, как концентрация на военной и политической сфере отношений или недостаточное внимание к негосударственным акторам, поведение которых также создает дополнительные векторы межсекторной взаимозависимости, регулируются авторами, в частности, введением двух разновидностей — гомогенного и гетерогенного комплекса безопасности, а также концепцией секьюритизации.
трансрегиональном масштабе. Однако прийти к такому выводу можно было бы, лишь оставив в стороне геополитическую активность внешних силовых центров.
Большую часть своей истории регионы пребывали в роли не субъекта, а объекта геополитики, и, следовательно, экзогенные силовые векторы играли существенную роль в формировании сферы их безопасности — в первую очередь в формировании отмеченных выше перцепционных векторов. Геополитическая активность внешних акторов исторически как отдаляла регионы друг от друга, так и связывала их. Согласимся, что Центральная Европа, с одной стороны, и Центральный Кавказ и Центральная Азия — с другой, пребывали в несколько различающемся силовом окружении. С точки зрения общности внешней силовой конфигурации последние два региона больше подходят для рассмотрения в рамках единой системы безопасности, тогда как первый труднее вписывается в эту общую систему.
Будучи, как указывалось, почти постоянным объектом геополитики, регионы пребывали в сферах силовой конкуренции разных держав. Для Центрального Кавказа и Центральной Азии традиционной внешней силовой конфигурацией была триада Россия — Турция — Иран; соответственно, основными идеологическими факторами влияния были православное христианство, суннитский ислам, шиитский ислам — что в немалой степени повлияло на формирование в региональных социумах векторов дружественности/враждебности. Для Центральной Европы набор внешних держав и факторов идеологического влияния был несколько отличным: Россия — Турция — европейские государства (православное христианство, суннитский ислам, западное христианство соответственно).
Близость Центральной Европы, а также, в некоторой мере, Центрального Кавказа к державам Западной цивилизации помогала поддерживать относительную геополитическую открытость данных пространств. Этого нельзя сказать о Центральной Азии: вплоть до 1990-х годов ни о каком расширении набора внешних игроков здесь серьезно говорить не приходилось. Страны региона оставались «закрытыми» для западных держав.
Такие геополитические особенности способствовали более быстрому становлению в Центральной Европе и Центральном Кавказе региональной системы безопасности: формирование национальных государств, материальных компонентов взаимозависимости их безопасности, а также устойчивых перцепционных конструкций дружественности/ враждебности как между государствами региона, так и между ними и внешними силовыми полюсами.
С учетом вышеотмеченных характеристик можно говорить о начале оформления систем безопасности в двух этих центральноевразийских регионах уже с начала XX века (с распадом Российской империи), тогда как для Центральной Азии этот период задержался до начала 1990-х годов.
В целом — конечно же, без учета эндогенных факторов — можно с достаточной долей уверенности говорить о том, что эволюция региональных систем в рассматриваемых пространствах проходила в существенной зависимости от степени их геополитической открытости. Пожалуй, это является одним из самых важных экзогенных параметров развития системы безопасности регионов и сегодня. Чем более открытым и плюральным является политическое пространство, тем меньше шансов для его односторонней монополизации, а значит, тем больше возможностей для появления здесь устойчивых политических акторов и формирования взаимных связей и отношений — как материально-ресурсных, так и перцепционно-поведенческих.
Геополитический плюрализм способствует сбалансированности политической структуры региона и тем самым позволяет ей функционировать с достаточной долей автономности от «внешней среды», что, как известно, является одним из необходимых параметров рассмотрения пространства собственно как региональной системы. Более того, эволюционное движение к зрелости, умеренности и миролюбивости отношений безопас-
ности между ее элементами нереально без сбалансированности экзогенных геополитических импульсов. Чем более нестабильна среда — чем больше в ней внешних акторов и чем чаще меняется их состав и относительная роль, — тем более полноценна эволюция системы от «незрелой» к «зрелой» анархии3 и тем более устойчивы уровни развития ее сферы безопасности.
Как показывает эмпирика рассматриваемых регионов, механизмы «перекрытия»4, в частности действовавшие в периоды доминирования здесь Советского Союза, могут стабилизировать систему, однако такая «революционная» стабилизация длится ровно столько, сколько сохраняется функциональность силы господствующей державы и возможность ее соответствующей проекции. Превалирующая конфликтность в отношениях безопасности на постсоветском Центральном Кавказе наглядно подтверждает это.
Создание СССР фактически способствовало сближению сфер безопасности трех рассматриваемых регионов. Они были включены в единую политическую систему с одной доминирующей идеологией. В рамках единого экономического и культурно-идеологического пространства усилились и углубились связи и отношения между социумами регионов. Жестко иерархизированный административно-управленческий механизм СССР на протяжении примерно 70 лет внедрял единые ценностные стандарты и формировал общую историческую память для всего населения страны. Такого рода силовая амальгамизация социумов в рамках СССР была достаточно успешна в формировании трансрегионального сообщества безопасности, что, естественно, сопровождалось изменениями в существующих здесь перцепциях безопасности.
Восприятия дружественности/враждебности и угроз/уязвимостей трансформировались с регионального на макрорегиональный уровень. Объектом социальной секьюрити-зации стали уже не соседи по региону и их активность, а не являющиеся частью «советского сообщества» политические акторы и их отношение к «общей родине». Стабилизации этих восприятий способствовала постоянная вовлеченность СССР в геополитическую конкуренцию сначала в Евразии, а после Второй мировой войны — на глобальном уровне, включая участие в вооруженных конфликтах, что не могло не сопровождаться устойчиво высоким уровнем чувствительности к угрозам и уязвимостям, связанным с активностью «враждебного» окружения и внутренних «врагов».
Распад СССР сопровождался и упадком формировавшегося здесь сообщества безопасности. Однако автономизация некогда периферийных регионов империи не могла привести к такой же стремительной девальвации перцепционно-ценностной основы «советского сообщества». Подъем национального самосознания и попытки ускоренного национально-государственного строительства в новых независимых государствах (ННГ) на волне ускоренного коллапса советской системы не могли в короткие сроки трансформировать десятилетиями культивировавшиеся ценности и восприятия. Таким образом, процесс реставрации автономных систем безопасности в постсоветских регионах проходил при сохранении определенных компонентов бывшего при СССР амальгамного сообщества5. Пожалуй, главным из таких компонентов остается определенная привязанность государств рассматриваемых регионов к бывшей метрополии. Как следствие, геополитическое влияние России здесь генерируется не одной только географи-
3 О понятии «зрелой» и «незрелой» анархии, см., например: Buzan B. People, States and Fear. An Agenda for International Security Studies in the Post-Cold War Era. P. 175—181.
4 При такой ситуация динамика отношений безопасности между участниками РКБ подавляется силовыми механизмами определенной внешней державы (см.: Ibid. Р. 219—221).
5 В концепции К. Дойча «амальгамное сообщество» рассматривается как объединение ранее независимых государств под единым управлением, что может быть результатом либо ненасильственного интеграционного процесса, либо же классического силового поглощения одним государством другого (см.: Deutsch K.W., et al. Political Community and the North Atlantic Area. Princeton: Princeton University Press, 1957. P. 6).
ческой близостью и возможностями силовой проекции, но и сохраняющимися социокультурными связями.
Во всех ННГ сохранилось русское6 и так называемое русскоязычное население, весьма чувствительное по понятным причинам к отношениям государства своего пребывания с Россией. Временами это открыто использовалось Кремлем в целях расширения своего влияния в соответствующих ННГ.
Русский язык фактически сохранил за собой статус языка международного общения на постсоветском пространстве, за исключением, пожалуй, прибалтийских республик. Русская речь доминирует почти во всех функционирующих здесь международных форумах — СНГ, ОДКБ, ЕврАзЭС, ЦАЭС, ШОС, ГУАМ и др. Российские СМИ очевидным образом доминируют в информационном поле бывшего СССР.
С конца 1990-х годов военная и экономическая слабость РФ и неопределенность в ориентирах ее развития начали преодолеваться. Насколько долгим будет ее «возрождение» на фоне высоких мировых цен на энергоносители и военно-политической отвлеченности США и союзников в Афганистане и Ираке, сказать трудно; важно, что с учетом текущих условий нерационально рассматривать системы безопасности в любом из регионов бывшего СССР, игнорируя активный «российский» фактор.
Даже в начале и в середине 1990-х годов упомянутые выше проблемы российского государства не отменяли того факта, что Россия — единственная ННГ, обладающая возможностями проекции своего влияния во всех регионах данного пространства. Возможности эти и сегодня применяются в различных формах: поддержка сепаратизма, политика альянсов, военная и экономическая помощь и, как показал пример августа 2008 года в Грузии, открытая военная интервенция.
Региональная система безопасности на пространстве бывшего СССР
В конце 1980-х — начале 1990-х годов существовавшая на пространстве СССР система пережила структурную трансформацию, закончившуюся распадом советского государства и появлением 15 ННГ. В плане эволюции системы безопасности это являлось переходом от единого жестко иерархизированного актора к региональной системе, организованной по анархическому принципу, а точнее — к региональному комплексу безопасности (РКБ). Хотя термин «переход» здесь можно было бы заменить «восстановлением».
Пространственные масштабы и структурно-политические особенности не позволяют рассматривать этот новый комплекс как стандартный РКБ7, в котором тесная взаимозависимость интересов безопасности участников основывается на их географической
6 По некоторым данным, этнически русское население, оставшееся после распада СССР за пределами России, составляло около 25 млн человек (см.: King Ch., Melvin N.J. Diaspora Politics. Ethnic Linkages, Foreign Policy and Security in Eurasia // International Security, 1999/2000, Vol. 24, No. 3. P. 118).
7 ТРКБ предлагает различные типы и формы региональных комплексов. В соответствии с наиболее общей типологией здесь выделяются стандартные и сконцентрированные РКБ. Основным отличием Б. Бю-зен и О. Вивер считают то обстоятельство, что в сконцентрированном РКБ динамика отношений безопасности в данном регионе определяется одной державой, расположенной в его центре, и в зависимости от специфики данного «центрального актора» авторы обозначают три формы, в которых может проявляться отмеченный тип комплекса: сконцентрированный на великой державе — Россия на постсоветском пространстве; на сверхдержаве — США в Северной Америке; наконец, на институте (институциональный РКБ) — Европейский союз (см.: Buzan B., Wwver O. Op. cit. P. 55—61).
близости8 и локализована рамками одной географически смежной межгосударственной констелляции, а «динамика безопасности региона не определяется какой-то одной центральной для него державой»9. По мнению Б. Бюзена и О. Вивера, региональная система постсоветского пространства есть «региональный комплекс безопасности, сконцентрированный вокруг великой державы»10.
Вместе с тем отделившиеся от бывшей метрополии ННГ сами превратились в локальные межгосударственные системы — региональные субкомплексы безопасности, соответственно в европейской части постсоветского пространства — Латвия, Литва, Эстония и Беларусь, Молдова, Украина; на Кавказе — Азербайджан, Армения, Грузия; в Центральной Азии — Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан. Несмотря на то что образовавшиеся региональные субсистемы начали функционировать относительно автономно друг от друга, Россия сохранила за собой функцию «центра», связывающего их в единой «паутине» взаимозависимости Постсоветского макрокомплекса безопасности (ПМБ).
В структуре ПМБ Россия осталась единственным геополитическим актором с возможностями устойчивой проекции своего влияния в региональном масштабе и ключевым фактором безопасности для ННГ во всех отмеченных субкомплексах. Соответственно, развитие локальных комплексов, в частности, динамика отношений безопасности между государствами-участниками и их связи с «внешними» силовыми центрами формировались, наряду с эндогенными факторами, также и зависимостью от геополитической активности России.
Эволюция ПМБ
Итак,
■ во-первых, пространства, обозначаемые как Центральная Европа, Центральный Кавказ и Центральная Азия, в соответствии с уровнем развития системы безопасности, представляют собой РКБ;
■ во-вторых, несмотря на определенную самобытность и автономность, они, в текущих условиях, являются частью более широкого РКБ, охватывающего пространство бывшего СССР;
■ в-третьих, в начале 1990-х годов иерархично организованная система СССР трансформировалась в анархичную, образовав, выражаясь словами Бюзена и Вивера, «региональный комплекс безопасности, сконцентрированный вокруг великой державы» — ту, что мы выше характеризовали как Постсоветский макрокомплекс безопасности.
Однако процесс эволюции данной региональной системы выявил ряд концептуальных проблем, которые ставят под сомнение состоятельность идеи о ПМБ и расширяют возможности для рассмотрения данного комплекса в его нынешнем виде как некоей переходной стадии.
В наиболее обобщенной форме их можно рассмотреть в рамках проблемы границ ПМБ.
8 Cm.: Buzan B. People, States and Fear. An Agenda for International Security Studies in the Post-Cold War Era. P. 188, 189, 191, 195.
9 Buzan B., Waver O. Op. cit. P. 55.
10 Ibid. P. 55, 62, 343.
К примеру, при оценке кавказского сегмента ПМБ возникает вопрос: следует ли рассматривать в качестве РКБ весь Кавказ или же ограничиться только пространством трех независимых государств — Азербайджана, Армении и Грузии?
Ряд авторов в постсоветский период пытались приложить ТРКБ к Кавказу11, и часть из них весьма широко подходили к определению пространственно-политических границ региона безопасности. Б. Коппитерс следующим образом характеризует пространственные контуры Кавказского РКБ: «И Закавказье, и Северный Кавказ могут рассматриваться как части большего комплекса безопасности, включающего Грузию, Армению, Азербайджан и часть России. Северный Кавказ продолжает играть решающую роль для будущего Закавказья и Кавказского комплекса безопасности в целом»12. С. Корнелл расширяет эти контуры еще дальше: «.. .Кавказ — это регион, однако прежде всего это комплекс безопасности: национальная безопасность ни одного из кавказских государств не может реально рассматриваться изолированно от национальной безопасности двух других. Что же касается региональных держав (России, Турции и Ирана. — Дж.Э.), безопасность Кавказа непосредственно влияет на их национальную безопасность, что свидетельствует об их включенности в комплекс безопасности»13.
И действительно, у упомянутых держав имеются определенные интересы безопасности в регионе, а точнее, взаимозависимость с государствами Кавказа — взаимозависимость, которая в некоторых случаях связывает с регионом именно центральные, жизненно важные интересы безопасности трех данных силовых центров. К примеру, как иначе можно характеризовать взаимосвязь Армении и Турции в свете территориальных претензий первой ко второй14, а также перцепций угроз и исторических обид, связанных с событиями 1915 года в Османской империи, которые армянская сторона называет «геноцидом»? Аналогичным образом трудно не назвать фундаментальной взаимосвязь Ирана и Азербайджана в свете наличия нескольких десятков миллионов этнических азербайджанцев, проживающих в ИРИ на территории с историческим названием «Южный Азербайджан»15. В обоих случаях, как видно, речь идет о территории и населении, то есть о компонентах физической основы государств, что по определению не может быть выведено за рамки центральных интересов безопасности государства.
Схожая проблема имеет место и в европейском сегменте ПМБ (Беларусь, Молдова, Украина), и связана она с ближайшими географическими соседями, бывшими союзниками по социалистическому лагерю, а ныне новыми членами ЕС — Польшей, Румынией. Скажем, трудно игнорировать национальную близость Молдовы и Румынии и основывающуюся на ней перцепционно-поведенческую взаимозависимость двух государств. Также нереалистично оставить без внимания вопрос «Западной Украины и Беларуси» и проживающего здесь католического славянского населения, рассматривая паутину взаимозависимости, связывающую Украину и Беларусь с Польшей.
Следовательно, если мы принимаем вышеупомянутые факты взаимозависимости безопасности государств ПМБ с «внешними» акторами, то нам следует включить в ПМБ
11 См.: Coppieters B. Conclusions: The Caucasus as a Security Complex. В кн.: Contested Borders in the Caucasus / Ed. by B. Coppieters. Brussels: Vubpress, 1996. P. 193—204; Cornell S.E. Small Nations and Great Powers. A Study of Ethnopolitical Conflict in the Caucasus. Surrey: Curzon Press, 2001; Buzan B., Waver O. Op. cit.
12 Coppieters B. Op. cit. P. 195.
13 Cornell S.E. Op. cit. P. 391.
14 Здесь речь идет о сохраняющихся претензиях Армении на восточную часть Турции, так называемую «Западную Армению». Эта территория ассоциируется с основными местами проживания армян в Османской империи — современные вилайеты Турции: Эрзерум, Ван, Агры, Хаккьяри, Муш, Битлис, Сиирт, Дияр-бакыр, Эрзинджан, Бингёль, Малатья, Сивас, Амасья, Токат и частично Гиресун (см.: История Османского государства, общества и цивилизации / Под ред. Э. Ихсаноглу / Пер. с турец. Т. 1. Москва: Восточная литература, 2006. С. 87).
15 В соответствии с Туркманчайским договором от 1828 года азербайджанские территории оказались разделенными между Российской империей и Ираном на Северный и Южный Азербайджан.
не только Россию, но и Турцию, а также Иран (кавказский сегмент), в европейском сегменте рассматривать, как минимум, Польшу и Румынию. А оценивая центральноазиатс-кий субкомплекс, — по меньшей мере Иран (с учетом туркменского этносообщества, компактно проживающего в северной части страны, а также неурегулированных каспийских проблем) и Китай (с учетом «уйгурского фактора»).
Опять-таки, если исходить из ТРКБ, включить этих акторов в соответствующие региональные субкомплексы ПМБ невозможно. ТРКБ исключает «двойное участие»16: один и тот же актор не может быть участником более одного РКБ. Если принять, что Турция и Иран — элементы ближневосточного РКБ, а Польша и Румыния — европейского (институционального), — то их параллельная включенность в упомянутые субкомплексы ПМБ теоретически невозможна. А фактическая вовлеченность соответствующих держав в интеракции различных комплексов объясняется в данной теории через механизмы «перекрытия» и «проникновения»17.
На уровне теории вполне объяснимо требование при анализе феномена регионализации какой бы то ни было сферы, в данном случае — сферы безопасности, достаточно четко определять границы, отделяющие одну региональную систему от другой. ТРКБ, выделяя РКБ как некую констелляцию географически близких друг к другу государств, основывается на том, что взаимозависимость сфер безопасности между участниками данной констелляции сильнее, чем между ними и внешними акторами18. А границей между региональными комплексами является зона «относительной индифферентности»19. Согласимся с тем, что в противном случае любая теория регионализации теряет смысл. Держава может быть вовлечена в процесс безопасности в нескольких РКБ, но, в соответствии с ТРКБ, она может быть частью только одной региональной системы. В остальных случаях она является своего рода свободным геополитическим игроком, участвующим в региональных интеракциях, чтобы реализовать какие-то свои интересы.
В данном случае важно то, насколько свободен актор по отношению к региональным интеракциям, а точнее, насколько важны для него сфокусированные здесь интересы. Что, если интересы, сконцентрированные в каком-то «чужом» РКБ, являются для такого актора жизненно важными и между ним и государствами этого регионального комплекса сформировались устойчивые перцепции дружественности/враждебности, способные стимулировать последовательную региональную активность? Вспомним, в частности, приведенные чуть ранее примеры Турции и Ирана. Или попытаемся объяснить в свете ранее упомянутых положений ТРКБ текущую систему безопасности в Прибалтике после интеграции Латвии, Литвы и Эстонии в ЕС. Ибо сегодня, после того как произошла интеграция трех прибалтийских государств в ЕС, трудно с достаточными основаниями утверждать, что их связи и отношения в сфере безопасности в рамках объединенной Европы менее значимы и тесны, чем соответствующие связи и отношения с РФ и другими участниками ПМБ. Но столь же неверно полагать, что с интеграцией прервалась существующая взаимозависимость безопасности «новых европейцев» с постсоветским пространством. Кроме того, имея перед глазами «прибалтийский прецедент», трудно исключить возможность его повторения с другими государствами ПМБ.
Еще одна проблемная точка идеи о ПМБ, на сей раз в его центральноазиатском сегменте, — это Афганистан. Следует ли рассматривать это государство в рамках централь-ноазиатского субкомплекса ПМБ?
Если оперировать концепцией ПМБ, то Афганистан не вписывается в структуру локального РКБ в Центральной Азии. В рамках бюзеновского подхода его следует рассматривать вне какой-либо определенной региональной системы; точнее, он оценивается как
16 Buzan B., Waver O. Op. cit. P. 48.
17 Ibid. P. 49.
18 Cm.: Ibid. P. 47—48.
19 Buzan B. People, States and Fear. An Agenda for International Security Studies in the Post-Cold War Era. P. 193.
«государство-изолятор», отделяющее один РКБ от другого20, то есть формирует собой тот самый сегмент зоны относительной индифферентности между комплексами безопасности в Центральной и в Южной Азии. Однако, на наш взгляд, в текущих условиях можно говорить лишь о частичной состоятельности такого подхода.
Согласимся, что Афганистан сегодня трудно характеризовать как самостоятельного и целостного актора в степени как минимум достаточной для секьюритизации и формирования единых (общеафганских) интересов безопасности в отношении своего окружения. Его развитие в период после холодной войны началось с состояния политического хаоса и внутренней раздробленности. Даже при талибах страна продолжала находиться в режиме гражданской войны и оставалась расчлененной между талибским правительством и Северным альянсом. Постталибский период не привел к выходу Афганистана из внутреннего хаоса, а пребывание на его территории иностранных вооруженных сил, сделало тезис о его акторности еще более сомнительным.
Весь отмеченный период существования Афганистана и вопрос о его участии в каком-либо региональном комплексе вполне вписывается в одну из двух обозначенных Бюзеном главных причин трудности определения РКБ: «В определенных пространствах локальные государства настолько слабы, что их сила проецируется за пределы их собственных границ лишь в очень ограниченных масштабах или же вообще никак не проецируется. Вектор безопасности этих государств направлен вовнутрь, и существующих между ними отношений безопасности недостаточно для формирования локального комплекса»21. Если обратиться к центральноазиатскому пространству, то Афганистан более всего подходит на роль охарактеризованного Бюзеном государства, тогда как все остальные государства, даже переживший гражданскую войну в начале своей независимости Таджикистан, относительно более стабильны и ориентированы вовне в своих восприятиях и интересах безопасности.
Но можно приводить и достаточно весомые аргументы в пользу рассмотрения этой страны в рамках центральноазиатского РКБ, если, в частности, попытаться взглянуть на регион в перспективе не самого Афганистана, а других участников комплекса. Приведенный выше тезис о зоне относительной индифферентности применим и в аргументации о включенности Афганистана в рассматриваемый РКБ. Итак, в соответствии с ТРКБ, границы региональных комплексов формируются отмеченными зонами. Взаимозависимость безопасности участников РКБ между собой сильнее, чем между ними и «внешними» государствами22, разумеется включая и те, что формируют собой эту зону индифферентности — «изоляторы».
Но понятие взаимозависимости по определению не может носить односторонний характер, так же, как и — соответственно — секьюритизация и вовлеченность в силу интересов безопасности. Если согласиться с тем, что Афганистан по каким бы то ни было внутренним причинам, в частности своей чрезмерной слабости как государства, не концентрирует свои интересы и действия на центральноазиатских соседях, то это еще не означает, что и участники отмеченного РКБ также не заинтересованы в Афганистане. С самого появления РКБ в Центральной Азии его участники рассматривали Афганистан как один из самых непосредственных источников фундаментальных угроз их безопасности, что заставляло их формировать соответствующее поведение в отношении своего южного соседа. Они взаимосвязаны по меньшей мере в силу этнотерриториального фактора (северную часть Афганистана населяют таджики и узбеки), а также тем, что принято называть новыми угрозами, — наркотрафик, религиозный радикализм и др. Эта взаимозависимость носит объективный характер. Другое дело, что восприятие ее в плане безо-
20 Cm.: Buzan B. People, States and Fear. An Agenda for International Security Studies in the Post-Cold War Era. P. 193; Buzan B., Waver O. Op. cit. P. 41.
21 Buzan B. People, States and Fear. An Agenda for International Security Studies in the Post-Cold War Era. P. 197.
22 Cm.: Ibid. P. 193.
пасности в постсоветских ННГ выше, чем в Афганистане. Но это, как и перспектива усиления таких восприятий, в частности, в Афганистане, вполне вписывается в концепцию секьюритизации.
Более того, несмотря на нынешнюю несамостоятельность и достаточную внутреннюю аморфность, Афганистан все же развивается в сторону укрепления государственности и вертикали политической власти. Это, наряду с преодолением его внутренней слабости и усилением возможностей силовой проекции, способствует формированию единой концептуализации безопасности и тому, что секьюритизация переориентируется с внутренних на внешние явления и процессы. А это, в свою очередь, приведет к усилению перцепционных и поведенческих аспектов взаимозависимости между Афганистаном и постсоветскими государствами Центральной Азии.
Да и в целом, учитывая текущую тенденцию к глобализации и развитию постиндустриализма, все труднее говорить о состоятельности понятия «государство-изолятор». Пример Афганистана, как и другого исторически вовлеченного в Центральную Азию государства — Монголии, которую Бюзен также характеризует в качестве «изолятора», позволяет сделать вывод, что в выполнении государством данной функции, если не все, то многое определяется особенностями его внутреннего развития. Чем более оно развито, чем ближе к постсовременности, тем менее о нем можно говорить как об «изоляторе». И это представляется вполне очевидным, ибо предполагает его тесную экономическую, социокультурную и политическую взаимозависимость с другими государствами.
Возможности трансформации ПМБ
Итак, тезис ТРКБ о «региональном комплексе безопасности, сконцентрированном вокруг великой державы», принимается нами как та модель региональной системы безопасности, в которую перешло постсоветское пространство после распада СССР. Понятно и то, что включение в оцениваемые подсистемы помимо России других держав может привести к выводу о теоретической несостоятельности идеи ПМБ. Но только если подходить к ней как некоей относительно статичной системе.
По всей видимости, при оценке текущей системы безопасности на постсоветском пространстве следует исходить из того, что она обладает достаточной степенью динамичности и вариативности. В частности, приводившийся выше пример прибалтийских государств свидетельствует о вполне реальной возможности ее структурной трансформации.
Если даже, следуя положениям ТРКБ, исключить возможность «двойного участия», то необходимую для вовлеченности переориентацию на Центральную Евразию фундаментальных интересов безопасности таких держав как Турция и Иран, в принципе исключать нельзя. ТРКБ не рассматривает региональные системы как статичные модели. Но тогда почему нужно оперировать принципом статичности в вопросе региональной кон-центрированности интересов безопасности держав?!
Более того, заложенные в самой теории механизмы секьюритизации позволяют говорить о возможности отмеченного сценария. Бюзен и Вивер характеризуют РКБ сквозь призму данного механизма следующим образом: «группа единиц, у которых главные процессы секьюритизации, десекьюритизации, или того и другого столь тесно взаимосвязаны, что их проблемы безопасности не могут быть рационально проанализированы или решены без взаимного учета»23.
В теоретико-методологическом плане феномен секьюритизации позволяет ТРКБ выйти из «прокрустова ложа» позитивизма. Иными словами, уолцевская структура, а точнее, распределение силы в системе не есть главный стимулятор поведения элементов и
23 Выгап В., О. Op. «1 P. 44.
тем более секьюритизации. Последняя вообще предстает очень относительным явлением: этот процесс целиком зависит от актора. «Различные акторы секьюритизируют по-разному: различная политическая и культурная ситуация стимулирует секьюритизацию в различных секторах, и она обладает различной динамикой.»24
Если центральные интересы безопасности актора есть продукт процесса секьюрити-зации, проходящего здесь и сейчас и подверженного влиянию многочисленных факторов, то изменение этих факторов может привести к преобразованию интересов, в частности, к их «переконцентрации» на другое — «чужое» политическое пространство. Благо геополитические процессы, происходящие сегодня в Евразии, достаточно динамичны и изменчивы, что вполне может генерировать источники такой «переконцентрации» интересов евразийских держав. Некоторые признаки этого процесса можно наблюдать и сегодня. Вспомним хотя бы, как «преобразил» видение безопасности углубляющийся энергетический кризис, соответствующая секьюритизация этой области и стимулированное этим межгосударственное взаимодействие в Евразии. Уже сегодня можно констатировать, что процесс секьюритизации энергетики, вопросов миграции и других нетрадиционных угроз превратил ЕС в носителя достаточно четких интересов безопасности, сконцентрированных на постсоветском пространстве.
Формирование собственно центральноевразийского макрокомплекса безопасности (ЦМБ), структура которого будет составлена тремя локальными субкомплексами (в Центральной Европе, Центральном Кавказе, Центральной Азии) — возможно, с добавлением новых акторов/регионов, — может рассматриваться как один из сценариев развития отношений безопасности на пространстве бывшего СССР. Сегодня весьма сложно оценить возможности и, в особенности, сроки такого рода трансформации. Вместе с тем достаточно очевидно, что главное препятствие для такого перехода кроется в текущей несбалансированности постсоветской макросистемы безопасности.
Однополярность постсоветской системы безопасности, концентрированность основных векторов процесса развития сферы безопасности данного пространства на России и ее соответствующих интересах приводит к функциональной подчиненности окружающих ее региональных межгосударственных систем и неспособности формирования между ними связей и отношений, автономных от единственного полюса. Именно изменения в этом параметре, то есть утрата Россией своей доминирующей роли в системе является главным условием для трансформации ныне «сконцентрированного» РКБ в постсоветском макрорегионе в «стандартный» РКБ в Центральной Евразии.
В целом, такие изменения в положении РФ в ПМБ могут быть связаны либо со значительным сокращением ее совокупной национальной силы и возможностей силовой проекции вследствие внутренних дезинтеграционных процессов, либо с переориентацией основных векторов секьюритизации на другое пространство.
3 а к л ю ч е н и е
Итак, на вопрос о том, можно ли рассматривать Центральную Европу, Центральный Кавказ и Центральную Азию как подсистемы некоей региональной системы безопасности, полагаю, следует ответить утвердительно. Говоря же о том, о какой именно системе идет речь, правильнее было бы рассматривать ее как «концентрированный» РКБ на постсоветском пространстве — Россия + три упомянутых субкомплекса (Беларусь, Молдова, Украина; Азербайджан, Армения, Грузия; Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан). Ибо, по меньшей мере на сегодня, сами эти регионы не обладают достаточным уровнем трансрегиональной взаимозависимости в сфере центральных
24 Р. 87.
интересов безопасности составляющих их акторов, чтобы можно было их рассматривать в качестве единой центральноевразийской системы безопасности.
Однако это не означает, что развитие процессов на постсоветском пространстве не может пойти по отмеченному сценарию. Эволюция ПМБ позволила обнаружить некоторые проблемы в объяснении системы постсоветского пространства сквозь призму ТРКБ. С учетом распространения центральных интересов безопасности окружающих держав (Турция, Иран, Китай) на субкомплексы ПМБ, расширения ЕС с включением в него государств прибалтийского РКБ, а также усиливающейся зависимости безопасности государств центральноазиатского субкомплекса от Афганистана возникает проблема определения границы ПМБ. Это, по меньшей мере, позволяет говорить о нестабильности текущей структуры ПМБ, расширяя возможности для рассмотрения его как некоей переходной стадии развития системы безопасности в постсоветском макрорегионе.
Переход к структуре «стандартного» РКБ в Центральной Евразии, центральноевра-зийскому макрокомплексу безопасности — один из возможных сценариев развития текущей системы безопасности постсоветского пространства, необходимым условием которого является утрата системой ее единственного силового полюса — РФ, что может быть вызвано либо значительным сокращением ее совокупной национальной силы и возможностей силовой проекции в регионе, либо же переориентацией ее основных векторов секь-юритизации на другое пространство.
