CC BY
46
М.Н. Климова. Три праведника села Пекашини (житийная традиция в романе..
М.Н. Климова
ТРИ ПРАВЕДНИКА СЕЛА ПЕКАШИНО
(ЖИТИЙНАЯ ТРАДИЦИЯ В РОМАНЕ Ф.А. АБРАМОВА «ДОМ»)
Томский государственный университет
Творчество Ф.А. Абрамова относится, несомненно, к вершинным достижениям советского периода русской литературы. Уже при жизни писателя критики утверждали, что он открыл для читателей целый «Пинежский материк» - суровый и прекрасный северный край его героев. С дистанции прошедшего времени видно, что этот образ не был художественным преувеличением. Более того, поведав о подвиге и трагедии северной деревни в военные и послевоенные годы, Абрамов тем самым первым нарушил негласный заговор молчания, окружавший одну из самых трагических тем отечественной истории нашего столетия - судьбу русского крестьянства. До наших дней не потеряли животрепещущей актуальности и другие вопросы, волновавшие писателя и выраженные км с большой художественной силой: о парадоксах русского национального.характера и его исторических перспективах, об изменениях в жизни и душах людей, вызванных «вавилонской башней века» - НТР, о месте человека в окружающем мире и последствиях разрыва его естественных связей с природой. Творчество Ф.А. Абрамова - яркий художественный документ эпохи, по которому потомки смогут многое узнать о жизни России во временном отрезке от коллективизации до кануна перестройки, и одновременно, как это свойственно творчеству большого писателя, в его произведениях через временное сквозит и просвечивает вечное.
К сожалению, этот яркий и неповторимый художественный мир еще не получил своего адекватного истолкования во всем своем многообразии и сложности. «Земля Федора Абрамова» еще ждет своих первопроходцев-литературоведов, и направления их поисков могут быть самые разные. Например, живую связь творчества Абрамова с традициями русской классики на интуитивном уровне ощутили уже его первые читатели. Об этом же. в сущности, говорят и замечания, звучавшие иногда в адрес писателя о некоторой «литературности» его отдельных образов и сюжетных ходов (например А. Г. Твардовского). Однако научное рассмотрение творчества писателя, его преемственности и новаторства в контексте традиций отечественной словесности едва лишь начато в отдельных работах [1]. Весьма перспективным представляется и направление,
намеченное С.И. Бушуевой [2] - выявление связей творчества Абрамова с литературной традицией Древней Руси. Однако ее исследование -лишь первое и весьма робкое приближение к этой интересной теме. Двигаясь от современного материала (творчества Абрамова), исследовательница отметила и отчасти проанализировала только самые очевидные, «на поверхности лежащие» случаи: название вставных глав романа «Дом» («йз жития Евдокии-великомученицы»), мелькнувшее сравнение Лизы с «пустынножител ь ни цей Марией Магдалиной» или некоторые «житийные» подробности смерти Калины Дунаева и Ев сея Мошкина. На наш взгляд, связь творчества Абрамова с древнерусской традицией представляется и более глубокой и более многообразной. Заслуживает дальнейшего развития наблюдение С.И. Бушуевой о сходных тенденциях в творчестве других советских писателей, уроженцев Русского Севера - Е. Носова и В. Личутина.
Данная статья сделана как бы в русле «встречного движения». Как показали наблюдения, влияние древнерусской словесности на последующий литературный процесс не ограничивалось эпизодическими заимствованиями отдельных элементов или переработкой тех или иных произведений древнерусских книжников - некоторые заданные ею темы, идеи, конфликты, сюжетные ситуации прочно закрепились в национальном сознании, трансформируясь с течением времени, но снова и снова возрождаясь с устойчивостью архетипов. Творчество Ф.А. Абрамова дает для этого весьма благодатный материал (особенно роман «Дом»). Некоторые его эпизоды («жалкая смерть» Евсея Мошкина, равно как и весь его «загадочный образ», духовное преображение Егорши. концовка романа) нередко вызывали недоумение критиков и, на наш взгляд, так и не получили должного истолкования [3, с. 29, 33-34, 148-149 и др.].
Русские писатели нашего столетия могут прикоснуться к удивительному и столь непохожему на современную литературу миру древнерусской словесности разными путями. Один, сам собою разумеющийся, - путь книжной культуры. Медленно, но верно великое наследие Древней Руси начинает входить в культурный обиход современного человека (правда, в первую очередь это касается двух общепризнанных шедевров - «Сло-
Вестник ТГПУ. 2001. Выпуск 1 (26). Серия: ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ва о полку Игореве» и «Жития протопопа Аввакума»), Для Федора Абрамова, филолога по образованию, этот путь был более чем доступен: к тому же долгие годы дружбы связывали его с двумя подвижниками и неутомимыми пропагандистами древнерусской культуры - академиком Д.С. Лихачевым и основателем Древлехранилища Пушкинского Дома В.И. Малышевым,
Но для Абрамова, как и для его писателей-земляков, уже по праву рождения был с младенчества открыт и другой путь к сокровищам древнерусской культуры. Исторически сложилось, что Русский Север оказался чудом уцелевшим уголком Древней Руси в ее первозданном, не замутненном ни монголо-татарским игом, ни крепостным правом виде. Русский Север стал оплотом дониконовского православия и одновременно прибежищем последних скоморохов и потому стал благодатным краем для фольклористов, этнографов, археографов, просто любителей старины. Здесь в суровом труде, в борьбе и единении с могучей и прекрасной природой, ничего не дававшей даром, сложился особый севернорусский тип национального характера с его истовостью в работе и веселье, глубоко развитым чувством собственного достоинства, оригинальным укладом большой патриархальной семьи, своеобразным отношением к окружающему миру, природе и Богу, в котором православие причудливо соединилось с элементами язычества (например культом Матери-Земли). И Федор Абрамов всегда помнил о своем родстве с миром Русского Севера (на встрече в Останкино, говоря о людях, оказавших на него сильное влияние, он вспомнил не только своего школьного учителя, но и «тетку Иринью», человека бесконечной доброты и внутренней культуры, книжницу. знатока житий святых и апокрифических сказаний).
Как известно, каждый народ, принявший христианство, с течением времени выработал свой национальный вариант этой мировой религии. Г.П. Федотов [4], В.Н. Топоров [5] и другие исследователи феномена «русского христианства» среди многочисленных особенностей русского религиозного чувства отмечали, например, его «нетерпеливость», тяготение к исключительным, поражающим воображение, но не требующим каждодневного упорного труда видам духовного подвига. Праведнику, с рождения бегущему мирских соблазнов, или рачительному устроителю монастырского общежития явно предпочитался «великий грешник», перечеркнувший в едином порыве духа прошлую греховную жизнь (может быть, потому так популярен был на Руси евангельский Благоразумный разбойник). Сложившееся с течением времени представление об истинном святом в народном сознании, в дальнейшем принятое русской классической литера-
турой, было весьма далеко от ортодоксальности. Подлинное служение Богу - не в отказе от волнений и тягот земной жизни, а в неустанном и бескорыстном служении людям, в отрешении от себя в заботах о других. Среди особенностей русской святости - распространенность особого типа святого - страстотерпца, т.е. человека, принявшего мученическую смерть, этого требовало народное нравственное чувство, полное сострадания и жажды справедливости. Особенно интересно проявилось это в «житийных повестях» Русского Севера, исследованных Л.А. Дмитриевым [6]. Любопытный продукт религиозного вольномыслия народа, эти памятники были вызваны к жизни потребностями канонизации мест-ночтимых святых, официальное признание которых было, в частности, невозможно без наличия их житий. Такие жития пр о сто н ар од н ы х северных святых Х¥1-Х¥П вв. далеки от агиографических канонов. Святым здесь может стать человек, трагически погибший в море (Иоанн и Лог-гин Яренгские), священник, убивший жену и во искупление греха плавающий с ее трупом по морю (Варлаам Керегский, один из покровителей мореходов), двенадцатилетний мальчик, убитый грозой во время полевых работ (Артемий Веркольский," кстати, уроженец того же села, что и Федор Абрамов), затесался в этот ряд даже один самоубийца... Большинство из этих святых так и не были канонизированы (за исключением Артемия Веркольского, духовным подвигом которого были признаны его помощь родителям и тяжелый крестьянский труд), однако примечательна уже сама логика народного мышления, избравшая в святые именно этих людей.
Следует упомянуть также о «русском мифе», который с течением времени сложился в народном сознании и был активно поддержан классической литературой. Этот миф восходит к общехристианскому догмату об искуплении, хотя в чем-то и противоположен ему. Дисгармоничное развитие русского общества мифологизировалось в общественном сознании в представление о некоем всеобщем грехе, который родовым проклятием навис над народом, сословиями и отдельными личностями. Сам «великий грех» может получать различное истолкование (отпад от нравственных заветов отцов, неправедно нажитое богатство, многовековая обоюдоострая вина крепостного владения и рабьей зависимости и т.д. и т.п.) - общим остается ощущение его чрезвычайной общественной значимости и одновременно личной причастности, требующей личного же искупления. Старец Зосима у Достоевского так выразит эту диалектику личного и общего: «Всякий за всех перед всеми виноват». Сами формы искупления, закрепленные литературной традицией, могли быть различны: не только уход в мо-
м.н.
XX
Маяковского :культа
>. На
об * на себя ет в одном из «Дом».
тетралогию «Братья и сестры» бы, историческому материалу, по
" его действия - 1972 г. Давно почти
.войну и
годы некашино не только утолило этот голод, но и познало сытость. В дома пришел достаток, но ушли радость и полнота жизни. Подобно «матушке Пинеге®, измель-«е/осохли людские души. Ушел в прошла: 1.--г-с лй и
труд - в пека-1 в полсилы, «мучают работу», по выражению Михаила Пряслина, ко-
бием ощущает себя лишним в* родном селе. В сули себя единой большой семьей, где все были
по
На время его
на себя су-
труде, и уже
овцой своего духовного стада. Атмосфера
которые из-
а потом, так и не простившись с ним, ушли на фронт, чтобы уже не вернуться. (Подробность, для абрамовского прочтения темы
моральной
стойкостью человека и его верностью г . .
на что бы его
нны-
блудный.
раз
ния. В трудные
«Две зимы и три лета»):
годы (в
из духов-
опор
безоп
трудом,хотя
от
зе не состоял. В верства и фана рообрядцев в (вроде романа А. ворить о литературных традициях образа, то
[7]. Даже некоторое
и чувством вины пере
в'пекашино Егорша Ставров, и гордость села, а ныне его изнь по уI ' в пустом;
!десь его готовы
Лиза. Но состоится ли и на сей раз бессмертная о блудном сыне? Ее основой были неотцовского дома и
ожесточился в своей самодовольной правоте
«благоразумный сын» Пекашина - Михаил, а
; и раскаяния, полон цинизма и злоб-. И, кажется, втуне пропадают поучения Евсея о главном, «духовном доме», который «в огне не горит и в воде не тонет», ибо возводится в душе человеческой. Более того, слова
и Лизой, их трудолюбием, совестли-
от
Егорши
во что бы то
стало
Вестник ТГПУ. 2001. Выпуск! (26). Серия: ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
И вот орава пекашинских мужиков, специально напоенная Егоршей, готова идти крушить ставровский дом. Внезапно узнавший об этом Евсей воспринимает происходящее как катастрофу, остановить которую может только его самопожертвование. Хорошо понимающий собственное падение, в порыве раскаяния Евсей готов взять на себя всю вину искаженного и распадающегося пекашинского дома. «Простите, простите меня, окаянного, я во всем виноват», - бьет он земные поклоны перед оторопевшими мужиками. А потом тихо уходит.
Лишь три дня спустя в заброшенной и вонючей силосной яме с переломанными ногами находит его Михаил. На вопрос, почему тот не позвал на помощь, старик отвечает совсем невразумительно: «Пострадать хотел... страданьем грехи избывают... хочу, как пес, издохнуть в нечистотах...» И вдруг за низкой, почти отталкивающей бытовой обстановкой, в которую помещено непонятное для окружающих покаяние Евсея, проступает древняя агиографическая схема: великий грешник, уходящий в поисках искупления под землю.
Конец Евсея Мошкина обставлен, как уже отмечалось в литературе, с агиографической торжественностью. Он отказывается от операции, чтобы своим увечием не доставлять новых хлопот людям, и сам предсказывает час собственной кончины. Его последняя мысль - о других, о восстановлении разоренного пекашинского общего дома, о примирении Михаила с Лизой и Егор-шей. Позабыв цинизм и былое презрение к деревенскому «навозному жуку», Егорша жадно хватает руку Михаила, но с горечью понимает - примирения не произошло. Зато в его собственной душе начинается процесс мучительного прозрения...
В русле житийной традиции кончина Евсея сопровождается особым погодным явлением -«яростным, долгожданным ливнем» после долгой засухи. Благоприятный знак видят в этом набожные старушки: «Вот как, вот как, наш заступник! Господу Богу престал - первым делом не о себе, об нас, грешных, забота: не томи, Господи, людей, даждь им влаги и дождя животворны«...» [8, с. 453]. Примечательно, что эти старушки не сомневаются в действенности и правомочности такой просьбы жалкого деревенского пьяницы, погибшего при весьма странных, смахивающих на самоубийство, обстоятельствах. И возникает еще одна древнерусская ассоциация -апокрифическая Повесть о бражнике, герой которой, несмотря на свое пагубное пристрастие, после смерти вошел в рай. В этом популярном памятнике обычно видят сатиру на формальное благочестие и даже критику христианских святых; на наш взгляд, проявилась в нем и «теплая»
народная вера в Божье милосердие, дающее надежду на спасение даже последнему грешнику, если душа его еще способна к раскаянию.
Интересно, что в одной из первоначальных редакций романа смерть Евсея была несколько иной. О ней в письме из больницы рассказывала братьям Лиза. Обморозив в пьяном виде ноги, старик, понадеявшись на Бога, вовремя не обратился к врачу. «...А Бог-то, говорят старухи, от него давно отвернулся за грехи. И так вот и умер. А перед смертью попросил водки. Мне, говорит, уж все равно на небе не бывать... А на похоронах... много народу у Евсея было. Вся деревня» [8, с. 439-440].
Как можно заметить, вариант был существенно переработан писателем. Нелепая смерть пьяницы, перепутавшего смирение раскаяния со смертным грехом отчаяния, при изменении ряда важных деталей была переведена в иной контекст, допускающий разное ее истолкование. Оставаясь на близоруко-житейский взгляд не менее нелепой и жалкой (так, кстати, восприняло ее большинство критиков), она одновременно может быть понята как акт самопожертвенного искупления, влекущий за собой цепную реакцию изменений в душах других персонажей. В первую очередь это касается Егорши. Критики нередко сомневались в правдоподобии его душевного переворота. В этом сказались как недооценка и непонимание характера персонажа (одного из самых сложных в мире Абрамова), так и неумение выйти за границы правдоподобно-бытового истолкования событий. Для традиции «мифа о великом грешнике» такие душевные превращения обычны, причем в житийной поэтике их психологические обоснования даже не требуются (а образ Егорши, на наш взгляд, предпосылки к изменениям содержит), они происходят чудесно и почти мгновенно. Активно использующая эту схему русская классическая литература, испытавшая влияние агиографической поэтики, знает метаморфозы и более поразительные (например предсмертное прозрение Иудушки Головлева).
Сходным образом изменяет замысел писатель и в отношении своей любимой героини - Лизы Пряслиной. Отказавшись от мысли о ее возможном выздоровлении, Абрамов превращает мученическую смерть этой самоотверженной и чистой женщины, познавшей позор «падения» и общего презрения (неслучайно ее мимолетное сравнение с одной из «святых блудниц» - Марией Магдалиной), в источник грядущего воссоединения семьи. Перед телом умирающей сестры Михаил, отринувший сытое самодовольство и ожесточение (об этом его потрясающая молитва в одном из черновых вариантов [8, с. 601]), ощущает в себе силы, чтобы вновь объединить Дом, всех его «братьев и сестер».
С. С. Имихелова. «Текст 1968 года» как концепт русской культуры
И глубоко символично, что на страницах романа появляется «бабка-странница», идущая по обету поклониться могиле «большого праведника Евсея Тихоновича». «Это тот-то старик большой праведник, который по пьянке в силосную яму залез?» - недоумевает молодой безбожник. Но эта ирония не может скрыть главного - перед нами изображение редкого, почти уникального в наши дни явления: зарождения культа местноч-тимого святого.
Как отмечалось в литературе, «житийные» детали сопровождают и образы некоторых других персонажей романа. Такова смерть-успение Калины Дунаева, как и в случае с Мошкиным, отмеченная погодным явлением (в пасмурный день солнце встает «в почетный караул» у гроба старого большевика). Даже парализованный Подрезов кажется Егорше «святым, давшим обет молчания». Однако, воздавая честь стойкости и мужеству «советских подвижников», Абрамов тем не менее отмечает их печатью некоторой неполноты и ущербности. В свете символики заглавного образа романа показательны и руины колоссального недостроенного дома Подрезова, которым тот тщетно надеялся удержать возле себя детей и на строительстве которого надорвался, и жалкая теснота последнего пристанища старого коммунара, которому «вся страна была
домом». Характерно, кажется, и то, что словом «житие» назван не его славный, несомненно вызывающий уважение жизненный путь, а жизнь его верной спутницы «Евдокии-великомученицы», не только разделившей его труды и мытарства в строительстве «рая на земле», но и сотворившей поистине чудо - вырвавшей его из когтей смерти на самом дне лагерного ада.
По народному поверию, ни город, ни село не стоят без праведника. На страницах абрамовско-го романа праведников не меньше трех - новопреставленный страстотерпец Евсей Мошкин, «смертью смерть поправшая» «святая блудница» Лиза и, наконец, Михаил, которому предстоит дело восстановления общего пекашинского дома. При всех своих ошибках и заблуждениях, им самим бурно переживаемых, этот вечный труженик - несомненно тоже праведник. Ведь в народном представлении труд уже сам по себе мог быть источником святости; к тому же первичное этимологическое значение слова праведник - «живущий по правде», а именно как не стремление к этому является главным в образе Михаила. И, может быть, именно в этом, несмотря на общий трагизм концовки романа, заключена вера писателя в завтрашний день села Пекашино.
Статья написана при финансовой поддержке Российского
гуманитарного научного фонда (проект N8 99-04-001140 а).
Литература
1. Каяткин A.A. Абрамовское прочтение двух «женских» сюжетов // Молодая филология - 2, Новосибирск, 1998.
2. Бушуева С.И. Мотивы, образы, сюжеты древнерусской литературы в современной советской прозе на примере творчества ФА Абрамова: Автореф. дис, ... канд. филол. наук. М,, 1988.
3. Земля Федора Абрамова. У., 1986.
4. Федотов Г.П, Святые Древней Руси (X—XVII ст.). Париж, 1989.
5. Топоров В.Н. Святые и святость в русской духовной культуре. Т. 1-2. М., 1995-1998.
6. Дмитриев Л.А. Житийные повести Русского Севера как памятники литературы ХШ—XVII вв. Л.,1973.
7. Климова М.Н. Отражение мифа о великом грешнике в рассказе А,М. Горького «Отшельник® // Вестник ТГПУ. Сер.: Гуманитарные науки. Филология. Вып. 6 (22). Томск, 2000.
8. Абрамов Ф.А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 2. Л.,1991. .
С. С. Ймихелова «ТЕКСТ 1168 ГОДА» КАК КОНЦЕПТ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ
Бурятский государственный университет
Контуры понятие, о котором пойдет речь, были намечены в сборнике с характерным названием: «Семидесятые как предмет истории русской культуры» [I]. На материале данного исторического периода в сборнике конкретизировался методологический тезис о том, что отдельные художественные тексты как элементы исторического самосознания привносят отчетливые смыслы или очертания, создающие концепт вполне определенной культурной эпохи. «Текст», который
сложился в конце 60-х гг., по мнению авторов сборника, составил смысловую ось эпохи, отличающейся такой особенностью, как переходность, промежуточность. М. Чудакова так и назвала свою статью: «Пора меж оттепелью и застоем» [1, с. 93]. Описать этот «текст» как модель конкретной эпохи, несомненно, полезно. На наш взгляд, еще интереснее увидеть в нем содержательную единицу национального культурного опыта - концепт русской культуры. -
