CC BY
245
УДК 009
Е. Н. Васильева*
ТРАКТАТ «О ДУХЕ ЗАКОНОВ» МОНТЕСКЬЕ КАК ОБЪЕКТ ЛИТЕРАТУРНОЙ ПОЛЕМИКИ В РОССИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVIII В.
Рецепция творчества Ш.-Л. Монтескье в России во второй половине XVIII в. представляет собой противоречивый процесс, в котором соединяются апологетические и полемические тенденции. В статье рассматриваются парадоксы восприятия идей и текстов французского просветителя сквозь призму трех фигур: Ф.-Г. Штрубе де Пирмона, императрицы Екатерины II и князя М. М. Щербатова. Объектом анализа является проблема деспотизма в России, заявленная в трактате «О духе законов». Позиция, занимаемая российскими критиками Монтескье в отношении данной проблемы, определяется их специфическим положением и писательским намерением.
Ключевые слова: Монтескье, рецепция, Россия, деспотизм.
E. N. Vasileva
Montesquieu's «Spirit of Laws» as a Cause of Literary Polemics in Russia at the Second Half of the XVIII Century
The reception of Montesquieu's works in Russia at the second half of the XVIII century appears as contradictory process including apologetic and polemic tendencies. The article deals with the paradoxes of French encyclopedist's ideas and works reception in the light of three Russian personalities: F.-H. Strube de Piermont, the Empress Catherine the II and the prince M. M. Scherbatov. The main theme is the analyze of the problem of despotism in Russia stated in the tractate «The Spirit of Laws». The singular position of Montesquieu's censurers is defined by their specific status and author's intention.
Keywords: Montesquieu, reception, Russia, despotism.
На протяжении второй половины XVIII столетия Ш.-Л. Монтескье пользовался абсолютным авторитетом в просвещенных кругах России: сочинения французского философа входили в обязательный круг чтения русской аристократии, активно переводились на русский язык, включались в университетские
* Екатерина Николаевна Васильева — кандидат филологических наук, ассистент кафедры истории зарубежных литератур Санкт-Петербургского государственного университета, katia_vasilyeva@mail.ru.
322
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2015. Том 16. Выпуск 3
курсы по юриспруденции. Впрочем, творчество Монтескье не было принято в России с однозначным энтузиазмом, вызвав и немало критических откликов. Одна из причин того — выведенный на страницах его главных сочинений образ России как страны деспотизма и рабства. Подобные идеи, высказанные одним из наиболее авторитетных мыслителей Просвещения, не могли способствовать укреплению престижа страны, которая позиционировала себя как просвещенная монархия и рассчитывала на важную роль на международной политической сцене. Неудивительно, что чтение в частности «Духа законов» послужило для некоторых писателей и мыслителей толчком к критическому осмыслению отдельных реалий российской действительности, прежде всего проблем свободы и равенства. Авторы, писавшие в России о Монтескье, придерживались порой совершенно разных взглядов на его творчество, и оттого их сочинения вызывали неодобрительные реакции оппонентов. И хотя речь не идет об открытой полемике, мы имеем в итоге ряд текстов, которые вступают в диалог, обнаруживая очевидную идейную взаимосвязь. Рассмотрим эти тексты и наметим лишь некоторые тенденции в дискуссии вокруг темы деспотизма и рабства в России.
В 1760 г. в Петербурге вышла книга под названием «Российские письма», без указания имени автора и места издания. От лица анонимного автора, которым оказался Фридрих Генрих Штрубе де Пирмон, профессор юриспруденции и политики Петербургской Академии наук [см. 3], в «Предуведомлении издателя» было заявлено, что данная книга имеет очевидное преимущество перед сочинениями тех ее предшественников, которые «до сего дня отваживались сражаться с этим опасным писателем» [14, с. 6], т. е. Монтескье. В частности, основным достоинством книги признавался тот факт, что автору удалось найти у Монтескье и показать «неточности, ложные умозаключения и толкования, которые ускользнули от этого великого человека, более старающегося о деле, которое он взялся защищать» [14, с. 6]. Автор, утверждая, что в трактате «О духе законов» Монтескье дал несообразную с действительностью картину российской жизни, тем самым ставил под сомнение авторитет французского мыслителя. По выражению автора «Российских писем», Монтескье критиковал Россию, не зная ее. Монтескье, который действительно никогда не бывал в России, черпал свои знания о ней преимущественно из сочинений иностранных путешественников, которые, по словам Штрубе де Пирмона, нередко сообщали заведомо ложные сведения и потому не достойны доверия.
За несколько лет до появления «Российских писем» Штрубе де Пирмон уже указывал на ошибочность представлений Монтескье о России. В небольшой работе «Слово о начале и переменах российских законов» он (одним из первых) предпринял попытку исследования истоков российского законодательства, сетуя на неизученность предмета и объясняя этим обстоятельством свое обращение к иностранным источникам. Впрочем, по выражению Штрубе де Пирмона, зарубежные авторы сами не имели о российских законах «довольнаго понятия», почему и «подражания недостойны» [7, с. 2]. В качестве примера он приводил сокращенную цитату из «Духа законов», в которой Монтескье резко осуждает законы Российской империи: «Подданные сей империи... пишет он, не могут вывозить имения своего без дозволения. Вексели, которые подают
способ к переводу денег из одного в другое государство, и самая коммерция противна их законам» [7, с. 2]. По мнению Штрубе де Пирмона, «нет сего не сходнее с истинною [sic]; и видно, что сей писатель мало имел попечения в приобретении себе знания о коммерции и законах сей империи» [7, с. 2].
Негодование Штрубе де Пирмона объясняется тем, что Монтескье использовал этот пример в качестве аргумента в пользу тезиса о деспотическом характере российского государства. По логике «Духа законов» всякое государство, которое препятствует развитию торговли, является деспотическим. Штрубе де Пирмон принципиально не согласен с подобным определением формы государственного правления в России. По его словам, российское правление является не «собственно деспотическим», а монархическим. Именно эта мысль и будет положена в основу «Российских писем». Замысел книги сам автор определил так: «доказать, что Империя, ради которой [он] взялся за перо, во все времена была истинной монархией» [14, с. 194]. Штрубе де Пирмон убежден, что автор «Духа законов» дает ошибочное определение российскому правлению потому, что неоправданно смешивает четыре по сути различных способа правления: истинный деспотизм, абсолютную монархию, тираническое правление и то, которое он называет варварским или беспорядочным [14, с. 91].
На самом деле, обвиняя автора «Духа законов» в ошибочном смешении различных форм деспотического правления, Штрубе де Пирмон ошибается сам: в действительности Монтескье говорил о том, что, в отличие от азиатских стран (например, Персии или Турции), деспотизм в России невозможно вывести из природы ее климата. Россия по своему географическому положению является северной европейской страной, поэтому и природа деспотизма в этой стране иная, нежели в жарких азиатских странах [см. 5, 6]. Монтескье одним из первых стал объяснять деспотизм и варварство России влиянием внешних факторов, которыми были, по его мнению, татаро-монгольское нашествие, завоевание Сибири и последовавшее смешение московитов-европейцев с дикими сибирскими народами. Эти народы принесли с собой в Московию не только дикие нравы и обычаи, но и образ правления. Варварство и деспотизм, противоречащие природе климата Московии, не могли самостоятельно зародиться на этой территории. Не случайно, говоря о социальных преобразованиях Петра I, Монтескье обращает внимание на тот факт, что московиты, несмотря на свою приверженность древним обычаям, с неожиданной легкостью и быстротой приобщились к европейской цивилизации. По мнению автора «Духа законов», это объясняется тем, что московиты принадлежат к ней исторически: «Преобразования облегчались тем обстоятельством, что существовавшие нравы не соответствовали климату страны и были занесены в нее смешением разных народов и завоеваниями. Петр I сообщил европейские нравы и обычаи европейскому народу с такой легкостью, которой он и сам не ожидал» [10, т. 1, с. 467-468]. Такое нетрадиционное решение проблемы российского деспотизма существенно смягчало в целом негативную оценку социально-политической действительности России. Но Штрубе де Пирмон не сумел воспользоваться этим примечательным аргументом, полагая высказывания Монтескье о власти климата «оскорбительными и легкомысленными».
Вскоре после своего выхода в свет «Российские письма» Штрубе де Пир-мона привлекли внимание великой княгини Екатерины Алексеевны, будущей императрицы Екатерины II. На полях книги будущая императрица оставила собственноручные замечания на французском языке, однозначно свидетельствующие о том, что книга немецкого профессора, написанная с целью защищать российское правление, вызвала у нее крайнее раздражение [см. 4; 15]. Имя автора было ей, по всей видимости, неизвестно, так или иначе она сочла единственно приемлемым для него пренебрежительное наименование «опровергатель»: «Наш опровергатель не заслуживает, чтобы его именовали как-нибудь иначе, у него нет ни таланта, ни знания, ни опыта, крайне возмутительно мериться силами с господином Монтескье.» [14, с. 216]. Очевидно, что сама затея подвергнуть критике великое творение одного из наиболее авторитетных и наиболее чтимых ею авторов представлялась будущей Екатерине II недопустимой.
В первую очередь обращает на себя внимание реакция великой княгини на определение формы правления в России, данное автором «Российских писем». Власть российских правителей, по словам Штрубе де Пирмона, является не «собственно деспотической», но «истинно монархической», однако Екатерина Алексеевна усматривает в этом лишь сознательное внесение терминологической неясности: «Сударь спорит из-за слова, но не из-за самой вещи» [14, с. 197]. Этим кратким высказыванием будущая императрица, по сути, подтверждает тезис Монтескье о деспотическом характере нынешнего политического устройства России. Последующие пометы на полях также подтверждают ее солидарность с французским философом, который усматривал прямую взаимосвязь между размерами государства и установленной в нем формой правления. По мысли Монтескье, обширная территория, занимаемая Российской империей, является той самой «особой причиной», которой объясняется необходимость деспотического правления в России и невозможность иной формы правления. На заднем форзаце «Русских писем» рукой великой княгини записаны слова, резюмирующие позицию Монтескье:
Столь обширная империя, как Россия, погибла бы, если бы в ней была установлена какая-нибудь иная форма правления, помимо деспотизма, поскольку только один может с необходимой быстротой отреагировать на нужды отдаленных провинций, всякая иная форма правления нарушила бы промедлением эту работу, которая придает жизнь всему (курсив мой. — Е. В.) [14].
С момента восшествия на престол в 1762 г. понятие «деспотизм» начинает приобретать все более конкретные очертания собственной политики Екатерины II. В ее знаменитом «Наказе», вышедшем в 1767 г. и предназначавшемся не только для внутреннего использования (как руководство к мудрому устройству государства), но и для внешнего (для распространения в Европе с целью утвердить свой образ как просвещенного монарха), в первую очередь, обращает на себя внимание очевидное стремление автора уклониться от употребления слова «деспотизм». Так, для обозначения формы правления в России используется термин «самодержавие», реже — «единоначалие». Высказывание Монтескье о взаимозависимости формы правления и размеров территории
страны, однажды уже воспроизведенное ею на полях «Российских писем»,
вновь звучит в «Наказе», но с одной сознательно допущенной неточностью:
Пространное государство предполагает самодержавную власть в той особе, которая оным правит. Надлежит чтобы скорость в решении дел, из дальних стран присылаемых, награждала медление отдаленностию мест причиняемое (курсив мой. — Е. В.) [2, с. 3].
Принципиально также, что на протяжении всего документа Екатерина II говорит о самодержавной власти в тех словах и выражениях, которые Монтескье использовал для описания власти монархической.
Впервые на эту особенность екатерининского «Наказа» обратил внимание князь Михаил Михайлович Щербатов в своей книге «Замечания на Большой наказ Екатерины» [см. 11]. «Замечания», составленные еще в 1773 г., но остававшиеся в рукописи вплоть до 30-х гг. ХХ в., интересны не только тем, что являются самым ранним исследованием источников «Наказа», но и тем, что содержат, помимо обстоятельного анализа заимствований из «Духа законов» Монтескье, собственные комментарии Щербатова по наиболее спорным вопросам. В отличие от Штрубе де Пирмона и императрицы Екатерины, князь Щербатов не ищет нейтральных средств выражения для обозначения государственного устройства России, открыто говоря об «абсолютной» и даже «деспотической» власти российских государей. Щербатов упрекает Екатерину II, прежде всего, в сознательной подмене понятий, т. е. в том же, в чем незадолго до того сама она упрекала автора «Российских писем». Для Щербатова «самодержавная власть» Екатерины II ничем не отличается от собственно деспотического правления. Он открыто выступает против всякой формы абсолютного правления независимо от его наименования, а также опровергает тезис о географических причинах деспотического правления в России, заимствованный Екатериной II у Монтескье. Отдавая свое почтение французскому философу — «сему мудрому мужу», Щербатов ставит под сомнение идею о взаимозависимости абсолютного правления и обширности территории: «Чтобы великое государство требовало необходимо самодержавной власти, сие есть проблема, еще принадлежащая к решению» [8, с. 21]. Для подтверждения своей мысли он приводит пример огромной Римской империи, которая, будучи республикой, «не взирая на свое пространство, не токмо правила отдаленными странами, содержала в тишине и спокойстве вновь покоренные народы, но еще ежедневно и области свои расширяла» [8, с. 22].
Идея исторической принадлежности России к европейскому континенту, о которой говорил Монтескье в своем трактате, напротив, была воспринята с очевидным энтузиазмом императрицей Екатериной, которая сделала эту идею основной в своем «Наказе». Глава первая «Наказа» открывается положением: «Россия есть европейская держава» [2, с. 2]. Между тем для князя Щербатова это положение составляет один из основных пунктов полемики. По мнению автора «Замечаний», уже с чисто географической точки зрения относить Россию к европейским странам неверно. Таким образом, идея Монтескье о том, что Петр I сообщил европейские нравы и обычаи европейскому народу и что, следовательно, успеху петровских преобразований способствовал сам климат
России, представляется ему заблуждением, возникшим вследствие недостаточного знания русских обычаев:
Но сохраняя все почтение к сему знаменитому писателю, кажется можно со справедливостию противуречить сей его мысли, и как мы известнее чужестранного о древних наших обычаях, то можем сказать, что они сходственнее новых с нашим климатом были [8, с. 19].
В отличие от Монтескье и Екатерины II, Щербатов признавал самобытность России, хотя и не считал ее преимуществом. В специфической русской культуре писатель усматривал одну из причин отсталости России по сравнению с собственно европейскими странами.
Являясь, вслед за Монтескье, сторонником предпринятой Петром I «европеизации» России, Щербатов, однако, неоднозначно оценивал петровские реформы. При несомненной ценности преобразований, произведенных Петром в практических сферах, реформы имели один существенный недостаток, последствия которого стало возможным оценить в полной мере лишь при потомках Петра — современниках Щербатова. Именно тогда обнаружилось, что петровские реформы, во многом имевшие целью «грубые, древние нравы смягчить» [9, с. 17], напротив, оказали на нравы самое губительное воздействие. Эта тема подробно раскрыта Щербатовым в трактате «О повреждении нравов в России» (1786-1787).
Известно, что значительную роль в смягчении нравов Монтескье отводил женщине. По мнению французского писателя, процесс раскрепощения женщины, начатый Петром I, должен был способствовать преобразованию русского общества и, как следствие, смягчению политических «нравов», т. е. переходу к более мягкой форме правления. По мысли Монтескье, если женщины в России были прежде «затворницами и в известном смысле рабынями», то Петр I призвал их ко двору, и они «тотчас же полюбили новый образ жизни» [10, т. 1, с. 467]. Вторя Монтескье, Щербатов говорит:
[Петр] учредил разные собрания, где женщины, до сего отделенные от сообщения мужчин, вместе с ними при веселиях присутствовали. Приятно было женскому полу, бывшему почти до сего невольницами в домах своих, пользоваться всеми удовольствиями общества. [9, с. 18].
В действительности Щербатов использует аргументы Монтескье лишь для того, чтобы вывернуть их наизнанку, ибо, по мнению Щербатова, мера по раскрепощению женщины принесла России больше вреда, нежели пользы [см. 13]. Получив доступ к свободному «сообщению мужчин», женщины, «до того нечувствующия своей красоты, начали силу ея познавать, стали стараться умножать ее пристойными одеяниями, и более предков своих распростерли роскошь в украшениях» [9, с. 18]. Вскоре тяга к роскоши распространила свое влияние повсеместно, заняв, вместе с другими зародившимися вследствие петровских преобразований пороками, место прежней грубости нравов. В исследовании «Законодательство и нравы в России XVIII в.» (1885), посвященном в том числе и влиянию петровских преобразований на нравы русского общества XVIII в., В. А. Гольцев говорит, что введение женщины
в общество и учреждение ассамблей имели губительное воздействие прежде всего на нравственность:
Петр Великий принес великую услугу развитию русского общества освобождением женщины из ее домашнего заключения; но он испортил благотворные последствия этой меры, вводя женщину в общество пьяных, разнузданных людей, заставляя ее принимать участие в самых грубых увеселениях [см. 1].
По мысли Щербатова, «повреждение нравов» происходит в первую очередь при дворе, откуда затем распространяется в народе. Плохой пример своим подданным подал сам Петр I, отправив свою первую супругу Евдокию Лопухину в монастырь и женившись на Екатерине. Этот жест вместе с раскрепощением женщины наносил тяжелый удар по старому семейному укладу. От царствования Петра II осталось в памяти лишь то, что «неисправленная грубость с роскошью и распутством соединилась» [9, с. 39]. В правление Елизаветы Петровны, помимо роскоши, распространение получила практика развода, а незаконное рождение перестало быть препятствием к получению дворянства. Исправлению нравов не мог содействовать ни Петр III, «быв сам с излихвой поврежден» [9, с. 68], ни даже Екатерина II, которая, хоть и обладала достаточными достоинствами, необходимыми для управления государством, своим примером окончательно уничтожила в женщине представление о добродетели.
Для Монтескье существует еще одна причина, которая удерживает Россию в тисках деспотизма: рабство. Штрубе де Пирмон, который в своем опровержении «Духа законов» отрицал деспотический характер власти российских правителей, тем не менее не стремился опровергнуть факт существования крепостного права в России, и даже настаивал на его необходимости. По словам автора «Российских писем», рабство существовало во все времена и как таковое нисколько не противоречит ни законам разума, ни правилам справедливости. Существование рабства, напротив, представляется ему закономерным. В то время как автор «Духа законов» полагает людей равными от рождения, Штрубе де Пирмон видит корни рабства в самой природе общества, которому чуждо равенство [см. 12]. В обществе, по выражению автора «Русских писем», «должны быть люди, которые хотят быть в услужении, и люди, которые хотят, чтобы им прислуживали» [14, с. 83]. Более того, Штрубе де Пирмон говорит о том, что рабство, хоть и «лишает крепостного большого количества удобств и жизненных прекрас», ставя его «ниже прочих человеческих существ», взамен «не дает ему погибнуть или жить еще более убого» [14, с. 27]. Расценивая рабство как средство защиты крепостных от погибели, которой они не избежали бы на свободе, Штрубе де Пирмон, по сути, выдвигает идею полезности рабства.
Надо признать, что книга Штрубе де Пирмона не лишена критических достоинств. В частности, автор «Российских писем» справедливо удивляется тому факту, что в рассуждение Монтескье о природном равенстве всех людей закрадывается мысль о «естественном рабстве». Вопреки общей логике «Духа законов» Монтескье говорит о том, что есть страны, где рабство менее противно разуму: жаркий климат этих стран «настолько истощает тело и до того обессиливает дух», что только рабское положение способно подвигнуть человека на труд [10, т. 1, с. 394-395]. В этих странах рабство естественно,
т. к. основано на климатических причинах. Для других стран оно бесполезно, поскольку там нет такой работы, которую не могли бы выполнить свободные люди. Противоречивая логика Монтескье кажется Штрубе де Пирмону до того возмутительной, что, перефразируя своего оппонента, он утверждает: свобода, которая необходима для одних стран, в других странах бесполезна, поскольку там любую работу могут выполнить рабы.
Выпад против Монтескье и высказывание о бесполезности свободы были расценены Екатериной II как настоящая апология рабства. На полях своего экземпляра «Российских писем» она оставила запись: «Древний грек или римлянин сказал бы, что эта книга — позор для человеческого разума, восхваление рабского состояния! Отчего же автор сам не продаст себя в рабство?» [14, с. 82]. Позднее деликатное положение императрицы вынудит Екатерину II занять более умеренную позицию. С одной стороны, некоторые ее либеральные инициативы (конкурс Вольного экономического общества о крестьянской собственности) свидетельствуют об озабоченности проблемой возможного послабления крепостной зависимости в России. С другой — с течением времени понимание неизбежности рабства только укрепляется: рабство обусловлено самой структурой общества, которое не сможет функционировать должным образом, если в нем не будет соблюдено равновесие между теми, кто находится в услужении, и теми, кому прислуживают. Эта идея, созвучная высказыванию Штрубе де Пирмона, составляет предмет статьи 250 «Наказа»: «Гражданское общество, так как и всякая вещь, требует известного порядка. Надлежит тут быть одним, которые правят и повелевают, а другим — которые повинуются» [2, с. 74].
Для русского общества второй половины XVIII в. идея освобождения крестьян была слишком смелой и преждевременной инициативой. Князь Щербатов, убежденный защитник привилегий родовитого дворянства, выступил в Комиссии по составлению проекта нового уложения как яростный противник изменения зависимого положения крестьян в России. Щербатов вполне сочувственно отзывался о вольности вообще, полагая приведение человека в неволю «мучительским деянием», как о том сказано в примечании к статье 253 «Наказа»: «Потому что всякое приведение в неволю есть мучительство, а всякое деяние мучительское приумножает мучительство мучителя» [8, с. 50]. Однако применительно к России освобождение крестьян, а также и наделение их собственностью представлялось писателю вряд ли возможным и даже опасным для государства. По мысли Щербатова, такой необходимости в наделении русских крестьян собственностью никогда прежде не возникало, ибо «крестьяне до нынешних времян и не чувствовали, что сие не собственное их было» [8, с. 55]. Изменение же существующих связей между помещиком и крестьянином неизбежно должно было привести к бунтам, говорит Щербатов. По его словам, Пугачевское восстание, как и многочисленные случаи убийства помещиков своими крестьянами, показало, что последние «более никакой свободы недостойны, и что всякое разрушение древней власти по-мещичей над крестьянами может великое разорение и гибель государству принести» [8, с. 56]. Крепостничество Щербатов считает вынужденным условием поддержания порядка и безопасности в государстве. Вместе с тем — и в этом позиция Щербатова схожа с позицией Штрубе де Пирмона — подневольное
состояние крестьянина обеспечивает его собственную безопасность, поскольку крестьянин нуждается в опеке и надзоре.
Сочинения Штрубе де Пирмона, Екатерины II и князя Щербатова являют собой примеры различных, иногда прямо противоположных тенденций в восприятии творчества Монтескье в России второй половины XVIII в. Если «Российские письма» — это классический образец литературного опровержения со свойственными для этого жанра натянутостью аргументов и предвзятостью суждений, то позиция Екатерины II, заявленная в комментариях к «Российским письмам» и «Наказе», напротив, представляется апологией политической и философской мысли Монтескье. Пожалуй, наименее предвзятой, хотя и не лишенной некоторых уязвимых мест, выглядит точка зрения князя Щербатова, сочетающая в себе элементы как одобрения, так и критики. Очевидно, что позиция каждого автора обусловлена спецификой его положения и писательского намерения. Натянутая враждебность по отношению к Монтескье и отчетливо пророссийский пафос книги Штрубе де Пирмона, скорее всего, объясняется угодливым стремлением автора-иностранца защитить интересы страны, которая дала ему возможность сделать успешную университетскую и дипломатическую карьеру. Не менее натянутая абсолютизация отдельных положений теории Монтескье у Екатерины II определяется в первую очереь политическими целями — созданием благоприятного образа России в Европе и утверждением ее репутации как просвещенной монархии. Относительную объективность князя Щербатова следует связывать с его незаинтересованностью историка, не предназначавшего свои труды для публикации. Так или иначе, многообразие откликов на «русские страницы» «Духа законов» свидетельствует о парадоксе. Россия не входила в число приоритетных интересов Монтескье, и Монтескье не был создателем негативного образа России в просветительской литературе, имея собственный оригинальный взгляд на нее. Вместе с тем именно ему принадлежала одна из ведущих ролей в распространении и укреплении представлений о России как стране деспотизма и рабства. Полемика вокруг трактата «О духе законов» — это еще и свидетельство исторической чуткости Монтескье, с точностью обозначившего наиболее острые и актуальные проблемы российской социально-политической действительности, вытекающие из особого географического положения России и особенностей ее истории, которые, по мнению писателя, и определили ее двойственный — одновременно западный и восточный — характер. Участвуя в полемике вокруг образа России в трактате «О духе законов», авторы вкладывали свою лепту в разработку более глобальной темы — национальной идентичности, которая в полной мере будет раскрыта уже в середине XIX в. в споре славянофилов и западников.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гольцев В. А. Законодательство и нравы в России XVIII века // Петр Великий: Pro et contra. Личность и деяния Петра I в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. — СПб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2003. — С. 553-571.
2. Наказ императрицы Екатерины II, данный Комиссии о сочинении проекта нового уложения / Под ред. Н. Д. Чечулина. — СПб., 1907.
3. Пекарский П. П. История Академии Наук в Петербурге. — СПб.: Отделениение рус. яз. и словесности Академии наук, 1870.
4. Пыпин А. Н. Екатерина II и Монтескье // Вестник Европы. — 1903. — № 5. — С. 272-300.
5. Тарановский Ф. В. Заметки о Монтескье. — Ярославль: типография Губернского правления, 1913.
6. Тарановский Ф. В. Монтескье о России (к истории «Наказа» императрицы Екатерины II) // Труды русских ученых за границей / Под ред. проф. А. И. Каминка. — Берлин: Слово, 1922. — Т. 1.
7. Штрубе-де-Пирмон Ф. Г. Слово о начале и переменах российских законов. — СПб.: печатано при Императорской Академии наук, [1756].
8. Щербатов М. М. Замечания на Большой наказ Екатерины // Щербатов М. М. Неизданные сочинения. — М., 1935.
9. Щербатов М. М. О повреждении нравов в России. — СПб.: В. Врублевский,
1906.
10. Montesquieu Ch.-L. De l'Esprit des Lois. Chronologie, introduction, bibliographie par Victor Goldschmidt. — Paris: Flammarion, 1979.
11. Lentin A. «Une âme républicaine»? Catherine, Montesquieu, and the nature of government in Russia: the «Nakaz» through the eyes of M. M. Shcherbatov // Философский век. Альманах. — СПб.: Санкт-Петербургский Центр истории идей, 1999. — Вып. 11: Екатерина и ее время: Современный взгляд / Отв. ред. Т. В. Артемьева, М. И. Мике-шин. — С. 79-96.
12. Rosso C. Un ennemi de Montesquieu en Russie: Strube de Piermont // Mythe de l'Egalité et rayonnement des Lumières. — Pise: Editrice Libreria Goliardica, 1980. — P. 121-144.
13. Stroev A. Comment adopter la civilisation française en la dénigrant: les comédies et les écrits satiriques russes du XVIIIe siècle // La naissance et le mouvement: Mélanges offerts à Yves Moraud / Éd. André Guyon, Jean-Pierre Dupouy et Jean André Le Gall. — Brest: Université de Bretagne Occidentale, 2009. — Р. 83-94.
14. Strube de Piermont F. H. Lettres russiennes. — [St.Pétersbourg: de l'Imprimerie de l'Académie Impériale des Sciences], 1760.
15. Strube de Piermont F. H. Lettres russiennes. Suivies des notes de Catherine II / Introduction et bibliographie de C. Rosso, postface de C. Biondi. — Pisa: La Goliardica, 1978.
