CC BY
433
ИСТОРИЯ КУЛЬТУРЫ И ИСКУССТВА
УДК 930.85; 821.161.1
О. Б. Сокурова
ТЕМЫ И ИДЕИ «СЛОВА О ЗАКОНЕ И БЛАГОДАТИ» В ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ КУЛЬТУРЫ
На современном этапе развития гуманитарных наук особое значение приобретает сквозное рассмотрение основных тем, идей, образов, действующих в поле национальной культуры. Такой подход может способствовать глубокому пониманию духовно-исторического генезиса культуры, позволяет лучше видеть ее внутреннее единство, проследить динамику развития от истоков до современности.
Русская литература имела в своем начале «Слово о Законе и Благодати» Илариона Киевского1. Мы до сих пор слышим его долгое эхо. Созданное немногим более чем через полвека после принятия на Руси христианства, оно стало в отечественной культуре источником чрезвычайно значимых, развивающихся во времени мыслей и тем.
Обратимся к личности автора «Слова». О нем сообщается в «Повести временных лет» под 1051 г.: «Бе презвутеръ, именем Ларионъ, мужь благъ, книженъ и постникъ» [1, с. 105]. Из того же источника можно узнать, что иеромонах Иларион, по происхождению русин, служил в Берестове, недалеко от Киева, и для молитвенного уединения «ископал» пещерку на высоком берегу Днепра, где «был лесъ великъ»[1, с. 104, 105]. Впоследствии в этой пещере подвизался в молитвенном подвиге преп. Антоний, и на этом самом месте он положил начало знаменитой Киево-Печерской Лавре. Вполне вероятно, что именно здесь обдумывал Иларион свое величественное «Слово».
В древнерусской литературе «словами» назывались произведения церковно-учительной направленности (например, проповеди), торжественного красноречия (например, слова, произнесенные по случаю освящения церкви), а также художественно-публицистические произведения, призванные донести до читателя какую-то важную идею или комплекс идей (в качестве примера можно привести «Слово о полку Игореве»). Надо сказать, что первое известное «Слово» русской литературы синтезировало в себе все перечисленные жанровые признаки: в нем есть и пропедевтический пафос, и праздничная торжественность, и исторический экскурс, связанный с великим событием крещения Руси, а также яркая публицистическая направленность. Именно по этой причине невоз-
1 «Слово о Законе и Благодати» Илариона Киевского было написано в эпоху Ярослава Мудрого в 1037-1038-м г. (по другой версии — в 1049 г.). Древнейший его рукописный список находится в Государственном историческом музее (ГИМ), Син. 591. Наиболее полный археографический обзор рукописной традиции памятника см.: Молдаван А. И. Слово о Законе и Благодати Илариона Киевского. Киев: Наукова думка, 1984. С. 19-28.
© О. Б. Сокурова
можно адекватно передать жанровую специфику «Слова о законе и благодати» при переводе названия на западноевропейские языки (ибо это в чистом виде не проповедь, не трактат, не ораторское выступление). Поэтому исследователи древнерусской литературы в необходимых случаях предпочитают сохранять термин <^1оуо» без изменения, подчеркивая тем самым его уникальность и универсальность, а также его духовную связь с Логосом.
Очень масштабное по своему содержанию, «Слово о законе и благодати» поражает своим художественным совершенством, стройностью и продуманностью композиции. Автор его демонстрирует свободное знание Ветхого и Нового Заветов, глубокое постижение сложных мест из посланий апостола Павла, который первым обратился к вопросу о соотношении ветхозаветного Закона и новозаветной Благодати [2, с. 1226-1324]. В комментариях Л. Мюллера идентифицировано 160 библейских параллелей, в комментариях А. И. Молдавана — 180. В издании К. К. Акентьева указано на 290 очевидных цитат, парафраз, аллюзий, восходящих к тексту Библии [3, с. 481-486]. Илариону были также хорошо известны богословские сочинения византийских писателей. Подчеркивая универсальный характер христианства, Иларион опирался на взгляды Константина Философа, в монашеском постриге Кирилла, просветителя славян, который, ссылаясь на тексты Ветхого и Нового Заветов, провозгласил идею равенства всех народов земли перед Богом. Таким образом, «Слово о Законе и Благодати» дает возможность утверждать, что наша литература при самом ее основании на высочайшем уровне восприняла библейскую, византийскую и южнославянскую кирилло-мефодиевскую традиции.
Вместе с тем исследователи «Слова» имеют все основания полагать, что «произведение Илариона построено вполне оригинально, и ему нет аналогий в византийской проповеднической литературе» [4, с. 12]
Закон и Благодать — два главных «персонажа» первого русского «Слова». Они одновременно и сопряжены, и противопоставлены друг другу. Их изначальный смысл заслуживает внимания.
Закон — общеславянское слово, его исторический корень — конъ — черта, предел, граница. За- — многозначная приставка, которая в данном случае может означать установку на окончательность, завершенность. Закон как бы проводит черту, границу для человеческих действий, через которую нельзя переступать. «Небо и земля прейдут, но ни одна черта из закона сего не прейдет» — имеются в виду 10 заповедей, данные пророку Моисею на горе Синай.
Слово Благодать — церковнославянское, состоит из двух частей: благо (в церк.-слав. — добро, счастье, хорошо) и да-ть — то, что дано человеку свыше, а не является его собственной принадлежностью.
Эта первая, главная пара ключевых слов является порождающей основой для появления других пар антиномических понятий, контрастных явлений, поэтических образов и исторических лиц. Они также сопрягаются или противополагаются друг другу, пребывают друг с другом в отношениях лаконичного, напряженного и логически развивающегося диалога. Принцип диалектического развития и заострения авторской мысли придает «Слову...» живую глубину и подвижность, обеспечивает энергетическую мощь воздействия на слушателя или читателя.
В первом русском «Слове» выстраивается иерархия ключевых понятий: ветхозаветный закон — слуга новозаветной благодати, а сама благодать — слуга будущему веку. Закон как свет луны в ночи, благодать как свет солнца; закон лишь «подобие и тень»
истины, благодать неотделима от нее. Христос пришел в мир не разорить закон, но исполнить. Однако враги Христа, прикрываясь законом, «земными будучи», отвергли небесную благодать Божественной любви.
В «Слове.» нарастает энергия противопоставления: закон связан с темой рабства (Агарь — рабыня), благодать несет духовную свободу (Сарра — жена праотца Авраама). Закон ограничен исторической деятельностью одного народа, а благодать безгранична: истина Христова «благо и щедро простирается на все края земные», и принявшее Христа человечество не теснится в Законе, «а в Благодати свободно ходит» [4, с. 41]. Закон иссушает, а «роса благодати всю землю покрыла». Всем ходом своих рассуждений, глубиной и силой контрастных образов митрополит Иларион убеждает, что закон меркнет перед благодатью, как мир тленный меркнет перед миром вечным.
Создателю «Слова о Законе и Благодати» было суждено стать первым русским митрополитом (1051 г.). Это событие не только было «одним из проявлений национального и культурного подъема Руси к середине XI века <...> Избрание Илариона митрополитом киевским означало и признание заслуг выдающегося церковного деятеля и политика, законодателя, философа, проповедника и литератора» [4, с. 5-6].
Замечательно, что поборник благодати совместно с князем Ярославом занимался законотворческой деятельностью, которая состояла в разработке церковного устава. Кроме того, по мнению ряда исследователей, митрополит Иларион принимал непосредственное участие в составлении Правды Русской. В. Я. Дерягин обратил внимание на следующую терминологическую особенность: «В дошедших до нас дохристианских городских документах, договорах русских князей с греками 911 и 944 годов многократно упоминается “закон русский”, “закон греческий”, а в Правде Русской термина закон нет вообще — только “правда” и “суд” Термин закон ушел из светского законодательства на несколько столетий, почти до Петра, — его нет в судебниках и ранних уставных грамотах» [4, с. 8]. Ученый находит объяснение этому языковому факту в огромном идейном влиянии «Слова о Законе и Благодати» на русское сознание. Он пишет: «Идеологически Закону противостоит Вера и вместе с нею Правда. Отсюда в светском законодательстве Правда Русская пришла на смену дохристианскому Закону, ведь Правда — “суд справедливый”, “суд правый”, истинный, прямой» [4, с. 14]. Ссылаясь на В. И. Даля, исследователь напоминает, что исконное значение слов правый и править — «прямой» и «прямить, делать прямым».
Человеческий закон и его осуществление судебными органами в русском сознании в последующие времена не раз ассоциировались с отсутствием прямизны — крючкотворством, кривыми толкованиями, изворотливостью: «Закон что дышло: куда повернул, то и вышло». Характерно и такое, произносимое с горькой иронией выражение, укоренившееся в нашем народе: «По закону будем судить или по правде?».
Слово «Правда» во все века христианства на Руси было прочно соединено с Благодатью. Связь этих понятий была впервые четко сформулирована именно в сочинении Илариона. В эту прочную смысловую цепочку он включил еще одно наиважнейшее, ключевое слово — Милость.
В «Слове о Законе и Благодати» крестителю Руси великому князю Владимиру посвящен большой фрагмент, в котором акцентированы свойственные ему дела милосердия, которые князь творил по отношению к своим подданным, «просящим подавая, нагих одевая, жаждущих и алчущих насыщая, болящим всякое утешение посылая, должников выкупая, рабам свободу даруя» (4, с. 87). Упрочивая прежнюю характеристику князя Владимира: «Ты правдою облечен, крепостию препоясан, истиною обвит, смыслом венчан»,
Иларион делает существенное добавление к портрету его как правителя-христианина: «и милостынею, как ожерельем и убранством златым, красуешься» (4, с. 99). Иларион ввел в свой текст существенные для этой темы слова из Библии: «Милость превозносится над судом» (Иак. 2:13).
Устав о церковных Судах, который князь Ярослав Владимирович «сгадал с митрополитом с Ларионом», был также в высшей степени гуманным. Он «не только отличался от греческих номоканонов, но по ряду положений даже противоречил византийскому церковному праву: в нем нет статей, предусматривающих смертную казнь; такие наказания, как отсечение рук, ушей, языка, заменены штрафами <...> Древнерусское право строилось на милосердии» [5, с. 61]. Милосердие — одно из важнейших проявлений действия благодати.
Трудно найти в нашей литературной ойкумене крупного писателя, который бы не обращался в том или ином ракурсе к разработке тематики, заданной родоначальником русской словесности.
Чрезвычайно интересно, например, то, как менялось отношение к теме Закона и Благодати в творчестве Пушкина. Напомним, что в написанной в первые послелицей-ские годы и проникнутой духом просвещенного либерализма оде «Вольность» Закон был поставлен превыше остальных человеческих ценностей. Только Закон, утверждал юный стихотворец, способен обеспечить «народов вольность и покой»; поэтому ему должны подчиняться и цари. Однако в пору зрелости Пушкин уточнил свою точку зрения, приблизившись к позиции митрополита Иллариона. Н. В. Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847) передает, что однажды в разговоре с ним поэт отозвался о законе следующим образом: «В законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным выполнением закона недалеко уйдешь; нарушить же, или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти» [6, 43-44]. Зрелый мыслитель, Пушкин видел в государе личность, которая может стать выше закона, проявив «милость к падшим», и тем самым уподобиться милосердному Творцу. «Капитанская дочка» — художественное подтверждение такой нравственно-философской позиции. Факты неопровержимо свидетельствуют против Гринева, и по закону он должен быть осужден. Но высшим соизволением Екатерины II, которая поверила дочери погибшего героя, молодому человеку даруется свобода: царская милость становится проводником высшей — благодатной — правды, восторжествовавшей над земным законом.
В упомянутом разговоре Пушкин поделился с Гоголем такими размышлениями: «Государство без полномощного монарха — автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты?.. Человек в них выветрился.» [6, с. 44]. В этих полемических словах нетрудно уловить скепсис по отношению к такой судебной и государственной системе, в которой действует формальный юридизм, а внутреннее состояние человека и суть событий не принимаются во внимание, — торжествует буква и отсутствует дух.
И в других принадлежащих пушкинскому перу произведениях немало подтверждений тому, что благодать помилования была важнейшей темой творчества поэта. Одно из самых веселых, духоподъемных стихотворений «Пир Петра Первого» (1835) начинается вопросом-загадкой: «Что пирует царь великий в Петербурге-городке? Отчего пальба и клики и эскадра на реке?» [7, с. 448]. Тем, кто знаком с этим стихотворением, памятен и ответ. Государь затеял пир не в честь очередной военной победы и не оттого, что царица
родила наследника. Дело в том, что царь «с подданным мирится; виноватому вину, отпуская, веселится; кружку пенит с ним одну; и в чело его целует, светел сердцем и лицом; и прощенье торжествует как победу над врагом» [7, с. 449]. С точки зрения поэта, нет более достойной причины для всеобщего ликования, чем торжествующая над враждой благодать примирения и помилования. В этом можно усмотреть христианские корни: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».
Следует уточнить, что в художественном мире Пушкина мы имеем дело не только и не столько с исторической данностью, сколько с высшей духовно-нравственной задан-ностью. Перед нами предстает тот идеал государственной, общественной жизни, следовать которому призывал первый поэт России. Вот и царь Салтан из чудесной пушкинской сказки, после долгой и горькой разлуки обретший семью, не стал наказывать повинившихся злодеек, а «для радости такой отпустил всех трех домой». Иначе, без благодати помилования, разве возможна была бы полнота радости?
В «Моцарте и Сальери» тема закона и благодати разработана в ином, философски особенно значимом ключе. Исследуя в «маленьких трагедиях» большие страсти человека Нового времени, Пушкин показывает, что завистник Сальери стремится оправдать задуманное убийство выполнением морального долга. Юридизм проник в душу Сальери, распространился даже на его отношения с Богом: это уже не любовь сына к Отцу, а претензия наемного работника получить за свои труды заслуженную плату. За что осуждает Моцарта ригорист, рационалист и суровый законник Сальери? Он возмущен тем, что гениальность «даром» досталась «гуляке праздному» и стремится восстановить нарушенную, как ему кажется, справедливость. В результате он вынес смертный приговор сыну гармонии. Носитель гениального дара, Моцарт явлен в трагедии Пушкина носителем божественной благодати как средоточия добра, радости, света, детской доверчивости и беззаботности в сочетании с высшей мудростью и гениальной интуицией. Моцарт любит жизнь и несет радость и правду жизни в своем творчестве. Сальери, напротив, заряжен духом смерти. Это проявляется, прежде всего, в его отношении к музыке («Звуки умертвив, / Музыку я разъял как труп.»). Одержимый духом законничества, он высокомерно убежден в том, что имеет право на суд и должен исполнить смертный приговор, безапелляционно объявленный им носителю Благодати.
По прошествии значительного времени после кончины Пушкина в его бумагах были найдены поразительные стихи — вольный перевод отрывка из поэмы английского поэта Р. Соути «Родриг, последний из готов» (впервые напечатан в «Русском архиве» в 1881 г.). Они свидетельствуют, что Пушкин предчувствовал близкую смерть: «Скоро странствию земному твоему придет конец», — сообщает таинственный белобородый старец, явившийся лирическому герою как некое сонное видение. В ответ (автор отождествляет себя с героем, речь ведется от первого лица) следуют исключительные по простоте, искренности и силе слова: «Казни вечныя страшуся, / Милосердия надеюсь; / Успокой меня, Творец. / Но Твоя да будет воля, / Не моя. Кто там идет?..» [7, с. 635]. Как всякий смертный, искренне сознающий свою греховность и невозможность оправдаться перед Законом, поэт выражает понятный каждому из нас страх быть осужденным по этому Закону на вечную казнь. Он уповает только на милосердие Творца — на действие божественной Благодати, превосходящей Закон. Последние смиренные и мужественные слова напоминают о Гефсиманской молитве Христа.
Итак, тема милосердия, неразрывно связанная с представлением об одном из важнейших признаков Благодати, является любимой и заветной пушкинской темой: не слу-
чайно в итоговом произведении («Памятник») поэт называет высшим из своих достоинств перед родным народом то, что он «милость к падшим призывал».
Иной, нежели в творчестве Пушкина, но не менее сильный отзвук «Слова о Законе и Благодати», его антиномических образов и идей, можно найти в знаменитой «Грозе» А. Н. Островского. В самом деле, Марфа Кабанова предстает в ней как своего рода фарисей в юбке: она является ярой поборницей буквы закона, обычаев и установлений, связанных с древней традицией, но ей нет дела до живого духа этой традиции: он давно выветрился из ее тяжелой, мрачной души. Между тем, как известно, «буква умерщвляет, а дух животворит» и дарует человеческой душе истинную свободу.
Катерина тоскует по тем благодатным временам, когда жила вольно, как птица небесная, когда пела радостные песни и всем сердцем молилась в храме и в родительском доме, когда занималась рукоделием, творя красоту. Она стремится к внутренней правде, и потому требование Кабанихи валиться в ноги мужу перед его отъездом, выть-причитать, как предписано обычаем, вызывает в ней протест. Жена Тихона не находит в себе чувств, которые соответствовали бы всем этим внешним «узаконенным действиям», зато вполне искренне просит мужа взять ее с собой: в ней идет невидимая напряженная борьба с искушением, с зародившейся в сердце любовью к Борису. Тихон не понял ее, не помог — он торопился вырваться на волюшку, пусть даже кабацкую, из постылой домашней тюрьмы.
В его отсутствие Катерина, по понятиям христианской нравственности, преступила не только через человеческий, но и через Божий закон. После этого она не видела для себя ни выхода, ни оправдания. Возникает вопрос: почему, будучи столь глубоко религиозной личностью, Катерина пошла на особенно тяжкий грех самоубийства? Много писалось о социальных и психологических причинах ее трагедии, но, как представляется, у этой трагедии был еще и духовный корень. Дело в том, что Катерина сдала свои внутренние позиции. Изначально причастная свету, она позволила тьме проникнуть в свою душу. Она приняла как догму взгляд фарисействующей Кабанихи и «сумасшедшей барыни», что Творец — беспощадный карающий Судия, который якобы не ведает снисхождения к кающейся грешной душе. Отсюда — полное, какое-то даже метафизическое одиночество Катерины, ее беспросветное отчаяние и конец в волнах Волги. В связи со сказанным особого внимания заслуживает финальная реплика Кулигина. Этот правдивый свидетель случившейся беды, ни по происхождению, ни по духу не причастный «темному царству», с суровым укором говорит Кабановой и ее окружению: «Вот вам ваша Катерина. Делайте с ней, что хотите! Тело ее здесь, возьмите его; а душа теперь не ваша; она теперь перед Судией, который милосерднее вас!» [8, с. 265].
Таким образом, внутренняя коллизия «Грозы» может быть осмыслена следующим образом: божественная благодать, связанная с представлениями о свободе, любви, правде, милости, противостоит механически понятой и абсолютизированной, мертвящей букве закона.
После А. Н. Островского тема закона и благодати разрабатывалась в русской литературе А. В. Сухово-Кобылиным, Н. С. Лесковым, М. Е. Салтыковым-Щедриным и на особой глубине — Ф. М. Достоевским в его итоговом романе «Братья Карамазовы».
В V книге романа (глава «Бунт») Иван Карамазов рассказывает Алеше историю о том, как в Женеве казнили двадцатитрехлетнего убийцу Ришара. В младенчестве родители подарили его, как вещь, швейцарским пастухам, и долгие годы он существовал у них «почти без одежды и пропитания». Подобно евангельскому блудному сыну, ему приходилось красть у свиней корм, за что его нещадно били. Когда он вырос, то оказался
в Женеве, заработки пропивал и кончил тем, что убил и ограбил какого-то старика. За это его осудили на казнь. В тюрьме дикаря окружили пасторы и «благотворительные дамы». «Стали толковать ему Евангелие, усовещевали, убеждали, напирали, пилили, давили, и вот он сам торжественно сознается, наконец, в своем преступлении. Он обратился, он написал сам суду, что он изверг и что наконец-таки удостоился того, что его озарил Господь и послал ему благодать. Все взволновалось в Женеве, вся благотворительная и благочестивая Женева <...> Ришара целуют, обнимают: “Ты брат наш, на тебя сошла благодать!” А сам Ришар только плачет в умилении: “Да, на меня сошла благодать! Прежде я все детство и юность мою рад был корму свиней, а теперь на меня сошла благодать, умираю во Господе!” — “Да, да, Ришар, умри во Господе, ты пролил кровь и долен умереть во Господе!” И вот покрытого поцелуями братьев брата Ришара втащили на эшафот, положили на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что на него сошла благодать» (курсив наш. — О. С.)» [9, с. 219].
Мы позволили себе процитировать достаточно большой отрывок из этого блестящего и меткого памфлета. Настойчивое, пятикратное повторение в нем слова благодать нужно писателю для того, чтобы показать: дух Христовой благодати попран буквой закона. Европейское общество с бездушным автоматизмом уничтожает своего «блудного сына», забыв о том, как в евангельской притче поступил любящий отец.
Противостояние человеческого закона и божественной благодати обнаружило себя и на тех страницах романа Достоевского, где в ходе судебного разбирательства решается судьба Мити Карамазова — «забубенной головушки», человека горячего, страстного, но благородного сердца.
Факты свидетельствовали против него; на основе «математических доказательств» суд присяжных признал все пункты обвинения. Митю осудили на 20 лет «понюхать рудники». Он был осужден по закону. Но невиновен по правде, потому что по благодати каким-то чудом буквально в последний момент был удержан, спасен (ангелом-храните-лем или молитвой матери, как он сам предполагал) от греха отцеубийства.
Пристальное внимание к человеческой душе, поиски правды о ней и вера в победу благодати — характерное качество русской классики, уходящей корнями в духовные традиции древнерусской словесности. Валентин Распутин является современным наследником и продолжателем этих традиций. В центре наиболее значительных произведений писателя («Уроки французского», «Прощальный срок», «Живи и помни», «Прощание с Матерой») — образ русской женщины с ее трагической судьбой, мудрым сердцем, способностью к самопожертвованию. В ней сосредоточена душа России, ее боль. Последняя повесть Распутина («Дочь Ивана, мать Ивана») также раскрывает цельный и сильный женский характер. Тамара Ивановна — душа дома, опора небольшой дружной семьи. Ее отец и сын носят одинаковое имя, наиболее распространенное и любимое на Руси (отсюда название повести); героиня — связующее звено между поколениями русских Иванов. Отец, Иван Савельевич, — таежный лесник, человек мудрый, спокойный, немногословный. Бывший фронтовик, на все руки мастер. Сын Иван — крепкий, ладный парень, к началу повести заканчивает школу. Он отличается необычным для наших дней, по-настоящему самостоятельным характером.
Шестнадцатилетняя дочь Светка, в отличие от брата, пугливая, слабенькая, мягкая, как воск, оставила школу. Выбрала «модную профессию» продавца; кончила курсы, но на постоянную работу ее по малолетству не брали. И она с подругами стала ходить на местный рынок в поисках временных заработков. Рынок, всеобщее торжище, становится
в повести реальным и в то же время символическим пространством, где происходит трагедия семьи и трагедия России, подмятой так называемыми рыночными отношениями, которые угрожают подменить все другие человеческие связи. Размышляя о случившемся, Тамара Ивановна повторяет слово торгашество: «Это все торгашество, все оно, подлое. Все профессии, специальности, — вон, ничего не надо, кругом одно торгашество!»; «жизнь перешла в шумный и липкий базар» [10, с. 33].
«Всесветная барахолка» не щадит ее семью. На рынке высматривает Светку приезжий продавец, заманивает посулом рабочего места у «двоюродного брата», а затем избивает, насилует, до смерти запугивает. В повести Распутина восстанавливается совсем исчезнувшая, казалось, нравственная традиция отношения к чистоте как святыне. Шестнадцатилетняя девочка обесчещена, и это непоправимо: перед нами совсем другой человек — с утраченным лицом, с искалеченной, растоптанной душой. После случившегося она почти перестала говорить, лишь «смотрела вокруг себя с пристальностью глухонемой». Надругательство над девочкой воспринимается как символ насилия над русской землей и русской душой — обманутой, униженной, потерявшей дар речи.
Происшедшее с дочерью Тамара Ивановна переживает как катастрофу. Но в казенной бездушной системе судебного крючкотворства ее дочь — не живой страдающий человек, не жертва, а «объект дознания», «потерпевшая», сама Тамара Ивановна — «свидетельница со стороны потерпевшей», а насильника строго-настрого запрещают называть этим именем — он только «подозреваемый». Распутин берется за трудную, болезненную для наших дней тему столкновения буквы закона и благодати духа, и в том, как она раскрыта, просматривается явная генетическая связь его повести с творением древнерусского книжника. Писатель внимательно вглядывается в современное состояние судебной системы и видит главную ее проблему в том, что в ней заложены условия для вопиющего расхождения с той высшей Правдой, которая запечатлена в сердце русского человека. Отпадение закона от благодати и истины становится в повести главной причиной трагедии.
Автоматизм, бездушие системы писатель выявляет прежде всего через язык, через хитросплетение пугающе малопонятных для простых людей специальных терминов, казенных, равнодушных, совершенно безблагодатных слов. Именно на таком языке говорит с «потерпевшей», ни разу не назвав ее по имени, а также с ее матерью — «свидетельницей» следователь по фамилии Цоколь (в самом звучании его фамилии есть что-то холодное и жесткое).
Как и в былые времена, подтверждается, что в «беспристрастном» царстве закона возможен любой произвол. Народ накопил немало горьких наблюдений по этому поводу: «То-то закон, что судья знаком»; «Рука руку моет, вор вора кроет»; «Ин суд человеческий, а ин суд Божий».
В повести Распутина вотчина ослепшей Фемиды не случайно соседствует с рынком. В кабинет следователя один за другим просачиваются соплеменники «подозреваемого». Тамаре Ивановне слышны их таинственные переговоры за полузакрытой дверью. После того, как следователь, не глядя на родителей, прошествовал к прокурору, последний настойчиво внушает ошеломленным отцу и матери, что их дочь, похоже, сама виновата в том, что с нею случилось. Тамара Ивановна не выдерживает: «Правосудие!» — она произносит слово, которым особенно часто козыряла женщина-прокурор. — «Вот и дайте нам правосудие!.. Среди бела дня убивают — ничего, ни преступления, ни правосудия! Круглые сутки грабят — ничего! Воруют, насилуют, расправляются как со скотом. хуже скота! Нигде ничего!.. Правосудие!» [10, с. 64]. Сердце матери взыскует именно правого,
прямого суда, но наталкивается на сплошную кривду. Далеко мы ушли от «Правды Русской». Трагедию современной России можно было бы определить как «Преступление без наказания».
Хроника событий следующего дня вела к неумолимой развязке. Узнав, что преступника отпустят, Тамара Ивановна с утра уже дежурила у входа в прокуратуру. Примостилась у рыночной помойки: ее вполне могли принять за бомжа — явление по нынешним временам столь обыкновенное, что не привлекает к себе никакого внимания. В полдень на солнцепеке женщину сморил сон, и этот сон оказался вещим. Родные места; две сосны, за которыми обрыв. Звучит настойчивый, тревожный, предупреждающий голос отца: «Томка, вернись!» Но она идет вперед, в неизвестность, к соснам над пропастью. Слышится раскат грома.
Гром небесный прогремел на самом деле. Он и разбудил ее. Она встала, беспрепятственно зашла в серое здание, поднялась на второй этаж, увидела того, кто надругался над дочерью и кого сегодня должны были отпустить, достала из сумки спрятанный с ночи обрез и с точностью таежного стрелка уложила насильника наповал.
Ее судили. Дали шесть лет. Она отсидела полный срок, сознавая свою трагическую вину. День ее возвращения домой был полон благодатной тишины и высокого покоя.
Долгое эхо первого русского «Слова.» продолжает звучать в отечественной литературе и достигать глубин человеческого сердца.
Источники и литература
1. Повесть временных лет (ПВЛ). Часть 1 / текст и пер. под ред. чл.-корр. АН СССР В. П. Адри-ановой-Перетц. М.; Л.: АН СССР, 1950. 404 с.
2. Послания апостола Павла: Гал.2:21-3:7, 3:15-4:5, 22-27; Еф. 2: 4-10; Тит. 2:11, 3:4,7; Евр. 8:5, 10:1 // Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового завета. М.: Московская патриархия, 1989.1372 с.
3. Die Werke des Metropoliten Ilarion / Eingeleitet, ubersetzt und erlautert von L. Muller // Forum slavicum, 37. Munchen, [Б.и.]1971. 95 sq.; Слово о законе и благодати митрополита Илариона / под-гот. текста и коммент. А. И. Молдавана // Библиотека литературы Древней Руси (БЛДР). 1997. Т. 1. 542 с.; «Слово о законе и благодати» Илариона Киевского. Древнейшая версия по списку ГИМ Син. 591 / подгот. текста и комм. К. К. Акентьева // Византинороссика. 2005. Т. 3. С. 116-154.
4. Иларион. Слово о Законе и Благодати / сост., вступ. ст., пер. В. Я. Дерягина. Реконструкция древнерусского текста Л. П. Жуковской. Коммент. В. Я. Дерягина, А. К. Светозарского. М.: Столица; Скрипторий, 1994. 146с. — В реконструкции отражен ритмический рисунок древнего текста. Лексика списка ГИМ С-491 сохранена без изменений. Параллельно реконструированному тексту публикуется его перевод на современный русский язык. Поскольку этот перевод представляется наиболее предпочтительным, далее «Слово.» цитируется по нему.
5. Ужанков А. Н. Из лекций по истории русской литературы XI — первой трети XVIII в. «Слово о Законе и Благодати» Илариона Киевского. М.: Инженер, 1999. 154 с.
6. Гоголь Н. В. Соч.: в 8 т. Т. 7. СПб: Изд-во А. Ф. Маркса, 1900, 228 с.
7. Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. Т. 2. М: Художественная литература, 1959. 799 с.
8. Островский А. Н. Полн. собр. соч.: в 12 т. Т. 2. М.: Искусство, 1974. 808 с.
9. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 14. Л.: Наука, 1976. 511 с.
10. Распутин В. Дочь Ивана, мать Ивана // Наш современник. 2003. № 11. С. 3-100.
Статья поступила в редакцию 23 декабря 2010 г.
