Державы и региональные системы безопасности: параметры и типы вовлеченности (на примере постсоветского пространства) Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

ДЕРЖАВЫ И РЕГИОНАЛЬНЫЕ СИСТЕМЫ БЕЗОПАСНОСТИ: ПАРАМЕТРЫ И ТИПЫ ВОВЛЕЧЕННОСТИ (НА ПРИМЕРЕ ПОСТСОВЕТСКОГО ПРОСТРАНСТВА)

Джаннатхан ЭЙВАЗОВ

кандидат политических наук, заместитель директора Института стратегических исследований Кавказа, заместитель главного редактора журнала «Центральная Азия и Кавказ» (Баку, Азербайджан)

АННОТАЦИЯ

Полноценная оценка функционирования и развития региональной системы безопасности не представляется возможной без учета всего спектра связей и отношений участвующих в ней акторов. Особенно важно в этом плане выявление влияния заинтересованных держав.

В статье на примере постсоветского пространства исследуются особенности вовлеченности держав в региональную систему безопасности. Анализируя ключевые параметры вовлеченности держав, автор выделяет и характеризует два ее типа — полную и частичную.

КЛЮЧЕВЫЕ региональная система безопасности, политическое СЛОВА: окружение региональной системы, державы,

вовлеченность, постсоветское пространство, Центральная Евразия, постсоветский макрокомплекс безопасности, Россия, Турция, Иран, КНР, ЕС, США.

Введение

Региональная система безопасности (РСБ) может быть составлена различными акторами: речь может идти и об «обычных» государствах, и о тех, что способны к устойчивой проекции влияния за пределы своей территории, — их принято называть державами. Участие последних оказывает ключевое воздействие на развитие системы.

Вовлеченность держав в РСБ может быть различной в зависимости от тех интересов, которые лежат в ее основе. Этот же параметр определяет и то, как следует рассматривать данного актора: собственно как часть системы или же в рамках политического окружения РСБ. Первое предполагает вовлеченность державы в паутину взаимозависимости безопасности системы во всех ее сегментах, вплоть до формирования соответствующих связей со всеми ее государствами. При этом интересы, формирующие главные нити этих связей, секьюритизиро-ваны именно как экзистенциальные, что предполагает возможность чрезвычайных действий по их реализации.

Говоря же о политическом окружении РСБ, мы рассматриваем более мягкую форму вовлеченности. В этом случае либо взаимозависимость державы с системой вообще не рассматривается в плоскости фундаментальных интересов безопасности, либо эти интересы существуют только по отношению к определенным сегментам РСБ, будь то государства или географически локализованные группы государств (субсистемы).

В данной статье мы попытаемся охарактеризовать специфику участия держав в РСБ на примере постсоветского пространства. В предыдущих работах1 мы предлагали оценку интересов и политики безопасности отдельных центров силы, которые в первую очередь следует рассматривать в спектре факторов развития РСБ на постсоветском пространстве (РФ, Турция, ИРИ, КНР, США и ЕС). Представленный в настоящей статье материал позволяет выявить некоторые общие особенности вовлеченности держав в РСБ, в том числе и на основании эмпирических данных, рассматривавшихся в упомянутых работах.

В качестве теоретико-методологической основы используется Теория региональных комплексов безопасности (ТРКБ).

Что есть региональная система безопасности на постсоветском пространстве? Каковы ее структурные и пространственные особенности? Именно с ответа на эти вопросы, полагаю, следует начать наш анализ.

1 См.: Эйвазов Дж. Россия в Центральной Евразии: интересы безопасности и геополитическая активность // Кавказ & Глобализация, 2009, Том 3, Выпуск 1. С. 11—24; Он же. Интересы безопасности и геополитическая активность Ирана в Центральной Евразии // Кавказ & Глобализация, 2009, Том 3, Выпуск 4. С. 23—37; Он же. Китай в Центральной Азии: интересы безопасности и геополитическая активность // Центральная Азия и Кавказ, 2010, Том 13, Выпуск 1. С. 8—22; Он же. Центральная Евразия сквозь призму интересов безопасности Турции // Центральная Азия и Кавказ, 2010, Том 13, Выпуск 3. С. 87—97; Он же. Запад и постсоветская Центральная Евразия: некоторые аспекты стратегии безопасности США и ЕС в регионе // Центральная Азия и Кавказ, 2011, Том 14, Выпуск 1. С. 7—25.

Система, элементы, субсистемы

Оперируя ТРКБ, мы склонны оценивать постсоветское пространство как региональный комплекс безопасности (РКБ), в характеристике же его текущей разновидности — придерживаться идеи Б. Бюзена и О. Вивера о сконцентрированном вокруг великой державы РКБ2. Именно в такие структурные условия перешла некогда иерархически организованная политическая система СССР в начале 1990-х годов: 15 бывших союзных республик, а теперь новых независимых государств (ННГ) с Россией в качестве единственного силового полюса системы. В некоторых предыдущих работах, с учетом структурных изменений, произошедших в этом РКБ в 2000-х годах, мы использовали термин «постсоветский макрокомплекс безопасности» (ПМБ)3.

В отличие от начального периода развития системы постсоветского пространства, оценка текущих ее условий требовала учитывать структурные изменения, обусловленные объединением трех бывших прибалтийских республик (Латвия, Литва, Эстония) СССР с институциональным РКБ в Европе (ЕС)4. Оставляя в стороне вопрос о причинах данных изменений, а также в целом о стабильности/транзитивности ПМБ, полагаем, что его текущую структуру целесообразно рассматривать как составленную из 12 элементов: РФ + 11 других постсоветских ННГ.

В свою очередь, эти 11 ННГ, географически составляющие центральноевразийский5 сегмент постсоветского пространства, сами формируют локальные РКБ: Украина, Беларусь, Молдова — в Центральной Европе; Азербайджан, Армения, Грузия — на Центральном Кавказе; Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан — в Центральной Азии. Несмотря на то что образовавшиеся региональные субсистемы функционировали с определенной автономностью друг от друга, Россия сохранила за собой функцию «центра», связывающего их в единую паутину взаимозависимости ПМБ.

Державы и их связи с ПМБ

Итак, в структуре ПМБ Россия осталась единственным актором с возможностями устойчивой проекции своего влияния в региональном масштабе и ключевым фактором безопасно-

2 В соответствие с наиболее общей типологией, ТРКБ выделяет стандартные и сконцентрированные РКБ. В качестве основного отличия Б. Бюзен и О. Вивер приводят тот факт, что при сконцентрированном РКБ динамика отношений безопасности в данном регионе определяется одной державой, расположенной в его центре, и в зависимости от специфики данного «центрального актора» авторы обозначают три формы в которых может проявляться отмеченный тип комплекса: сконцентрированный на великой державе — Россия на постсоветском пространстве; на сверхдержаве — США в Северной Америке, и, наконец, институте (институциональный РКБ) — Европейский союз (см.:Buzan B., W&ver O. Regions and Powers. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. Р. 55—61).

3 Об этом подробнее см.: ЭйвазовДж. Некоторые вопросы применения теории региональных комплексов безопасности к изучению политической системы постсоветского пространства // Центральная Азия и Кавказ, 2011, Том 14, Выпуск 2. С. 19—28; Он же. Центральная Евразия сквозь призму безопасности: региональная система или подсистема? // Кавказ & Глобализация, 2011, Том 5, Выпуск 1—2. С. 7—18.

4 Напомним, что три эти бывшие советские республики в 2004 году стали членами ЕС и НАТО, что отражает по меньшей мере их включенность в структуру институционального РКБ в Европе.

5 Здесь мы используем концепцию Центральной Евразии, Центральной Европы и Центрального Кавказа, предложенную Э.М. Исмаиловым. В соответствии с ней, политическая структура Центральной Евразии включает в себя три постсоветских региона: Центральную Европу — Беларусь, Молдова, Украина; Центральный Кавказ — Азербайджан, Армения, Грузия; Центральную Азию — Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан (об этом подробнее см.: Исмаилов Э. О геополитической функции Центральной Евразии в XXI веке // Центральная Азия и Кавказ, 2008, № 2 (56). P. 7—33).

сти для ННГ во всех ее субсистемах. Соответственно, развитие локальных комплексов, в частности динамика отношений безопасности между государствами-участниками и их связи с внешними державами, формируется, наряду с эндогенными факторами, и в зависимости от активности России.

Если относительно включенности РФ в структуру РСБ, охватывающей постсоветское пространство, по меньшей мере, на текущей стадии ее развития, сомнений мало, то выявление специфики участия других заинтересованных держав поможет сделать, как мы полагаем, небезынтересные заключения и по частным вопросам, и собственно по вопросам применимости и развития аппарата ТРКБ для данного случая.

Турция, Иран, КНР, ЕС и США составляют основу политического окружения ПМБ. За исключением США, все эти центры силы связаны с ПМБ непосредственным географическим контактом и основанными на этом моментами взаимозависимости безопасности с государствами — участниками соответствующих локальных РКБ в различных центральноевразий-ских сегментах ПМБ.

География. Из всех перечисленных держав только у РФ имеется непосредственный сухопутный контакт со всеми тремя центральноевразийскими субсистемами ПМБ: в Центральной Европе — с Украиной (1 576 км) и Беларусью (959 км); на Центральном Кавказе — с Азербайджаном (284 км) и Грузией (723 км); в Центральной Азии — с Казахстаном (6 846 км). Сухопутный контакт остальных держав ограничен либо двумя регионами, как у Ирана — Центральный Кавказ (Азербайджан — 611 км, Армения — 35 км) и Центральная Азия (Туркменистан — 992 км), либо даже одним, как у ЕС — Центральная Европа (Украина — 1 159 км, Беларусь — 1 456 км и Молдова — 450 км), у Турции — Центральный Кавказ (Грузия — 252 км, Армения — 268 км, Азербайджан — 9 км) и у КНР — Центральная Азия (Казахстан — 1 533 км, Кыргызстан 858 км, Таджикистан — 414 км)6. США не имеют никакого сухопутного контакта с ПМБ.

Черное и Каспийское моря формируют пространства морского контакта как между державами, так и между ними и государствами локальных РКБ: ЕС — Турция — РФ — Украина — Грузия — на Черном море; РФ — Иран — Азербайджан — Казахстан — Туркменистан — на Каспии.

Этнические и конфессиональные связи. Непосредственный сухопутный контакт обуславливает и другие связи между государствами, прежде всего этнические и конфессиональные. Сегодня трудно найти государства, чьи политические границы точно совпадали бы с границами на этноконфессиональной карте соответствующего региона. Почти всегда в государствах имеются этнические и конфессиональные меньшинства, чьи соплеменники или единоверцы представляют собой преобладающую группу в соседнем государстве.

В силу исторических процессов политические границы меняются, и эта динамика, как правило, опережает естественные изменения этноконфессиональной карты соответствующего региона. Однако если речь идет о державах, здесь ситуация осложняется практикой насильственного изменения границ, а также их миграционной политикой. Геополитическая конкуренция держав обычно сопровождается и тем, и другим. Иными словами, войны за контроль над стратегически важными пространствами сопровождаются постоянными изменениями государственных границ и миграцией.

Ввиду своей геополитической привлекательности пространство, некогда названное Х. Маккиндером «сердцевинной землей», исторически было театром силовой политики держав. Их «приходы» и «уходы» оставили заметный след на этноконфессиональной карте Центральной Евразии. И сегодня региональные этноконфессиональные связи участвуют в форми-

6 Цифры взяты из «CIA World Fact Book», 2013.

ровании ключевых векторов взаимозависимости безопасности как между постсоветскими ННГ региона, так и между ними и вовлеченными державами.

Россия — последняя из держав, контролировавших Центральную Евразию. Однако ее уход в начале 1990-х не означал полной потери той этноконфессиональной структуры, которая выстраивалась за долгие годы ее доминирования. Во всех трех центральноевразийских регионах остались довольно крупные общины русского населения, вопросы безопасности которых не могут быть выведены за рамки соответствующих интересов России. После распада СССР за пределами России осталось около 25 млн русских7, и вне зависимости от их официального гражданства это остается важнейшим фактором отношений России с другими государствами постсоветского пространства8.

Для Ирана наиболее секьюритизированная этническая связь имеет место на Центральном Кавказе. Речь идет о второй по численности этнической группе в ИРИ — азербайджанцах, проживающих преимущественно в северных, граничащих с Азербайджанской Республикой территориях страны.

Говоря об этнокультурных связях Ирана с Центральной Азией, следует отметить его северо-восточную часть, граничащую с Туркменистаном и населенную значительной туркменской общиной. Другой вектор связи Ирана с Центральной Азией формируется его особыми отношениями с Таджикистаном. Несмотря на отсутствие непосредственного сухопутного контакта между ИРИ и Таджикистаном, их близость основывается на общих этнокультурных корнях9.

Будучи исламским государством, Иран в формировании своих отношений с мусульманскими ННГ Центральной Евразии не мог оставить в стороне вопросы конфессиональной близости. Однако определенным препятствием здесь остается то, что в ИРИ, в отличие от большинства этих ННГ, доминирует шиизм. Единственной республикой бывшего СССР с доминирующим шиитским населением является Азербайджан10, однако преимущества конфессиональной близости ИРИ с Азербайджаном нивелировались этническими и политическими проблемами в их отношениях (сложная история взаимоотношений, опасения Ирана относительно возможной поддержки Баку ирредентистских настроений среди иранских азербайджанцев, сотрудничество Ирана с Арменией, а Азербайджана — с Израилем).

Хотя непосредственный сухопутный контакт Турции с ПМБ ограничивается централь-нокавказским участком, ее этноконфессиональные связи с данным макрорегионом следует рассматривать в более широком масштабе. Идея ее лидерства в тюркском и мусульманском мире имеет глубокие исторические корни и после холодной войны особо артикулировалась в турецком обществе11, что и сегодня остается компонентом связи ее безопасности не только с Кавказским, но и с Центрально-Азиатским регионом. Азербайджан, Казахстан, Кыргызстан, Туркменистан и Узбекистан — тюркоязычные ННГ, и отношения Турции с ними на протяжении постсоветского периода выстраивались с существенным учетом этнолингвистической близости. Мусульмане Грузии (Аджария) и Северного Кавказа также остаются немаловажным

7 См.: King Ch., MelvinN.J. Diaspora Politics. Ethnic Linkages, Foreign Policy and Security in Eurasia // International Security, Winter 1999—2000, Vol. 24, Issue 3. P. 118.

8 Сегодня во всех странах центральноевропейского, центральнокавказского и центральноазиатского регионов имеются русские диаспоры, самые крупные из которых находятся в Украине (17,3 % от всего населения), Казахстане (23,7 %), Кыргызстане (12,5%), Беларуси (8,3%), Узбекистане (5,5%), Азербайджане (1,8%), Грузии (1,5%). Цифры взяты из «CIA World Fact Book», 2013.

9 Таджикистан — единственное ираноязычное государство постсоветской Центральной Азии.

10 Примерно 80% мусульманского населения Азербайджана — шииты.

11 См., например: BurnashevR. Regional Security in Central Asia: Military Aspects. В кн.: Central Asia. A Gathering Storm? / Ed. by B. Rumer. New York: M.E. Sharpe, 2002. P. 132.

фактором турецкой политики в регионе. Наряду с прочим это обуславливается влиянием многочисленной кавказской диаспоры Турции12.

Этноконфессиональная связь КНР с центральноевразийскими регионами ПМБ географически ограничена Центральной Азией, но достаточно сильно секьюритизирована: именно на ней основан наиболее важный из пунктов взаимозависимости безопасности Китая с цен-тральноазиатскими государствами — так называемая «уйгурская проблема». Связанная с этим угроза носит экзистенциальный характер для безопасности Китая, поскольку речь идет о возможности создания в северо-западной части территории КНР — ныне Синьцзян-Уйгур-ский автономный район (СУАР) — независимого уйгурского государства «Восточный Туркестан».

Этот регион исторически, этнолингвистически и конфессионально более связан с Центральной Азией, чем с Китаем13. Примерно 10 млн уйгуров, населяющих его, дополняются зонами компактного расселения казахов14 и кыргызов15. С образованием ННГ в Центральной Азии данная проблема обострилась, чему наряду с прочим способствовала активность уйгурской диаспоры в Казахстане (численностью примерно 180 тыс.), Кыргызстане (50 тыс.) и Узбекистане (30 тыс.)16.

СУАР, населенный в большинстве своем тюркско-мусульманским населением, на сегодня сохраняет за собой статус зоны наибольшей нестабильности и самых сильных центробежных тенденций в КНР.

Этноконфессиональная связь ЕС с ПМБ также существенна: зона польско-украинского и польско-белорусского приграничья (так называемые «Западная Украина» и «Западная Беларусь»), вопрос румыно-молдавского этнического родства, а также, что немаловажно в спектре отношений ЕС с РФ, вопрос русского населения Латвии, Литвы и Эстонии17.

Связываемые с регионом угрозы. Этносы и территории, смежные с центральноевра-зийскими регионами ПМБ, формируют хотя и главный, но не единственный вектор взаимозависимости их безопасности с державами. Как уже отмечалось, все активные центры силы, кроме США, связаны с данным пространством непосредственным географическим контактом и этноконфессиональной близостью. Сложно утверждать, что все эти связи в достаточной мере секьюритизированы, чтобы стимулировать чрезвычайную региональную активность держав, поэтому выше были обозначены те из них, что наиболее важны в этом плане.

В любом случае, большая часть угроз, связываемых с данным пространством, в той или иной форме основывается на его особой географии. Секьюритизации данных особенностей с точки зрения военных угроз и уязвимостей в некоторых державах способствует длительная история их силового противоборства и войн в регионе. Особо следует выделить в этом отношении соответствующее восприятие региона в России, а также в Турции и Иране.

12 По некоторым данным, численность турецких граждан кавказского происхождения (в основном черкесы, абхазы, лазы, грузины, азербайджанцы) составляет около 7 млн (см.: Winrow G. Turkey and the Caucasus: Domestic Interests and Security Concerns. London: The Royal Institute of International Affairs, 2000. P. 32).

13 Об этом подробнее см.:ХафизоваК. Сепаратизм в Синьцзян-Уйгурском автономном районе Китая: Динамика и потенциал влияния на ситуацию в Центральной Азии // Центральная Азия и Кавказ, 2003, № 1 (25). С. 7; Чжао Хуашэн. Китай, Россия, США: позиции, взаимоотношения в Центральной Азии // Центральная Азия и Кавказ, 2004, № 5 (35). С. 132.

14 Численность этнических казахов в КНР составляет примерно 1,46 млн чел. (перепись населения 2010 г.).

15 Численность кыргызского населения в Китае составляет около 187 тыс. чел. (перепись населения 2010 г.).

16 См., например: Шамшидов К. Подход Китая к мультилатерализму в контексте его отношений со странами Центральной Азии // Центральная Азия и Кавказ, 2012, Том 15, Выпуск 4. С. 37.

17 К примеру, к 2009 году этнические русские в Эстонии составляли примерно 26% от общей численности ее населения. В 1989 году, в преддверии краха СССР, эта доля была равна 30%. В Латвии — примерно 30% в 2009-м и 34% в 1989 году. В Литве — примерно 6% в 2009-м и 9,4% в 1989 году.

Более чем 200-летняя российская гегемония в Центральной Евразии, наряду с некоторыми аспектами межобщественной и экономической взаимосвязанности, способствовала формированию определенной социально-перцепционной конструкции «об особых интересах и роли России на постсоветском пространстве». Это, в частности, было отражено во внешнеполитической концепции «ближнего зарубежья», оформленной указом президента Б. Ельцина от 14 сентября 1995 года («Об утверждении Стратегического курса Российской Федерации с государствами — участниками Содружества Независимых Государств»). Весьма примечательными в этом плане представляются слова Д. Тренина: «Российское присутствие является общим для всех новых геополитических сочетаний. Европейская Россия, естественно, составляет часть новой Восточной Европы. Центральная Азия, куда входит и Казахстан, содержит значительный восточнославянский элемент. Закавказье неразрывно связано с Северным Кавказом, составляющим неотъемлемую часть Российской Федерации. Таким образом, если уж есть страна, которая все еще может рассматривать остальные 14 бывших республик как свою периферию (хотя и не гомогенную), то это Россия»18.

Периоды доминирования России в этих регионах сопровождались усилением ее международных позиций и великодержавного статуса. Это послужило своего рода исторической основой для формирования соответствующей традиции уже в современной РФ. Одним из ее внешнеполитических отражений и оказалась концепция «ближнего зарубежья». Неудивительно, что все постсоветское существование этой державы было отмечено активностью, направленной на удержание отмеченного пространства под своим фактическим контролем, а попытки иных держав интегрировать или даже конкурировать на какой-то его части рассматривалась как угроза российским интересам.

Исторический подтекст такого понимания регионов Центральной Евразии и значения их для безопасности России можно расширить за счет традиций, связанных со стабильностью/нестабильностью ее власти здесь и военно-политических отношений с другими державами. В особенности это можно отнести к Центральной Европе и Центральному Кавказу. Сравнительно более обостренное восприятие угрозы Российскому государству из этих регионов основывается на том, что они, в силу своих геополитических особенностей, даже в периоды явного господства России были наиболее нестабильными перифериями империи. В периоды слабости Российской империи основные источники центробежных тенденций располагались именно на Кавказе и в Центральной Европе. Время ее распада в 1917 году здесь характеризовалось наиболее ожесточенным сопротивлением реинтеграционным силам и появлением независимых государств. Центральная Азия в этом отношении была относительно более спокойным регионом.

В XVII—XX веках все три центральноевразийских региона в большей или меньшей степени представляли собой театры военно-стратегической конкуренции России с другими державами (Центральная Европа — Франция, Германия, Австро-Венгрия; Центральный Кавказ — Турция, Иран, Великобритания; Центральная Азия — Иран, Великобритания). Первые два были к тому же основными коридорами военной экспансии против Российского государства. В этом плане наиболее сильные отпечатки, в российской исторической памяти связанные с Центральной Европой, — это вторжение наполеоновской Франции (1812) и гитлеровской Германии (1941).

Уязвимость России с южного направления традиционно связывалась с войнами с Ираном и, особенно, с османской Турцией19. «Русские всегда воспринимали свой юго-западный

18 TreninD. Russia's Security Interests and Policies in the Caucasus Region. В кн.: Contested Borders in the Caucasus / Ed. by B. Coppieters. Brussels: Vubpress, 1996. P. 91.

19 Начиная с XVII века в течение 240 лет между Османской и Российской империями имело место более десяти войн, в значительной части которых Кавказ был основным театром военных действий (об этом подробнее см.: Широ-корад А.Б. Русско-турецкие войны 1676—1918. М.: ООО «Издательство АСТ»; Минск: Харвест, 2000).

фланг... как потенциальный путь проникновения в Россию. Русские с их традиционным страхом перед окружением всегда остро осознавали, что Черное море и Кавказ — это важные стратегические проходы к отечеству и к его важным индустриальным и ресурсным центрам»20. Кавказ остается одним из немногих периферийных пространств, где периоды внутриполитического ослабления России незамедлительно приводили к интенсивным восстаниям, стремительной деградации российского контроля, в частности, вследствие активности конкурирующих держав.

Такая история во многом объясняет нынешние опасения РФ в связи с данным пространством, в частности, те, что лежат в основе российских подходов к расширению НАТО на восток и к попыткам Турции усилить свою роль на Черноморско-Кавказско-Центрально-Азиат-ском пространстве в постсоветское время.

У Турции и Ирана также имеется богатая история вовлеченности в Центральную Евразию и связанные с этим великодержавные традиции. Обе державы периодически воевали как друг с другом, так и с Россией за контроль над определенными частями региона. Соответственно, отношения в рамках триады «Россия — Турция — Иран» исторически отмечены довольно сильными эпизодами конфликтности и вражды. Сегодня угрозы, которые они связывают с регионом, имеют свою специфику.

Для Турции главными театрами конкуренции с Россией были Черное море и Кавказ. Соответственно, именно эти регионы рассматриваются как наиболее уязвимые для возможных военных угроз с севера.

Распад Османской империи и формирование кемалистской республики сопровождались кардинальным пересмотром внешнеполитических приоритетов Турции: великодержавность и идеи лидерства в тюркском и исламском мире, характерные для османского периода, сменились приоритетами интеграции в западную цивилизацию. При этом если первые годы республики характеризовались нормализацией ее отношений с Советской Россией, то с вступлением Турции в НАТО турецко-советские отношения стали определяться биполярно-конфронта-ционной логикой холодной войны.

Дезинтеграция СССР привела к изменению военного баланса на Черном море в пользу Турции. Вместе с тем появление здесь вместо одного главного конкурента в лице СССР трех акторов: РФ, Украины и Грузии — не способствовало принципиальному уменьшению уязвимости Турции с севера. В середине 1994 года глава Генерального штаба вооруженных сил Турции Доган Гюреш заявил, что «Россия, в связи со своей политикой на Кавказе и в Крыму представляет большую угрозу для Турции, чем когда-либо в период холодной войны»21. В 2000-х годах экономическое взаимодействие между Турцией и РФ, а также определенное сближение их позиций по ближневосточным проблемам и общая критика соответствующей политики Запада способствовали некоторой деактуализации вопросов их военно-политической конкуренции на черноморском театре. Вместе с тем внутриполитические процессы в обеих странах характеризуются тенденциями, способными существенно усилить конкурентные элементы в двусторонних отношениях.

Россия при В. Путине уже встала на путь реставрации своего великодержавного статуса. Об этом наглядно свидетельствуют жесткая централизация власти, антизападная риторика, укрепление Вооруженных сил и демонстрация их возможностей (война с Грузией в августе 2008 г.), а также активное применение экономических и энергетических рычагов в интересах геополитики. То, насколько активно, последовательно и успешно РФ может идти по этому пути, будет влиять и на характер ее отношений с другими державами, в том числе со своим

20 Karaosmanoglu A.L. The Evolution of the National Security Culture and the Military in Turkey // Journal of International Affairs, Fall 2000, Vol. 54, No. 1. P. 203—204.

21 ^t. no: Winrow G. Op. cit. P. 23.

историческим конкурентом — Турцией. Да и в самой Турции все более остро встает вопрос о том, сохранять ли кемалистский курс, то есть быть частью Запада или же вернуться к истокам — к статусу самостоятельной державы с особыми интересами в исламском и тюркском мире. Что тоже не позволяет определенно говорить об устойчивости текущей российско-турецкой «оттепели».

Отношения с Арменией22 и «курдская проблема»23 формируют наиболее секьюритизиро-ванные пункты связи Турции с Кавказом. В обоих случаях речь идет об угрозе территориальной целостности Турции. Более того, «армянский» и «курдский» вопросы в разные периоды истории использовались конкурирующими державами для ослабления Турции.

Иран в силу особенностей своей географии и этнической структуры отличается повышенной уязвимостью к этнополитическим процессам в приграничных с ним регионах. По разным данным, до половины населения страны составляют этнические меньшинства. При этом география их расселения такова, что в большинстве случаев они предстают частью единых этнопространств, начинающихся на территории(ях) приграничных государств — пространств азербайджанцев, курдов, арабов, белуджей, туркменов. Как отмечает Б. Шафер, «этнические группы в Иране особо чувствительны к манипулированию извне и на них существенно влияют процессы, протекающие вне его границ, так как большинство неперсидского населения сконцентрировано в приграничных областях и имеет связи со своими этнически родственными и примыкающими к этим областям государствами...»24 Соответственно, «эффект домино» в развитии этнополитической конфликтности может иметь серьезнейшие последствия для иранского государства.

По ряду причин наиболее секьюритизированным в ИРИ является «азербайджанский вопрос»25. Опасения по поводу роста ирредентистских настроений у иранских азербайджанцев усиливаются возможностью влияния внешних сил. И речь тут идет не только о возможной поддержке этих настроений со стороны соседнего государства, но, более того, об использовании этой уязвимости ИРИ другими конкурирующими державами. И в этом плане сложную

22 Турция одной из первых признала независимость Армении в начале 1990-х. Однако дипломатические отношения между ними до сих пор не установлены, а границы остаются закрытыми. Своего рода катализатором обострения исторических проблем двух стран стала эскалация нагорно-карабахского конфликта и оккупация Арменией части территории Азербайджана. В вопросе о налаживании турецко-армянских отношений официальная Анкара требует выполнения Арменией некоторых условий: отказ от требований признания Турцией геноцида армян в Османской империи в 1915 году; отказ от претензий Армении на территории Турции (территория ассоциируется с основными местами проживания армян в Османской империи — современные вилайеты Турции: Эрзерум, Ван, Агры, Хаккьяри, Муш, Битлис, Сиирт, Диярбакыр, Эрзинджан, Бингёль, Малатью, Сивас, Амасью, Токат и частично Гиресун [см.: История Османского государства, общества и цивилизации / Под ред. Э. Ихсаноглу / Пер. с турец. Т. 1. М.: Издательство «Восточная литература», 2006. С. 87]); освобождение всех оккупированных в ходе нагорно-карабахского конфликта территорий Азербайджана.

23 Деятельность радикальных курдских организаций направлена на создание независимого курдского государства на исторической территории основного расселения курдов в Турции, Сирии, Ираке, Иране. Значительная часть этнических курдов проживает в Турции, в ее восточной части. Временами турецкие власти вынуждены привлекать регулярную армию для подавления террористической деятельности курдских сепаратистских организаций, объединенных в конце 1970-х годов в Рабочую партию Курдистана, ответственную за гибель более 30 тыс. чел.

24 Shaffer B. The Formation of Azerbaijani Collective Identity in Iran // Nationalities Papers, 2000, Vol. 28, No. 3.

P. 449.

25 Прежде всего, это численность этнических азербайджанцев; по данным «CIA World Factbook», они составляют 16% из примерно 78,8 млн общего населения (2012 г.). Хотя есть основания говорить о том, что эти данные занижены. Кроме этого, исторически азербайджанцы Ирана являются наиболее политически активной частью населения страны. Напомним, что с начала XVI века Ираном правили шахи двух азербайджанских династий — Сефевиды (1501—1722) и Каджары (1795—1925). В периоды правления персидской династии Пехлеви (1925—1979), а также после исламской революции азербайджанские провинции Ирана оставались наиболее нестабильными и труднокон-тролируемыми для официального Тегерана.

этнополитическую структуру и, в частности, «азербайджанский вопрос» следует рассматривать в рамках более широких интересов безопасности Ирана.

С учетом острой конфликтности в отношениях ИРИ с США, доходящей временами до открытых обсуждений необходимости применить военную силу против иранского режима, основным интересом безопасности ИРИ в прилегающих к ней регионах, так же, как и, собственно, в масштабе всей Центральной Евразии, остается предотвращение трансформации данного пространства в военно-политический плацдарм США и их союзников (включая Израиль и Турцию), который может быть использован против Ирана в форме ли вооруженного нападения, сдерживания либо других действий по ослаблению его внутриполитической системы.

В КНР концептуализация регионов постсоветской Центральной Евразии в плане безопасности в какой-то мере схожа с иранской. Как и Иран, Китай жизненно заинтересован в формировании на прилегающих к нему, в данном случае с севера и северо-запада, территориях стабильного стратегического тыла, позволяющего результативно сосредоточиться на решении ключевых проблем на главном направлении26. Для обеих держав в текущих условиях южная часть постсоветского пространства, при всей функциональности существующих этнотерриториальных пунктов взаимозависимости, не является главным театром геополитической конкуренции и источником первоочередных военных угроз. Если для Ирана таковым является зона Персидского залива, то для КНР — Восточная Азия, точнее, прилегающее к его территории тихоокеанское морское пространство и расположенные здесь региональные форпосты США — Япония, Южная Корея, Тайвань. Пекин наиболее серьезную угрозу своей безопасности видит в возможном военном конфликте с США на отмеченных театрах. Более того, весьма сильным стимулом для обострения американо-китайских отношений и развития вооруженного конфликта между ними в Восточной Азии остается неурегулированный вопрос о территориальной целостности Китая — так называемая «тайваньская проблема».

Однако, в отличие от Ирана, КНР реально претендует на статус сверхдержавы, на пути к которому нерешенность тайваньской проблемы является, пожалуй, наиболее серьезным и болезненным препятствием. По всей видимости, ей будет трудно рассчитывать на признание за собой этого статуса, не интегрировав последнюю и наиболее развитую из отколовшихся китайских территорий. Это понятно и Вашингтону, который не спешит потесниться на пьедестале мирового лидерства и в силу этого будет еще более мотивирован защищать де-факто независимость Тайваня. Что, конечно, будет стимулировать возрастание напряженности в американо-китайских отношениях, прежде всего на восточноазиатском театре, и, следовательно, усиливать для КНР необходимость поддерживать устойчивость стратегического тыла в Центральной Азии.

«Уйгурский вопрос», о котором уже говорилось, еще теснее связывает безопасность КНР с Центральной Азией. Сепаратистские настроения в СУАР — это помимо угрозы территориальной целостности еще и источник серьезной стратегической уязвимости Китая, которая может быть использована силами, заинтересованными в его ослаблении.

Источник идейной и материальной подпитки уйгурского сепаратизма китайские власти видят также и в экстремистских религиозных организациях. Движение за независимость в СУАР с самого начала имело определенный религиозный подтекст. Процесс политизации религии в постсоветском мире, и в особенности то, что начало разворачиваться после 11 сентября 2001 года, позволило Пекину говорить о связи уйгурского сепаратизма с экстремистскими исламскими организациями и движениями, действующими в Централь-

26 См., например: Чжао Хуашэн. Указ. соч. С. 134.

ной Азии и использующими в своей активности террористические методы — «Аль-Каидой», «Талибаном», Исламским движение Узбекистана, «Хизб ут-Тахрир». В 2003 году официальный Пекин опубликовал первый список установленных им террористических организаций Восточного Туркестана. В него были включены «Исламское движение Восточного Туркестана», «Исламская освободительная организация Восточного Туркестана», а также «Всемирный уйгурский молодежный конгресс» и «Информационный центр Восточного Туркестана»27. В этом плане вполне понятно, что секьюритизация Центральной Азии в Китае связана не только с восприятием ее как пространства трансграничной активности уйгурских сепаратистов, но и с угрозой превращения региона в базу для проникновения на территорию страны других связанных с движением уйгуров экстремистских и террористических групп и организаций28.

Постсоветское пространство является местом сосредоточения также европейских и американских интересов безопасности. Хотя с окончанием холодной войны и стало принято декларировать минимизацию рисков крупного военного конфликта между Россией и НАТО, этот период никак нельзя назвать началом формирования единого сообщества безопасности в Евразии и Евроатлантике. Вестернизм первых лет ельцинской администрации довольно быстро сменился идеями реставрации прежней роли России в мире.

Расширение НАТО на восток, натовские бомбардировки Сербии, жесткая централизация власти в РФ при Путине, воспринятая на Западе как отход от демократии, российская поддержка радикальных антизападных режимов (Венесуэла, Иран, Сирия) и военно-техническое сотрудничество с ними, американская война в Ираке, российская энергогеополитика в отношении ЕС и постсоветских ННГ, августовская война в Грузии в 2008 году, американо-российские противоречия по вопросам ПРО, отношение Запада к вопросам соблюдения в РФ прав человека и так называемый «Список Магнитского» — это еще не полный перечень того, с чем можно связывать устойчивый процесс обострения отношений РФ с Западом.

Основываясь на примате географии, к РСБ на постсоветском пространстве следовало бы отнести только ЕС, тогда как США можно было бы рассматривать в контексте глобальной вовлеченности, присущей единственной сверхдержаве.

Расширение Евросоюза привело к установлению непосредственного географического контакта с Центральной Евразией. Интеграцией Литвы, Латвии, Польши, Словакии, Венгрии и Румынии в 2004 и 2007 годах сформировалась граница ЕС с государствами европейской части региона (Беларусь, Молдова, Украина) протяженностью более 3 тыс. км. Тем самым, во-первых, комплекс этнотерриториальных вопросов, возникших между новыми членами этой организации и данными ННГ, перешел фактически в общеевропейскую повестку. Во-вторых, исчезла буферная зона, отделявшая ЕС от политической нестабильности и конфликтности постсоветского пространства и связанных с этим угроз, в том числе и транснационального характера (международная организованная преступность, международный терроризм, нелегальная миграция, наркотрафик и др.), которую не так давно формировали собой эти ныне новые члены ЕС. И, в-третьих, изменилась конфигурация геополитической связи ЕС с главным силовым полюсом постсоветского пространства — Россией. Как следствие волн расширения в 2004 и 2007 годах Евросоюз вплотную подошел к сфере российских жизненных интересов, а местами (Прибалтика, Польша) — и к границам самой РФ. Опасения относительно дальнейшего расширения ЕС на постсоветское пространство, подпитываемые стремлением Украины, Молдовы, Грузии и некоторых других ННГ в объединенную Европу, поставили Москву перед необходимостью ответных действий, объектом которых стали как отмеченные ННГ, так и сам Евросоюз.

27 См.: ЧжаоХуашэн. Указ. соч. С. 132.

28 См.: Там же. С. 133; LaumulinM.T. The Geopolitics of XXI Century in Central Asia. Almaty: KazISS, 2007. P. 121.

Наиболее наглядным отражением усиления взаимозависимости безопасности по вектору «ЕС — центральноевразийские ННГ — РФ», является процесс взаимодействия между ними по поводу так называемой «газовой проблемы», которая характеризовалась попытками Москвы использовать энергетические рычаги в своей политике на постсоветском пространстве и в отношении ЕС. Приостановка поставок российского газа в страны ЕС (2006 и 2009 гг.), стремление Москвы монополизировать нефтегазотранспортную сферу на постсоветском пространстве, а также попытки «Газпрома» получить контроль над газораспределительной системой Европы привели к усилению в ЕС секьюритизации проблемы энергетической зависимости от РФ и стимулировали его политику по диверсификации источников нефтегазоснабже-ния, в том числе и через формирование энерготранспортных систем на постсоветском пространстве в обход России.

США не имеют географического контакта с ПМБ. Несмотря на это, сегодня, как и на протяжении всего постсоветского времени, их присутствие здесь чувствовалось не слабее европейского.

Глобальная вовлеченность США, основанная на потребностях, не лимитируемых рамками определенных географически ограниченных пространств, и возможностях проекции влияния в мировом масштабе, неизбежно требует учитывать их роль в развитии регионов постсоветской Центральной Евразии. Это же позволяет, говоря об относительной идентичности интересов двух субъектов Западной цивилизации — объединенной Европы и США, все же утверждать, что роль первой скрипки, в том числе и в самом определении этих интересов в регионе, остается за последними. Что временами проявляется в чрезмерной геополитизированности даже тех вроде бы общих транснациональных проблем, к решению которых стремится данный западный тандем.

Хотя сегодня трудно определить прямые угрозы безопасности США из регионов постсоветской Центральной Евразии, регионы эти соприкасаются с пространствами, на которых сконцентрированы главные пункты повестки безопасности США: война в Афганистане и ан-тиреррористическая кампания в целом, иранская ядерная программа и в целом проблема нераспространения ОМП, Россия, отношения с которой неумолимо обостряются, Китай, медленно, но верно стремящийся потеснить единственную сверхдержаву.

Вовлеченность держав в РСБ: к вопросу о ключевых параметрах

Итак, оперируя концепцией ПМБ, единственной включенной в РСБ на постсоветском пространстве державой следует признать Россию. Что, соответственно, предполагает присутствие ее центральных интересов безопасности во всех ее субсистемах на уровне активного стимулирования соответствующей, в том числе и чрезвычайной, активности и отношений с другими включенными государствами. Однако признание этого обстоятельства совсем не обязательно исключает вовлеченность других держав, связанную с присутствием здесь их интересов, сопоставимых по значимости с российскими.

Напомним, что в рамках ТРКБ участие той или иной державы в РКБ регулируются тремя механизмами. Это непосредственная включенность в структуру, «проникновение» и «перекрытие»29. Учитывая, что в рассматриваемом случае речь идет об РКБ с открытой — неподавленной — динамикой отношений безопасности, уместно говорить о первом и втором из этих механизмов.

29 Вшап В., Жжуег О. Ор. ей. Р. 49.

Рамки ТРКБ предполагают возможность объяснять непосредственную включенность актора в структуру на базе двух параметров: вовлеченности его в «паутину взаимозависимости безопасности» и географической близости30. Рассматривая же проникновение, Б. Бюзен и О. Вивер видят в нем механизм, связывающий полюса глобальной системы с региональной динамикой РКБ. По их утверждению, «проникновение возникает, когда внешние державы формируют блоки, охватывающие вопросы безопасности, с государствами РКБ». Следовательно, проникновение, в соответствие с ТРКБ, не предполагает вовлеченности актора в паутину взаимозависимости безопасности РКБ.

Детализируя вопрос о непосредственной включенности актора в РКБ, можно обнаружить, что здесь два отмеченных выше параметра предстают взаимосвязанными, так что их нельзя рассматривать отдельно друг от друга. Точнее, одно способствует другому: вовлеченность актора в паутину взаимозависимости безопасности РКБ основывается на его географической близости с ней. Значение географической близости для определения границ РКБ находит объяснение в теории: оно основывается на «связи между интенсивностью военных и политических угроз и близостью диапазона, в пределах которого эти угрозы восприни-маются»31.

Однако применительно к державам фактор географической близости приходится оценивать с учетом их главной особенности — способности устойчиво проецировать влияние за пределы своей территории. Поэтому можно заключить, что в случае с державами вовлеченность в РКБ основана, прежде всего, на концентрированности в регионе центральных интересов безопасности и, во вторую очередь, на возможности проецировать влияние в пределах региона. Это стимулирует состояние взаимозависимости в сфере безопасности данной державы с другими акторами РКБ.

Присутствие в регионе центральных интересов безопасности должно еще носить стабильный характер, то есть быть результатом устойчивой во времени секьюритизации региона данной державой. Именно устойчивые во времени оценки региона державой с точки зрения ее интересов безопасности, подпитываемые временами острой исторической памятью и практикой отношений, позволяют со всей полнотой говорить о ее вовлеченности в паутину взаимозависимости РСБ.

Оперируя примером РСБ на постсоветском пространстве, можно задать вопрос: почему активность России следует считать результатом ее включенности в структуру, а, к примеру, Турции или Ирана на Центральном Кавказе или же КНР в Центральной Азии — следствиями проникновения?

И устойчивое во времени присутствие центральных интересов безопасности, и географическая близость, а также возможности проецировать влияние характеризуют вовлеченность как России, так и Турции или Ирана в центральнокавказский РКБ. Если даже понизить оценочную планку до уровня параметра чисто географической близости, то достаточно трудно не заметить их сопоставимость. Все они имеют непосредственный географический контакт с РКБ, определенная разница наблюдается только в его протяженности: у России — 1 007 км, у Турции — 529 км, у Ирана — 646 км. Однако эти различия не могут существенно повлиять на усиление/ослабление степени вовлеченности и тем более служить основой для вывода о том, стоит или не стоит включать эти державы в РКБ.

Оперируя рамками, скажем, локального РКБ на Центральном Кавказе, нужно признать, что РФ не единственная держава с концентрированными здесь центральными интересами безопасности. Как было упомянуто в предыдущей части статьи, в регионе налицо присутствие

30 Buzan B. People, States and Fear. An Agenda for International Security Studies in the Post-Cold War Era. Second Edition. Colorado: Lynne Rienner Publishers Boulder, 1991. P. 191.

31 Cm.: Ibidem.

интересов безопасности Турции и Ирана, а точнее, взаимозависимость между ними и государствами Центрального Кавказа — взаимозависимость, которая в некоторых случаях связывает именно центральные — экзистенциальные интересы безопасности данных держав с регионом. К примеру, как иначе можно характеризовать взаимосвязь Армении и Турции в свете территориальных претензий первой ко второй, а также перцепций угроз и исторических обид, связанных с событиями 1915 года в Османской империи и называемых армянской стороной «геноцидом»? Аналогично трудно не назвать фундаментальной взаимосвязь Ирана и Азербайджана в свете миллионов этнических азербайджанцев, проживающих в ИРИ на территории с историческим названием Южный Азербайджан32. В обоих случаях речь идет о территории и населении, то есть о компонентах физической основы государств, что по определению не может быть выведено за рамки их центральных интересов безопасности.

Схожие проблемы можно наблюдать и в двух других центральноевразийских РКБ. В Центральной Европе — вопрос этнотерриториальных связей трех его государств (Беларусь, Молдова, Украина) с ближайшими географическими соседями, а ныне новыми членами ЕС — Польшей, Румынией. Скажем, трудно игнорировать национальную близость Молдовы и Румынии и основывающуюся на ней взаимозависимость двух государств. Так же нереально, рассматривая паутину взаимозависимости, связывающую Украину и Беларусь с Польшей, оставить без внимания вопрос «Западной Украины» и «Западной Беларуси» и проживающего здесь католического славянского населения.

Следовательно, если мы принимаем вышеупомянутые факты взаимозависимости безопасности государств ПМБ с «внешними» акторами, то нам следует рассматривать в его рамках не только Россию, но и Турцию, а также Иран (кавказский сегмент), а в европейском сегменте рассматривать как минимум Польшу и Румынию. Оценивая же центральноазиатский субкомплекс — по меньшей мере Иран (с учетом туркменского этносообщества, компактно проживающего в северной части страны, а также неурегулированных каспийских проблем) и Китай (с учетом «уйгурского фактора»).

Однако это идет вразрез с ТРКБ, которая, как известно, отвергает возможность «двойного участия»33. Иными словами, в соответствии с ней, одно государство может быть участником только одного РКБ. Соответственно, если Турция и Иран являются частью ближневосточного РКБ, Польша и Румыния — европейского институционального, а КНР — в Северо-Восточной Азии, — то, согласно ТРКБ, об их вовлеченности в структуру какого-то другого РКБ не может быть и речи.

Эмпирика постсоветского пространства не подтверждает тезис ТРКБ о невозможности «двойного участия», давая основание несколько пересмотреть его. При определении возможностей «двойного участия» важно, о каком акторе идет речь — государстве или державе. Так, Д. Лейк признавал возможность участия великой державы в более чем одном РКБ34. А рассмотренная нами эмпирика дает основания пойти дальше и говорить о подобной возможности не только для «великих» держав, но и для держав с меньшим международным весом и способностью проецировать свое влияние.

Но, хотя державы могут быть вовлечены в более чем один РКБ, уровень такой вовлеченности в каждом случае будет различным, что отражается в соответствующих различиях их активности в соответствующих регионах. Сначала попытаемся ответить на вопрос, почему вообще держава может быть вовлечена в несколько РКБ?

32 В соответствии с Туркманчайским договором от 1828 года, азербайджанские территории оказались разделенными между Российской империей и Ираном на Северный и Южный Азербайджан.

33 Buzan B., Waver O. Op. cit. Р. 48.

34 См.: LakeD.A. Regional Security Complexes: A Systems Approach. В кн.: Regional Orders: Building Security in a New World / Ed. by D.A. Lake, P.M. Morgan. Pennsylvania State University Press, 1997. P. 64.

Это в первую очередь связано с особенностями секьюритизации, а точнее, с влиянием на нее геополитических факторов. Думается, мы не ошибемся, полагая, что процесс этот у государств и у держав протекает неодинаково. У последних он значительно более геополитизиро-ван — и это независимо от того, насколько данная держава преуспела в постиндустриализации своего общества.

Секьюритизация автономна и относительна35 — этот тезис ТРКБ вполне состоятелен. Однако, соглашаясь с утверждением о ее определяющей роли в формировании поведения акторов и в развитии РСБ36, следует признать и то, что, в отличие от положений начальной версии ТРКБ, функционирование регионального комплекса не так жестко обусловлено структурно-политическими факторами и больше подвержено влиянию других факторов, в частности тех, что связаны с социальной спецификой соответствующих регионов. Таким образом, секьюритизация как процесс концептуализации государством/обществом своей безопасности зависит от значительно большего числа факторов, в том числе и субъективных исторических оценок.

Зададимся вопросом: как воспринимает себя социум крупного государства — державы, обладающей соответствующим политическим статусом в мире, трансграничными военными и экономическими возможностями, исторической памятью о былых славных победах, о доминировании в различных частях света за пределами своей территории, о своей прежней «имперской мощи» и мировом влиянии, и сходно ли это с тем, что имеет место в малых государствах? Наверное, нет необходимости пространно отвечать на этот вопрос — ответ вполне очевиден. Заметим только, что сложившиеся в ходе истории традиции великодержавности активно участвуют в формировании политической идеологии у многих держав, в особенности у тех, что еще не перешагнули рубеж постсовременности37.

Отмеченные исторические традиции функциональны в политической идеологии не только светских России, Турции и коммунистического Китая, но также исламского Ирана. Все они — бывшие империи, временами державшие под своим контролем огромные пространства в Евразии, и все они не могут не дорожить и не культивировать в своих обществах эту историческую память. Если эти традиции формируют в державах политическую идеологию, то они являются непременной ценностью в секьюритизации на национальном уровне. Ибо состоятельность политической идеологии непосредственно влияет на уровень безопасности как минимум в политическом и социетальном секторах и опосредованно — на качественные параметры военного сектора. Соответственно, девальвация этой ценности представляет собой для державы фактическую угрозу отмеченным секторам безопасности.

Великодержавные ценности, будучи следствием концептуализации обществом истории своего пространственного влияния, напрямую зависят от геополитического фактора или даже

35 В рамках ТРКБ секьюритизация представлена как очень относительное и автономное явление, то есть этот процесс целиком зависит от актора. «...Различные акторы секьюритизируют по-разному: различная политическая и культурная ситуация стимулирует секьюритизацию в различных секторах и с различной динамикой.» (Buzan В., Wœver O. Op. cit. Р. 87).

36 Б. Бюзен и О. Вивер характеризуют РКБ сквозь призму секьюритизации следующим образом: «.группа единиц, чьи главные процессы секьюритизации, десекьюритизации или и того и другого столь тесно взаимосвязаны, что их проблемы безопасности не могут быть рационально осознаны или решены без учета друг друга» (Buzan В., Wœver O. Op. cit. Р. 44).

37 В оценке социально-политического развития государств Б. Бюзен и О. Вивер выделяют три типа — уровня: предсовременные (их особенности: низкий уровень внутренней социально-политической взаимосвязанности и организации государства, слабый правительственный контроль над территорией и населением), современные (их особенности: сильный правительственный контроль над обществом, ограничительное отношение к открытости, священность суверенитета и независимости со всеми вытекающими атрибутами, включая территорию и границы, ставка на обеспечение самодостаточности, самопомощи и национальной идентичности) и постсовременные (их особенности: относительная умеренность в вопросах суверенитета, независимости и национальной идентичности, открытость в вопросах экономических, политических и культурных взаимоотношений с внешним миром) (подробнее см.: Buzan B., Wœver O. Op. cit. Р. 23—24).

определяются им. Каждая держава, материально существуя в пределах официально признанных границ, виртуально присутствует и в тех исторических пределах, с которыми связана ее великодержавность. В социально-перцепционном плане доминирование в этих «исторических» пределах — для нее не только естественное, но и подчас необходимое условие текущей состоятельности как государства. И, следовательно, притязания других акторов на контроль над этим пространством рассматриваются как вызовы ее безопасности.

Хотя такая связь державы с пространством своего исторического доминирования является преимущественно перцепционной, она может дополняться и материальными компонентами — скажем, этнически/конфессионально родственным населением, оставшимся после ее «ухода»38. Перцепционная связь державы со своей бывшей периферией может усиливаться и исторической поддержкой (обязательствами) в отношении определенного проживающего здесь народа(ов)39. И неспособность выполнить такие обязательства и оказать поддержку порой воспринимается обществом как собственное поражение40.

Ситуация осложняется тем, что, во-первых, определенный регион или регионы могут рассматриваться в качестве своей «естественной зоны ответственности» одновременно несколькими державами. И, во-вторых, державы эти в большинстве случаев сохраняют возможность проекции своего влияния с различной степенью устойчивости на ранее контролируемые пространства. Это и приводит к формированию паутины взаимозависимости держав между собой, а также с ныне независимыми государствами некогда подконтрольного региона.

Имперские системы в Евразии обладали большими пространственными масштабами, и вполне нормально то, что у их сегодняшних «потомков» — суженных в границах держав — могут существовать такого рода великодержавные традиции относительно сразу нескольких регионов и, следовательно, державы могут быть вовлечены в них с сопоставимой концентри-рованностью интересов безопасности.

Вместе с тем степень концентрированности центральных интересов безопасности конкретной державы в разных региональных системах, в которые она вовлечена, может быть и, скорее всего, будет различной. Однако это еще не дает достаточных оснований в одном случае говорить о ее включении в структуру РСБ (там где интересы сильнее концентрированы), а в другом(их) — рассматривать ситуацию сквозь призму механизма проникновения.

Во-первых, если речь идет о центральных интересах безопасности, то есть о тех, которые по определению носят характер жизненной важности для ее носителя, — его поведение в регионе и отношения с другими региональными субъектами будут достаточно мотивированы уже фактом наличия соответствующих интересов. В этом случае не так важно, сколько именно источников такой заинтересованности здесь присутствует: один, два или три. Экзистенциальная важность каждого из них служит необходимым минимумом для вовлеченности данной державы в региональные отношения безопасности. Во-вторых, если мы признаём автоном-

38 К примеру, этнические русские, оставшиеся после распада СССР в независимых государствах бывшей его периферии, или же мусульмане, оставшиеся на Балканах после «ухода» османской Турции.

39 В качестве примера можно привести исторически взятую на себя Россией роль покровителя славянских народов Балканского полуострова, армян и осетин на Кавказе, которая в XIX—XX веках, наряду с прочими факторами, приводила к вовлечению России в войны с османской Турцией. В 2008 году начало военных действий РФ против Грузии аргументировалось с российской стороны необходимостью защиты осетинского населения Грузии. Весьма примечательным было и заявление президента РФ Д. Медведева непосредственно перед началом ввода войск в Грузию о том, что «Россия исторически была и останется гарантом безопасности народов Кавказа» (Interfax, 8 августа 2008 [http://www.interfax.ru/news.asp?id=25880]). В таком же ключе можно рассматривать и исторические связи Турции с Азербайджаном, а также мусульманами Грузии и Северного Кавказа.

40 Ощутимым поражением в России до сих пор считают неспособность российского государства вступиться за сербов и предотвратить бомбежки их позиций вооруженными силами НАТО (1995 г. — Босния и Герцеговина и 1999 г. — Сербия), а также эффективно защищать интересы этнических русских в Прибалтике.

ность и относительность секьюритизации на национальном уровне, мы должны также принимать и условность векторов ее региональной концентрированности. При таком раскладе нецелесообразно рассматривать структурные взаимосвязи между акторами как нечто статичное и несклонное к изменению, точнее — к усилению/ослаблению. Нельзя исключать того, что взаимозависимость между государствами А и В как участниками РСБ будет перманентно сильнее, чем между ними и «внешним» по отношению к системе государством С.

Можем ли мы, к примеру, утверждать с достаточной долей уверенности, что для ближневосточного Ирана центральность интереса безопасности, связанного с его отношениями, скажем, с соседним Ираком, выше центральности интересов, вытекающих из его же отношений с центральнокавказским Азербайджаном, в частности, по поводу многомиллионного компактного сообщества азербайджанцев Ирана?

Кроме того, говоря о регионах Евразии, наверное, правильно будет учитывать еще и динамично протекающие здесь процессы и влияние связанных с ними изменений в военно-стратегических и экономических условиях на восприятие угроз своей безопасности евразийскими державами. Скажем, как может повлиять на подобное восприятие расширение/ сокращение военного присутствия США в рамках данного материка, экономическое и военно-техническое усиление/ослабление России на фоне высоких/низких мировых цен на энергоносители или же обострение/ослабление напряженности в отношениях последней с Западом, хотя бы по поводу тех же самых энергоносителей? На такие вопросы сложно ответить даже применительно к нынешнему состоянию дел, не говоря уже о перспективах усиления/ослабления взаимозависимости в регионах Евразии вследствие автономного и условного процесса секьюритизации.

Существует еще один чисто материальный фактор, дополняющий набор различий между державой и государством, учитывать который полезно также и при рассмотрении возможностей «двойного участия». Державы — это большие государства, а большие государства — это большие потребности, которые, концептуализируясь в качестве национальных интересов, предполагают стремление к их достижению. В отличие от малых и средних государств, потребности держав зачастую не могут быть реализованы в ограниченных географических пространствах, что приводит к естественному расширению сферы их интересов за пределы одного региона. Интересы эти, в зависимости от природы определяющей их потребности, могут носить и экзистенциальный для данной державы характер. Кроме того, держава, в отличие от обычного государства, обладает способностью устойчиво проецировать влияние за пределы своей территории, что позволяет ей действовать в направлении реализации этих интересов даже при отсутствии географической близости.

Международный терроризм и другие формы трансграничной криминальной активности, распространение ОМП, а также энергетическая безопасность сегодня все сильнее актуализируются в качестве фундаментальной мотивации для вовлечения держав в важные в этом отношении регионы, зачастую значительно удаленные от тех пространств, в которых, по идее, должны были быть сконцентрированы их жизненные интересы. Примером может служить хотя бы отношение США к Южной Азии и Ближнему Востоку, уже выразившееся в широком применении вооруженных сил (Афганистан, Ирак).

Типы региональной вовлеченности держав

Как уже было показано, нельзя исключать возможность вовлеченности державы в более чем одну РСБ. Но в каких случаях и как это возможно?

Во-первых, вовлеченность державы в РСБ может быть или полной, то есть такой, когда она присутствует в паутине взаимозависимости системы на уровне центральных интересов безопасности во всех ее субсистемах, включая формирование соответствующих связей со всеми ее государствами, или частичной, при которой такая взаимозависимость безопасности державы с РСБ формируется на уровне лишь отдельных субсистем последней.

Принципиально важно в данном случае отличать эти типы вовлеченности от проникновения, при котором активность державы не связана с ее устойчивым во времени участием в паутине взаимозависимости центральных интересов безопасности ни на уровне всей системы, ни на уровне ее субсистем. В этом случае держава может быть связана отношениями и обязательствами в сфере безопасности с какими-то государствами системы, но эти отношения и обязательства не секьюритизированы собственно как центральные интересы, нарушение которых, как следствие, ведет к экзистенциальным угрозам ее безопасности.

Являясь элементом РСБ, держава полностью вовлечена в нее, тогда как рассмотрение державы в рамках политического окружения системы необязательно предполагает частичную вовлеченность. Политическое окружение РСБ не исключает присутствия держав, не обладающих здесь центральными интересами безопасности, то есть «проникающих» в систему в силу определенной мотивации, не связанных с данной системой на уровне экзистенциальных интересов; в некоторых случаях политическое окружение может совпадать с «зоной индифферентности», включая в себя «государства-изоляторы»41. Частичная же вовлеченность предполагает взаимозависимость безопасности державы с РСБ, но только на уровне ее отдельных субсистем.

Следовательно, держава может быть частью системы, будучи полностью вовлеченной; частью политического окружения системы, выступая по отношению к ней как проникающая; частичная же вовлеченность предполагает своего рода промежуточный уровень связей и влияния между системой и ее политическим окружением.

Во-вторых, географическая близость хотя и несколько девальвируется в случае держав с их возможностями проекции силы, в том числе и военной, все же остается важным параметром вовлеченности державы в систему. Вне зависимости от силовых возможностей актора главные векторы его безопасности связаны с компонентами его физической основы — территорией и населением. Соответственно, даже при наличии стратегических вооружений и соответствующих механизмов сдерживания агрессии извне, держава прежде всего концентрируется на нейтрализации угроз из смежных с ней пространств. Спектр таких угроз значительно шире их традиционного набора — это и этнотерриториальные конфликты, и религиозный экстремизм, и террористическая активность. Вспомним хотя бы ставшие хроническими проблемы РФ на Северном Кавказе или проблемы Ирана в населенных азербайджанцами и Турции в населенных курдами провинциях, смежных с Центральным Кавказом. Более того, общая география придает оценкам державой региона с точки зрения ее безопасности устойчивый во времени характер, необходимый для ее присутствия в паутине взаимозависимости системы.

При этом следует различать также РСБ по степени их секьюритизированности державой. Держава может быть полностью вовлечена лишь в одну РСБ, число же частичных ее вовлечений зависит от географии (от того, с какими регионами она граничит), исторической памяти (с какими регионами связаны ее великодержавные традиции), материальных компонентов связи (родственные этносы и конфессии), а также текущего мирового статуса и возможностей проекции влияния. Можно предложить следующую структуру вовлеченности евразийских держав (см. нижеприведенную таблицу).

41 Данные категории используются в ТРКБ для обозначения границ между региональными комплексами.

Таблица

Региональная вовлеченность евразийских держав

1 Тип вовлеченности Полная Частичная

Держава И

РФ Постсоветское пространство Северо-Восточная Азия (Япония, Корейский полуостров) Южная Европа (Балканы, Западное Причерноморье) Северная Европа (Прибалтика)

Турция Ближний Восток Постсоветское пространство (Северное Причерноморье, Центральный Кавказ) Южная Европа (Балканы, Западное Причерноморье)

Иран Ближний Восток Постсоветское пространство (Центральный Кавказ, Центральная Азия) Южная Азия (Пакистан, Афганистан)

КНР 1- Северо-Восточная Азия Юго-Восточная Азия (Индокитай) Постсоветское пространство (Центральная Азия) Южная Азия (Индия, Пакистан, Афганистан)

Специфика ЕС и США

Характер исследуемой проблемы заставляет особо остановиться на специфике регионального участия ЕС и США, ибо оно не совсем вписывается в стандартное представление о связях РСБ и держав, относящихся к их окружению.

В начале нашей работы мы рассматривали обоих этих акторов в рамках политического окружения ПМБ. Но здесь возникает ряд вопросов. Первый связан с характером политической субъектности ЕС. Точнее, с тем, можно ли говорить о ЕС как о державе.

Рассматривая европейскую вовлеченность в ПМБ, в частности, пытаясь объяснить, насколько она функциональна в плане отношений безопасности с другими акторами, невольно сталкиваешься с проблемой состоятельности ЕС как единого носителя интересов и субъекта соответствующей политики. При всех успехах интеграции эту структуру еще очень трудно рассматривать как государство, тем более как державу. Основываясь на ТРКБ, можно допускать возможность эволюции ЕС из «институционального» РКБ42 в более амальгамного политического актора43. Однако сегодня это скорее перспектива, чем реальность, причем перспектива, сопряженная со множеством вопросов. Три из них были сформулированы Б. Бюзе-ном и О. Вивером: «...способна ли ЕС позаботиться о своей собственной безопасности без

42 Cm.: BuzanB., Waver O. Op. cit. P. 62.

43 Cm.: Buzan B. Op. cit. P. 218—219; Buzan B., Waver O, De Wilde J. Security. A New Framework for Analysis. London: Rienner Publishers Boulder, 1998. P. 12.

зависимости от внешних держав? Какова межрегиональная динамика безопасности между ЕС-Европой и окружающими ее комплексами? И в какой мере и как ЕС взойдет на глобальный уровень в качестве державы определенного типа?»44.

Обладая сильным экономическим влиянием, в вопросах внешней политики и политики безопасности ЕС фактически находится на начальной стадии формирования единого курса. Внутренняя динамика ЕС все еще основана на отношениях суверенных государств, которые могут самостоятельно формировать свои связи с соседними регионами.

Проекция влияния ЕС основывается преимущественно на экономических возможностях, и в вопросах военной безопасности он остается зависимым от США. Поэтому, несмотря на определенную консолидированность ЕС в формулировании общих интересов по отношению к смежным с ним регионам, в том, что касается соответствующей активности, его все еще целесообразно рассматривать в тандеме с Соединенными Штатами.

Таким образом, ЕС сегодня — это одновременно и объект влияния других, то есть РСБ, и актор с определенными внешними интересами и способностью реализовывать их, влияя на соседние регионы. Причем признаки первого достаточно очевидны и устойчивы, а признаки второго все еще неоднозначны и нестабильны.

Соединенные Штаты, напротив, наиболее сильная держава постбиполярного мира, «единственная сверхдержава» с глобальной заинтересованностью и соответствующими возможностями проекции своего влияния. Это заметно осложняет выявление ее реальной вовлеченности в различные РСБ.

В соответствие с ТРКБ, США принадлежит к североамериканскому РКБ. При этом, как показывают реалии постбиполярного мира, ее основная, в том числе и чрезвычайная активность сконцентрирована далеко за пределами данного региона. Ближний Восток и Южная Азия — вот те регионы, в которых США вовлечены в длительные военные конфликты. Означает ли это хотя бы частичную вовлеченность этой державы в РСБ в упомянутых пространствах?

Придерживаясь тезиса о невозможности «двойного участия», ТРКБ все же признает определенную специфику сверхдержав. Как отмечают Б. Бюзен и О. Вивер: «Сверхдержавы по определению в значительной мере выходят за пределы логики географии и сопредельности в своих отношениях безопасности»45. При этом авторы склонны объяснять это через механизм проникновения.

Однако независимо от наших теоретических подходов в реальности участие США в перечисленных географически отдаленных регионах основано на интересах безопасности, причем секьюритизированы они именно как центральные. Оперируя характеристикой РКБ сквозь призму секьюритизации (см. примечание 36), можно обнаружить, что обозначенные здесь «главные процессы секьюритизации» в США связаны с государствами этих регионов (Ирак, Иран, Афганистан, Северная Корея) не менее сильно, чем с теми, что формируют североамериканский РКБ. И, что также примечательно, эти «главные процессы» взаимны. Восприятие американцами иранской или северокорейской угрозы в той же мере функционально, как восприятие иранцами и северокорейцами американской угрозы; будучи суверенными, Ирак при Саддаме Хусейне и Афганистан при талибах так же считали США первостепенной угрозой, как и американцы их. В таком случае нужно говорить не о проникновении, а о по меньшей мере частичной вовлеченности США в эти отдаленные региональные системы.

Случай США — особый, и он не совсем вписывается в стандартные механизмы связи державы с различными РСБ. В предыдущем разделе мы касались вопросов об особых потребностях и проекции силы держав. В случае с Соединенными Штатами речь идет о глобальных

44 Вшап В., Жжуег О. Ор. ей. Р. 373.

45 П^. Р. 46.

потребностях (по меньшей мере воспринимаемых ими как потребности) и о широчайших возможностях силовой проекции, включая военные (ВМФ, военные базы, СНВ), далеко опережающих возможности других держав современного мира. Кроме этого, если в случае с классическими державами мы упоминали в качестве фактора региональной вовлеченности великодержавные традиции, то здесь мы имеем дело со сверхдержавой, причем, как было замечено Зб. Бжезинским, «единственной и действительно первой подлинно глобальной сверхдержавой»46 с соответствующим устойчивым самовосприятием.

Полагаем, выявление специфики региональной вовлеченности сверхдержав требует дальнейшего изучения. Имеющаяся же на сегодня эмпирика не позволяет ограничить вовлеченность США только пределами североамериканской РСБ; точнее, принимая то, что США полностью вовлечены в региональную систему Северной Америки, следует также обозначить их частичную вовлеченность в ряд других РСБ, в частности на Ближнем Востоке, постсоветском пространстве, Северо-Восточной, Юго-Восточной, а также Южной Азии.

Региональная активность держав

В контексте рассматриваемой проблемы важен и вопрос о той активности, которую проявляет держава для реализации своих интересов в РСБ. Ведь степень секьюритизированности региона определяется и тем, на какую активность готова пойти держава во имя своих сконцентрированных здесь интересов. Ограничивается ли такая активность стандартными, повседневными дипломатическими механизмами или же не исключаются чрезвычайные меры, вплоть до прямого военного вмешательства? Ответ на этот вопрос, наряду с прочим, проливает свет на уровень реальной вовлеченности державы в РСБ.

Основываясь на эмпирике развития РСБ на постсоветском пространстве, несложно заключить, что РФ — наиболее активная держава в регионе. Это предстает довольно очевидным на уровне как декларирования интересов, так и применяемого арсенала средств.

В периоды всех трех президентов РФ постсоветское пространство объявлялось зоной ее особых интересов. И уже упомянутый указ Б. Ельцина «Об утверждении Стратегического курса Российской Федерации с государствами — участниками Содружества Независимых Государств», и «пять принципов» российской внешней политики, сформулированные Д. Медведевым в развитие российско-грузинского кризиса 2008 года, и указ «О мерах по реализации внешнеполитического курса Российской Федерации» от 7 мая 2012 года, обозначающий внешнеполитические приоритеты России при текущей администрации В. Путина, фактически представляют собой различные стадии развития концепции «ближнего зарубежья», главный тезис которой строится на признании ключевого значения данного региона для РФ.

Соответственно, Россия наиболее сильно противодействовала тенденциям, способным вывести постсоветские ННГ из орбиты ее влияния, и, в частности, попыткам других держав утвердиться здесь. Используемый арсенал средств довольно широк и помимо стандартной дипломатической активности включает меры чрезвычайного характера — манипуляции этно-политической конфликтностью на территории государств региона и поддержку сепаратизма47,

46 Бжезинский Зб. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы. М.: Международные отношения, 1999. С. 11.

47 Речь идет о неофициальной российской поддержке сепаратистских движений в Азербайджане, Грузии и Молдове — Нагорный Карабах, Южная Осетия, Абхазия, Приднестровье (об этом, например, см.: Coppieters B. The Politicisation and Securitisation of Ethnicity: The Case of the Southern Caucasus // Civil Wars, 2001, Vol. 4, No. 4. P. 74—75; Малашенко А. Постсоветские государства Юга и интересы Москвы // Pro et Contra, 2000, Т. 5, № 3.

использование экономических рычагов (методика «либеральной империи»)48 и энергетического доминирования и, наконец, открытое использование военной силы против Грузии в августе 2008 года.

Активность других держав остается менее выраженной. Все они использовали определенные средства для усиления своего влияния в регионах концентрации своих интересов, начиная от экономики, включая политическую поддержку и военно-техническое сотрудничество с региональными ННГ и заканчивая элементами «мягкой силы». Однако нет четких примеров, свидетельствующих о готовности какой-либо из них пойти на жесткие меры, включая открытое военное противостояние, ради достижения своих интересов. Хотя и были близкие к этому примеры. Наиболее примечательной в этом отношении была ситуация в Грузии в период ее упомянутого военного конфликта с РФ.

Реакция Турции, ЕС и, особенно, США на применение Россией военной силы в отношении ННГ, в котором были сконцентрированы их интересы, довольно сильно выделяется на фоне предшествующей эмпирики. В случае с Соединенными Штатами, как известно, дело дошло до направления американских военных кораблей к черноморскому побережью Грузии. Это, наряду с акцентированной дипломатической активностью ЕС и Турции, послужило в качестве сдерживающего Россию средства.

Конечно, этот случай прежде всего свидетельствует о готовности РФ к чрезвычайным действиям в регионе. Однако он дает основу и для выводов, способных объяснить относительно более умеренную реакцию других держав, также обладающих интересами безопасности в Грузии.

■ Во-первых, чрезвычайные действия политического актора как следствие влияния се-кьюритизированных интересов не во всех случаях предполагают войну, тем более если речь идет о державах, да еще обладающих стратегическими вооружениями. Реакция США, Турции и ЕС на ввод российских войск в Грузию в августе 2008 года была достаточно сильной и, по сути, оказалась ключевым препятствием для наступления российской армии в глубь грузинской территории. Более того, полагаем, что в значительной степени благодаря этой активности было заключено перемирие и вооруженные силы РФ были выведены с основной грузинской территории.

■ Во-вторых, хотя реакция России на попытку официального Тбилиси восстановить свою территориальную целостность и была чрезвычайно жесткой, вместе с тем была предложена довольно четкая информация о том, какие интересы в этой войне отстаивает Кремль. При том что поражение Грузии в войне несло с собой много отрицательного для США, Турции и ЕС, ту черту, за которой начинались собственно их ключевые интересы, Россия не перешла. Можно было бы ожидать совсем другой их реакции, если бы российская военная сила была использована для ликвидации грузинской государственности, или хотя бы для свержения ориентированной на Запад администрации М. Саакашвили, или, скажем, для уничтожения энерготранспортной

С. 42—43; Cornell S.E., McDermott R.N., O'Malley W.D., Socor V., Starr F.S. Regional Security in the South Caucasus: The Role of NATO. Washington D.C.: Central Asia — Caucasus Institute, 2004. P. 16; Cornell S.E. Undeclared War: The Nagorno-Karabakh Conflict Reconsidered // Journal of South Asian and Middle Eastern Studies, Summer 1997, Vol. XX, No. 4. P. 12; Уткин А И. Мировой порядок XXI века. М.: ЭКСМО, 2002. С. 400—401; Morike A. The Military as a Political Actor in Russia: The Cases of Moldova and Georgia // The International Spectator, July-September 1998, Vol. XXXIII, No. 3 [http://www.ciaonet.org/olj/iai/iai_98moa01.html], 13 December 2007).

48 В этом плане заслуживает внимания концепция «либеральной империи», в соответствии с которой России следует восстанавливать свое влияние в ННГ посредством экономической экспансии (см.: Чубайс А. Миссия России в XXI веке // Независимая газета, 1 октября 2003). Контуры практической реализации данной концепции можно было наблюдать в скупке за долги экономических объектов в Армении, попытке получить таким образом контроль над объектами энергосистемы Грузии, Украины и др.

инфраструктуры, обеспечивающей доставку каспийских энергоносителей через грузинскую территорию в Турцию.

Вовлеченность предполагает акцентированную активность, включая ее чрезвычайные формы. Однако отсутствие высших форм чрезвычайной активности (применение военной силы) не обязательно говорит о невовлеченности державы. Упомянутый пример российско-грузинской войны стимулировал процессы активного взаимодействия между заинтересованными державами как на двустороннем уровне (РФ — США; РФ — Турция, РФ — ЕС), так и в рамках ООН (чрезвычайные заседания Совета Безопасности ООН по ситуации в Грузии, характеризовавшиеся острыми разногласиями между США и Грузией, с одной стороны, и РФ — с другой, в оценке ситуации и в обсуждении проекта соответствующей резолюции).

Акцентированной активностью держав, временами выходящей за рамки стандартной дипломатии, характеризовались и другие примеры в постсоветской практике Центральной Евразии: Турция и Иран в нагорно-карабахском конфликте, Иран в период гражданской войны в Таджикистане, Турция в период северокавказской нестабильности 1990-х годов, США в Грузии и Украине в период так называемых «бархатных революций»; здесь же можно указать на политику США в отношении центральноазиатских ННГ в период афганской кампании и др.

Даже с учетом относительной эмпирической скудости постсоветской истории региона на чрезвычайные ситуации, подобные августовским событиям 2008 года, трудно утверждать, что только российская активность по своему уровню соответствует уровню вовлеченности в РСБ на постсоветском пространстве. Другое дело, что уровень региональной активности державы зависим от того, насколько она вовлечена в данную РСБ. Полная вовлеченность соответственно предполагает больший акцент, а значит, и большую склонность к чрезвычайным видам активности. Пример российско-грузинской войны и поведенческие различия держав вполне могут быть использованы для иллюстрации и подтверждения такого вывода.

Заключение

Эффективная оценка политического пространства с точки зрения региональной системы безопасности предполагает учет всего спектра связей и отношений, складывающихся как между ее элементами, так и между ними и внешними акторами. Особое значение здесь приобретает полярность РСБ и влияние, оказываемое на нее внешними центрами силы.

Пример РСБ, функционирующей на постсоветском пространстве, весьма показателен для выявления связей державы с системой, в частности особенностей вовлеченности в систему. Посвященное этому исследование, предложенное в настоящей статье, дает основание говорить о двух типах вовлеченности: полной и частичной. Первый тип характеризуется присутствием державы в паутине взаимозависимости системы на уровне центральных интересов безопасности во всех ее субсистемах, включая формирование соответствующих связей со всеми ее государствами. При частичной же вовлеченности взаимозависимость безопасности державы с РСБ формируется на уровне ее отдельных субсистем.

Частичная вовлеченность затрудняет выявление четких границ между РСБ и ее политическим окружением. Полностью вовлеченная держава является частью системы и определяет ее полярность. Являясь же частью политического окружения системы, держава может быть связана с ней через механизм «проникновения». Частичная вовлеченность предполагает своего рода промежуточный уровень связей и влияния между системой и ее политическим окружением.

Оба типа вовлеченности основываются на взаимозависимости державы с РСБ в плоскости центральных интересов безопасности. Следовательно, секьюритизация соответствующих угроз и уязвимостей может стимулировать чрезвычайные формы активности по их нейтрали-

зации. При этом полностью вовлеченная держава более склонна к таким формам активности в силу большей концентрации ее экзистенциальных интересов.

Россия, Турция, Иран, КНР, ЕС и США — силовые центры, вовлеченные в РСБ на постсоветском пространстве. Однако только РФ на сегодня можно характеризовать как полностью вовлеченную в эту региональную систему, тогда как остальные формируют ее политическое окружение, будучи частично вовлечены в нее. Соответственно, можно определить и полярность этой РСБ; в данном случае речь идет об однополярном, или, используя терминологию ТРКБ, «сконцентрированном на великой державе» РКБ.

Текущая структура Постсоветского макрокомплекса безопасности составлена 12 элементами: одна держава (РФ) плюс 11 других ННГ в трех субкомплексах — центральноевропей-ском (Беларусь, Молдова, Украина), центральнокавказском (Азербайджан, Армения, Грузия), центральноазиатском (Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан). При этом опыт 20 с лишним постсоветских лет показывает нестабильность структуры ПМБ, что наводит на мысль о его транзитивном характере. Отмеченная структурная нестабильность ПМБ, так же, как мягкая форма его однополярности, в большей степени связана со спецификой его политического окружения. Наличие большого числа частично вовлеченных держав способствует децентрализации системы и служит сдерживающим фактором для ее единственного полюса.

Ключевым параметром вовлеченности актора в РСБ является присутствие здесь его центральных интересов безопасности. Причем если для обычного государства этот параметр остается тесно связанным с фактором географической близости, то для державы последнее не является необходимым условием. Правда, полная вовлеченность державы в РСБ обязательно предполагает географическую близость. Но при частичной вовлеченности этот фактор также существенен, однако его нельзя назвать обязательным, особенно с учетом специфики США. Ключевые связи безопасности Турции, Ирана, КНР, ЕС с ПМБ в различных его субсистемах основаны на общей географии, тогда как для США географическая отдаленность евразийских регионов (Ближний Восток, постсоветское пространство, Северо-Восточная, Юго-Восточная, Южная Азия) не приводит к их девальвации с точки зрения американских интересов безопасности. При этом характер этих интересов позволяет говорить о частичной вовлеченности «единственной сверхдержавы» в РСБ, функционирующие в этих регионах.

За исключением США, связь безопасности других рассматриваемых держав с ПМБ основана на общей географии, включает этнотерриториальные вопросы и тем самым не может быть выведена за рамки их центральных интересов. Более того, центральноевразийские регионы ПМБ формируют пространство взаимосвязи между вовлеченными державами и, следовательно, сферу их геополитического взаимодействия. Дружественность/враждебность, превалирующая в их отношениях, проецируется на регион, стимулируя здесь их мотивированную активность.

Сильную мотивацию вовлеченных держав стимулируют имеющиеся на постсоветском пространстве нефтегазовые ресурсы. Одни — ЕС, США, Турция, КНР — воспринимают это как возможность повысить свою энергетическую безопасность, другие — Россия и отчасти Иран — как средство достижения политических преимуществ над соперниками и повышения своего державного статуса в мире.

Наряду с этим данное пространство является источником нетрадиционных угроз, которые связывают безопасность вовлеченных держав с региональными ННГ. Основанные на этом интересы уже привели к военному вмешательству США и их европейских союзников в Афганистане и использованию в этих целях территории сопредельных с ним центральноевразий-ских государств.