CC BY
18
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 6. ЭКОНОМИКА. 2007. № 1
ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ
А.И. Московский
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ СПОРЫ И ПРОБЛЕМЫ ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ЭКОНОМИЧЕСКОГО
ОБРАЗОВАНИЯ В ПЕРИОДИКЕ
ПОСЛЕДНИХ ДЕСЯТИЛЕТИЙ
«Журнал экономической методологии» — «The Journal of Economic Methodology (JEM)» — единственный журнал, ставящий в центр своего внимания проблемы методологии экономической науки. При этом методология представлена в нем не как нечто чисто инструментальное и не как отдельное направление экономической мысли, а в тесной связи с предметом экономической теории, с философскими и другими общими ее основаниями. Журнал не замыкается в популяризации методологических представлений какой-либо одной школы экономической мысли, а стремится отобразить эту проблематику во всем спектре направлений современной экономической теории — и это его неоспоримое достоинство. Публикации журнала свидетельствуют о серьезном отношении к проблемам предмета и метода, напоминающем отношение к ним в советской экономической мысли 60—70-х гг., когда методологическая культура экономических исследований принималась в качестве критерия их научности, хотя основаны они на существенно более широком и разнообразном теоретическом материале. Поэтому нет ничего странного в известной общности тем обсуждений, насколько о них можно судить по терминологии, названиям статей, диалогам, рецензируемым книгам в журнале, с проблемами, понятиями, вопросами, обсуждавшимися на методологических семинарах кафедры политэкономии 30—40 лет назад.
Тема статьи «Логическая критика математического формализма» в JEM хорошо коррелируется с критикой H.A. Цаголовым идеи конструктивной политической экономии, выросшей в недрах ЦЭМИ и базировавшейся на гипертрофии, а иногда даже на абсолютизации математического формализма. Надо сказать, что эта критика иногда была не совсем корректной, отбрасывая (скорее внешне и формально, а не по существу!) вообще научную значимость использования математики в политико-экономическом анализе. Прямое обращение к математике на кафедре, казалось, исчезло, но не совсем — оно просто «спряталось» за формулой
количественных методов в работах Е.С. Городецкого, Н.И. Шехе-та и др. Серьезная методологическая и научная проблема для политэкономов, а именно вопрос о роли математики в политико-экономическом анализе, о необходимости, возможности, ограничениях применения математики в политико-экономическом анализе, не была решена, а просто отодвинута или даже «задвинута» на долгие годы. Но на факультете она получила организационное разрешение в деятельности отдельной от политэкономии кафедры математических методов анализа экономики, и математики, работники этой кафедры, не испытывали от этого какого-либо дискомфорта, а политэкономы не сталкивались, по крайней мере напрямую, с посягательствами на свой предмет.
Сегодня, по существу, эта же проблема возникла вновь, но не у нас, а на Западе, и не в отношении политической экономии, а в отношении неоклассического мейнстрима. Данную проблему можно сформулировать в виде несколько странного, кажущегося в России даже невозможным вопроса: является ли экономика разделом математики или теорией экономики с всеобщим падением отдачи? На мой взгляд, это не лучшая форма постановки вопроса об отношении математики к экономике и экономики к математике, поскольку она заранее настраивает на ответ в форме «или— или», как бы заведомо исключая возможность ответа «и то, и другое». Но в ней есть несомненное достоинство отчетливости: здесь говорится не о математике вообще, а о «виде (ветви, разделе) математики», и экономика здесь видится не вообще, а как экономика, которой присуще свойство падающей отдачи. Кроме того, экономика падающей отдачи влечет за собой вопрос об экономике возрастающей отдачи, а далее вообще об отдаче или об эффективности, не связанной непосредственно с аллокацией ресурсов посредством рыночного обмена и не имеющей поэтому никакого отношения к Парето-эффективности. Таким образом, замысловатый вопрос о том, чем же является экономика мейнстрима, требует ответа на ряд других вопросов, которые в российской литературе и не встретишь. Примечательно, что Б. Кроче, итальянский философ, приверженец гегелевской философии и диалектики, по существу предвосхитил в 1909 г. вопрос, возникший в конце XX в.: «Как дисциплина сугубо количественная, экономика — разновидность прикладной математики — лишена органического развития единого первоначала... Атомизм ее постулатов и дефиниций непреодолим... Формирование этой науки состоится именно через завершение контрастом, не просто экономикой, а философией экономики»1. Обращение к философии
1 Кроче Б. Антология сочинений по философии: история, экономика, право, этика, поэзия. СПб., 1999. С. 138.
экономики сегодня предстало как возрастание интереса к методологии экономической теории, внутри которой есть место и собственно философским основаниям экономической науки.
Отсутствие признаваемого всеми или хотя бы большинством экономистов определенного, ясного ответа на эти вопросы обусловливает существование особой ситуации размытости прав собственности на научную территорию, в которой оказались математики и экономисты, в которой нетрудно заметить и феномен «безбилетника», и феномен «склонности к оппортунистическому поведению», а при небольшом усилии и «path dependency», что нестрого переводится у нас как зависимость от предшествующей траектории развития, — явлений, любимых новоинституциона-листами и свидетельствующих о существовании неэффективных институтов (неэффективных правил) в системе образования профессиональных экономистов. Стандартное средство, предлагаемое новоинституционалистами для преодоления подобной неэффективности, — спецификация прав собственности математиков и экономистов на научную и образовательную территорию. В этих рассуждениях много фигуральности, формальных уподоблений, проекций и редукций, как говорил Б. Кроче, которые уводят от существа дела.
Я думаю, что формальное решение, т.е. решение в отдалении от существа дела (а спецификация прав собственности — чисто формальное решение!) не может быть здесь надежно и эффективно, поскольку и наука, и образование вообще, и высшее образование в частности имеют своим внутренним стержнем специфические и тончайшие технологии, а о технологиях даже в самом общем виде ни новая институциональная, ни неоклассическая теория ничего сколько-нибудь серьезного сказать не могут, поскольку изначально эта тема у них изгнана в мистическое экзогенное пространство. Кроме того, индивидуальный выбор, максимизирующий полезность, — этот поистине универсальный ключ неоклассики2 и но-воинституционализма для научного объяснения и принятия практических решений — сталкивается здесь с неодолимым препятствием. Это препятствие заключается в том, что деятельность (технология) в науке и образовании непосредственно и прежде всего представляет собой вид коллективного, совместного, общественного действия, не сводимого к действию индивидуальному, а потому принципиально необъяснимого на базе методологического индивидуализма. И это при том, что роль личного, индивиду-
2 Статья «Law and economics and infinite regress in explaining rationality» (B. Verstegen) своим названием акцентирует критическое внимание на этом вопросе, являющимся центральным пунктом новоинституциональной версии «Права и экономики».
ального фактора здесь — в науке и образовании — огромна. Именно по этой причине наука и образование могут быть отнесены к «благам, которые невозможно оценить» («invaluable goods») (К. Эрроу)3. Следовало бы лишь добавить: невозможно оценить посредством рыночного механизма, что обычно не принимается в расчет, поскольку экономисты, как правило, разделяют убеждение в том, что «все знает, так сказать, только рынок» (B.C. Автономов).
Я хотел бы обратить внимание также на то, что такая размытость представления о взаимоотношении математики с экономической теорией есть одна из серьезных причин, которая консервирует состояние кризиса в экономической науке и вызывает сложности в преподавании экономических дисциплин не только у нас, но и на Западе. У нас политэкономы стали претендовать на математический анализ экономики, а математики стали читать курсы по экономической теории. На Западе (особенно в США) математическая экономика претендует на статус ядра, сердцевины теоретической экономии. Претендует (!), но никак не может легитимно его утвердить. Но тем не менее экономисты-математики, или «матэконы», как называет их профессор Стэнфордского университета А. Лейонхуфвуд, считаются высшей кастой в иерархии в области специалистов экономики4.
О трудностях в преподавании экономике, связанных с неопределенностью взаимоотношений математики и экономики, американские преподаватели говорят давно. Регулярно эта тема присутствует на страницах «Журнала экономического образования» — «The Journal of Economic Education (JEE)». «Журнал экономической литературы» — «The Journal of Economic Literature (JEL)» опубликовал три солидных отчета специальных комиссий о состоянии экономического образования в американских университетах и колледжах (1991, № 3). Я хотел бы привести несколько суждений из этих материалов.
В отчете «Состояние и перспективы профессионального экономического образования» говорится в частности: «Хотя математические вычисления могут помочь некоторым студентам понять экономические идеи (consepts), матемактика часто становится скорее самоцелью, чем средством, способствующим изучению и более глубокому пониманию экономики». <...> «...роль требований к вычислениям в учебном плане экономистов остается двусмысленной»5. В отчете другой комиссии по преподаванию эко-
3 Arrow К. Invaluable Goods // JEL. June 1997. Vol. 35. N 2.
4 См.: Лейонхуфвуд А. Жизнь среди эконов //THESIS. Осень 1993.Т. 1. Вып. 3.
5 JEE. 1991. Vol. 22. No. 3. P. 204.
номической теории для аспирантов, в составе которой такие ученые, как Эрроу, Блиндер, Стиглиц, отмечается: У «комиссии есть основания опасаться, что программы подготовки аспирантов могут способствовать выпуску слишком большого числа "странных ученых", получивших технические навыки, но абсолютно наивных по отношению к реальным экономическим проблемам». Оригинал этого заключения компактней и звучит намного резче: «The Commission's fear is that graduate programs may be turning out a generation with too many Idiots savants, skilled in technique but innocent of real economic issues»6.
Я не могу не вспомнить, как в курсе по ликвидации нашей математической безграмотности В.Ф. Пахомов, читавший неожиданно для нас увлекательные лекции по высшей алгебре и теории дифференциальных уравнений, отвечая на один из вопросов, сказал: «Я думаю, что вам совсем не нужно становиться математиками. Постарайтесь отчетливо сформулировать вопрос или проблему для математика-профессионала, и он окажет вам необходимую помощь в их решении или аргументированно объяснит, что "математика здесь бессильна"». В определенной степени он повторил известную легенду о разговоре Кейнса с Максом Борном. Кейнс якобы предложил Борну попробовать применить свои выдающиеся математические способности в экономической науке, на что получил ответ: «Такая математика слишком сложна». Близкую мысль, но с существенным дополнением, высказал при открытии факультета ВМК его первый декан — академик А.Н. Тихонов. Один из экономистов задал ему вопрос: «Почему среди множества подразделений на Вашем факультете нет ни одного, которое имело бы отношение к экономике? Казалось бы, размещаясь в одном здании, кибернетики и экономисты могли бы и должны напрямую сотрудничать». Отвечая на него, Тихонов, по существу, конкретизировал мысль М. Борна: «Экономика представляет собой слишком сложный предмет, и пока еще не существует математики, которая бы соответствовала этой сложности, математика, используемая сегодня экономистами, возникла не на почве экономики, а на почве других наук — механики, физики, техники, исследований природных процессов». Эти рассуждения Тихонова ставят проблему взаимоотношений математики и экономики совсем в другую плоскость. Здесь уже возникает вопрос не о том, как применить математику в экономическом анализе, а о том, какая математика необходима теоретической экономии, какие проблемы может поставить экономическая теория перед математикой.
6 Ibid. Vol. XXIX. No. 3. P. 1044.
На Западе, возможно, именно неопределенность взаимоотношений математики и экономической науки нашла отражение в существенном сокращении набора студентов на экономические специальности в 80—90-е гг. Действительно, зачем связывать судьбу с частным случаем приложения математики, не надежней ли заняться математикой фундаментально? У нас это проявляется, например, в трудностях распределения чтения учебных курсов между кафедрой математических методов и кафедрой политэкономии. Чтение одноименных курсов «на альтернативной основе» выглядит красивой и даже «продвинутой» упаковкой неизвестного товара.
Я по собственному опыту знаю, что это такое, поскольку читаю курс, который входит в течение продолжительного времени в учебный план и называется «Институциональная экономика». Этот курс является альтернативой курса, читаемого на кафедре прикладной институциональной экономики. Я прекрасно осознаю, что мы читаем принципиально разные курсы. Это отлично понимает А.Е. Шаститко. О принципиальном различии институ-ционализма и новоинституционализма вполне определенно пишет С.И. Капелюшников7. Но в лекциях A.A. Аузана и В.Л. Тамбовце-ва можно прочитать, что и в том и в другом курсе изучаются институты, но различными методами (?). Однако мне все же легче «делить» предмет с другой кафедрой, поскольку он изначально разделен содержательно и методологически и это признано Шаститко и Капелюшниковым — самыми, пожалуй, авторитетными в России специалистами в области новой институциональной теории. Значительно сложнее «делить» микроэкономику и макроэкономику между математиками и политэкономами.
Другим очевидным выводом обзора тем обсуждения методологических проблем в JEM является то, что дискуссии ведутся вокруг проблем, содержание которых определяется непривычными для советского и российского экономиста категориями: «экономическая риторика»; «бесконечный регресс в объясняющую рациональность»; «обратимость и необратимость времени»; «ультра-де-дуктивизм» и др. В связи с этим у российского экономиста возникает насущная необходимость понимания действительного содержания, скрытого за этими понятиями. И это не абстрактное желание просто расширить эрудицию. За этими понятиями стоят
7 История экономических учений: Учебное пособие / Под ред. В. Автономова, О. Ананьина, Н. Макашевой. VI.. 2002. С. 653.
вполне конкретные n актуальные проблемы экономической теории, проблемы ее развития, проблемы преодоления совсем не мифического8 кризиса экономической мысли.
Так, экономическая риторика и ультра-дедуктивизм теснейшим образом связаны с затронутым выше вопросом отношения между математикой и экономической теорией, поставленным в более конкретной форме, т.е. так, как в советской экономической мысли он практически никогда не ставился. Это проблема отношения языка и теории, проблема языка и мышления9, проблема соотношения языка математики и языка естественного. Внимание западных экономистов к риторике было мощно стимулировано в последние десятилетия сначала статьей, а затем книгой Д. Макклоски «Экономическая риторика», вышедшей в середине 80-х гг.10 Вполне очевидно, причиной написания книги стал разросшийся до крайности математический формализм и ультра-де-дуктивизм экономистов, в результате которого действительный предмет экономической науки испарялся — высыхал до математического знака или функции.
Американские экономисты Амарильо и Руччио в статье «Современная экономика: случай исчезновения телесности»11 связывают этот феномен прежде всего с математическим формализмом. Главным образом и прежде всего это явление свойственно современной неоклассике: «полное» («full»), «желающее» («desiring») и «трудящееся» («labouring») «тело» («body») человека классической политической экономии было отвергнуто современной экономической теорией. Самуельсон, по словам авторов, пророчески провозгласил это еще в своих «Основаниях экономического анализа» в 1947 г. При этом авторы замечают, что болезнь «потери
8 К вопросу о так называемом «кризисе» экономической науки: Материалы теоретического семинара ИМЭМО. М., 2002.
9 Проблема языка и мышления, проблема языка как необходимого фактора «превращения обезьяны в человека» основательно исследована Б.Ф. Поршневым в работах «Социальная психология и история» (1966) и «О начале человеческой истории» (1974). Собственно единство языка (речи!) и мышления тщательнейшим образом проанализировано и обосновано в конце 20-х — начале 30-х гг. выдающимся советским психологом, профессором Московского университета Л. С. Выготским на основе обобщения наблюдений развития мышления ребенка. Эта же мысль вполне определенно выражена американским лингвистом, психологом, философом Б. Уор-фом в статье с замечательным названием — «Linguistics as an exact science» («Лингвистика как точная наука» (!)). Название, кажется, специально придумано для экономистов, страдающих от «нестрогости», от «несовершенства» естественного языка и находящих единственное спасение экономической науки в строгом языке математики.
w McCbskeyD. The Rhetoric of Economics//J EL. 1983. Vol. 21. No. 2.
11 Amariglio J., Ruccio D. Modern economics: the case of disappearing body? // Cambridge Journal of economics. 2002. Vol. 26.
телесности» протекает в противоречивой форме и от нее страдают не только неоклассика, но и другие направления науки, включая современный марксизм, точнее, современных марксистов12. Широкое ее распространение связано уже не просто с математическим формализмом, а с фактором, многократно усиливающим его действие, — с духом постмодерна, который справедливо кем-то назван философией частности. И с этим нельзя не согласиться, но это надо аргументировать отдельно и, видимо, в другой раз.
Очевидным свидетельством обострения интереса к проблемам методологии и философии в западной экономической мысли является сам факт появления в 90-е гг. журналов с соответствующими названиями — «Журнал экономической методологии» («Journal of Economic Methodology») и «Экономика и философия» («Economics and Philosophy») — и увеличения числа публикаций в давно известных журналах. В журналах, представляющих идеи «heterodox economics» («идеи, оппозиционные мейнстриму», или «еретические»), публикации по проблемам метода, философии и экономики никогда не исчезали со страниц — это «Cambridge Journal of Economics», «Journal of Economic Issues», «Journal Of Post-Keynes-ian Economics». Сюда же можно отнести все издания, в той или иной форме наследующие марксистское понимание экономической реальности и научных форм ее отображения, а также многое из того, что называют феминистской экономикой «feminist economics».
Связь методологии и философии, по-видимому, очень тесная, и, когда говорят, что методология есть философия экономики, подразумевают, что это не только метафора и не просто фигуральное выражение. Занятие методологией и философией в любой науке составляет необходимую предпосылку формирования и развития специфического для исследователя умения — умения задавать природе вопросы и способности слышать ее ответы. Такие способности необходимы во всех науках, широко использующих эксперимент. Эти способности еще более необходимы экономисту и особенно экономисту-теоретику.
Иногда говорят, что эксперимент в экономической науке невозможен. Но в этой науке эксперименту правомерно поставить в соответствие математические модели. Это «мысленный эксперимент» — понятие, давно и хорошо известное в философии и науке. Но если при этом экономист не поймет, не осознает или забудет, что моделирование есть именно эксперимент, что посредством моделирования он «разговаривает» с природой, с эко-
12 Этот феномен присутствует в понятии «постэкономическая формация» или в проблематике «по ту сторону материального производства».
номической реальностью, что он задает им вопросы и что он должен понять «их ответы», то он перестанет быть экономистом, он становится математиком, и его экономика в этом случае превращается в ветвь математики — обсуждение этого феномена экономистами содержится в упомянутых публикациях. Что же касается «разговора» с реальностью посредством математических моделей, то этому, по сути дела, посвящена статья Мориса Алле «Современная экономическая наука и факты», в которой автор утверждает в качестве абсолютного требования обеспечения научности модельного анализа необходимость согласования (что и означает «разговор экономиста с природой») всех ступеней математического моделирования с фактами, с экономической реальностью. Без обязательного следования этому правилу мысль экономиста почти неизбежно впадает или очень склонна впадать в математическое шарлатанство (М. Алле).
Всякий эксперимент, включая математическую модель, представляет собой — по определению! — частный случай. Кажется, единственной областью, где не возникает особых сложностей взаимоотношения математической формы рассуждений и предмета анализа, является механика. Видимо, поэтому математические факультеты университетов называются математико-механически-ми или механико-математическими. В механике сохраняется адекватность математического метода предмету анализа. В других науках, включая физику за пределами механики, применение математики почти фатально сопряжено с механицизмом истолкования предмета. А. Эйнштейн еще в 20-е гг. писал о необходимости изгнания механицизма даже из физики. В других науках эксперимент и математическая модель ничего не доказывают, хотя существует выражение «экспериментально доказано», представляющее собой в действительности просто неточное словоупотребление. Эксперимент только проверяет или подтверждает выдвинутые предположения, «подсказывает» или «пробует» новые, являясь не чем иным, как давно известным, но строго осуществляемым методом проб и ошибок. И это нисколько не умаляет его значимости и необходимости в науке. Не умаляет его значения и указание на частность любого эксперимента и модели13. Я думаю, Милтон Фридман не мог математически доказать количественную теорию денег как экономический закон. Такой закон (количественная теория денег) представляет собой частный момент или односторонний параметр более широкого и действительно экономического
13 В общем виде такое понимание «частности» эксперимента содержится в идее невозможности «решающего эксперимента», к которой пришли «философы науки» после долгих и иногда нудных дискуссий.
закона количества денег в обращении, логически выведенного и этим доказанного в качестве необходимой формы взаимосвязи товара и денег Карлом Марксом.
Я совсем не отвергаю научных заслуг Милтона Фридмана. Мне просто хотелось бы понимать истинный смысл этих заслуг. На страницах JEM имя Фридмана присутствует постоянно. В 2003 г. многие журналы, в том числе и JEM, поместили статьи, посвященные 50-летию его очерков об экономике как позитивной науке. В предложенном списке публикаций есть статья Дэвида Коландера — «Is Milton Friedman an artist or a scientist?» («Кто такой Милтон Фридман — художник или ученый?»). Мне кажется, вопрос сформулирован неудачно. Название статьи следовало бы перевести иначе: «Занимается ли М. Фридман наукой или искусством?» Фридман прежде всего и более всего эконометрик. И он признан искусным эконометриком. Воображение, фантазия, просто «выдумывание» в этом деле вполне сравнимы с их ролью в сфере художественного творчества. Именно это обстоятельство есть причина знаменитого тезиса Фридмана — чем менее реалистичны предпосылки, тем более продуктивна может быть построенная на них математическая модель, — послужившего поводом безмерного количества публикаций, посвященных его подтверждению или опровержению. Этот сомнительный в научно-философском аспекте тезис оказывается ценен в другом отношении — как призыв к смелости, свободе научного поиска. В итоге же возникает вопрос не о Фридмане, а о том, что такое эконометрика? В каком отношении она находится к экономической теории и как она соотносится с экономической реальностью, с фактами?
Полагать же, что «экономическая реальность» или «природа», факты для экономиста — это те самые излишние сущности, которые не рекомендовал множить без необходимости (!) Уильям Оккам, — значит не понимать действительную серьезность критерия «бритвы Оккама». Не замечать же в этом критерии указание на необходимость — значит демонстрировать, мягко говоря, наивность.
В 1992 г. в издательстве Чикагского университета вышла книга А. Розенберга: «Экономика — это некие математические хитрости или наука о везде убывающей отдаче» (Rosenberg A. «Economics — Mathematical Politics or Science of Diminishing Returns?»). Как уже говорилось, в более спокойной форме эта проблема поставлена была раньше и выглядела так: «Является ли экономика ветвью математики или теорией экономики, в которой отдача факторов падает?» Именно эта проблема обсуждается У. Мяки в статье «Два облика экономики» в «Журнале экономической методологии». Вполне возможно, что она присутствует и в статье «Три облика
Экономикс и ее развитие» (Woo Н.К.Н. «Three images of economics and its progress»).
Количество образов экономики при желании можно увеличить, но здесь, пожалуй, следует действительно вспомнить «бритву Ок-кама». Для третьего образа в современной экономической мысли имеются все же достаточно веские основания. Это собирательный марксистско-кейнсианско-институциональный («классически-ин-ституционалный») образ экономической реальности. Множить же их далее совершенно бессмысленно, во-первых, потому, что подавляющая часть современных экономических идей располагается внутри пространства указанных трех образов экономики, а во-вторых, потому, что различия между этими тремя образами для значительной части экономистов являются крайне неопределенными. Некоторые, возможно, просто не сознают, «в чем здесь фишка», зачем и почему ставится этот вопрос. Имеет ли он научную значимость?
Увеличение количества образов в таких условиях приведет только к умножению и даже к возведению в степень этой неопределенности. Здесь действительно не стоит множить излишние сущности, а следует тщательно разобраться в реальных связях и отношениях хотя бы трех признанных образов экономики — выяснить их причины, основания в экономической реальности и отображение их в теориях. Это невозможно осуществить без серьезного осмысления содержания основных экономических парадигм (неоклассика, кейнсианство, институционализм, марксизм), без обращения к философии и методологии экономической теории, к такому инструменту, как «критика понятий», к истории современной теории, без выявления хотя бы рабочих определений тенденций эволюции этих теорий сегодня. Все эти вопросы обсуждаются в западных публикациях, но в непривычных для российского экономиста терминах.
В наших же журналах довольно ясно представлена тенденция множить до бесконечности образы экономики посредством выдвижения «новых подходов». Новые подходы сегодня пекутся, как блины на Масленицу, но оказываются в большинстве своем либо просто другим названием давно известных, но, видимо, плохо осмысленных вещей, либо такой частностью, которая неспособна заинтересовать никого, кроме ее автора. А призывы к поиску «новых подходов» все продолжаются. H.A. Макашева пишет, что неоклассическая парадигма, «несмотря на ее очевидные достижения, близка к исчерпанию своего потенциала» и «что должны появиться принципиально (! ?) новые идеи и подходы, которые и определят развитие экономической науки в 21 веке»14. Я думаю,
14 История экономических учений. С. 741.
что надежды на принципиально новые подходы возлагаются потому, что совершенно не осознан, не понят, отвергнут, но не по научным соображениям, огромный неизрасходованный потенциал развития экономической мысли, содержащийся в классическом
институционализме, марксизме, кейнсианстве.
* * *
Современные дискуссии на тему «портретов», «образов», «обликов» экономики имеют определенное сходство с обсуждением в 60—70-е гг. проблемы исходного отношения социалистической экономики. Напомню некоторые из них: «планомерность», «непосредственно-общественный продукт», «коллективность», «предприятие». Я думаю, сильно заблуждаются те, кто полагает, что актуальность идей, заключенных в них, канула в историю вместе с социализмом.
Например, содержательные моменты планомерности нетрудно уловить в проблемах стратегического планирования, в теории современной корпорации. Идея коллективности хорошо коррелиру-ется с теорией коллективного действия Дж. Коммонса, в некоторой части даже с теорией группового действия М. Олсона15, с идеями современных институционалистов-классиков о роли различных форм общности (community) в функционировании современной экономической системы. Понятие «предприятие» является онтологическим — бытийным основанием практически любого варианта теории фирмы. «Непосредственно-общественный продукт» — это отсутствующий в обычных рассуждениях, но присутствующий в действительности момент функционирования любой структуры вертикальной интеграции или структуры, получившей не совсем удачное авторское (автор — Харви Лейбенстайн) название «Х-эффективность». На основе этой идеи в конце 70-х гг. Лейбенстайн попытался построить общую теорию Х-эффективности, в которой пришел к заключению, что неоклассическая модель является частным случаем этой его общей теории16, что вызвало сильное раздражение у представителей мейнстрима.
13 Теория Олсона построена на принципе «методологического индивидуализма«, и в ней есть некоторая крайность, но было бы крайностью и начисто отрицать присутствие «индивидуального» в «феноменах коллективности».
1 Это вызвало резкую критику со стороны Де Алесси, показавшую со всей очевидностью, что критик не только не понял идей Лейбенстайна, но он был не в состоянии увидеть, воспринять, просто даже заметить проблему, которая в течение двадцати лет занимала Лейбенстайна (De A/essi L. Property Rights, Transaction Costs, and X-efficiency: Ail Essay in Economic Theory // American Economic Review. March 1983. Vol. 73. N I; Leibenstain H. Property Rights and X-efficiency// AER. 1983. Vol. 73. N4).
Конечно же, во всех этих случаях нельзя говорить о тождестве понятий, но можно видеть общность части содержания параллельных понятий, которая, по-видимому, не является случайной и нуждается в специальном рассмотрении. При этом можно заметить, что в ряде моментов основательность истолкования данных понятий трицатилетней давности советскими экономистами была существенно выше по сравнению с современными рассуждениями западных экономистов. В других случаях более предметно, более обстоятельно и в особенности более конкретно выглядят современные представления западных экономистов по пересекающимся проблемам. Конечно же, существует и некий разрыв между ними, который непросто преодолеть. А необходимость его преодоления более или менее осознается сегодня и на Западе, и у нас и выражается либо как необходимость синтеза, либо как необходимость переориентации экономической науки.
В перечне публикаций «Журнала экономической методологии» много интересных и актуальных вопросов, но я остановлюсь лишь на нескольких темах, всего лишь намеченных названиями статей, и на существующих, на мой взгляд, их связях с темами наших давних дискуссий: математический формализм и ультра-дедукти-визм; является ли современная экономика (теория) видом математики или теорией экономики с падающей отдачей?; предмет экономической теории и феномены возрастающей отдачи и Х-эффек-тивности. Все они тесно связаны друг с другом, хотя непосредственно эта связь не дана и необходимы некоторые преобразования названных понятий, чтобы связь между ними проявилась ясно и убедительно.
В самом выражении «математический формализм» содержится некоторая негативность по отношению к нему, что не вполне справедливо. На самом деле в математическом формализме заключено и вполне позитивное содержание. Известный формализм необходим как средство придания отчетливости и определенности содержанию. Хитрость здесь заключается в том, что форма должна придаваться содержанию не извне — субъективным усмотрением исследователя, хотя он может иногда правильно ее угадать, а выявлена как необходимость, диктуемая содержанием. Поэтому формализм опасен, когда утверждает свою самодостаточность, свою независимость от содержания, с чем мы сегодня встречаемся на каждом шагу.
Для того чтобы применить безусловно ценные свойства математики—строгость, доказательность и др., предмет анализа должен быть формализован, что достигается его упрощением до такой степени, чтобы суждения о нем можно было выражать в математической форме. Но это упрощение не должно забывать о «необхо-
димостях содержания». Пример такого забвения — нередкий механицизм истолкования экономической реальности на языке математики. Часто приверженцы строгих математических рассуждений об экономике совершенно не замечают этой опасности и впадают в крайность, утверждая, будто истинным и несомненным является только то, что можно измерить и выразить числом и что в теории столько научности, сколько в ней математики. Для подтверждения этой истины можно привлечь авторитет Лейбница, Декарта, Юма, основателей философии логического позитивизма 30—40-х гг. Убеждение в философской и научной основательности такой позиции приводит их к тому, что в упрощении предмета, действительно необходимом для применения математических методов, они переходят границы дозволенного, т.е. того пункта, после прохождения которого дальнейшее упрощение означает существенное изменение содержания предмета анализа, — это уже совсем другое содержание и другие «его необходимости». Чем больше упрощается предмет анализа, тем меньше действительного, реального экономического содержания в нем остается. В пределе это фиксируется в научной литературе либо как исчезновение телесности (Амари-льо—Руччио), либо как отсутствие у неоклассической теории собственного предмета изучения и признание ее исключительно в качестве метода (Р. Коуз), либо как условность содержания теории (К. Эрроу).
Прямым оправданием правомерности безграничности такого упрощения является утверждение А.Е. Шаститко, что философскими предпосылками неоклассики и неоинституционализма являются «меризм» (первенство простого и частного перед сложным и целым), «атомизм», «механицизм» (!) и картезианство. Далеко не все экономисты, известные своей приверженностью к неоклассическим идеям, готовы сегодня открыто разделить подобный радикализм. Но ценность суждения Шаститко в том, что оно выражает свойства и тенденции, внутренне (по определению, как говорят математики) присущие вообще манере неоклассического анализа вне зависимости от методологических пристрастий конкретных его представителей, и хотя бы намекает на некоторые корни происхождения своей философии.
Потеря «предметности» неоклассикой обусловлена не только крайностями упрощения экономической реальности, диктуемого потребностими применения математики, и не постмодерном, который может рассматриваться вообще как совершенно внешний — «экзогенный» — фактор, а рядом понятий, взращенных на собственно экономической почве.
Прежде всего, это идея равновесия. Уже Альфред Маршалл ясно видел, что она внутренне содержит свойства покоя, непо-
движности, статичности (!), с одной стороны, и механистичности (!) — с другой. И то и другое имеет основание в реальном обмене, который можно в определенной мере рассматривать как механическое взаимодействие сил — спроса и предложения. Кажется, здесь и только здесь вполне оправдано использование математического механицизма. Осуществленный обмен самим своим фактом свидетельствует о достижении этими силами пункта или точки (!) согласия сторон, или равновесия. Здесь следует оценить по достоинству мысль А.Е. Шаститко: «Всякий обмен сворачивается в точку». Правда, она была высказана по другому поводу — в связи с необходимостью провести различие между обменом и трансакцией, но представляющей очень важное обобщение. Надо хорошо осознать, что в реальности все обмены в экономике представлены именно точками, и превращение этих точек в линию может произойти лишь благодаря внешней силе.
Все это может представляться банальностями. Хотя наше сознание так сильно, кажется, переполнено ими, что мы, как говорил Лейонхуфвуд, обычно хорошо знаем, что сказано, но часто плохо представляем, о чем идет речь. Не является банальностью следующее. Во-первых, статика внутри себя не содержит времени. Конечно, можно просто сказать: здесь 1=0. Но это не меняет сути дела: экономика, рассматриваемая в статическом состоянии, оказывется экономикой вне времени и экономикой вне развития. Здесь имеется почва для времени как чисто логического (Блауг) понятия, совершенно внешнего для экономики. Здесь именно заключена проблема обратимости или необратимости времени в экономике, поскольку в реальной экономике оно необратимо, оно определяется как «стрела времени». Во-вторых, статика как покой или неподвижность не содержит в себе никакой силы, никакой причины изменения своего состояния, что объясняет употребляемое иногда название «Ньютонианская экономика» по отношению к неоклассической теории17. И, в-третьих, если обмен сворачивается в точку, а экономика рассматривается исключительно как обмены, экономика оказывается представленной как абсолютная дискретность, в которой полностью отсутствует непрерывность. Эти обстоятельства оказываются своего рода онтологическими, предметными основаниями исчезновения телесности предмета неоклассического анализа.
Эти трудности экономического анализа, который начинает со статики, прекрасно осознавал Маршалл, заявляя, что если с
17 Речь идет о первом законе Ньютона — «законе инерции»: тело сохраняет состояние покоя или равномерного прямолинейного движения, пока и поскольку на него не действует внешняя сила.
2 ВМУ, экономика, № 1
17
самого начала экономика будет рассматривается не как органический рост, а как равновесие, картина экономики будет представлена в неверном свете18. Эта мысль Маршалла связана с его идеей «экономической биологии», очень плохо понятой экономистами и в его время, и сегодня. Насколько непонимание Маршалла свойственно последующим поколениям неоклассиков, показывает до неприличия резкая критика его идей «экономической биологии» и «возрастающей отдачи» со стороны Самуэльсона в 70-е гг. XX в. Поэтому, когда оппоненты неоклассики говорят о ее нереалистичности, они выражаются не очень верно. Более точным будет утверждение, что неоклассика неверно освещает экономическую реальность, а еще более точным, что она искажает ее и искажает основательно, поскольку обмен и равновесие (с их безвременностью, бессильностью и абсолютной дискретностью) являются, по существу, единственным предметом ее анализа, а понятия, полученные из этого анализа, становятся трафаретом, калькой для объяснения и истолкования всего остального, что имеется в экономике и даже за ее пределами. Длительная сосредоточенность мысли на обмене вырабатывает специфический способ думать, становящийся для экономистов действительной интеллектуальной ловушкой, перед которой бледнеют институциональная, инфляционная и прочие ловушки, изобретенные неоклассикой.
Трудности неоклассического анализа заключаются не просто в том, что она начинает со статики, а в том, что она фатально не может из нее вырваться. В своей недавней монографии О.И. Ананьин констатирует: «Истории экономической мысли известны многочисленные попытки преодолеть статичность теории и весьма скромные реультаты на этом поприще»19. Автору следовало бы сказать, что эти «попытки» и «скромность результатов» относятся исключительно к экономической теории мейнстрима. И это неудивительно, поскольку основой всех ее заключений является обмен, а такие авторитетные пропагандисты неоклассики, как Мизес и Хайек, даже категорично утверждали, что только статичный анализ экономики может претендовать на научность. По-видимому, это убеждение так прочно засело в подсознании последующих поколений экономистов-неоклассиков, что они ему следуют молча и сегодня, редко говоря о нем открыто.
Нереалистичность неоклассики как искажение ею реальности связано еще с одним важным обстоятельством — с маржинальной идеей, одинаково плохо осмысленной и внутри неоклассики, и среди, например, ее марксистских оппонентов. И те и другие
18 Маршалл А. Принципы политической экономии. II. М., 1984. С. 158.
19 Ананьин О.И. Структура экономико-теоретического знания. VI.. 2005. С. 80.
склонны видеть в предельном анализе, в использовании предельных величин главное отличие неоклассической теории от классической политической экономии, что на самом деле представляет частный момент этой теории. В недавней статье профессор И.Е. Рудакова пишет: «...отличия неоклассики от классической парадигмы ясны — они различаются на "величину" маржинальной идеи...»20 Джон Хикс в середине 70-х гг. вполне определенно писал, что слово «маржинальный» в выражении «маржинальная революция» очень плохое слово для определения действительного содержания произошедшего сдвига в теории21. Суть изменения заключается, по его мнению, в том, что произошел переход к анализу исключительно обмена и отказ (!) от исследования проблем производства, воспроизводства, общественного продукта. Поэтому он настаивал на том, чтобы называть неоклассическую парадигму «каталактикой» — наукой об обмене. Таким образом, отличие неоклассики от классической парадигмы «на величину маржинальной идеи» оказывается очень незначительным в сравнении с огромными отступлениями от нее в предмете экономической теории и большими потерями в анализе производства и воспроизводства общественного продукта и общественного богатства.
Радикальное ограничение предмета экономической науки исключительно обменом делает человека в экономике до крайности односторонним, искажает его существо. Человек предстоит в облике существа, единственным видом деятельности которого является обмен. Это «человек рынка», «человек прилавка». Язвительный смысл такого понятия человека заключается в том, что это — правда, поскольку расширение рыночно-капиталистической экономики делает всех людей участниками рынка, но это — только часть правды, поскольку большинство людей даже в самых развитых странах заняты в различых сферах производства, да и вообще, заняты другой, чем купля-продажа, деятельностью — наукой, образованием, медициной. Эти сферы невозможно представить как рынок, даже как подобие рынка без искажения, без потери действительного их содержания.
Очевидная противоположность этих сфер рынку проявляется в том, что они характеризуются как процесс, как последовательность, как технология, как непрерывность — без какого-либо опосредования внешней силой. На первый взгляд это противопоставление процесса-последовательности-технологии рынку кажется
20 Рудакова И.Е. Основное течение экономической теории: потенциал и критика // Вопросы экономики. 2005. N° 9. С. 22.
1 Hicks J. Revolutions in economics // Method and appraisal in economics / Ed. S. Latsis. 1976. P. 212.
крайне абстрактным. Но если сделать хотя бы небольшой шаг в конкретизации процесса-технологии, противоположность производства рынку предстанет почти в очевидной форме. О технологии институционалисты-классики (например, Хевден)22 говорят, в частности, следующее: «Осуществление технологии не содержит в себе никакой степени свободы». Иными словами, в технологическом процессе человек оказывается всецело подчинен необходимости конкретного процесса — его цели, последовательности операций, свойствам материала и орудий, используемых для его осуществления. В сравнении с таким своим положением в производстве человек на рынке обладает удивительной свободой: он может купить или не купить, полагаясь, кажется, исключительно на свой индивидуальный выбор, а не на внешнее принуждение. То, что такая индивидуальная свобода ограничена размером кошелька, скудость которого в большинстве случаев определяется не индивидуальным выбором, чаще всего просто игнорируется неоклассической теорией.
Итак, рынок — это свобода, производство — принуждение. Не потому ли «человек производства» («homo faber») вызывал тревогу и даже страх у такого яркого пропагандиста либеральной идеологии, как Вильгельм Рёпке? (см. его «Культурный идеал либерализма» в Интернете). Экономическая реальность представляет собой единство этих двух противоположных сфер (производство + обмен), и игнорирование или абсолютизация одной из них неизбежно приводит к искаженному представлению этой реальности. И все это хорошо известно из экономической теории Карла Маркса, писавшего в «Капитале» при переходе от анализа обращения к анализу производства: «...мы покидаем сферу обращения, эту сферу неотъемлемых прав человека — свободы, равенства, братства и Бентама». Очевиден сарказм этих слов Маркса, тем более что феномен «товарного фетишизма» рассмотрен им раньше, поэтому формула «обращение — сфера неотъемлемых прав человека» предстает как частный случай этого самого фетишизма. По-видимому, он совершенно не мог предполагать, что научная мысль через какое-то время вернется в эту сферу, чтобы в облике неоклассического главного течения напрочь завязнуть в ней.
С погруженностью неоклассической теории в обмен и в идею равновесия тесно связано понятие «экономика с падающей отдачей факторов». Обмен непосредственно представлен данным (неизменным!) количеством предложения благ. Повышение спроса, или готовность покупателя покупать больше, по отношению к
22 Hay den F.G. Institutionalist policimaking // Institutional economics: theory, method, policy / Ed. M.R. Tool. Boston, 1993. P. 291.
неизменному количеству предложения будет, очевидно, иметь единственное следствие — повышение цены и соответствующий наклон кривой предложения, которую иногда слишком прямолинейно представляют как свидетельство падения отдачи и соответственно повышения издержек, хотя, по определению, речь здесь идет только об обмене, а отдача и издержки являются прежде всего феноменами производства.
Однако неоклассическая теория разработала и производственную аргументацию типичного наклона кривой предложения, выражающего «падающую отдачу факторов». Центральным пунктом этой аргументации является абстрагирование от развития технологии производства. Эта аргументация выступает как суммирование ряда моментов неоклассической теории: 1) предпосылок ограниченности ресурсов; 2)признания того, что новая технология формируется где-то в экзогенном пространстве и оттуда приходит в экономику, обеспечивая ее развитие; 3) наконец, признания того, что новая технология приходит в экономику, сразу достигнув максимально эффективного масштаба. Совокупность этих обстоятельств неотвратимо делает экономику неоклассики «экономикой падающей отдачи». Именно поэтому неоклассики испытывали и испытывают крайнее раздражение по отношению к феномену «возрастающей отдачи»23. И именно поэтому признание экономистами возрастающей отдачи будет означать уничтожение значительного массива современной экономической теории (на это утверждение Джона Хикса сослался P.M. Нуреев в докладе, сделанном на симпозиуме по QWERTY-эффектам, который был проведен в 2005 г. в ВШЭ).
И снова следует напомнить вопрос Розенберга: «Экономика — это математические хитрости или наука об экономике падающей отдачи?» и отметить серьезность и многосторонность его постановки, а также важность ответа на него (!).
А «возрастающая отдача» сегодня актуализирована К. Эрроу, считающим, что без ее учета невозможно продуктивно обсуждать столь современную проблему, как информация24. «Возрастающая отдача» — обозначение технологического развития, изменения, которое невозможно уместить в заведомо статичное и дискретное пространство обмена и равновесия, в пространство, где нет реального процесса.
Именно различие дискретности и процессуальное™ — причина полного непонимания феномена Х-эффективности, о котором за-
23 См: Самуэльсон П. Теория монополистической конкуренции — революция в экономической науке // Вехи экономическрй мысли. Т. 2.
24 Arrow К. The Economics of Information: Ail Exposition // Empirica. 1996. P. 23.
явил в 60-е гг. Харви Лейбенстайн, развивший свою идею до общей теории Х-эффективности к кощу 70-х гг. Отвечая на нелепые нападки на него со стороны Де Алесси, Лейбенстайн указал на следующее. Во-первых, теория Х-эффективности представляет собой исследовательскую программу, которая рассматривает работу в процессе. Во-вторых, теория Х-эффективности ослабляет максимизационный подход и допускает немаксимизирующие решения. В-третьих, теория Х-эффективности отделяет обмен от внутрифирменных активностей и задается вопросом: насколько хорошо организованы нерыночные действия25. Можно говорить: «в-четвертых», «в-пятых», но это не имеет особого значения, главное — в первых трех пунктах. Феномен Лейбенстайна и его Х-эффективность интересны тем, что Харви Лейбенстайн, начинавший как правоверный неоклассик, но заинтересовавшийся вопросом о том, что же происходит внутри фирмы, пришел к выводу, что внутрифирменная жизнь принципиально нерыночная. Здесь имеет место процесс, целесообразная последовательность, которую нельзя измерять и оценивать непосредственно в рыночных показателях, — она представлена совокупностью совершенно других показателей и критериев оценок.
* * *
Проблемы экономической риторики, инициированные в последние десятилетия Дональдом Макклоски, получили, можно сказать, поверхностную оценку в российской литературе26. Проблемы риторики — это не проблемы формальных способов убеждения или объяснения, это не формальные проблемы языка. Это проблема языка как общественного феномена и проблема единства языка и мышления. Мышление в этом единстве проявляет себя также в качестве общественного явления прежде всего. Но суть дела заключается не в том, чтобы говорить просто о языке и мышлении как об общественном явлении, а в том, чтобы из этого общественного единства языка и мышления понять, что «язык — универсальное орудие мысли» (Кант), что «мысль — материя, или содержание (matter) языка» (Б. Уорф)27, что у мысли иной формы актуального бытия, кроме вербальной, не существует. То, что нередко называют в качестве невербальной формы мысли — чувства, побуждения, эмоции, образы, фантазии, есть формы сознания, которые Гегель называл «представлениями», внутри которых мысль если и присутствует, то в качестве невыраженной, несосто-
ъ American Economic Review. 1983. Vol. 73. N 4. P. 841.
26 См.: Ананьин О.И. Указ. соч. С. 33—37.
27 WorfB. Selected Writings. N.Y.; L., 1956. P. 218-219.
явшейся, т.е. в качестве лишь возможности. Мышление же, по его мнению, только тем и занимается, что превращает представления в понятия. Единство языка и мышления можно увидеть в замечательной формуле Л.С. Выготского «слово — это обобщение», по-крупному, мы способны мыслить потому, что мы можем говорить, что человек разумный разумен потому, что владеет речью. Если добавить к этому заявление Ленина о том, что диалектику следовало бы излагать начиная с простого предложения «Этот лист зеленый», то единство слова и мысли предстанет еще более убедительным.
Я предлагаю вдуматься в сообщение из рубрики «В мире науки», опубликованное в «Независимой газете» в 2005 г.: «Область головного мозга, связанная с ритмикой речи и целенаправленными движениями, у человека в 7 раз больше, чем у обезьяны. Эта область бурно развивается в 1—2 года, непосредственно совпадая с периодом формирования речи»28. Это сообщение хорошо коррелируется с идеей Б.Ф. Поршнева о языке29 как важнейшем наряду с трудом факторе формирования человека, а также с оценкой Э.В. Ильенковым опыта воспитания слепо-глухих детей Соколянским и Мешеряковым в Загорском интернате. (Статья Ильенкова была опубликована в середине 70-х гг. в журнале «Коммунист».) Оказывается, что становление речи как очевидно социальный процесс тесно сопряжено с материальностью физиологических процессов (масса мозга).
Многие современные экономические исследования оказываются причудливой смесью представлений, над которыми неизбежно давлеет случайность субъективного мнения, и осколков действительной мысли — объективного отображения реальности, дающих совместно богатейшую пищу для бесконечных и бесплодных споров ни о чем, выйти из которых на путь рационального мышления невероятно трудно.
Проблема риторики связана не только с вопросом взаимоотношений языка и мышления, но и с вопросом соотношения форм естественного языка и языка математики. Язык математики представляется преимущественно как язык дедуктивный. Отсюда такое частое употребление слова «ультра-дедуктивизм» в западных публикациях по проблемам предмета и метода неоклассики, которая видит научность теории исключительно в ее математической форме. В своих декларациях неоклассики в качестве языка науки признают только дедукцию. Они как-то не замечают, что все предпосылки их анализа индуктивны, как впрочем, и все аксиомы
28 Н Г Наука. № 13. 22 сент. 2004.
29 См.: Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. VI.. 1966.
математики. Правда, среди математиков в конце XIX — начале XX в. получило достаточно широкое распространение представление о том, что математика не имеет связи с практикой, опытом. Этому категорически возражал основоположник философии позитивизма Огюст Конт, указывая на эмпирические основания самого возникновения математики. Конечно же, взаимоотношения математики и опыта весьма противоречиво оценивают сами математики и сегодня30. Во всяком случае, наверное, сегодня не найдется такого математика, который бы утверждал, что математическая наука представляет собой непрерывную дедукцию.
Противоположностью ультрадедукции являются выражения «ультра-эмпирицизм» или просто «эмпирицизм», означающие либо преимущественное, либо просто здравое обращение экономистов к методу индукции. Звание «ультра-эмпирициста» среди экономистов было, кажется, впервые присвоено английскому экономисту Теренсу Хатчисону, еще в 30-е гг. выступившему против крайностей математического формализма, хотя в своей книге он аргументировал для экономистов, кажется, лишь одно: наука, игнорирующая факты, перестает быть наукой, и это подтверждает история развития всех естественных наук. Но у экономистов-неоклассиков был свой особый — оригинальный — взгляд на науку. В определенной мере он сохраняется и сегодня, не позволяя здраво оценить ни свои действительные достижения, ни потенциал дальнейшего развития.
Действительное мышление, универсальным орудием которого является естественный язык (Кант), не может базироваться либо на дедукции, либо на индукции, оно представляет непрерывное движение от индукции к дедукции и обратно, но уже в качестве появления новой мысли, нового знания, и так без конца.
Что же касается языка математики, то с точки зрения науки семиотики он оказывается искусственным языком, возникшим как специфическое и в определенной степени одностороннее отображение языка естественного, но ставшим затем основой всех других искусственных языков. В связи с этим приведу одну мысль, на которую ссылается известный теоретик семиотики Ум-берто Эко: «Матеметические формулы... являются абстракциями от индоевропейских синтаксических моделей....поэтому они понятны только тому, кто уже знает коды определенных естественных ЯЗЫКОВ»31.
30 Математика и опыт / Под ред. А.Г. Барабашева. VI.. 2003.
31 Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб., 2004. С. 509.
