CC BY
30
Л.Е. БЛЯХЕР ТРАНСГРАНИЧНОЕ СОТРУДНИЧЕСТВО: ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ВЫГОДЫ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ, ИЛИ ИНТЕГРАЦИЯ НЕСИСТЕМНЫХ СЕТЕЙ «ЖЕЛТОРОССИИ»
Анализ роли неявного знания, когнитивного фона и компонентов его составляющих в политическом процессе уже не одно десятилетие пользуется «правами гражданства» в политологии [Лакофф Дж., 1990, с. 387-415; Московичи С., 1998]. Вместе с тем наличие серьезных и фундированных работ этого направления, в том числе написанных на русском языке [Мисюров Д.А., 1999], пока достаточно слабо сказывается на области изучения конкретных политических феноменов в России. Теоретические модели существуют вполне самодостаточно и автономно, а эмпирические исследования продолжают традицию «школьного знания», перекладывая демоверсии расхожих концепций на отечественную почву, или «разрабатывают теории» из подручных материалов конспиралогиче-ского толка [Дерябин А.А., 1998]. Сегодня можно выделить крайне ограниченный набор политологических текстов на русском языке, где теоретические положения «спускаются» до уровня анализа конкретных политических «кейсов»: интересное исследование по роли метафоры в иранской революции Н.Д. Кулюшина, анализ социальных сетей итальянской мафии, предпринятый Е.С. Алексеен-ковой, ряд других работ [Кулюшин Н.Д., 2007, с. 45-56; Алексеенко-ва Е.С, 2009, с. 148-165]. Показательно, что материалом, к которому прикладывается вводимый ими теоретический инструментарий, выступают экзотические для отечественной политической науки
казусы. Отечественная же «почва» пока вспахивается в основном за счет угадывания, интуиции, а не за счет более или менее систематизированного инструментария [Пивоваров Ю.С., 2005, с. 1232]. Вместе с тем именно экспликация фонового (неявного) знания отечественной политии, ключевых когнитивных схем и базовых концептов политического класса и самих «управляемых» позволяет обнаружить глубинную причину видимых и фиксируемых противоречий, внешне выглядящих абсолютно нерационально.
В качестве «кейса», позволяющего продемонстрировать «работу» неявного знания в организации политического процесса, мы рассмотрим протекание «диалога» между федеральным центром России и наиболее отдаленной периферией - Дальним Востоком России, - диалога, который неожиданно и для «центра» и для региона обернулся конфликтом. Традиционно конфликт этот оценивался в экономических параметрах. Однако гораздо более значимыми здесь выступают противоречия «политические», насколько политическими могут быть противоречия между страной и ее частью.
Дальний Восток - тема, которая неожиданно и для России, и для самого региона стала модной. Начиная с 2006 г. число статей о регионе в центральной прессе увеличилось более чем в 3,6 раза1. Темы, так или иначе связанные с ДВФО, - подготовка к форуму АТЭС 2012 г. во Владивостоке, строительство трубопровода из Восточной Сибири к Тихому океану, более или менее регулярные визиты первых лиц, борьба с коррупцией и ввозом иномарок, «желтая угроза» и сотрудничество с АТР и многое другое - почти не покидают страницы газет и интернет-таблоидов.
При этом собственно описание региона, его городов, его людей, ситуации в тех или иных социально-экономических и политических сферах существенно уступает по частоте (примерно в 2,4 раза) темам, к которым Дальний Восток России имеет отношение. Регион каждый раз оказывается важен не сам по себе, а как средство для достижения чего-то внешнего по отношению к нему. Через него проходит труба, по которой сибирский газ должен попасть к потребителям в АТР. Из его портов отходят танкеры с тем
1 По результатам анализа контента пяти общероссийских газет («Известия», «Российская газета», «КоммерсантЪ», «Аргументы и факты», «Независимая газета») и четырех интернет-изданий («Новый регион», ИБО^иМ, Газетами, Грани. ру).
же углеводородным и иным сырьем. Через него в европейскую часть России и в Европу проникают нехорошие мигранты. «По нему...», «через него...» - вариантов множество. Существенно меньше статей о нем. Показательно, что даже в проекте концепции социально-экономического развития Дальнего Востока и Байкальского региона, разработанной Минрегионом в 2007 г. [Концепция, 2007], основное место отводится описанию социально-экономического положения стран АТР.
Еще более странно, что популярность и блага (инвестиции, проекты, льготы и т.д.), внезапно пролившиеся на регион, чаще всего вызывают негативную реакцию жителей. Отметим, что, несмотря на все возрастающую государственную опеку и заботу о регионе, здесь не снижаются, но даже несколько увеличиваются и уровень депривации жителей, и уровень миграционной готовно-сти1. Если в ходе опросов 2000-2004 гг., проведенных ДВЯ-центром по заказу правительства Хабаровского края удовлетворенность своим положением отмечали 38-42% респондентов, а готовность покинуть регион высказывали 54%, то в 2008 г. эти показатели были 27 и 63%, соответственно. Для того чтобы эксплицировать причины «неблагодарности» дальневосточников, и было предпринято исследование, результатом которого стала настоящая статья.
Несколько ранее я предложил описание «политических мифов Дальнего Востока» [Бляхер Л.Е., 2004, с. 28-39]. В качестве ключевых мифологем, структурирующих «коллективное воображаемое» и определяющих самоидентификацию жителя региона, выделялись представления о «богатом регионе» и его «бескрайних просторах». В то же время этот богатый в рамках коллективных представлений регион в рамках тех же представлений беден. Его богатства «не доходят до жителей региона» [Баринов М., Кутузов М.].
Дальний Восток - не просто один из регионов страны. Это -форпост России в АТР, ее крепость. К крепости же нельзя подходить с общей (экономической) меркой. Виновна в бедности регио-
1 По результатам опроса, проведенного под руководством автора в 2008 г. в Хабаровском крае (выборка квотно-территориальная, генеральная совокупность - население Хабаровского края старше 18 лет, п = 879). Результаты сравнивались с результатами мониторинга социального самочувствия населения 19992009 гг., проводимого ДВ К-центром под руководством И.Ф. Ярулина.
на «Москва» (центральная власть). Именно она обязана содержать «гарнизон крепости», именно она бросила свою крепость в трудный час. Именно она грабит ресурсы Дальнего Востока.
Мотив «обиды на Москву» - один из наиболее устойчивых мотивов регионального метанарратива. И сегодня, когда Москва бросила Дальний Восток на произвол судьбы, этой крепости, восточному форпосту России с постоянно сокращающимся гарнизоном со всех сторон угрожают враги. Самый сильный из устойчивых компонентов региональной идентичности конца 90-х - начала «нулевых» годов, проявляющийся и в интервью, и в выступлениях местных лидеров, и в статьях журналистов, это - «китайская угроза». Эти мифы и определяют тональность и направленность диалога, который политические лидеры региона, да и самые разные «ар-тикуляторы» массовых настроений пытаются вести с федеральной властью.
Отметим, что, несмотря на постоянно декларируемое в региональном политическом дискурсе «непонимание» центром проблем Дальнего Востока, до середины «нулевых» годов коммуникация осуществлялась достаточно беспроблемно и, как мы попробуем показать ниже, вполне экономически эффективно для самого дальневосточного регионе. Однако последние 4-5 лет ДВФО внезапно стал осознаваться как наиболее проблемный федеральный округ. Коммуникация между центральным и местным политическими сообществами превратилась в серию уголовных дел в отношении региональных и федеральных чиновников. Местные газеты запестрели статьями о «гибели» региональной экономики, а уровень миграционной и протестной готовности населения постоянно возрастает.
Для того чтобы обнаружить причины нарушения «понимания» между населением региона и действиями руководства страны, объяснить некоторые видимые черты политической жизни региона, попытаемся описать мифы о Дальнем Востоке в системе социальных представлений жителей западной (европейской) части страны в сопоставлении с «мифами» самих дальневосточников. Ведь любая коммуникация, тем более коммуникация политическая, построена на системе ожиданий. Участник коммуникации исходит из определенного «образа» своего контрагента, определенной логики его действий. Особенно это значимо в условиях, когда эти действия друг относительно друга уже многократно предпринимались и бы-
ли успешными. Когда ожидания не оправдываются, а именно это имеет место в нашем случае, для выявления причин коммуникативных сбоев необходим анализ установок всех участников коммуникации, их «образов» в глазах друг друга, выявления того, что «не сработало». Эти образы, детерминирующие коммуникацию, базируются на системе политических мифов.
В нашем понимании политический миф, как и миф вообще, есть не ложное или ошибочное знание, но знание, не нуждающееся в проверке и потому не подвергающееся ей. Миф предстает истиной просто потому, что он миф. В этом своем качестве он не нуждается в подтверждении чем-либо, кроме себя самого. Его наличие детерминирует отбор фактов, концепций и т.д. в научном и политическом дискурсах. Точнее, любая наличная реалия интерпретируется в мифологических формах.
Иными словами, миф - это организующее коммуникацию коллективное знание, которое обеспечивает совмещение «когнитивных горизонтов» членов группы. Индивидуальные «возможные миры» соединяются в мифе в единую интерсубъективную реальность. Миф не сводится к слову или иному демонстрируемому артефакту или смыслу. Он представляет собой сложный и целостный смысловой комплекс. Появление одного (демонстрируемого) элемента активизирует в сознании членов группы весь комплекс. Происходит предвосхищение целого через часть. Существование такой целостности создает базу для отделения «своего» пространства от «чужого», объединяет разнородные элементы в общую сверхсхему, на базе которой и конструируется реальность.
Политический миф выступает не столько инструментом манипуляции, сколько «несущей конструкцией», задающей параметры отграничения «своего» пространства от чужого, друга от врага. Ведь чтобы миф мог использоваться в качестве инструмента манипуляции, манипулятор и манипулируемый должны быть включены в разные мифологические системы, ориентироваться на разные мифы. Однако в такой ситуации нет «совмещения горизонтов», а следовательно - и коммуникации. В лучшем случае у манипулятора может возникнуть иллюзия, что он создал некий мифогенный механизм типа «национальной идеи». Если же управляющий и управляемый находятся в одном мифологическом пространстве, обеспечивающем полноценную коммуникацию, то оно в равной
мере детерминирует и первого и второго, делая невозможной манипуляцию мифом или мифологическим сознанием. Но выйдя «за миф», человек попадает в другое мифологическое пространство. Его действия перестают коррелировать с действиями членов прежней группы. Он оказывается в положении чужака и может управлять лишь посредством силового принуждения. Более того, осмысленные прежде коллективные действия лишаются для него всякой логики, ибо логика этих действий основана на мифе. В результате он утрачивает возможность не только «управлять» (как политик), но и понимать происходящее (как ученый). Наличие же общей или сводимой к некоторому общему знаменателю системы представлений автоматически делает коммуниканта «своим», а транслируемую им информацию наделяет изначально высоким доверием. Для того чтобы, находясь в рамках иной мифологической системы, организовать коммуникацию с данной, необходимо создание «сверхсистемы», снимающей межсистемные противоречия. Однако само ее наличие далеко не всегда оказывается фактом. Особенно остро переживается ситуация, когда отсутствие общей системы мифологических представлений обнаруживается у частей одного политического целого.
Что же происходит, когда действия управляющих базируются на ином мифологическом основании, нежели действия управляемых? В этом случае они, не встречая понимания управляемых, теряют доверие. Действия центра, исходящие из «внешних» представлений о регионе и не стремящиеся включить (или подавить) внутренние, не могут быть адекватно осмыслены социальным сообществом региона, а значит - отторгаются. «Мы» управляемых локализуется в регионе (дальневосточники). Государство же начинает восприниматься как «они» («Москва», «Запад»). Этому никак не противоречит непременное осознание себя дальневосточником как гражданина России прежде всего1. Эти действия, направленные на «настоящих граждан России» - дальневосточников, начинают восприниматься в сознании управляемых (жителей региона) как немотивированное структурное насилие, систематическое вторже-
1 В ходе опроса (см. выше) в более чем 90% случаев самоидентификация «гражданин России» была первой, а региональная идентификация (дальневосточник) - второй.
ние государства в приватную, а потому номинально недоступную для государства сферу жизни человека.
Как показывают в своей работе В.М. Сергеев и Е.С. Алек-сеенкова, подобное вторжение является отнюдь не исключением, но нормой взаимодействия государства и личности даже в наиболее либеральных режимах. Государства эпохи Модерна, несмотря на самые различные и обширные декларации об автономности личности, постоянно осуществляют вторжение в приватную сферу гражданина, стремятся приблизить свою власть к «власти» в ницшеанском и шмиттовском смысле, к господству [Алексеенкова Е.С., Сергеев В.М., 2008, с. 148-165]. Однако наличие отношений доверия между обществом и государством позволяет семантически сглаживать, легитимизировать это вторжение, в крайнем случае - трактовать его как особый, чрезвычайный случай, который не может и не должен осмысляться в общем ряду взаимодействия гражданином и властью. Общим же принципом в ситуации, когда между гражданином и государством сохраняются отношения доверия и власть, соответственно, выступает как легитимная, становится оправдание этого вторжения. Оно оказывается как бы санкционированным самим гражданином.
Но отношения доверия как раз и базируются на системе взаимно разделяемых и нерефлексируемых представлений. Они, как «опорная конструкция», создают и поддерживают общий когнитивный горизонт. Опираясь на общие представления, действия государства обретают легитимность в глазах граждан. Гражданин сливается с государством, а последнее - с обществом и страной. Наличие общей когнитивной рамки (схемы, модели) создает предсказуемость взаимных отношений государства и общества, а потому позволяет сформировать «правила игры». В рамках этих правил и формируются отношения доверия, усиливающиеся с каждым успешным актом взаимодействия. Отсутствие общей мифологической основы и когнитивной модели реальности актуализирует различие между интересами гражданина и государства, заставляет осознавать государство как «внешнюю силу». Осуществляемое государством вторжение в приватную сферу начинает осознаваться как нелегитимное. Формируется то, что М. Олсон называет «негативным социальным капиталом» [Олсон М., 1998, с. 127]. Государство перестает быть инструментом социальной интеграции, во вся-
ком случае перестает осознаваться в таком качестве. Напротив, как показал А.Ф. Филиппов на материале анализа концепции К. Шмит-та, политическое вторжение в этом случае выступает сильнейшим дезинтегратором [Филиппов А.Ф., 2006, с. 129].
Негативный социальный капитал, превращающий властное воздействие в структурное насилие, приводит к осознанию необходимости в посреднике, который нивелировал бы нелегитимное воздействие государства. Такой посредник по определению не может быть легален, поскольку место легального силового предпринимателя уже «занято» государством, но легитимен, поскольку именно он позволяет выживать социальному агенту под «прессом» государственного воздействия, обеспечивает необходимый для выживания уровень социальной интеграции. Если итальянский вариант реализует модель (или конфликт) легального, но нелегитимного, и легитимного, но нелегального силовых предпринимателей (государства и мафии), то рассматриваемый нами вариант несколько сложнее.
Начиная со второй половины 90-х годов ХХ в. связь между Дальним Востоком и европейской частью России становится все более призрачной. В ходе опросов, проводимых в 1997-1999 гг., менее 5% респондентов указали, что в последние годы бывали в столице, менее 15% респондентов отметили, что регулярно следят за общероссийскими новостями. Существенно и то, что в тот период доступ к сети Интернет, несколько компенсирующий удаленность, имели 5,6% респондентов. Но примерно таков же был уровень информированности и интереса столичного населения и центральной власти к региону. В сложных политических процессах конца ХХ столетия места Дальнему Востоку не находилось, поскольку его электоральный вес был ничтожен, а «работа» затруднена удаленностью и разорванностью коммуникаций. От местной власти требовались лишь внешнее выражение лояльности и самостоятельное решение внутрирегиональных проблем.
Система политических мифов и создавала такую возможность. Она достаточно явно разделялась на мифы «для внутреннего» и «для внешнего» применения. К первым относились мифы, связанные с ограблением региона, противопоставлением «Москве» и «китайцам». За счет них создавались региональная идентичность и возможность мобилизации населения. Они же давали возмож-
ность губернаторскому корпусу получить поддержку своего электората в качестве защитников и посредников между Дальним Востоком и «Москвой». Для «внешнего применения» использовались образы (мифы) «богатого региона», «форпоста», связанного с сохранением территориальной целостности страны.
Понятно, что такое «разделение» достаточно условно. В сознании носителя данных мифологем они составляют единство. Просто в зависимости от ситуации коммуникации одни аспекты проговаривались, а другие подразумевались. При этом демонизация и «центра» и «Китая» не препятствовала организации приграничной торговли с южным соседом или «выбиванию» трансфертов из федерального бюджета. А слабая заинтересованность федеральной политической элиты, занятой борьбой за власть и разделом «советского трофея», в судьбе региона не мешала декларациям о важности сохранения дальневосточных рубежей и выделению не особенно щедрых трансфертов для сохранения этих рубежей. Возникала некоторая «третья» реальность, несводимая ни к дальневосточной, ни к «московской», но устраивающая и одну, и другую сторону. «Москва» оказывалась для региона Другим. Но далеким Другим, таким, с которым выработаны вполне приемлемые формы взаимодействия.
Наличие «дистанцирования» между регионом и центром приводит к восприятию государственного воздействия в качестве «внешнего» и a priori враждебного. Это воздействие в силу его удаленности и ограниченности не осуществляет функций социального интегратора в полном объеме. Такое восприятие «центра» запускает механизм альтернативной социальной интеграции. Однако организаторами такой интеграции были вполне легальные деятели государства регионального уровня. Их легальность, совмещенная с легитимностью, сообщала определенную легальность и самой альтернативной интеграции, которая, впрочем, не осознается ни как альтернативная, ни тем более как протестная. Тем более удивительной для дальневосточников оказалась ситуация, когда эта интеграция и правила, ею задаваемые, были объявлены в «нулевые» годы нелегальными, а социальная ткань региона оказалась «несистемными сетями».
Экономический подъем, начавшийся после троекратной девальвации рубля в 1998 г. и совместившийся с началом роста цен
на энергоносители, привел к тому, что интерес к Дальнему Востоку из сугубо теоретического превратился в «прикладной». Федеральный центр «вернулся» на Дальний Восток. Из далекого Другого он внезапно оказался «близким», при этом не перестав для большей части населения России быть Другим.
Итак, необходимым элементом исследования выступает экспликация политических мифов (концептов), возникающих в отношении Дальнего Востока у другой стороны диалога: жителей центральной России, представителей центральной власти. Именно они (мифы, концепты) во многом предопределяют характер (и выполнимость) многочисленных программ развития региона, подходы представителей центральных средств массовой информации к описанию событий на дальневосточной окраине, общее представление о регионе в стране и за ее пределами. Для выделения ключевых мифологем, которые предполагается подвергнуть анализу, мы воспользовались материалом статей центральных газет и интернет-изданий (см. выше) за 1999-2009 гг., посвященных Дальнему Востоку России, концепции стратегии социально-экономического развития ДВФО и Байкальского региона, возникшей в недрах Минрегиона в 2007-2008 гг. В ходе контент-анализа отбирались концепты, наиболее часто используемые для характеристики Дальнего Востока. Отметим, что отобранные концепты в 5,7 раза «опережали» все остальные по частоте употребления. Такая частотность позволяет нам считать их репрезентантами глубинных коллективных представлений, а не «личным мнением» журналиста или издания. Показательно и то, что вне зависимости от «генеральной линии» издания сам перечень ключевых концептов сохраняется, допуская лишь незначительное частотное варьирование.
Выделенные концепты можно разделить на «позитивные» и «негативные». Позитивный образ региона характеризуется концептами (по убывающей) «выход в АТР», «природные богатства», «форпост России», «ресурс будущих поколений». Нужно отметить, что в зависимости от направленности издания концепты «форпост России» и «ресурс будущего» могут меняться местами по частоте упоминания, но само их наличие в «группе лидеров» сохраняется. Негативный образ региона характеризуется гораздо более широким кругом определений. Наиболее частотные здесь - «удаленность», «безлюдье» («сокращение населения», «бегство» и т.д.), «мигра-
ция», «демографическое давление на границы» (варианты концептов - «китайская угроза», «желтая угроза», «тихая экспансия» -встречаются крайне часто), «сложные природно-климатические условия», «тяжелый социально-экономический кризис», «преступность», «тотальная коррупция». Относительно новой, но постоянно присутствующей в информационном пространстве темой стала тема «правого руля», «подержанных иномарок» и «протестов автомобилистов». Однако самым «популярным» концептом, характеризующим регион, является концепт «угроза». При «суммировании» этих представлений возникает апокалипсическая картинка. Богатому региону, являющемуся воротами России в АТР, ее форпостом и залогом ее будущего, угрожают захват, сокращение населения, экономический кризис, преступность и коррупция. Этот мотив муссируется в СМИ, да и в экспертных суждениях.
Но Дальний Восток - не просто «богатый регион». Это богатый регион, в котором остро заинтересовано государство. А заинтересовано оно в регионе не только вследствие наличия природных ресурсов, но прежде всего его транзитных возможностей, его «выхода в АТР». Этот момент явно выражен в выступлении бывшего полпреда в ДВФО Камиля Исхакова: «У Дальнего Востока России большие возможности для участия в развитии транспортно-энергетической инфраструктуры АТР - строительство энергомостов из России в Японию, Китай. Мы готовы принять участие в реализации проекта Транскорейской магистрали, использование которой радикальным образом изменит торговые отношения стран АТЭС» [Исхаков К.Ш., 2006]. Собственно, наличие еще не распределенных природных ресурсов и выходы в АТР исчерпывают позитивные характеристики региона в экономической сфере. Идея «форпоста» России, ключевая в Х1Х-ХХ столетиях, сегодня важнее для самих дальневосточников, чем для «внешнего наблюдателя» [Ишаев В.И., 1998, с. 114].
Гораздо обширнее перечень угроз для региона, ставших столь же неотъемлемой его характеристикой, как и представления о его богатстве. «Угрозы» здесь можно разделить на три кластера: «объективные», «внешнеполитические» и «внутриполитические». Начнем с «объективных угроз». Это суровый климат, удаленность от центра страны и Центра вообще (семантика именования), слабая заселенность. Казалось бы, эти параметры не подлежат обсужде-
нию. Они просто есть. Бесконечные заснеженные дали, таежные дебри, редкие стоянки охотников и рыбаков - это стало неотъемлемой частью облика региона, выплеснулось на страницы книг, воплотилось в фильмах. Однако это, мягко говоря, не совсем так.
В Концепции социально-экономического развития Дальнего Востока и Байкальского региона территория региона была разделена на три зоны: абсолютно дискомфортная, экстремально дискомфортная и просто дискомфортная. Понятно, что если за достаточный уровень комфортности принять климат Гавайских островов, то классификация эта выглядит вполне оправданной. В то же время температурный режим южной части Дальнего Востока, где и находится основное население региона, существенно более благоприятен для проживания, чем климат, к примеру, Вологодской области. Средняя температура летом + 17...+ 26 градусов, зимняя температура тоже для России не катастрофична (от - 8 до - 25 градусов). Действительно, на территории региона находится мировой полюс холода (Оймякон, Верхоянск). Но ведь и населения там менее 10 тыс. человек, рассредоточенных на гигантском пространстве. Отчего же возникло это представление?
Здесь можно говорить о двух смысловых переносах, свершившихся на заре освоения региона. Первый - перенесение образа «холодной Сибири» на еще более удаленные, а значит - еще более холодные земли [Асалханов И.А., 1963, с. 236]. Второй перенос связан со спецификой освоения региона. Опорным пунктом первоначального освоения Дальнего Востока в XVII столетии оказался не относительно «южный» Иркутск, а «северный» Якутск [Кабу-зан В.М., 1985, с. 87]. Само же освоение шло вверх по Лене и далее до Анадыря. Эти районы (богатые «мягкой рухлядью» и «рыбьим зубом», за которыми и шли) действительно были климатически не особенно гостеприимны. Опыт хозяйствования в Приамурье в XVII-XVIII вв. был достаточно кратковременным и в целом не особенно успешным, потому на «образ региона» не оказал принципиального воздействия. Более того, история осады Албазина и отступления из Приамурья стала своего рода невротической травмой, вытесняемой из образа мирного освоения Сибири. Позднейшее освоение Приамурья и Приморья накладывалось на уже сформировавшийся образ «сурового края».
В позднейшие же годы «суровость» географо-климатических условий региона активно использовалась дальневосточными политиками для обоснования «особого» отношения к региону, была способом прикрыть собственные хозяйственные просчеты. Так, расходы на формирование приграничного казачьего населения в течение XIX в. оказались на 30% выше планируемых. Еще больший перерасход «пришелся» на каждую версту Транссиба и КВЖД [История, 1990, с. 327]. В советский период «трудными климатическими условиями» объяснялись катастрофический уровень бытового обеспечения строителей Комсомольска-на-Амуре и БАМа [Зауса-ев В.К., 2009, с. 39], слабое развитие социальной инфраструктуры в регионе. «Суровость» климата и связанные с ним «северные» надбавки стали важным элементом региональной самоидентификации. Следующие две «объективные угрозы» (удаленность и редкое население) тесно смыкаются с кластером «внешнеполитические угрозы» региону, а значит - России. Их разумно будет рассмотреть в этом «блоке».
В кластере «внешнеполитические угрозы» лидирует «китайская угроза», превосходя, скажем, «японскую» по числу упоминаний почти в 3,4 раза. Эта угроза разъясняется мифологемами более низкого уровня: «превращение в сырьевой придаток», «заселение Дальнего Востока китайцами» («тихая экспансия»), «демографическое давление на границы» и некоторые другие. Сам состав мифологем выступает как достаточно четкое видение ситуации.
Удаленность Дальнего Востока в ХУШ-Х1Х вв. имела абсолютный характер. Центр страны и центр мира (Европа) были бесконечно далеко. Только оттуда в регион, крайне медленно, притекали люди и инновации. Причем каждый раз притекали в «пустоту». Местное население было слишком незначительно по сравнению с людским потоком извне. Местные ресурсы не шли ни в какое сравнение с ресурсами централизованными. Сокращение «входящих» ресурсов в связи с временной утратой интереса к региону (истощение запасов пушного зверя, открытие более легкодоступных месторождений серебра и т.д.) вело к немедленной деградации большей части поселений, оттоку населения «на запад».
Уже в конце Х1Х - начале ХХ столетия прозвенел «первый звонок», свидетельствующий о том, что удаленность региона перестает быть абсолютной. Появление европейцев в Китае и пораже-
ние России в Русско-японской войне 1903-1905 гг. знаменуют новый этап в развитии Дальнего Востока. Ближайшее окружение становится враждебным. Соответственно, формируется и образ форпоста, осажденной крепости, противостоящей враждебному окружению. Пространство региона превращается в крепость, а население -в ее гарнизон, необходимый, чтобы обеспечивать армию. Природные богатства региона отходят на второй план, откладываются на будущее. На авансцену выходит ВПК в качестве основы экономики Дальнего Востока. Показательно, что принятый в 30-е годы первый советский план освоения региона имел военный характер. Да, здесь развивалось океаническое рыболовство, но гораздо активнее строились базы для военных кораблей и подводных лодок. Да, здесь формировался агропромышленный и природопользовательский комплекс, но куда более значимыми были заводы по производству танков («Дальдизель»), двигателей для подводных лодок («Даль-энергомаш»), самолетов (КнААПО) и т.д. Эта ситуация сохранялась до последних лет существования СССР. Более того, строительство БАМа способствовало и возрождению образа «богатого региона», необходимости хозяйственного (не военного) освоения этих богатств [Кузин А.В., 2004, с. 215].
Новое столетие внесло в эту тему свои коррективы. Дальний Восток оказался «дальним» только для собственной столицы. По соседству с ДВФО появляются многочисленные «глобальные города» (Токио, Осака, Шанхай, Гонконг и т.д.) [Сергеев В.М., Казанцев А. А., 2007, с. 18-30]) с качественно более активной экономикой, втягивающей в себя хозяйственные системы окружающей их периферии. Здесь возникает концептуализация новых угроз. Неизбежная ориентация периферийного региона на города - «ворота в глобальный мир» вступает в противоречие с идеей форпоста. А образ окружающей («враждебной») внешнеполитической среды трансформируется в идею «демографического давления» на границы.
Понятно, что этот образ (миф) начинает определять и «объективное», «научное» описание ситуации в регионе. «Если на всем российском Дальнем Востоке проживают 7,4 млн. человек, то в северо-восточных провинциях КНР - 102,4 млн. (200 млн. по другим источникам. - Л.Б.). При этом плотность населения в первом случае составляет всего 1,2 человека на 1 кв. км, во втором - 124,4 человека» [Мотрич Е.Л., 1999, с. 57]. Более того, само население ре-
гиона стремительно сокращается. «В последние десятилетия отмечается резкое снижение уровня жизни населения Дальнего Востока, утрачены сравнительные преимущества региона в области доходов граждан, ухудшились социально-экономическая и экологическая ситуации. В результате численность населения, особенно сельского, сокращается быстрыми темпами» [Портяков В.Я., 2004].
В самом деле, стремительно сокращающееся население с одной стороны Амура и растущее население с массой свободных рабочих рук - с другой. Впрочем, приглядимся внимательнее. С уважаемыми исследователями сыграли злую шутку административное деление России и неравномерность распределения населения по территории административных единиц. Плотность населения в статистических справочниках приведена по субъектам Федерации, например по Хабаровскому краю. Средняя по краю плотность населения составляет 1,8 человека на 1 кв. км. Однако районы, примыкающие к границе, населены существенно плотнее (от 6 до 20 человек на 1 кв. км, а в приграничном Хабаровске - более 1,5 тыс. человек) [Алеш-ко В.А., 2001, с. 12-23]. Еще более плотно населен Приморский край. Но миф диктует «потребность» в ином знании. Для «остроты картины» число жителей региона произвольно доводится до 34 млн. [Чернов М., 2003].
В реальности все не так уж плохо. Те самые чуть менее чем 1 млн. 200 тыс. человек, которых лишился Дальний Восток, в основном уехали в начале 90-х годов, в эпоху катастрофического распада империи. Позже сокращение населения не прекращалось, но по численности не превосходило общероссийские показатели. При этом «естественная убыль», до того существенно не влияющая на картину, становится значимой. Конечно, эти цифры тоже не радуют, но и в область катастрофического не попадают. Не все просто и с приграничным населением КНР. При ограничении района, непосредственно граничащего с Россией, давление отнюдь не выглядит таким впечатляющим. 6-миллионному населению приграничья с российской стороны «противостоит» 70-75-миллионное китайское население. Получается «перепад» в 12-15 раз, что конечно много, но вполне сопоставимо с аналогичным перепадом между северными районами США и южными районами Канады. При этом никто не говорит об «американской опасности» по отношению к Канаде. Более того, не вполне понятно, почему вообще
соотношение населения в приграничных районах осознается как угроза.
Ответ кажется очевидным - «они уже здесь»! Сотни тысяч китайцев уже заселили Дальний Восток России. Цифры здесь фигурируют самые различные: от десятков тысяч (официальные данные миграционной службы - 34 тыс. граждан КНР, имеющих разрешение на длительное проживание в регионе) до миллионов «нелегальных мигрантов», взятых в основном из воспаленного воображения авторов. Как правило, в «строгих» и «компетентных» исследованиях суммируется число всех лиц, пересекших границу России и КНР: трудовых мигрантов, туристов, студентов, предпринимателей, выезжающих в кратковременную командировку, ученых, прибывающих на конференции, и т.д. Отсутствие четкой методики контроля и сколько-нибудь достоверных сведений о длительности пребывания создает возможность для самых разнообразных спекуляций.
Действительно, жители сопредельных районов Китая активно участвуют в экономических процессах в регионе. Это обстоятельство отрицать трудно, да и бессмысленно. Гораздо труднее понять, почему это вызывает столь эмоциональную реакцию. Именно китайские рабочие обеспечивают потребности в трудовых ресурсах дальневосточного строительного комплекса, служб ЖКХ. Именно китайские коммерсанты организуют мелкооптовую торговлю товарами народного потребления, создают предприятия общепита, инвестируют средства в сельское хозяйство региона, индустрию досуга и гостеприимства. По экспертным оценкам, приводимым Г.Р. Осипо-вым [Осипов Г.Р., 2007, с. 17.] и Н.Н. Дидух [Дидух Н.Н., 2009, с. 14], до 60% работников дальневосточного строительного комплекса -граждане КНР, примерно такое же количество граждан КНР заняты в мелкооптовой торговле на территории ДВФО. Иными словами, именно китайцы создают то, что способствует декларируемой цели развития Дальнего Востока, - социальную инфраструктуру, «повышают уровень жизни населения». В чем же опасность?
Вполне понятно, что часть ответственности за создание дальневосточных страшилок «для центра» лежит на самих дальневосточниках. Именно благодаря страшилкам внимание государства было привлечено к региону, не позволяя ему «выпасть» из политического пространства страны. Именно они позволяли (не особенно
щедро) «выбивать» субсидии из федерального бюджета. Именно они заставляли принимать многочисленные и почти всегда не выполняющиеся программы развития региона.
Но если бы эти «страшилки» не находили отклика в сознании ключевых политических акторов, да и в массовом сознании, они навряд ли имели бы успех. Скажем, идея воссоздания ДВР, популярная в 90-е годы у части дальневосточной интеллигенции, благополучно канула в Лету. Зато представление о суровом и «пустом», но богатом регионе, находящемся под угрозой захвата со стороны сильного соседа, оказалось крайне созвучным, слилось с образом Дальнего Востока, отторгая все, что не вписывается в этот образ.
Подобные представления и составляли основу государственных программ развития региона в течение более чем столетия. Менялся характер представлений о «богатстве» региона (земля, золото, лес, биоресурсы и т.д.), но не менялись характер и направленность властного воздействия. Но ведь практически эти же представления мы выделяли в качестве политических мифов Дальнего Востока [Бляхер Л.Е., 2004, с. 28-39.]. Использование этих мифов позволило региональному руководству (не путать с населением Дальнего Востока) организовать эффективную коммуникацию с федеральным центром. В чем же диссонанс? На наш взгляд, наиболее полно этот диссонанс воплощается в концептах «пустой», «безлюдный», «редконаселенный». Попробуем описать смысл этого концепта и фиксируемое им представление о реальности.
«Пустота», «редкое население» Дальнего Востока для дальневосточников - это прежде всего подчеркивание значимости каждого человека. Проблема не в каком-то особом - гуманистическом - духе дальневосточников. Просто на фоне относительно редкого населения и развитых сетевых структур [Бляхер Л.Е., 2004, с. 28-39] ресурс каждого оказывается значимым. Именно дальневосточник в изменившихся условиях может оказаться способным на конвертацию своих уникальных умений в основную, спасительную форму деятельности [Песков В.М., 2004, с. 21-25].
Такое отношение связано и со спецификой освоения региона. Как отмечалось выше, периоды активной «государственной заботы» о продвижении на восток, когда в регион текли финансовые и людские ресурсы, чередовались с периодами «временного охлаждения». Но в период «приливов» далеко не любая деятельность в
регионе получала поддержку. Только ключевое направление официально присутствовало в регионе. В разные периоды это могли быть пушнина, серебро, золото, ВПК и военные базы, рыболовство и т.д. В очередной «приливный» период менялось начальство, менялись приоритеты, а вместе с ними и вся легальная социально-экономическая структура региона, ориентированная на данные приоритеты. Остальная часть населения с ее хозяйственной активностью исчезала из отчетов губернаторов и советских руководителей региона, превращалась в «невидимок».
В периоды политических осложнений или хозяйственных неурядиц регион переходил в «режим консервации». Вместе с прекращением государственной поддержки «входящих» миграционных потоков прекращались и сами потоки. Застывала видимая хозяйственная и культурная жизнь. Население региона заметно сокращалось. Зато актуализировались «невидимки». Точнее, все пространство «внутри» региона становилось «невидимым» для государства. Существенной оставалась только задача обороны границы. В «невидимом» регионе возрастало значение «невидимых» форм деятельности «невидимых» людей, их индивидуальной активности. Местная хозяйственная активность в условиях ослабления административного давления позволяла региону пережить трудные времена в ожидании, когда политическая воля вновь направит на дальневосточную окраину людей, финансы, материальные ресурсы. Именно эта, невидимая, местная активность создавала более или менее комфортные условия существования в регионе, где развитие социальной сферы всегда отставало от развития производства. Благодаря «невидимкам» в регионе формировалась особая структура, обозначенная нами как «проточная культура» [Бляхер Л.Е., 2004, с. 28-39], призванная «гасить» избыточные инновации, идущие из столицы, приспосабливать их к местным условиям. «Невидимки» в регионе были весьма «значимы». Именно они создавали структуру социальной ткани, ее неформальную часть. «Невидимки» были слишком слабы, чтобы «диктовать свою волю» (большая часть населения в периоды деградации покидала регион) вновь прибывающим, но достаточно сильны, чтобы трансформировать легальную структуру, обеспечивая выживание населению дальневосточной окраины, превращая «государево око» в лидера местного сообщества [Ремнев А. В., 2004].
В свою очередь государство никогда не отказывалось от задачи освоения «пустых земель». Однако смысл концепта здесь был иной. Поскольку то, что существовало в регионе, не находило места в отчетности, а то, за что чиновнику надлежало отчитываться, отсутствовало, документально регион и представал «пустым» и в глазах имперского чиновника, и в глазах сотрудника Госплана. Но эта пустота была лишена смысловой и ценностной окраски. Она была только пространством для освоения. Во всяком случае, «на бумаге» освоение региона каждый раз начиналось с нуля. Местные интересы не то чтобы игнорировались. О них просто не знали. Они не существовали юридически.
Потому-то властное воздействие центра воспринималось как чуждое. Но именно с ним в регион текли ресурсы, качественно большие, чем ресурсы местного сообщества. Они были необходимы и желательны, как любой дополнительный и не требующий особого риска ресурс. Однако для использования его было необходимо принять мифологему «пустого и сурового пространства», чтобы ресурсы потекли, и одновременно знать, что оно «не совсем пустое», чтобы потекли они в правильном направлении. Таким образом центральная власть в очередной раз осваивала «пустынные земли», преодолевая «естественные трудности», а местное сообщество получало необходимые для развития ресурсы. Об эффективности такой системы свидетельствует то обстоятельство, что среди дальневосточников в начале ХХ в. бедняков было почти в 1,7 раза меньше, чем в целом по России [История, 1983, с. 219]. Эта идиллия была нарушена на рубеже ХХ и ХХ1 вв.
Сказалось несколько обстоятельств. Во-первых, вопреки устойчивым представлениям в период политических неурядиц 90-х годов в сравнении с предыдущими «кризисами» регион покинули крайне мало людей. Если в предшествующие периоды деградации речь шла о 30-50% уехавших [Унтербергер П., 1900, с. 102], то на этот раз Дальний Восток покинули чуть более 10% населения. Оставшиеся «невидимки» составляли уже достаточно серьезный слой, который мог существенно влиять на осуществление властного воздействия, по крайней мере на собственной территории. Да и «разбавлять» его новыми потоками переселенцев у государства не было возможности. Во-вторых, оставшиеся 90% оказались в непривычных для окраины условиях. Традиционно и вполне логично «абсо-
лютно удаленный» Дальний Восток в периоды деградации стремительно архаизировался. Поскольку инновации шли только с «запада», а «запад» оказался временно заблокирован, регион переходил на «натуральное хозяйство» с установкой на автаркию, выживал. Выживать он начинает и в 90-е годы. Но иным оказывается ближайшее окружение.
Падение «железного занавеса» поставило Дальний Восток России лицом к лицу с наиболее интенсивно развивающимися экономиками мира. Азиатские «ворота в глобальный мир» оказывались гораздо ближе и доступнее, чем собственные, «национальные ворота». Экономика этих азиатских стран остро нуждалась в природных ресурсах, которыми богат регион, и готова была за них платить. Период «челночной» торговли, всколыхнувший население региона, приватизация дальневосточной части «советского трофея» создали необходимые для включения в международную торговлю накопления. Однако в отличие от «большого трофея», который делился в европейской части страны и Сибири, дальневосточный «трофей» был гораздо специфичнее. Он состоял в основном из предприятий ВПК, не особенно рентабельных, а торговля его продукцией нарушала интересы государства. Не случайно наиболее современные предприятия региона пребывают сегодня в жалком состоянии в ожидании федеральных вливаний. Гораздо большую ценность имели «побочные» виды деятельности: вылов ценных пород рыб и иных морепродуктов (рыболовецкие флотилии), добыча полезных ископаемых, лесные деляны и т.д. За них и шла борьба в первой половине 90-х годов. Конечно, рыба вполне могла быть потреблена в пределах региона, а из леса можно было бы настроить избы. Но торговля давала качественно больший ресурс для Дальнего Востока и доход для торгующих. Важно и то, что в кратчайший период доходные виды внешнеэкономической деятельности становились массовыми, обрастали подсобными и смежными производствами, так или иначе втягивая в новую экономическую деятельность большую часть населения. Спортивные ассоциации и комсомольские органы, рабочие бригады, землячества и кафедры в 90-е годы почти мгновенно развернулись в бизнес-сети.
Через приграничную торговлю регион постепенно втягивался в глобальный товарооборот. Навстречу лесу, рыбе и полезным ископаемым шли товары народного потребления, вычислительная
техника, автомобили, валюта (судя по косвенным данным, баланс теневой торговли был активным) и многое другое. Конечно, регион интегрировался в АТР не в статусе постиндустриального центра, но в качестве поставщика ресурсов, т.е. в качестве «хоры», а не метрополии. Но даже такое положение делало традиционные виды деятельности вполне доходными и экономически эффективными, особенно если учесть, что основной оборот товаров и финансов протекал вне государственного фискального контроля и, следовательно, имел все преимущества «льготного налогообложения» [Бляхер Л.Е., 2004, с. 23]. Показательно, что совокупный валовый региональный продукт Дальнего Востока в середине 1990-х годов почти на 40% меньше стоимости потребленных населением услуг. Примерно так же соотносятся номинальная заработная плата и «заявленный доход» [Заусаев В.К., 2009, с. 69]. Понятно, что просчитать точный объем «теневого оборота» товаров и услуг в регионе и при трансграничном взаимодействии чрезвычайно сложно, но даже приведенные данные говорят о его крайней значительности.
Как и по всей стране в «романтический» период развития отечественного бизнеса первой половины 90-х годов, функции обеспечения экономического порядка и поддержания бизнес-культуры взяли на себя криминальные сообщества [Бляхер Л.Е., 2004, с. 35]. Криминальный мир Дальнего Востока оказался наиболее организованным силовым сообществом, наименее «отягощенным» наследием советской патерналистской психологии. В результате он стал наиболее эффективным регулятором отношений в нарождающемся бизнесе, причем в его наиболее доходных секторах. Однако к концу 90-х годов региональная власть «перехватывает» эту роль, включив в себя отдельных представителей прежних структур.
Это связано не только с относительным преимуществом государства в осуществлении насилия, но и с новым уровнем организации бизнеса. Из приграничной торговли он превращается в сложную систему экономических связей, вполне интегрированных в глобальную экономику и относительно дистанцированных от экономики остальной части страны (менее 4% продукции региона было востребовано в России). Немаловажно и то, что криминальные сообщества в силу своей абсолютной нелегальности не могли организовать диалог с центром и тем самым сообщить бизнесу необхо-
димый для активного международного сотрудничества уровень легальности. Региональные власти с этой функцией справились. В этот период крупнейшие «авторитеты» вытеснялись из бизнеса или из жизни. Бизнес-сообщества Дальнего Востока срастаются с властными сетями в регионе и бизнес-структурами за его пределами. Заметим, что хозяйственный расцвет региона начинается на рубеже столетий, несколько раньше шквала нефтедолларов, захлестнувшего Россию. Понятно, что эта деятельность хотя и обладала в определенной степени легальностью и была абсолютно легитимной в сознании жителей региона, в статистике отражается достаточно слабо. В официальных данных тенденции развития Дальнего Востока достаточно полно укладываются в структуру «дальневосточных страшилок» и характерны для большей части депрессивных регионов [Нечаев В. Д., 1997, с. 10-18]. В сознании российских властей Дальний Восток оставался «пустым», в невидимом же пространстве происходило становление сложной и динамичной системы.
Участие в мировой торговле, незначительное в процентном выражении (менее 3% от совокупного оборота стран Северо-Восточной Азии), но вполне достаточное для населения региона, дало толчок к росту внутрирегионального потребления. Дальний Восток начинает строиться, обзаводится социальной сферой. Дальневосточные капиталы начинают инвестироваться и в экономику региона. Рабочих рук не хватает. На помощь приходят граждане сопредельных стран. Показательно, что в строительстве, лесном секторе, сельском хозяйстве граждане Китая и не менее многочисленные, хотя и менее популярные для отечественных СМИ граждане Северной Кореи вытесняют к началу столетия местных работников. Точнее, местные работники, по большей части, предпочитают иные, менее трудозатратные и более доходные сферы деятельности.
Дальний Восток вполне успешно выживает и даже развивается. Вопреки традициям освоения Дальнего Востока его «переход в режим консервации» не привел к качественному сокращению или деградации региональной структуры. Структура трансформировалась, включив в себя множество новых элементов. Возникает сложная логистическая сеть, формируются сеть ресторанов достаточно высокого уровня, сложный и разветвленный автосервис, интенсифицируется местная культурная жизнь: возникают новые фестивали, театральные коллективы. Появляется масса подсобных
производств: от бирж и страховых обществ до предприятий по сборке компьютеров и автомобилей. Владивосток по количеству автомобилей на душу населения и уровню развития автосервиса оказывается самым «развитым» городом России. Хабаровск уже несколько раз признавался самым благоустроенным городом страны. Развивается индустрия гостеприимства. Крайне неприязненное отношение к китайцам, фиксируемое в середине 90-х годов, на рубеже веков все более сменяется на нейтральное, прагматическое. Более того, в ряде интервью, собранных автором в ходе реализации проекта «Феномен проточной культуры: возникновение, функционирование, деградация» (РФФИ, 2005 г.), отмечалось восхищение деловыми качествами китайских партнеров.
В конце Х1Х - начале ХХ столетия территорию КВЖД и Ляодунский полуостров называли «желтороссией», фиксируя русский элемент в социально-экономической и культурной жизни Северного Китая. Сегодня этот термин вполне уместно применить к южной части Дальнего Востока и Тихоокеанскому побережью. Но именно социальные сети «желтороссии» оказались под ударом в период экономического подъема страны, в «нулевые» годы. Причина проста: страна вновь вспомнила о наличии дальневосточных территорий.
Активное властное воздействие со всем причитающимся набором благ обрушилось на регион, создавая новый поворот сюжета. Ведь осваивали, как и в предшествующие периоды, «пустое пространство», но наткнулись на заполненное. Неожиданная «заполненность» региона и была осмыслена как внутренняя угроза, что вызвало и ответные действия центральной власти, и защитные действия дальневосточной периферии. Такое неожиданное для обеих сторон столкновение породило новый миф - о «тотальной коррупции», «чиновном беспределе» в регионе.
Проблема «тотальной коррумпированности» Дальнего Востока всплыла недавно. В качестве имманентной характеристики она начинает фигурировать с 2006-2007 гг. Ее предшественник -миф о «преступном мире» Дальнего Востока, наследнике ГУЛАГа и «планеты Колымы» - имел совершенно иные смысл и функцию. Он отражал эпоху борьбы криминальных и государственных силовых предпринимателей за контроль над бизнес-сетями. Победа региональной власти фиксируется как победа над преступностью.
Сама же коррумпированность дальневосточных чиновников не особенно беспокоила федеральные власти. Борьба с коррупцией, как показал Г. Мюрдаль, всегда выступала наиболее эффективным инструментом силового взаимодействия «внутри» государства или с «несистемными элементами» политической структуры [Мюрдаль Г., 1972, с. 97-103]. Но если такая потребность в борьбе ощущается высшими должностными лицами государства, значит есть или мнится некая значимая угроза. В чем она?
Государство ощутило потребность создать на Дальнем Востоке альтернативный рынок энергоресурсов. Не вдаваясь в спекуляции на тему о том, насколько серьезным было это стремление, отметим, что оно привело к интенсификации финансирования «региональных проектов», связанных с транзитными возможностями дальневосточных территорий: трубопроводы и железная дорога, портовые мощности, автодороги и терминалы - все это стало из «планов» переходить в реализуемые проекты. Но восторгов спасаемого региона это не вызвало. Причин здесь несколько. Во-первых, дальний Другой (государство, центр), символически легитимизирующий регион, но не проявляющий к нему особого интереса и особых запросов, внезапно оказался ближним Другим. У этого универсального легитиматора, ближнего Другого, на Дальнем Востоке оказались интересы, никак не связанные, во всяком случае не связанные напрямую с интересами жителей. Более того, для их реализации необходимо было «отвлекать» существенные ресурсы (строительные мощности, транспорт, людей и т.д.) от деятельности, которая «кормит» Дальний Восток. Чем масштабнее оказывались проекты, тем труднее было поддерживать уже сложившуюся инфраструктуру. Но даже не это оказалось самым трудным. В конце концов, из центра шел ресурс, который мог быть использован. Вокруг него тоже стали формироваться сети, перераспределяющие этот ресурс в интересах большего круга акторов.
Дело в том, что «возвращение России на Дальний Восток» несло с собой не только улучшение финансового исполнения федеральных целевых программ, но и прекращение «льготного» правового режима, прежде всего таможенного, который никогда так и не был введен де-юре, но существовал фактически. Руководство экономикой региона все 90-е годы полностью лежало на его формальном главе или, в иных вариантах, на формальном и неформальном
лидере, которые неизбежно создавали альянс. В противном случае ни губернатор не смог бы обеспечить выживание региона, ни неформальный лидер не смог бы вести активную бизнес-деятельность. Вполне понятно, что как «стационарный бандит» (по модели М. Олсона) такой индивидуальный или коллективный глава был заинтересован в росте доходности «своего» бизнеса, а неформальный - прежде всего в «неформальном налогообложении». Ведь именно формальные выплаты подлежали «переделу» с центральным бюджетом, доля которого год от года становилась все больше.
Формальные выплаты снижались, и это вполне допускалось властями предержащими. Еще более значимым было «взаимопонимание» в области таможенной политики и льготного режима пересечения границы. Ведь именно это позволяло хозяйству Дальнего Востока взаимодействовать с инновационной экономикой «глобальных ворот» Северо-Восточной Азии. Показательно, что именно с таможенной «открытости» начинал свое развитие отдаленных территорий Китай. Более того, дальневосточная продукция и дальневосточные предприятия пользовались немалыми преференциями. Их грузы «мягче» и, что принципиально в условиях российской таможни, быстрее досматривались, совокупные платежи (сборы, неформальные платежи, убытки от потери времени и др.) были меньше, чем те же выплаты «чужих», хоть и российских фирм. Причины понятны. И таможенники, и бизнесмены, и, прежде всего, региональные власти и население были заинтересованы в том, чтобы деньги и товары оставались здесь, не «утекая» из региона. Именно в силу этой коллективной заинтересованности льготы «московских» фирм, прохождение ими таможенных коридоров осуществлялись только под самым жестким давлением центральной власти. Транзитные каналы региона «размыкались» на внешний мир, но замыкались в регионе. Это и создавало серьезные конкурентные преимущества дальневосточной продукции на рынках АТР. Она там действительно была дешевле, чем внутри страны. Но этот «региональный протекционизм» мало устраивал государственные корпорации и просто крупные предприятия, проявившие интерес к транзитным возможностям региона. Ведь это их грузы простаивали на дальневосточных таможенных переходах и в портах, подвергаясь самому суровому досмотру. Такая ситуация и была осмыслена как «расцвет коррупции», что, в общем, соответствовало дефиниции, но крайне слабо соответствовало представлениям жителей региона.
Вполне устраивающий всех способ организации регионального сообщества и его материального обеспечения вошел в противоречие с задачами федеральной власти, и, что существенно, вошел в противоречие неожиданно. Ведь согласно мифологическим представлениям, которые, кстати, вполне согласовывались со статистическими данными, зачастую еще более мифологическими, регион был «пуст», остро нуждался в инвестициях, людях и т.д. Наличие у «пустоты» собственных, причем жестко отстаиваемых интересов оказалось шоком. Оно было ненормально. Эту «ненормальность» поспешили исправить люди в погонах самых разных, в основном силовых, ведомств, пришедшие на Дальний Восток вместе с очередным полпредом О. Сафоновым. Их усилия были направлены на «наведение порядка» в регионе, страдающем от коррупции. Масштаб явления при этом оставался практически неизвестным. Начались многочисленные уголовные преследования высоких должностных лиц регионального уровня, «закручивание гаек» в таможне, милиции, миграционной службе и т.д. А так как законодательная норма, с которой центр «вернулся» на Дальний Восток, формировалась под те самые масштабные проекты и структуры, которые и составили конкуренцию местным видам деятельности, последние постоянно оказывались в проигрыше. Правила игры, сложившиеся за полтора десятка лет, начинают давать сбои.
Обеспечение порядка и безопасности было возложено на местные власти. Именно они обеспечивали эффективное функционирование сети, экономическую транзакцию. Власти региона и попытались «самортизировать» воздействие формального права, понимая его гибельность для хозяйственного комплекса региона. Законодательная норма принималась, но не выполнялась. Часть региональных ресурсов отвлекалась из оборота, для создания видимости исполнения правовой нормы какими-то игроками пришлось «пожертвовать». Но в целом «правила игры» сохранялись. Несколько усложнился механизм взаимодействия, в число «региональных льготников» попал ряд предприятий федерального значения, и только.
По существу, способность «гасить» подобное воздействие, приводить его в соответствие с «правилами игры» воспринимались в качестве критерия эффективности местной власти, власти регионального уровня. В какой-то момент казалось, что возможно дос-
тижение понимания на новом уровне. Да, компетенция местной власти сужалась по мере того, как расширялось присутствие общероссийских компаний и госкорпораций, поддерживаемых федеральной администрацией. Но местные виды деятельности (экспорт леса, морепродуктов, импорт автомобилей, добыча неэнергетического сырья и др.) продолжали свое существование по прежним правилам, а от местной власти ждали, что она выступит в своей традиционной роли - посредника между регионом и центром. Основания для «сдержанного оптимизма» здесь были, во всяком случае с точки зрения дальневосточников. Ведь все требования центра были выполнены, наиболее доходные и легальные производства поменяли собственника, «Единая Россия» неизбежно побеждала на выборах, сбор налогов с дальневосточных территорий возрастал.
Не сработало. Властный центр с удивлением убедился, что его собственные действия по наведению законного порядка или борьбе с олигархами, широко и искренне поддерживаемые «вообще», воспринимаются населением региона как не вполне легитимные, как только касаются местных олигархов и местного «порядка». Стремление использовать транзитные возможности региона оказалось камнем преткновения, поскольку эти возможности уже использовались, и не совсем так, как предполагало государство. Поток ресурсов из региона или через регион в страны СевероВосточной Азии и встречный поток «на запад» из соседних государств воспринимался местным сообществом как еще одно «ограбление» региона. Ведь именно эти потоки кормили Дальний Восток все эти годы. Дальний Восток упорно не желал становиться «транзитным регионом», мостом между Европой и Азией. Внешнее воздействие оказывалось малоэффективным. Оно не распространялось на «пустоту», а пробивалось через уже сформированный и устоявшийся социальный массив. Это и стало толчком для начала борьбы с коррупцией на Дальнем Востоке. Сменивший К.Ш. Исхакова О.А. Сафонов, бывший высокопоставленный сотрудник МВД, был назначен полпредом с единственной целью - побороть коррупцию, «декриминализировать» вверенный ему округ.
Не вдаваясь в рассуждения о том, насколько успешно осуществлялась эта борьба, отметим ее главную специфику: в отличие от итальянских мафиозных сетей или иных моделей альтернативной социальной интеграции борьба здесь осуществляется в рамках од-
них и тех же государственных структур. Причем зачастую борьба шла с полным ощущением собственной правоты и с одной, и с другой стороны. Высшее начальство, будучи федеральными назначенцами и завися «от Москвы», боролось с «самоуправством на местах». В свою очередь, представители среднего и нижнего звена тех же ведомств, будучи жителями Дальнего Востока, ориентировались на «отстаивание справедливости», т.е. защиту местных интересов, «превышение должностных полномочий» новыми силовиками и т. д. Причем инструментом и с одной, и с другой стороны служит борьба с коррупцией.
Антикоррупционная война, охватившая регион, породила странную ситуацию, когда одновременно существовали и прежние «правила игры», и «новые» законодательные нормы. Власти различного уровня и функций в хозяйственной системе (с ориентацией на местные формы деятельности или на «федеральные») вели ожесточенные бои, оставив бизнес на произвол судьбы. В результате хозяйственная активность в регионе резко пошла на убыль. При этом каждый раз принятие новых, вполне тривиальных протекционистских законов, призванных «защитить» регион, порождало новый спад. Так, принятие закона, запрещающего вывоз необработанного леса, который так и не был введен, привело к переориентации традиционных потребителей дальневосточного «кругляка» (Республики Корея, Китая) на канадский лес. Новые правила вылова рыбы и выделения квот на ее вылов в 2006 г. поставили в разгар путины «на прикол» большую часть рыболовного флота. Ужесточение соблюдения миграционного законодательства поставило на грань срыва не только проекты, связанные с жилищным строительством, но и возведение многих значимых промышленных объектов. «Праворульная» эпопея, оказавшаяся наиболее известным, хотя и не самым значимым проявлением новой ситуации в регионе, была порождена тоже введением совершенно традиционной протекционистской нормы.
В последние годы в регионе ощутим спад, слабо связанный с мировым экономическим кризисом. Руководители предприятий в интервью приводят самые разные, апокалипсические цифры падения1. Однако даже если сделать поправку на вполне конкретный
1 Собраны автором в 2008-2009 гг.
«интерес» хозяйствующего субъекта, спад хозяйственной активности видим «невооруженным глазом», причем в тех отраслях, которые не связаны с величиной государственных инвестиций (лесная отрасль, добыча морепродуктов, импорт техники и т.д.). Значительные территории уже превратились в «иждивенцев государства» (наиболее показательный пример - Еврейская автономная область, экономика которой полностью зависима от федеральных трансфертов). Ведь «сломав» прежние правила, центр не смог предложить значимой альтернативы. «Вливания» в экономику региона в целом были меньше, чем доход от экспорта сырья. Выступления автомобилистов, при всем том, что с ними удалось более или менее успешно «справиться», вызвали к жизни иную программу. Наиболее пострадавший от вторжения извне Приморский край до 2012 г. может сегодня не особенно сильно переживать о своем будущем. Невероятный для региона федеральный трансферт на проведение саммита АТЭС позволяет задействовать большую часть краевых мощностей и трудовых ресурсов. На Дальний Восток спешно переводятся производства из иных регионов страны.
Даже успешность «борьбы с коррупцией» в регионе была «оценена» отставкой О.Н. Сафонова и назначением на его пост «местного» губернатора В.И. Ишаева. Фигура последнего символизирует «мирный договор» между социальными сетями «желтороссии» и «федерального центра». Не то чтобы «коррупционная война» утихла совсем, но назначение Ишаева изменило в ней расстановку сил и саму задачу федеральной власти. По сути, на Дальнем Востоке сегодня реализуется уникальный проект по интеграции «несистемных» сетей. Насколько успешной окажется эта попытка, покажет ближайшее будущее. Собственно, об этом сегодня спорят ученые, бизнесмены и политики региона. «Уйдут» ли деньги из региона или останутся здесь. В первом случае несистемное противодействие и, увы, неизбежная деградация региона окажутся неотвратимыми. Во втором случае дальневосточные сети будут включены в общероссийскую политическую и экономическую структуру. Но это будет уже совсем другая история.
Список литературы
Алексеенкова Е.С. Государство и альтернативные формы социальной интеграции: структурное насилие против «ошег1а» // Полития. - М., 2009. - № 1(52). - С. 22-44.
Алексеенкова Е.С., Сергеев В.М. Темный колодец власти (о границе между приватной сферой государства и приватной сферой личности) // Полис. - М., 2008. - № 3. - С. 148-165.
Алешко В.А. Социально-экономическое развитие Хабаровского района: Монография. - Хабаровск: Хабаровское книжное изд-во, 2001. - 59 с.
Асалханов И.А. Социально-экономическое развитие Юго-Восточной Сибири во второй половине XIX века: Монография. - Улан-Удэ: БГПИ, 1963. - 496 с.
Баринова М., Кутузов М. Некоторые размышления об очередной попытке дальневосточного прогресса 2004. - Режим доступа: Шр://роуе81ка.гиМе£аи111.а8р?111= 81ха1е§у&Л11р=9 (Дата посещения: 9.05.2009.)
Изменение поведения экономически активного населения в условиях кризиса (на примере мелких предпринимателей и самозанятых) // Под ред. Л.Е. Бля-хер. - М.: МОНФ, 2000. - 112 с.
Бляхер Л.Е. Политические мифы Дальнего Востока России // Полис. - М., 2004. -№ 5. - С. 28-39.
Дерябин А.А. «Русский проект»: конструирование национальной истории и идентичности. 1998.-Режим доступа: http://www.nsu.ru/psych/internet/bits (Дата посещения: 6.10.2009.)
Дидух Н.Н. Трудовая миграция как фактор развития Дальневосточного региона (социологический анализ): Автореф. дисс. ... канд. социолог. наук. - Хабаровск: Изд-во ТОГУ, 2009. - 24 с.
Заусаев В.К. Стратегический план устойчивого социально-экономического развития города Комсомольска-на-Амуре до 2025 года. - Хабаровск: Реотип, 2009. -256 с.
История Дальнего Востока СССР: период феодализма и капитализма, (XVII в. -февраль 1917 г.). - М.: Наука, 1990. - 471 с.
Исхаков К.Ш. Верить в Россию, верить в Дальний Восток // Российская Федерация сегодня. - М., 2006. - № 18. - Режим доступа: http://archive.russia-today.ru/2006/no_18/18_topic_1.htm (Дата посещения: 6.05.2010.)
Ишаев В.И. Особый район России. - Хабаровск: Хабаровское книжное изд-во, 1998. - 246 с.
Кабузан В.М. Дальневосточный край в XVII - начале ХХ века, (1640-1917). - М.: Наука, 1985. - 458 с.
Концепция стратегии социально-экономического развития Дальнего Востока и Байкальского региона. 2007. - Режим доступа: http://www.minregion.ru/WorkItems/ NewsItem.aspx?NewsID=556 (Дата посещения: 5.10.2009.)
Кузин А.В. Военное строительство на Дальнем Востоке СССР: 1922-1941 гг.: Дисс. ... д-ра истор. наук. - Иркутск: ИрГУ, 2004. - 396 с.
Кулюшин Н.Д. Шиитская модель теократии: от имамата к велайат-е факих // Поли-тия. - М., 2007. - № 4. - С. 45-56.
Лакофф Д. Метафоры, которыми мы живем // Теория метафоры: Сб. статей / Под ред. Н.Д. Арутюновой и М.А. Журинской. - М.: Прогресс, 1990. - С. 387415.
МисюровД.А. Политика и символы. - М.: РИП-холдинг, 1999. - 124 с.
Московичи С. Машина, творящая богов. - М.: КСП, 1998. - 560 с.
Мотрич Е.Л. Население Дальнего Востока и стран СВА: современное состояние и перспективы развития // Перспективы Дальневосточного региона: население, миграция, рынки труда. - М.: Гендальф, 1999. - С. 57-59.
Мюрдаль Г. Современные проблемы «третьего мира». - М.: Прогресс, 1972. -768 с.
Нечаев В.Д. Миф провинциальности: содержание и механизмы возникновения // Формирование и функции политических мифов в постсоветских обществах. -М.: Ин-т Африки, 1997. - С. 10-18.
Олсон М. Возвышение и упадок народов. Экономический рост. Стагфляция. Социальный склероз. - Новосибирск: ЭКОР, 1998. - 432 с.
Осипов Г.Р. Взаимодействие формальных и неформальных методов управления в строительной отрасли города Хабаровск: Автореф. ... канд. социолог. наук. - Хабаровск: Изд-во ТОГУ, 2007. - 22 с.
Песков В.М. Российский Дальний Восток в глобализирующемся АТР // Социально-политические процессы на Дальнем Востоке России: анализ, регулирование, прогноз. - Хабаровск: Реотип, 2004. - С. 21-25.
Пивоваров Ю.С. Русская власть и публичная политика: Заметки историка о причинах неудачи демократического транзита // Полис. - М., 2005. - № 6. - С. 12-32.
Портяков В.Я. Экономическая катастрофа грозит Дальнему Востоку // Демо-скоп. - 2004, № 159-160, 24 мая, 6 июня. - Режим доступа: http://demoscope. 1^/^^^/2004/0159/ gazeta06.php (Дата посещения: 7.10.2009.)
Ремнев А.В. Россия Дальнего Востока. Имперская география власти XIX - начала XX века. - Омск: ОмскГУ, 2004. - 549 с.
Сергеев В.М., Казанцев А.А. Сетевая динамика глобализации и типология «глобальных ворот» // Полис. - М., 2007. - № 2. - С. 18-30.
Унтербергер П.Ф. Приамурский край в XIX веке. - СПб.: Тип. В.Ф. Киршбаума, 1900. - 486 с.
Филиппов А. Ф. Политическая эзотерика и политическая техника в концепции Карла Шмитта // Полис. - М., 2006. - № 3. - С. 121-135. Чернов М. Дальний Восток может стать китайским, 2003. - Режим доступа: http://www.rbcdai1y.ru/archive/2003/11/28/48842 (Дата посещения: 2.10.2009.)
