CC BY
19
ФИЛОЛОГИЯ Ш1ШШ1Ш1ШШШ1МШШШШШШ1МШ1ММШ1ШШШШШШ1Ш1МШ1 ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
© 2010
Д. Н. Жаткин, Е. И. Аношина (Ильязова)
ТРАДИЦИИ ТВОРЧЕСТВА ДЖОРДЖА КРАББА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ
В. К. КЮХЕЛЬБЕКЕРА*
В статье, написанной с опорой на дневниковые записи В. К. Кюхельбекера, относящиеся к 1832-1833 гг., утверждается, что творчество английского поэта-священника Джорджа Крабба произвело на заключенного русского поэта-декабриста неизгладимо сильное впечатление, во многом обусловленное мастерством предшественника, представлявшего прозаичные стороны повседневной жизни в поэтическом облике. И хотя влияние Дж.Крабба в созданных В. К. Кюхельбекером в этот период поэмах «Сирота» (18331834) и «Юрий и Ксения» (1832-1833) едва уловимо и не определяет направлений творческого поиска русского поэта, все же нельзя не признать, что краббовское творчество способствовало появлению реалистических тенденций в произведениях Кюхельбекера, который использовал новое знание для решения насущных проблем, встававших перед отечественной литературой.
Ключевые слова: Джордж Крабб, русско-английские литературные и историко-культурные связи, компаративистика.
Дневниковые записи В. К. Кюхельбекера, приговоренного к десяти годам одиночного заключения за активное участие в восстании декабристов на Сенатской площади, показывают, как постепенно возрастал интерес этого неординарного русского поэта к личности и творчеству Джорджа Крабба. 20 июля 1832 г. Кюхельбекер записал: «Мне тотчас принесли с почты «Стихотворения» Скотта и Краббе»1, вероятно, подразумевая пересылку книг младшей из сестер Ульяной (Юлией) Карловной (1795-1869), всемерно пытавшейся помочь близкому человеку, обладавшему не только оригинальным умом, но и страстной натурой, выжить в образовавшемся вокруг него интеллектуальном вакууме. Среди тех, кто мог порекомендовать родственникам заключенного поэта послать ему произведения Крабба, прежде всего следует назвать А. С. Пушкина, придававшего в начале 1830-х гг. особое значение краббовскому творчеству. Поскольку литературная известность Крабба практически не выходила в те годы за пределы Британии, а его
* Статья подготовлена по проекту НК-393(1)п «Проведение поисковых научно-исследовательских работ по направлению «Филологические науки и искусствоведение», выполняемому в рамках мероприятия 1.3.2 «Проведение научных исследований целевыми аспирантами» направления 1 «Стимулирование закрепления молодежи в сфере науки, образования и высоких технологий» ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 годы (госконтракт №П1940 от 29.10.2009).
1 Кюхельбекер 1979, 94.
произведения не переводились, в России о Краббе знали очень немногие. Кюхельбекер получил, по-видимому, издание «Poetical Works» («Поэтических произведений») Крабба, вышедшее в i829 г. с указанием двух мест издания — Парижа и Эдинбурга. Именно по этому изданию он читал и анализировал на страницах дневника краббовские поэмы «Деревня» («The Village», i783), «Приходские списки» («The Parish Register», i807), «Местечко» («The Borough», i8i0), «Повести в стихах» («Tales in Verse», i8i2), «Повести усадьбы» («Tales of the Hall», i8i9) и др.
22 июля i832 г., через два дня после получения книги, Кюхельбекер охарактеризовал свое впечатление от прочтения первой из «Повестей в стихах»: «Прочел Краббевых «The Dumb Orators» <«Немые ораторы»>; картина в фламандском роде, но истинно оригинальная, довольно много живости; некоторые подробности, напр., описание индийского петуха, превосходны, но есть и натяжки, и скучнова-тости (longueurs) на стать Гагедорновых и Виландовых; впрочем, это, кажется, почти неразлучно с произведениями, созданными не вдохновением, а остроумием. Выше Гагедорна в своем рассказе Краббе юмором, которого у Гагедорна вовсе нет: добрый немец (т. е. Гагедорн, а не другие) или хохочет, или сериозничает, а улыбаться, тонко шутить не его дело»2. Негативная оценка немецких литераторов Ф.Гагедорна (i708-i754) и X.-М.Виланда (i733-i8i3), звучащая в дневнике русского поэта, очевидно, относится не ко всему их творчеству целиком, а только к их салонно-аристократическим и дидактическим произведениям. Известно, что, будучи поэтом-романтиком, Кюхельбекер долгое время оставался антагонистом «фламандской школы» в живописи, т. е. детального реалистичного изображения повседневной жизни, и сформировал аналогичное отношение к приближенным к этой школе произведениям литературы, считая напрасным занятием искать высокую поэзию в повседневности, в описаниях бытовой заурядной стороны жизни, в прозе образов и чувств и называя ориентированных на воссоздание каждодневной жизни писателей рифмоплетами, но не поэтами3. Охарактеризовав картину, воссозданную Краббом, как «истинно оригинальную», но тем не менее во «фламандском роде», Кюхельбекер поначалу был верен своим устоявшимся взглядам, утверждал, что творчество английского поэта является плодами «не вдохновения, а остроумия».
Как видим, первое обращение к творчеству Крабба не вызвало у Кюхельбекера особой заинтересованности, поэтому он на время оставил его сочинения и приступил к чтению поэзии В.Скотта. С июля по октябрь i832 г. Кюхельбекер читал одну за другой поэмы «The Lady ofthe Last Minstrel» («Песнь последнего Менестреля», i805), «Marmion» («Мармион», i808), «The Lady of the Lake» («Дева озера», i8i0), «Rokeby» («Рокби», i8i3), «The Lord of the Isles» («Властитель островов», i8i5), баллады и стихотворения из одиннадцатитомника «Poetical Works» («Поэтических произведений»), изданного в Эдинбурге в i830 г. Стихотворения и поэмы Скотта в начале XIX в. публиковались неоднократно, однако только в издании i830 г. и последовавших за ним увидели свет ранее не включавшиеся в сборники отдельные произведения, в частности, прочитанный Кюхельбекером драматический набросок из шотландской истории «Halidon Hill» («Хэлидон-Хилл», i822).
2 Кюхельбекер i979, 94.
3 Кюхельбекер i824, 62, 64-65; Мордовченко i959, 39i-393.
Для одиннадцатитомника 1830 г. Скотт написал специальное предисловие; кроме того, тексты всех поэм и баллад были снабжены обширными примечаниями автора, повторявшимися во всех изданиях начиная с 1820 г. В примечаниях издателей приводились наиболее значительные критические отзывы о произведениях Скотта из ведущих английских журналов «Quarterly review» («Ежеквартальное обозрение»), «Edinburgh review» («Эдинбургское обозрение») и др.
В конце октября 1832 г. Кюхельбекер вновь обратился к «Повестям в стихах» Крабба, о чем свидетельствуют дневниковые записи от 30 и 31 октября 1832 г.: «По воскресным дням я обыкновенно читаю что-нибудь английское; сегодня я прочел Краббевы две сказки»4; «Прочел остальные сказки Краббе; лучшая из них «Jesse and Colen» <«Джесси и Колин»>»5. Символично, что «Повести в стихах» были названы русским поэтом сказками, хотя в реальности таковыми не являлись; тем самым подчеркивалась отдаленность образов английского мира от повседневного российского мироощущения.
11 ноября 1832 г. русский поэт, неожиданно для себя находя «много нового, много сильного и истинного» в картинах «фламандского рода», лестно отзывался о восьмой части («The Sisters» («Сестры»)) краббовских «Повестей усадьбы»: «Прочел я 8-ю книгу Краббевой поэмы «Tales of the Hall» <«Повести усадьбы»>, она прекрасна — в ней много нового, много сильного и истинного. Характер Бан-крутчика нарисован мастерскою кистью. А вот два стиха, которые служат уподоблением очень болезненному состоянию души, почти худшему совершенного сумасшествия:
Such is the motion of a drunken man
Who steps sedately, just to show he can.
<Таково движение пьяного человека, который ступает осторожно чтобы доказать, что он может это сделать>»6.
13 ноября 1832 г. Кюхельбекер, ознакомившись с одиннадцатой частью «Повестей усадьбы» «The Maid's Story» («История девушки»), ассоциировал прочитанное с обстоятельствами личной жизни и в этой связи привел стих из «Черной шали» А. С. Пушкина: «В 11-й книге «Tales of the Hall» <«Повести усадьбы»> последнее похождение героини напоминает мне нечто, случившееся со мною, «ког -да легковерен и молод я был». Однако же со мною поступили несколько суровее, чем героиня с своим young stripling <юношей>»7. В краббовской истории, в числе прочего, было рассказано о молодом человеке, который, будучи значительно моложе, влюбился в героиню страстно и решительно; подчеркнув разницу в возрасте, женщина сумела убедить юношу прекратить ухаживания.
На следующий день поэт отмечал в дневнике прочтение двенадцатой части «Повестей усадьбы» «Sir Owen Dale» («Сэр Оуэн Дейл»): «Прочел сегодня 12-ю книгу «Tales of the Hall» <«Повести усадьбы»>»8, а уже 19 ноября указывал на то явственное влияние, которое оказало знакомство с творчеством Крабба «на слог и вообще способ изложения» его новой поэмы «Сирота»: «Я ныне заметил, что
4 Кюхельбекер 1979, 127.
5 Там же, 127.
6 Там же, 131-132.
7 Там же, 132-133.
8 Там же, 133.
Краббе, а не Скотт, вероятно, окажет самое большое влияние на слог и вообще способ изложения моей поэмы: по крайней мере это так в первой части»9. Завершая 4 декабря 1832 г. чтение «Повестей усадьбы», Кюхельбекер признавал достоиства поэзии Крабба, способность последнего достигать творческих высот: «Перед концом своих «Tales of the Hall» <«Повести усадьбы»> Краббе опять поднимается, а в картине, стоящей у самого выхода из его галереи, достигает такой высоты поэтической, на какой я еще не видел его»10.
13 декабря 1832 г. русский поэт приступил к чтению ранней поэмы Крабба «Деревня»: «Вечером после ужина прочел я первую книгу Краббевой поэмы «The Village» <«Деревня»>. Судя по началу, Краббева фламандская картина не в пример занимательнее, чем томсоно-деммевские чувствительно-бесхарактерные собрания возгласов, изображений и поучений, называемые сельскими или описательными поэмами»11. Характеризуя произведение Крабба как «фламандскую картину», Кюхельбекер сравнивал его с религиозными стихами и нравоучительными песнями Дж.Томсона (1700-1748) и К.-Г.Демме (1760-1822), при этом краббовская «Деревня» с позиций русского поэта смотрелась значительно более выигрышно за счет приближенности к реальной сельской жизни. По дневниковой записи, сделанной Кюхельбекером 14 декабря 1832 г., можно судить не только о завершении знакомства поэта с «Деревней» и прочтении им первой части «Приходских списков», но и о возникшем желании сопоставить все прочитанные краббовские поэмы, отдав предпочтение «Повестям усадьбы»: «Прочел вторую книгу Краббевой «Деревни» и первую другой поэмы, сельской же — «The Parish Register» <«Приходские списки»>. Обе они напоминают «Tales of the Hall» <«Повести усадьбы»>, но, кажется, уступят этому истинно прекрасному творению»12.
Дневниковая запись от 19 декабря 1832 г. свидетельствует, что, несмотря на известную монотонность начала поэмы «Местечко», Кюхельбекер был твердо намерен дочитать ее до конца, ибо Крабб к тому моменту уже стал его «фаворитом»: «Есть такие дни, в которые идет все неудачно... после ужина рассердился даже на своего теперешнего фаворита — Краббе: начало его поэмы «The Borough» <«Местечко»> до невозможности скучно»13. 20 декабря в связи с чтением пятого письма «Местечка» «Elections» («Избирательная кампания») русский поэт вспоминал ставшие крылатыми слова из басни И. А. Крылова «Пустынник и медведь»: «Прочел еще четыре письма Краббевой поэмы «The Borough» <«Местечко»>. В пятом письме мастерски изображена навязчивая дружба тех, о которых наш Крылов сказал: "Услужливый дурак опаснее врага"»14. На следующий день Кюхельбекер в дневнике вновь восторженно характеризовал Крабба как «бесценнейшего писателя», не забывая при этом упомянуть про натянутость и неестественность некоторых его стихов: «Для человека в моем положении Краббе бесценнейший писатель: он меня, отделенного от людей и жизни, связывает с людьми и жизнью своими картинами, исполненными истины. Краббе остер, опытен, знает сердце человече-
9 Там же, 134.
10 Там же, 137.
11 Там же, 140.
12 Там же, 140.
13 Там же, 143.
14 Там же, 143.
ское, много видал, многому научился, совершенно познакомился с прозаическою стороною нашего подлунного мира и между тем умеет одевать ее в поэтическую одежду, сверх того, он мастер рассказывать — словом, он заменяет мне умного, доброго, веселого приятеля и собеседника. Сегодня я прочел еще три письма его поэмы: в 8-м эпизод — William and Walter <Уильям и Вальтер> — очень хорош; недоволен я только последними двумя стихами — они мне кажутся несколько натянутыми и неестественными»15. Восьмое письмо «Местечка» «Trades» («Занятия») завершается историей двух братьев: добродушный Уильям из-за своей доброты теряет состояние, но обретает любовь окружающих, тогда как суровый, бессердечный Вальтер увеличивает свой капитал, но в конце своей жизни осознает, что все его ненавидят и боятся. Неприятие Кюхельбекера вызвали слова Вальтера, обращенные к его ближним: «What's wealth to me? — yes, yes! it gives me sway, / And you shall feel it — Go! begone, I say»16 [Что для меня богатство? — да, да! оно дает мне власть, / И вы ощутите это — уйдите! убирайтесь, говорю].
В записи от 22 декабря 1S32 г. содержится восхищение Кюхельбекера некоторыми эпизодами из писем «Местечка» «Amusements» («Увеселения») и «Clubs and Social Meetings» («Клубы и общества»): «Прочел я еще два письма Краббева «Borough» <«Местечко»>; в 9-м превосходные две картины — осеннего тумана на взморье и гибели, которою неожиданный прилив угрожает приставшим к отмели, сухой во время отлива; в iQ-м в другом (совершенно прозаическом) роде хорошо изображение приятельского_общества за картами»17. На следующий день Кюхельбекер отметил прочтение еще трех писем «Местечка», среди которых выделил тринадцатое — «The Alms-House and Trustees» («Богадельни и попечители»): «Прочел следующие три письма: из них лучшее 13-е»18. 24 декабря Кюхельбекер с восторгом отзывался об особенностях поэтического стиля Крабба, обнаруженных им при чтении письма «The Poor and their Dwellings» («Бедные и их жилища»): «Великое достоинство в картинах, какие рисует Краббе, — необыкновенная живость: все у него так истинно, так естественно, что, кажется, не читаешь, а видишь то, о чем он говорит. В iS-м письме у него изображение предместья: в моих прогулках по улицам Замоскворечья, по Садовой, по Тверской-Ямской я сам это все видел, все точно так, тут совершенная природа. В iS-м же письме очень умное рассуждение о том, каково бедному в доме общественного призрения, даже в самом лучшем»19; 25 декабря поэт был тронут отрывком из письма «The Poor of the Borough. Ellen Orford» («Беднота местечка. Эллен Орфорд»): «... после ужина прочел я два письма Краббе: повесть в конце 20-го очень трогательна»20.
Увлеченное чтение Кюхельбекером произведений Крабба продолжалось и в первые дни 1S33 г., о чем, в частности, свидетельствует запись от 1 января 1S33 г.: «Сегодня занимался я часочек и любезным своим Краббе»21. Наконец, 3 января 1S33 г. русский поэт завершил чтение произведений «отличного писателя» Крабба: «Наконец я дочел поэму Краббе «The Borough» <«Местечко»>,
15 Там же, 143.
16 Crabbe 1946, 65.
17 Кюхельбекер 1979, 145.
1S Там же, 145.
19 Там же, 145.
20 Там же, 146.
21 Там же, 14S.
а с нею и все стихотворения этого отличного писателя, с которым я рад, что познакомился. Предоставляю себе в другое время сказать вообще свое мнение о Краббе и его сочинениях; ныне только замечу, что «Borough» <«Местечко»> кажется мне слабее «Tales of the Hall» <«Повести усадьбы»>, хотя и содержит некоторые чрезвычайно хорошие подробности»22. Впоследствии Кюхельбекер осуществил свое намерение написать статью о Краббе, однако эта статья так и не была опубликована, а рукопись впоследствии утеряна23.
Приведенные нами дневниковые записи не только показывают эволюцию отношения Кюхельбекера к Краббу, но и дают возможность оценить степень влияния творчества английского поэта-священника на литературную деятельность Кюхельбекера. Известно, что, находясь в одиночном заключении и имея весьма призрачные надежды на возможность опубликования хотя бы части своих произведений, Кюхельбекер все же занимался литературным творчеством. Летом 1832 г., воодушевленный чтением поэм В.Скотта, он стал вынашивать идею трансформации начатой 5 января 1832 г. драматической сказки «Иван, купецкий сын» в романтическую повесть: «Читаю «Rokeby» <«Рокби»> Вальтера Скотта. Слава богу, начинается брожение моего воображения! Сказка, которую месяцев за пять тому назад не удалось мне обработать драматически, теперь не примет ли форму романтической повести?» (дневниковая запись от 2 августа 1832 г.)24. Но затем поэт отказался от этой мысли, увлекшись легендой об Отроче монастыре, обнаруженной им в анонимной статье «Вестника Европы» (1806. Ч. 25. №3. — С. 215-217) «Письмо путешествующего немца из Твери» со ссылкой на журнал Августа Коце-бу «Freymüthige» («Прямодушный»). Об этом увлечении Кюхельбекера, давшем впоследствии сюжетную основу поэме «Юрий и Ксения», свидетельствует запись от 10 августа 1832 г.: «Отрочь монастырь, стоящий при устье Тверцы, основан по следующему случаю. Григорий, княжий отрок при дворе Ярослава, первого князя Тверского, влюбился в дочь церковнослужителя в селе Едимонове, которое князь жаловал отроку. Григорий получил позволение от своего государя жениться на своей любезной. Они в храме. Внезапно разделяется на две половины толпа предстоящего народа и является князь. Сокол заманил его в село и сел на крест колокольни, Ярослав, видя празднество, отгадал причину его и захотел удостоить своим присутствием обряд бракосочетания. Ксения, взглянув на князя, смутилась; он также. Влекомый силой красоты, Ярослав подходит к ней, берет за руку, спрашивает: не хочет ли выйти за него? Она соглашается. Бедный Григорий скрылся в толпе. Однако же князь наконец вспомнил о нем. Его отыскивают долго тщетно, наконец находят в отчаянии, в рубище. Приводят к князю. Ярослав предлагает ему награды и почести — отрок не принимает их; просит позволения построить келью при устье Тверцы и жить там вместе с некоторым отшельником. Позволено. Он умирает, и Ярослав строит Отрочь монастырь над его могилою»25.
Данный сюжет неоднократно подвергался литературной обработке русскими писателями, которые использовали эту тему для создания оригинальных произведений. В частности, ранние пересказы этой истории содержатся в книге
22 Там же, 148.
23 Кюхельбекер 1954, 459; Азадовский 1954, 726.
24 Кюхельбекер 1979, 101.
25 Там же, 103.
<И.Глушкова> «Ручной дорожник для употребления на пути между императорскими всероссийскими столицами, дающий о городах по оному лежащих известия исторические, географические и политические» (СПб, 1801. — С. 102-107) и в статье «Едимоново» «Словаря географического Российского государства <...> собранного А.Щ<екаговым>» (М., 1804. — Ч. II. Г — К. — Стлб. 342-344). Наиболее яркие интерпретации сюжета об Отроче монастыре были предложены в начале XIX в. В.<Т.>Н<арежным> (Георгий и Елена // Цветник. — 1810. — Ч. V. — № 2. — С. 123-147), <С. Н. Глинкой> (Григорий. Историческая русская повесть // Русский вестник, издаваемый Сергеем Глинкою. — 1808. — Ч. II. — № 5 (май). — С. 133-161), Ф. Н. Глинкой (Село Едимоново и Отрочь монастырь // Глинка Ф. Н. Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях, Пруссии и Франции с подробным описанием похода россиян против французов в 1805 и 1806, также отечественной и заграничной войны с 1812 по 1815 год. С присовокуплением замечаний, мыслей и рассуждений во время поездки в некоторые отечественные губернии. — М., 1815. — Ч. III. — С. 29-49). В 1820-1830-е гг. увидели свет новые переложения предания, выполненные Л. Л. Шаховским (Сокол князя Ярослава Тверского, или Суженный на белом коне. Русская быль в четырех действиях, с песнями, хорами, воинскими потехами, танцами, играми, борьбой и большим спектаклем, музыка соч. г. Кавоса. — СПб., 1823) и В.<С.>Глинкой (Отрочь монастырь, быль XIII-го столетия. — СПб., 1837). На рубеже XIX-XX вв. предание вольно пересказывалось с ориентацией на массового читателя (Полевой В. Н. Ненароком (из тверских преданий) // Полевой П. Н. Исторические рассказы и повести. — СПб., 1892. — С. 5-22) или на детскую аудиторию (Северцев (Полилов) Т. Княжой отрок (историческая повесть из преданий XIII века) // Детское чтение. — 1904. — № 1. — С. 46-54; № 2. — С. 175-192; № 3. — С. 310-328; № 4. — С. 422-440; № 5. — С. 565-578; № 6. — С. 720-734; № 7. — С. 827-838; № 8. — С. 1009-1024; № 9. — С. 1127-1141; № 10. — С. 1242-1256; № 11. — С. 1386-1398). В советское время предание привлекало исключительно академическое, историко-литературное влияние, в связи с чем можно назвать работы В. Ф. Ржиги26, В. Г. Базанова27, Ю. Д. Левина28.
Повесть об Отроче монастыре достигла Кюхельбекера в несколько трансформированном виде, пройдя через двукратный пересказ и двукратный перевод. Оригиналом для русского перевода, помещенного в «Вестнике Европы», послужило девятое письмо из «Беглых заметок по пути из Петербурга в Германию» (Freymuthige (Berlin). — 1806. — № 1. — S. 2-3), автор которого, скрывшийся под литерой «R», указал, что пересказал легенду об Отроче монастыре, найденную им в немецкой «Карманной книжке для путешествия из Петербурга в Москву» (Leipzig — St.Petersburg, 1805. — S. 147-153). В свою очередь этот немецкий путеводитель являлся переводом из «Русского дорожника <...>» <И.Глушкова> (2-е изд., 1802), содержавшего, как уже было сказано выше, самый ранний вариант пересказа повести.
Сам факт, что Кюхельбекер увлекся историей XIII в., показывает «скоттов-скую» настроенность его воображения, ориентацию на сюжеты далекого про-
26 Ржига 1928, 111-116; Ржига 1958, 538-544.
27 Базанов 1961, 305-306.
28 Левин 1971, 128-138.
шлого, и прежде становившиеся основой многих из его повестей в стихах. В 1832-1833 гг. Кюхельбекер испытывал желание создать повесть или роман о первопечатнике Иване Федорове (дневниковая запись от 1 ноября 1832 г.), надеялся сочинить стихотворную повесть, в основу которой хотел положить анекдот о деятельности миссионера отца Д'Ортеги в Южной Америке в XVI в. (дневниковая запись от 5 ноября 1832 г.), планировал написать романтическую поэму «в роде Скоттовых» о Дмитрии Донском (дневниковая запись от 10 октября 1833 г.). Размышляя над поэмой «Отрочь монастырь», впоследствии названной «Юрий и Ксения» (впервые опубликована Ю. Н. Тыняновым в 1939 г.29), Кюхельбекер увлекся идеей вложить рассказ об исторических событиях в уста слепого менестреля, поющего перед его собственной семьей («Лицо слепого бандуриста, которому хочу вложить в уста повесть свою, <...> 1812-й год и другие исторические воспоминания, наконец, собственное мое семейство, пред которым будто бы поэма была пета»30), что, вероятно, было подсказано композиционным построением «Песни последнего менестреля» В.Скотта. В письме к сестре от 14 ноября 1832 г. Кюхельбекер соотносил свое новое произведение с поэмами Скотта и при этом объяснял различия внешними причинами, а не сущностью замысла: «Моя поэмочка, конечно, не будет таким верным зеркалом времени Ярослава Тверского, каким бывают поэмы Скотта различных времен старинной Шотландии; надеюсь, однако же, что в ней найдется кое -что истинно русское. В моем положении трудно, если не сказать невозможно, быть живописцем минувших нравов и обычаев: все я должен почерпать из одной памяти; у меня ровно нет никаких источников»31. Обдумывание Кюхельбекером будущей поэмы об Отроче монастыре происходило параллельно с изучением поэзии В. Скотта, однако, приступая к созданию нового произведения (начато 5 ноября 1832 г., завершено 4 мая 1833 г.), поэт уже был увлечен чтением сочинений Крабба. В этой связи можно понять сущность дневниковой записи от 19 ноября 1832 г., содержащей утверждение, что именно Крабб, а не Скотт, окажет наибольшее влияние на слог и способ изложения новой поэмы. Подобное признание автора во многом неожиданно, поскольку поэма «От-рочь монастырь» («Юрий и Ксения») с ее псевдоисторическим сюжетом, князьями и боярами, языческой ведьмой и православным пустынником далека от бытописательной поэзии Крабба.
Произведение Кюхельбекера относится к жанру романтической поэмы, активно развивавшемуся в России в 1820-1830-х гг.; ему присущи новеллистический сюжет, основанный на любовном конфликте; композиционная структура с типичным введением в середину действия, за которым следует изложение событий, предшествовавших истории; климактерическое фрагментарное изложение сюжета; лирические вставки, обретающие форму песен; лирический тон повествования, включающий вопросы и восклицания автора, обращенные к читателю; лирические интермедии, в которых поэт говорит от своего лица; наконец, четырехстопный ямб — наиболее часто используемый размер в данном жанре32. Более того, заимствованная из отечественной истории и лишенная политическо-
29 Кюхельбекер 1939, 295-357.
30 Кюхельбекер 1979, 107.
31 Кюхельбекер 1954, 412.
32 Жирмунский 1924, 262-263; Соколов 1955, 396-398.
го подтекста тема, принятие главным героем монашества после неудачи в любви в финале, наконец, сцена ночной бури, открывающая произведение, также типичны для русской романтической поэмы33. Однако помимо указанных жанровых канонов Кюхельбекер воспринял в процессе работы над произведением традиции отдельных поэтов с их индивидуальной творческой манерой.
В. М. Жирмунский доказал, что многие характерные черты романтической поэмы в России восходят к восточным поэмам Дж.-Г.Байрона, являющим собой новый жанр в европейской поэзии. Однако влияние Дж.-Г.Байрона на развитие русской романтической поэмы было опосредованным — через А. С. Пушкина и отчасти И. И. Козлова («Чернец»), переосмысливших новшества и достижения английского поэта в соответствии с отечественной поэтической традицией. Пушкинское влияние в поэме об Отроче монастыре к своему неудовольствию отметил и сам Кюхельбекер, записав в дневнике 17 января 1833 г.: «Перечитывая сегодня поутру начало третьей песни своей поэмы, я заметил в механизме стихов и в слоге что-то пушкинское. Люблю и уважаю прекрасный талант Пушкина: но, признаться, мне бы не хотелось быть в числе его подражателей»34. Отметим, что лирические поэмы Байрона также объединили в себе предшествующие находки С.-Т.Кольриджа и В.Скотта35, в связи с чем поэзия В.Скотта, несмотря на всю свою оригинальность, не могла в 1830-е гг. содержать что-либо существенно новое для Кюхельбекера, который прошел этап увлечения Байроном в юности и уже в 1817-1820-х гг. заявлял, что среди современных ему поэтов ни один не превзошел его в восхвалении Байрона36.
В свете сказанного показательной является вызванная прочтением Скотта дневниковая запись Кюхельбекера от 24 июля 1832 г.: «... давно я не читал столь превосходной новинки (новинки в сравнении с Гомером и Шекспиром, qui sont mon pain quotidien <которые — хлеб мой насущный>)»37. С одной стороны, Кюхельбекер восхищается поэзией Скотта, однако, с другой — не может отделаться от впечатления, что уже читал что-то подобное, не находит для себя ничего принципиально нового, а потому начинает рассуждать о новизне по сравнению с Го -мером и Шекспиром. Еще до своего обращения к скоттовской «Песне последнего менестреля» Кюхельбекер использовал аналогичную композиционную структуру и создал образ похожего героя в своей поэме «Зоровавель», о чем свидетельствует все та же дневниковая запись: «. странно, как я в расположении частей и в характере повествователя встретился с Скоттом: мой рассказчик (в «Зоровавеле») a peu pres Minstrel <почти Менестрель> Скотта; между тем не помню, чтоб я даже в переводе прежде читал его «Lay» <«Песнь»>»38. Кюхельбекер, сам того до конца не осознавая, еще в юношеские годы усвоил многие элементы поэзии В.Скотта, созвучные Дж.-Г.Байрону и ассоциируемому с ним более широкому литературному течению, в котором скоттовское творчество было лишь одной из неотъемлемых составляющих.
33 Жирмунский 1924, 263-265, 275-276.
34 Кюхельбекер 1979, 152.
35 Жирмунский 1924, 21-23.
36 Кюхельбекер 1934, 349.
37 Кюхельбекер 1979, 95.
38 Там же, 95.
Напротив, много нового, неизвестного, обусловленного реалистическим психологизмом, таило для русского поэта творчество Крабба, который, будучи воспитан в духе просветительского рационализма XVIII в., не только остался верен прежним принципам и в эпоху романтизма, но и стремился развивать свои принципы применительно к новым общественно-историческим условиям. Выступая против приукрашивания действительности, использования далеких от реальности вымыслов, Крабб посвящал свои произведения изображению каждодневной жизни английских сельских приходов, описанию провинциальных местечек, причем его героями становились простые обыватели, чьи психологические портреты, однако, создавались с редкой проницательностью и мощью. Кюхельбекеру, выступавшему в начале 1820-х гг. вместе с П. А. Катениным и А. С. Грибоедовым против манерности, эстетизма и перифрастического стиля в поэзии, безусловно, было близко краббовское изображение неприукрашенной жизни.
По мнению Б. С. Мейлаха, главной причиной интереса к Краббу было развитие в творчестве Кюхельбекера элементов реализма39. И то, что русский поэт сразу же ощутил в краббовской «Деревне» элемент полемики с сентименталистами и признал превосходство этой поэмы над другими «сельскими или описательными поэмами», не было случайным. Кюхельбекер, будучи оторванным от активной литературной жизни, каким-то невероятным чутьем ощущал направление движения русской литературы. Именно в эти годы В. Г. Белинский доказывал, что реальная поэзия, поэзия жизни, поэзия внешнего является настоящей и истинной поэзией своего времени, характеризующейся правдивым изображением реальности40. В этот период были созданы «Повести Белкина» А. С. Пушкина, ранние повести Н. В. Гоголя, сформировалось новое отношение к «фламандской школе», были заложены основы для создания «натуральной школы» следующего десятилетия. Тюремное заключение Кюхельбекера, очевидно, способствовало развитию интереса к Краббу, ставшему для русского поэта «умным, добрым, веселым приятелем и собеседником», связывавшим его «своими картинами, исполненными истины», «с людьми и жизнью», способствовавшим развитию реалистических тенденций в его творчестве 1830-х гг.
Заявляя о влиянии Крабба на свою поэму «Юрий и Ксения», Кюхельбекер подразумевал, скорее всего, те изменения, которые были внесены им в сюжет произведения, прежде всего, введение новых персонажей и, соответственно, новых коллизий: Юрий однажды спас жизнь Ярославу в битве, и в награду князь обещал ему руку своей сестры княгини Ольги, влюбленной в Юрия; Ксения была помолвлена с молодым крестьянином Ермилом, которого она бросила ради любви боярина; Ермил впоследствии разделил участь отшельничества с Юрием; отец Ксении церковнослужитель Елисей, вскользь упомянутый в истории из «Вестника Европы», был настолько разгневан неверностью своей дочери сначала Ермилу, а затем Юрию, что оказался готов обрушить проклятия на ее голову; ростовский князь Борис женился на Ольге. Само стихотворное повествование стало драматически напряженным и эмоционально насыщенным в силу создания впечатляющих сцен, изначально не предусмотренных сюжетом: битва Ярослава с новгородцами, обычно прославляемыми в декабристской поэзии, но здесь представленными
39 Мейлах 1952, 45.
40 Белинский 1953, 267.
в качестве злодеев (дополнительный штрих к эволюции мировоззрения Кюхельбекера после разгрома декабристского восстания), отказ Елисея благословить обвенчанную с князем Ксению, посещение овдовевшей Ольгой и терзаемой раскаянием Ксенией могилы Юрия.
Кюхельбекер не знал об элементах сверхъестественного в древнерусской повести (пророческий сон Ярослава, таинственные слова вещей девы Ксении), т. к. пересказ Глушкова был лишен их в духе рационализма XVIII в. И все же его поэтическая интуиция и знание древнерусского фольклора подсказали ему невозможность развития действия без пророчеств и ведовства: языческая ведьма предсказывает Юрию его судьбу, христианский отшельник обращает Юрия на путь истинный, противостоя язычнице, подталкивавшей его к самоубийству. Эти нововведения создали сложные психологические конфликты, что потребовало от русского поэта доскональной разработки характеров действующих лиц. В этом Кюхельбекеру не мог помочь В.Скотт, в творчестве которого, по мнению русского поэта, характеры — «главный недостаток», поскольку «все они <...> недорисованы»41. Крабб же, зная особенности человеческих душ, «мог найти изображения самых различных душевных конфликтов, вызванных борьбой любви и тщеславия, любовной изменой, оскорбленным самолюбием, социальным неравенством и т. п., которые были изложены обстоятельно, точно, и психологически достоверно»42. Именно за психологической характеристикой героев и способами передачи их душевных состояний русский поэт и обратился к творчеству Крабба. У Крабба Кюхельбекер мог перенять и технику стихотворного повествования, ибо он полагал, что у Скотта «рассказ — почти постороннее дело, а главное — описание и поэзия элегическая»43. Также можно предположить, что мысль о введении в поэму образов Ермила и Елисея была подсказана девятнадцатой частью «Повестей усадьбы» «William Bailey» («Вильям Бейли»), в которой рассказывается о дочери крестьянина, соблазненной молодым лордом; она бежала, бросив своего жениха-фермера, и навлекла на себя проклятие своего отца.
Не следует переоценивать влияния Крабба на поэму Кюхельбекера «Юрий и Ксения»: в реальности оно почти неуловимо, и если бы не утверждение самого поэта, мы вряд ли смогли бы его обнаружить. Это влияние представляет собой лишь один из элементов комплекса эстетических и литературных воздействий, испытанных русским поэтом в процессе создания им поэмы на сюжет повести о Тверском Отроче монастыре.
Существенно большее влияние Крабба ощутимо в другой поэме Кюхельбекера «Сирота», к созданию которой он приступил 16 октября 1833 г., записав в своем дневнике: «Начал я сегодня своего «Сироту»: размер — пятистопные ямбы, расположение рифм такое же, как в «Юрии и Ксении», а образцом, как кажется, будет служить мне Краббе»44. Поэма была завершена приблизительно в феврале следующего года, о чем можно судить по записи в дневнике, датированной 19 февраля 1834 г.: «Написал сегодня вступление в 5-ю главу «Сироты» <последний разговор>»45.
41 Кюхельбекер 1979, 102-103.
42 Левин 1971, 138.
43 Кюхельбекер 1954, 411.
44 Кюхельбекер 1979, 207.
45 Там же, 225.
В посвящении Пушкину (написано в декабре 1833 г., на основании чего Ю. Н. Тынянов, впервые опубликовавший поэму в 1939 г., ошибочно предположил, что она была закончена именно в этот момент46) Кюхельбекер сделал программное заявление об отличии «смиренного цвета» своих стихов от полета «доблестного орла» — пушкинской поэзии. Новая поэма ознаменовала собой «отход от прежних протестов против изображения прозаических сторон жизни, характерных для его ранних высказываний»; характерно и то, что «поиски поэта, несмотря на оторванность от культурной жизни страны, совпали с направлением общего развития русской литературы с ее вниманием к быту и «маленькому» человеку»47. Нельзя считать поэму «Сирота» полностью реалистическим произведением, поскольку несчастья героя обусловлены в ней не социальной средой, а произволом порочной личности; однако реалистические тенденции все же проступают в точных подробных описаниях повседневного быта провинциальных дворян и мещан.
В поэме Кюхельбекера Егор Львович, гусар в отставке, участник войны с Наполеоном, рассказывал о своем детстве, подробно останавливаясь на злоключениях сироты, оказавшегося в руках Фрола Михеича Чудодея, жестокого и подлого отставного юриста, пьяницы («на руку не чист и пьет запоем»), обкрадывавшего его, морившего голодом и почти доведшего до самоубийства. История самого Кюхельбекера звучит, по предположению Ю. Н. Тынянова48, на протяжении пяти разговоров в небольшой компании — самого Егора Львовича, его молодой жены Саши, местного священника, немца-аптекаря, его жены и дочери Шарлотты. Отметим, что краббовские «Повести усадьбы», имея аналогичную структуру, также рассказываются в небольшой компании — хозяина поместья Джорджа (George), его младшего брата Ричарда (Richard), деревенского священника, местного доктора и двух сестер — владелиц соседних поместий; четвертая повесть «Приключения Ричарда» («Adventures of Richard») представляет собой рассказ младшего брата хозяина поместья о своем детстве.
В поэзии Крабба многое так или иначе соотносится с темой «Сироты». О рабском положении и страданиях детей-сирот говорится, в частности, в письме XXII «Бедняки местечка. Питер Граймз» («The Poor of the Borough. Peter Grimes») поэмы «Местечко»: «.. .there were in London then, — / Still have they being! workhouse-clearing men, / Who, undisturb'd by feelings just or kind, / Would parish-boys to needy tradesmen bind: / They in their want a trifling sum would take, / And toiling slaves of piteous orphans make»49 [.были в Лондоне тогда, — / Все еще они есть! очищающие работные дома люди, / Которые, невозмутимые чувствами праведными или добрыми, / Приходских мальчиков нуждающимся торговцам отдавали: / Они, за нехваткой, пустяковую сумму брали, / И выполняющих тяжелую работу рабов из достойных сострадания сирот делали]. Те же страдания и рабство выпали и на долю сироты Егора из поэмы Кюхельбекера: «... Но был же рок / Когда-то <.> и ко мне жесток: / Любезных мне забвение и холод, / Печаль и рабство, стыд и боль, и голод, / И бешенство бессилья, и тоска / О днях минувших, лучших — в новичка / На поприще земного испытанья, / В ребенка, друг мой, пролили стра-
46 Кюхельбекер 1939, 474-475.
47 Романов 1989, 12.
48 Тынянов 1939, LVI.
49 Crabbe 1946, 109-110.
данья / Такие, от которых наконец, / Когда бы не помог мне сам творец, / Когда бы видимой не спас десницей / Безумца, — я бы стал самоубийцей»50. Возможно, что эпизод падения в воду ребенка, решившего расстаться с жизнью, чтобы прекратить свои страдания («...Я о перило / Оперся, стал и в зеркало воды / Глядеться начал. «Горя и нужды / Мне долго ль жертвой быть?» — я мыслил; что же? / Вдруг хлеб мой бух в Фонтанку! «Боже! боже!» — / Я вскрикнул и — за ним! Схватить ли мне / Хотелось или...»51), был также подсказан историей Питера Граймза, однако в последней ученик Граймза скорее был утоплен своим хозяином в воде: «... One night it chanced he fell / From the boat's mast and perish'd in her well, / Where fish were living kept, and where the boy / (So reason'd men) could not himself destroy»52 [.Однажды ночью случайно он упал / С корабельной мачты и погиб в садке, / Где держали живую рыбу, и где мальчик / (Так рассуждали люди) не мог сам себя лишить жизни].
В поэме Кюхельбекера сообщалось о смерти инвалида Степаныча, жалевшего и защищавшего сироту. Дружба ребенка со стариком-инвалидом и смерть последнего были описаны Краббом в повести в стихах «Братья» («The Brothers»), в которой, однако, отмечалось жестокое обращение с инвалидом, а не с ребенком.
Тема неравного брака (отцу Егора было шестьдесят лет, а его матери — всего шестнадцать: «Стали под венец / Она в шестнадцать, в шестьдесят — отец»53) также часто присутствует в произведениях Крабба, в частности, значима для части II «Свадьбы» («Marriages») поэмы «Приходские списки»: «First in the year he led a blooming bride, / And stood a wither'd elder at her side»54 [Первым в году он вел цветущую невесту / И стоял увядшим стариком около нее]. Притворство и лицемерие, нередко являвшиеся своеобразной «изнанкой» почитания умерших, были описаны не только во втором разговоре «Сироты» («Но часто пьет и горе и кручину / И кормится страданьем целый век / Отчизны честь, великий человек... / Чернят живого, ненавидят, гонят, / Терзают, мучат; умер — и хоронят / Его по-царски; все враги в друзей / Мгновенно превратились; мавзолей / Над ним возносят, — очень бесполезный; / О нем скорбят и тужат в песни слезной / И ставят всем дела его в пример»55), но и в части III «Похороны» («Burials») краббовской поэмы «Приходские списки», где, в числе прочего, было рассказано о Роджере Каффе (Roger Cuff), который, будучи брошенным родственниками в тяжелой ситуации («Shipwreck'd in youth, he home return'd, and found / His brethren three — and thrice they wish'd him drown'd»56 [После кораблекрушения в молодости он домой вернулся и нашел / Своих трех братьев — и трижды они пожелали, чтобы он утонул]), прожил сорок лет вдали от дома, разбогател, однако, скучая по дому, решил вернуться туда после смерти братьев, поскольку питал надежду, что кто-то из племянников примет его; переодевшись в лохмотья, он постучался в дверь к трем племянникам и одной племяннице, но везде был прогнан, после чего позвал жить к себе дальнего родственника — угрюмого лесника Джона (John); осо-
50 Кюхельбекер 1967, 465.
51 Там же, 487.
52 Crabbe 1946, 111.
53 Кюхельбекер 1967, 466.
54 Crabbe 1948, 15.
55 Кюхельбекер 1967, 473.
56 Crabbe 1948, 36.
знав, что они потеряли, племянники попробовали наладить отношения с дядей после смерти Джона («.but when the woodman died, / His grieving kin for Roger's smiles applied»57 [.но когда лесник умер, / Его опечаленные родственники расположения Роджера искали]).
Можно привести и еще один пример — в письме II «Церковь» («The Church») поэмы «Местечко» Крабб искусно изобразил лицемерие общества, воспринимавшего недавно скончавшегося алчного старика Джекоба Холмса (Jacob Holmes) исключительно великодушным, добрым, религиозным, мудрым человеком, чуждым низости и обмана, наделенным высшими добродетелями: «Read of this Burgess on the stone appear, / How worthy he! how virtuous! and how dear! / What wailing was there when his spirit fled, / How mourn'd his lady for her lord when dead, / And tears abundant through the town were shed. / See! he was liberal, kind, religious, wise, / And free from all disgrace and all disguise / His sterling worth, which words cannot express, / Lives with his friends, their pride and their distress. / All this of Jacob Holmes? for his the name; / He thus kind, liberal, just, religious? shame! / What is the truth? Old Jacob married thrice; / He dealt in coals, and av'rice was his vice. / He ruled the Borough when his year came on, / And some forget, and some are glad he's gone; / For never yet with shilling could he part, / But when it left his hand, it struck his heart»58 [Прочти об этом горожанине на камне, окажется, / Как уважаем он! как добродетелен! и как дорог! / Какой плач был, когда его душа отлетела, / Как скорбела жена по своему мужу, когда он умер, / И слез в изобилии в городе было пролито. / Смотри! он был великодушным, добрым, религиозным, мудрым, / И чуждые любой низости и любого обмана / Его высшие добродетели, которые не выразить словами, / Живы в душах его друзей, их гордости и их горе. / Все это про Джекоба Холмса? ибо имя его; / Он таким образом добрый, великодушный, благочестивый, религиозный? позор! / В чем правда? Старый Джекоб женился трижды; / Он занимался углем, и алчность была его пороком. / Он управлял городком, когда его год подошел, / И некоторым все равно, а некоторые рады, что он ушел; / Ибо никогда с шиллингом не мог он расстаться, / Но когда он исчезал из его руки, это поражало его сердце].
В черновом варианте поэмы Кюхельбекера молодая жена Егора Львовича Саша рассказывала историю о старике-нищем, умиравшем в зимнюю стужу. Подобный персонаж представлен в части XVII «Повестей в стихах» Крабба «Чувство обиды» («Resentment»). В ней Крабб, отказываясь преподносить урок прощения и сострадания, с исключительной мощью и правдивостью, трогательно и детально описал оправданное чувство женской обиды: торговец средних лет женится на леди с богатым приданым и убеждает ее переписать все имущество на его имя, зная при этом о грозящем ему разорении; семья разорена и опускается до крайней нищеты; горько обиженная героиня разрывает отношения с мужем и с благородством выносит бедность; получив наследство от дальнего родственника, женщина возвращается к привычной ей жизни представителей среднего класса, занимается благотворительностью, помогая всем, кроме своего мужа, который развозит на ослике и продает гравий, выпрошенный у каменотесов, а впоследствии, будучи всеми брошенным, сломленным старостью и болезнью, умирает на улице.
Следует, впрочем, признать, что в приведенных аналогиях мог присутство-
57 Crabbe 1948, 37.
58 Crabbe 1946, 51.
вать элемент случайного. Гораздо более важным представляется очевидное влияние Крабба на появление и развитие у Кюхельбекера интереса к простой, заурядной жизни, повседневной реальности; прежде Кюхельбекер в поисках тем для своих поэм преимущественно обращался к библейским сюжетам («Давид», 1829), к истории Древней Руси («Юрий и Ксения», 1832-1836), к античной эпохе («Аргивяне», 1822-1825, «Касандра», 1822-1828), ко времени зарождения христианства («Семь спящих отроков», 1833-1835), и даже философская мистерия «Ижорский» (1829-1833), действие которой разворачивается в современную русскому поэту эпоху, содержит элементы фантастики и не отражает действительной жизни. И только в «Сироте» Кюхельбекер прибегнул к прежде столь неприемлемому для него «фламандскому» (реалистическому) изображению обычной жизни. Полемика с вымышленными оппонентами, включенная Кюхельбекером в поэму, подтверждает, что поэт предвидел негодование и осуждение со стороны отдельных критиков: «Сплошь все портреты Нидерландской школы! / И быть поэтом хочешь? — Где ж глаголы, / Падущие из вещих уст певца, / Как меч небесный, как перун, — в сердца? / Ребенок плакса, да негодный нищий — / Чудесные предметы! — сколько пищи / Воображенью!..»59. В уста критиков Кюхельбекер вложил свое собственное прежнее мнение относительно высокого призвания поэта и свое собственное прежнее презрение к реалистичной «фламандской школе». При этом в новых условиях поэт был готов до конца защищать свое претерпевшее изменения творчество: «... Стало, без ходуль / Уж ни на шаг? детей ли, нищету ль / Уж ни в какую не вмещать картину?»60.
Обратившись к абсолютно новой для себя стороне поэзии, Кюхельбекер нуждался в образце, примере, наставнике, однако тюремное заключение лишило его возможности непосредственного изучения повседневной жизни, и потому он был вынужден опереться на литературные образцы (см. письмо В. К. Кюхельбекера Н. Г. Глинке от 3 мая 1834 г.61), в частности, на поэмы Крабба, умевшего представить в поэтическом облике прозаические стороны окружающего мира. Все события поэмы Кюхельбекера — смерть старика-отца, отправка сироты в кадетскую школу, перенесенные мальчиком страдания — являются эпизодами реальной жизни, из которых вырастает большая, многоплановая трагедия брошенного ребенка. Именно Крабб помог Кюхельбекеру обрести способность увидеть трагедию в повседневной жизни и придать ей поэтическую форму.
Кюхельбекер подражал английскому поэту в способе представления окружающей героев обстановки. Достаточно убедителен в этом отношении фрагмент из второй беседы, вошедшей в поэму: «... там и смрад, и холод, / И беспорядок, и разврат, и голод, / Казалось, обитали с давних пор. / Сухие корки хлеба, грязь и сор, / В бутылке свечка и бутыль другая / Огромная с настойкой, черновая / Какая-то бумага под столом, / Стул, опрокинутый перед окном, / В углу кровать о трех ногах, которой / Сундук служил четвертою опорой, / А на полу запачканный кафтан, / Чернильница и склеенный стакан. / Все это под завесой мглы и пыли»62. Данный эпизод сопоставим с описанием комнаты в «Повестях усадьбы» Крабба и, хотя
59 Кюхельбекер 1967, 473.
60 Там же, 473.
61 Тынянов 1938, 8-9.
62 Кюхельбекер 1967, 472.
буквальных повторов здесь нет, общая атмосфера беспорядка, смрада и разорения передана максимально полно, с учетом многочисленных художественных деталей и нюансов: «There were strange sights and scents about the room, / Of food high-season'd , and of strong perfume; / Two unmatch'd sofas ample rents display'd, / Carpet and curtains were alike decay'd; / A large old mirror, with once-gilded frame, / Reflected prints that I forbear to name, / Such as a youth might purchase — but, in truth, / Not a sedate or sober-minded youth: / The cinders yet were sleeping in the grate, / Warm from the fire, continued large and late, / As left by careless folk, in their neglected state; / The chairs in haste seem'd whirl'd about the room, / As when the sons of riot hurry home, / And leave the troubled place to solitude and gloom»63 [Странные зрелища и ароматы присутствовали в комнате, / Еды остро-приправленной и сильных духов; / Два разных дивана большими дырами зияли, / Ковер и занавески были также обветшалые; / Большое старое зеркало, с некогда позолоченной рамой, / Отражало книги, которые я воздержусь назвать, / Подобные тем, что молодой человек мог бы купить — но, по правде говоря, / Неостепенившийся или неблагоразумный молодой человек: / Зола все еще лежала на жаровне, / Теплой от огня, который горел ярко и допоздна, / Подобно оставленному небрежным народом в покинутой стране; / Стулья в поспешности, казалось, разбросаны по комнате, / Подобно тому, как мятежники, спешащие домой, / Оставляют потревоженное место, обрекая его на одиночество и мрак]. Расхождения описаний, включавших в себя различные детали окружающего мира, обусловлены тематикой русского и английского произведений. Пожалуй, единственная отдаленная лексическая перекличка в этих двух фрагментах — это упоминание о разбросанных стульях («The chairs in haste seem'd whirl'd about the room» [«Стулья в поспешности, казалось, разбросаны по комнате»] у Крабба и «Стул опрокинутый перед окном» у Кюхельбекера).
Приведенный фрагмент из «Сироты» Кюхельбекера перекликается и с эпизодом из «Приходских списков» Крабба: «Come! search within, nor sight nor smell regard; / The true physician walks the foulest ward. / See on the floor, where frowsy patches rest! / What nauseous fragments on yon fractured chest! / What downy dust beneath yon window-seat! / And round these posts that serve this bed for feet; / This bed where all those tatter'd garments lie, / Worn by each sex, and now perforce thrown by! / <.> / An ample flask, that nightly rovers fill / With recent poison from the Dutchman's still»64 [Зайдем! посмотрим внутри, не обращайте внимания ни на вид, ни на запах; / Истинный врач заходит в самое скверное жилище. / Взгляните на пол, где грязные клочки валяются! / Какие тошнотворные куски на том сломанном сундуке! / Какая густая пыль под тем окном! / И вокруг этих подпорок, которые служат этой кровати вместо ножек; / Эта кровать, где вся эта изорванная одежда лежит, / Ношенная и женщинами и мужчинами, а теперь за ненадобностью брошенная! / <...> / Большая бутыль, которую по ночам разбойники наполняют / Свежей отравой из голландского дистиллятора]. Если Крабб отдельно воссоздает поврежденные предметы мебели — «fractured chest» («сломанный сундук») и «posts that serve this bed for feet» («подпорки, которые служат этой кровати вместо ножек»), то Кюхельбекер соединяет эти два предмета интерьера (сундук и кровать) в единый образ — «кровать о трех ногах, которой сундук служил четвертою опорой».
63 Crabbe 1883, 499.
64 Crabbe 1948, 5.
И в английском, и в русском произведениях изображаются пришедшая в негодность одежда («tatter'd garments» («изорванная одежда») у Крабба и «запачканный кафтан» у Кюхельбекера) и бутылка со спиртным («flask <.> with <.> poison» («бутыль с отравой») у Крабба и «бутыль <.> с настойкой» у Кюхельбекера).
Представляется существенной и тождественность способа авторского представления уродливых объектов окружающего мира, словно по очереди выхватываемых из убогой обстановки и прорисовываемых с особой тщательностью и точностью. Испытывая восхищение естественностью и отчетливостью краббовских описаний, Кюхельбекер предпринял попытку их воссоздания на русском сюжетном материале. Знакомство с творчеством Крабба помогло русскому поэту облечь прозаическую тему его новой работы в поэтическую форму, придавшую описанию как определенный привкус старины, так и общую созвучность литературе предшествующего XVIII в. При этом детальное представление предметов быта создало довольно отчетливое впечатление о моральных ценностях, особенностях поведения, социальном статусе тех, кто жил в описанных помещениях. Из произведений Крабба Кюхельбекер заимствовал и модель дидактических отступлений от темы, которыми собеседники Егора Львовича прерывают его рассказ. Кюхельбекер также прибегнул к использованию размера основных поэтических работ Крабба — пятистопного ямба с парными рифмами (так называемых «героических куплетов»); очевидно, в восприятии русского поэта обращение к «краббовской тематике» подразумевало и использование «краббовского размера».
Вместе с тем следует признать, что в поэме «Сирота» присутствуют многочисленные художественные детали, не только свободные от влияния Крабба, но и в принципе невозможные для краббовской поэзии, однако при этом существенные для творчества Кюхельбекера. Среди них — определенная идеализация провинциальной жизни, введение литературной полемики и дискурса и, наконец, фантастическое повествовательное обрамление с ангелом Исфраилом (в раннем черновом варианте «Сироты» Кюхельбекер отметил, что в персидской мифологии Исфраил является ангелом-хранителем поэтов; этот образ появляется в его лирических стихотворениях «Мое предназначение» (1834), «Второй разговор с Ис-фраилом» (1835), «Исфраилу» (1837)) и эльфом Ариелем (Кюхельбекер заимствовал этот образ из «Бури» («Tempest») В.Шекспира в своей драматической шутке «Шекспировы духи» (1825) и мистерии «Ижорский» (1829-1833)), которые с помощью волшебных шапок и ковров позволяют автору слышать разговоры героев: «Владею шапкой-невидимкой я: / На край моей безмолвной колыбели / Однажды возле лиры и свирели / Младенцу мне в гостинец положил / Ту шапку ангел песней — Исфраил. / <.> / Прекрасный сын живого вображенья, / Мой Ариель! ковер твой самолет / В два мига нас в предместье унесет»65.
«Сирота» отличается от всех других поэм Кюхельбекера и отражает определенный аспект его творческих поисков на определенном жизненном этапе. В этой связи взаимосвязь поэмы Кюхельбекера с сочинениями Крабба нисколько не умаляет ее ценности. Познавая зарубежную литературу, русский поэт обогащал свое собственное литературное творчество, трансформировал свое новое знание и использовал его для решения насущных проблем отечественной литературы. Крабб не определял направления творческого поиска Кюхельбекера, но способствовал
65 Кюхельбекер 1967, 462-463, 469.
его устремленности к реалистическому описанию действительности. Кюхельбекер не скопировал иноязычную модель, но создал свою оригинальную поэму, отражающую именно русскую жизнь и тесно связанную с социальными и эстетическими проблемами именно русской литературы.
БИБЛИОГРАФИЯ
Азадовский М. К. 1954: Затерянные и утраченные произведения декабристов. Историко-библиографический обзор // Литературное наследство. Т. 59. Декабристы-литераторы: в 2 кн. М., 1, 601-777.
Базанов В. Г. 1961: Очерки декабристской литературы. Поэзия. М.-Л.
Белинский В. Г. 1953: О русской повести и повестях г. Гоголя (1835) // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений : в 13 т. М., 1, 253-276.
Жирмунский В. М. 1924: Байрон и Пушкин. Из истории романтической поэмы. Л.
Кюхельбекер В. К. 1824: Отрывок из путешествия по Германии // Мнемозина. 1, 61110.
Кюхельбекер В. К. 1934: Письмо к Н. Г. Глинке от 15 ноября 1832 г. // Литературное наследство. Т. 16-18. Александр Пушкин / сост. И. С. Зильберштейн, И. В. Сергиевский. М., 349.
Кюхельбекер В. К. 1939: Лирика и поэмы. Драматические произведения : в 2 т. / вступ. ст. Ю. Н. Тынянова. Л., 1.
Кюхельбекер В. К. 1954: Письма // Литературное наследство. Т. 59. Декабристы-литераторы: в 2 кн. М., 1, 403-468.
Кюхельбекер В. К. 1967: Сирота // Кюхельбекер В. К. Избранные произведения : в 2 т. / вступ. ст., подготовка текста и прим. Н. В. Королевой. М.-Л., 1, 461-490.
Кюхельбекер В. К. 1979: Путешествие. Дневник. Статьи / сост. Н. В. Королева, В. Д. Рак. Л.
Левин Ю. Д. 1971: Поэма В. К. Кюхельбекера на сюжет «Повести о Тверском Отроче монастыре» («Юрий и Ксения») // Труды Отдела древнерусской литературы / отв. ред. Д. С. Лихачев. Л., XXVI, 128-138.
МейлахБ. С. 1952: В. К. Кюхельбекер // Кюхельбекер В. К. Стихотворения. 2-е изд. Л., 5-50.
Мордовченко Н. И. 1959: Русская критика первой четверти XIX века. М.-Л.
Ржига В. Ф. 1928: Из истории повести // Известия Тверского педагогического института. Тверь. IV, 111-116.
Ржига В. Ф. 1958: Из истории одного литературного сюжета («Повесть о начале Тверского Отроча монастыря» в обработке В.Глинки) // Труды Отдела древнерусской литературы / отв. ред. В. И. Малышев. М.-Л. XIV, 538-544.
Романов Н.М. 1989: В. К. Кюхельбекер // Кюхельбекер В. К. Сочинения. Л., 3-18.
Соколов А. Н. 1955: Очерки по истории русской поэмы XVIII и первой половины XIX века. М.
Тынянов Ю. Н. 1938: В. К. Кюхельбекер // Кюхельбекер В. К. Прокофий Ляпунов. Л., 3-23.
Тынянов Ю. Н. 1939: В. К. Кюхельбекер // Кюхельбекер В. К. Лирика и поэмы. Драматические произведения : в 2 т. Л., 1, V-LXXIX.
Crabbe G. 1883: Tales of the Hall. London.
Crabbe G. 1946: Selected Poems. London.
Crabbe G 1948: The Parish Register. London.
Levin Yu.D. 1965: Kyukhel'beker and Crabbe // Oxford Slavonic Papers. XII, 99-113.
GEORGE CRABBE'S CREATIVE WORK TRADITIONSIN V. K. KYUKHEL'BEKER'S LITERARY WORKS
D. N. Zhatkin, E. I. Anoshina (Ilyazova)
In the article written on the basis of the diary notes referring to 1832-1833 it is stated that the English poet-priest George Crabbe's creative work made an indelible great impression on the imprisoned Russian Decembrist poet, what was in many respects conditioned by the skill of the predecessor, who represented the prosaic sides of the everyday life in the poetic form. Though George Crabbe's influence in the created at this time by V. K. Kyukhel'beker poems «Sirota» («Orphan», 1833-1834) and «Yury i Xenia» (1832-1833) is hardly tangible and doesn't determine the directions of the Russian poet's creative quest, one cannot but admit Crabbe's creative work contributing to the appearance of the realistic tendencies in the literary works of Kyukhel'beker, who used the new knowledge for solving urgent problems in the native literature.
Key words: George Crabbe, Russian-English literary and historical-cultural relations.
